Одной из загадок современной политической системы является вопрос о том, почему люди вообще голосуют. Примеров выборов, в которых конкретный голос действительно что-то решает, крайне мало. На проведение выборов необходимы расходы – хотя ни один американский штат не предусматривает их. Для подготовки к выборам нужно затратить много времени и усилий. Регистрация кандидатов может стать серьезным бременем, требующим адекватного планирования. Население протяженных западных городов может испытывать транспортные трудности с тем, чтобы добраться до своих избирательных участков, а люди с ограниченными возможностями столкнутся с проблемами, даже если выборы проходят совсем рядом с ними. Иными словами – проблем для избирателей много, а вот преимущества вовсе не очевидны. Действительно, почти никогда мы не можем быть свидетелями ситуации решающего значение какого-либо голоса для общего исхода выборов. Современные политические и экономические теории в этом случае предполагают наличие рационального актора (субъекта политики), действующего в собственных интересах. Основываясь на этом, мы можем сделать вывод: причина голосования того или иного гражданина на выборах остается загадкой.

Ответ, разумеется, состоит в том, что нам так долго внушали под покровом понятия «гражданская добродетель»: мы ответственны за эту систему, мы должны голосовать. Каждый человек проявляет следующего рода беспокойство: «Если я и мои единомышленники не станем голосовать, то тем самым мы отдадим карты в руки других людей, которые будут вести игру, с которой мы, в свою очередь, не согласны».

Подобная общественная добродетель не должна быть принята беспрекословно. Если верить в то, что политическая система чересчур громоздка, что это не есть справедливо, люди почувствуют себя свободными от ответственности исполнения этой добродетели. Когда общественный контракт разорван, когда доверие населения правительству исчезает, происходит общее разочарование, разрыв и множество других, не менее негативных явлений[388]. На сегодняшний день в Соединенных Штатах и во многих других демократических государствах степень недоверия растет[389].

Ирония состоит в том, что для богатых людей, ищущих механизмы манипулирования политической системой, подобные процессы только на руку. Те, кто голосует, видят, что политическая система работает, или, по крайней мере, она работает именно на них. Поэтому, если политическая система постоянно действует в интересах верхушки, именно они составляет реальную (диспропорционально огромную) политическую силу, а система привыкла работать на тех, чьи голоса слышны громче всех.

Более того, если избирателей необходимо убеждать в важности голосования из-за отсутствия у них всякого рода иллюзий, получить голос становится дорого – чем меньше иллюзий, тем дороже голос. Но чем больше затрат требует этот процесс, тем больше денежных средств может быть в него вовлечено. Для богатых траты на формирование политической ситуации не являются вопросом общественной добродетели: по сути, это инвестиции, от которых они требуют (и получают) дивиденды. Вполне естественно, что они формируют политический процесс в своих интересах. Это, в свою очередь, усиливает разочарование, проникающее в остальную часть электората, и делает деньги главной движущей силой.

Я уже говорил о том, что для решения общих проблем обществу необходимо действовать сплоченно. Государство – это формальный институт, посредством которого это возможно. Неизбежно люди сталкиваются с тем, что в своих взглядах на те или иные ситуации они расходятся, и это становится главной причиной невозможности действовать сообща. Нужен компромисс, основанный на доверии и понимании того, что сегодня действует одна группа, завтра на арену выходит другая. Необходима вера в то, что каждый человек будет действовать во имя справедливости, и в то, что в условиях осуществления действия, отличного от провозглашенного ранее, появится возможность смены вектора действий для устранения нежелательных последствий.

Однако легко действовать сообща лишь в том случае, когда интересы всех членов группы совпадают так, как если бы все находились в одной лодке. Но совершенно очевидно, что 1 процент богатых плывет в другой.

Кооперация и доверие очень важны в социальной сфере. Мы часто недооцениваем роль доверия к экономическим процессам, и доверия внутри их. Или недооцениваем важность общественного договора, который связывает нас вместе. Если бы каждое деловое соглашение вынужденно заключалось бы в суде, наша экономика пришла бы в тупик. Законодательная система устанавливает определенные аспекты «хорошего поведения», однако чаще всего оно, это поведение, носит произвольный характер, и наша система вряд ли может функционировать иначе. Если бы мы мусорили так часто, как хочется, по нашим улицам вряд ли можно было бы пройти, и приходилось бы затрачивать огромные ресурсы, чтобы сохранять их чистыми. Если бы индивиды заключали контракты, предполагающие обман так часто, как это возможно, наша жизнь вряд ли была бы приятной, а сделки – честными (да и надежно прибыльными).

На протяжении истории человечества экономическая ситуация была благоприятной тогда, когда люди придерживались данного ими слова чести, а рукопожатие означало договоренность[390]. Без доверия сделки, основанные на том, что непонятные моменты выявятся позже, стали носить вероятностный характер. Без доверия каждый участник соглашения обязан оглядываться по сторонам – с целью предугадать, каким же образом его партнер может обмануть его. Для защиты от подобных последствий люди вынуждены тратить энергию и ресурсы, чтобы застраховать себя, разрабатывать альтернативные варианты развития событий и предпринимать меры для того, чтобы в случае «обмана» последствия его были минимальны.

Некоторые социальные исследователи пытаются расширить понятие «доверия» на всю экономику в целом, ссылаясь на социальный капитал. Экономическая система с большим «социальным капиталом» более производительна, так же, как производительна экономика с большим человеческим капиталом. Социальный капитал – довольно широкое понятие, которое включает в себя те факторы, что влияют на механизмы управления и в государственном, и в частном секторах. Однако идея доверия лежит в основе всех контекстов употребления понятия социального капитала; люди должны быть уверены относительно того, что с ними обращаются надлежащим образом, с уважением и справедливостью. И они отвечают взаимностью.

Социальный капитал – это клей, который удерживает все общество. Если люди уверены в несправедливости принятия экономических и политических решений, клей не поможет, и система развалится. Во время моих путешествий по миру в качестве главного экономиста Мирового банка я видел много примеров того, насколько хорошо работает социальный капитал и насколько сильны общества в своей слаженной работе. Я также видел примеры того, где социальное взаимодействие было разрушено, – такие общества были дисфункциональны.

Бутан (отдаленная гималайская страна к северо-востоку от Индии) проводил серьезную политику защиты своих лесов в системе целого ряда мер по защите и сохранению окружающей среды: каждой семье для собственных целей позволялось вырубать лишь строго определенное количество деревьев. Я спрашивал: как удается исполнять это предписание в столь малонаселенном регионе? Ответ был прост и прям: в нашей терминологии – этому способствовало наличие социального капитала. Когда дело касается окружающей среды, жители Бутана хорошо понимают, что значит «правильно»: обманывать – неправильно, поэтому никто так не делает.

Сообщества, жизнь которых основана на ирригационных процессах – холмы и горная местность Бали или пустыня Атакама на севере Чили, – должны усердно трудиться, чтобы обеспечить себя водой и сохранить стройность ирригации. В этих сообществах также необходимо развивать прочные связи, взращивать сильное чувство социального капитала и действовать против при заключении «общественного договора».

С другой стороны, когда я был в Узбекистане после распада Советской империи, я видел последствия разрушения социального капитала. Множество теплиц было без стекол, что делало их совершенно неэффективными. Мне говорили, что, как только узбекское общество распалось, а экономика порушилась, каждая семья стала высматривать, чем бы поживиться. Воровали стекла из теплиц. Никто толком не представлял себе, что делать с украденным стеклом, однако в условиях ограниченной охраны получалось: не украду я, так все равно украдет кто-то другой.

Если говорить более широко, последствия распада Советского Союза отразились на ситуации в России сильнейшим уменьшением производительности. Это озадачило многих экономистов. После распада там наблюдался тот же уровень человеческого и природного капитала, что и до кризиса. Исчезновение старой системы государственного планирования из центра и замена его рыночной экономикой должны были ознаменовать более эффективное использование ресурсов. Однако аналитики не приняли во внимание то, что после 74 лет господства идеологии коммунистической партии в условиях сильного давления на общественные институты социальный капитал оказался полностью разрушен. Единственное, что удерживало страну, – это система центрального экономического планирования и гнетущая диктатура. Когда эти институты оказались разрушены, социального капитала, который был необходим, чтобы сплотить общество, не оказалось. Россия стала «Диким Востоком», более беззаконным, чем американский Дикий Запад до того, как он был окончательно освоен. Россия «оказалась в ситуации вакуума – и без центра, и без рынка»[391].

Недавние успехи в области исследования социальных норм показывают, что многие (если не большинство) люди откажутся от выгодных для них, но невыгодных для социума действий, если почувствуют, что так поступает большинство. Верно и обратное. У этих результатов есть серьезное следствие: желательное поведение может быстро ухудшится, если люди столкнутся с большим количеством нарушений[392].

В Соединенных Штатах в последние годы мы наблюдаем огромную степень искажения понятия доверия[393]. Впереди планеты всей в этом смысле выступает именно банковский сектор. Целая отрасль, ранее основанная на доверии, потеряла его. Возьмем газету за любое число: мы обязательно найдем в ней статью, посвященную тому, как тот или иной представитель банка (или другого учреждения финансового сектора) был обвинен в совершении актов мошенничества, или уличен в неуплате налогов, или принимал участие в обманных операциях с кредитными картами, передаче инсайдерской информации или в каком-либо ипотечном скандале.

Ллойд Бланкфейн (Lloyd Blankfein), глава банка Goldman Sachs, ясно дал понять: разумные инвесторы не могут или, по крайней мере, не должны полагаться на доверие. Покупатели того или иного банковского продукта должны отдавать себе отчет в том, что они взрослые проинформированные люди. Они должны знать, что Goldman Sachs располагает средствами и стимулами для того, чтобы создать обреченный на провал продукт, он располагает средствами и стимулами для создания асимметричной информации (мы знаем о продукте больше, чем его потенциальный покупатель) и получения преимуществ от этой асимметрии. Пострадавшие от вкладов представляли собой, по большей части, состоятельных инвесторов (хотя в обороте находился и пенсионный фонд обычных граждан). Однако обманные операции с кредитными картами и грабительские кредиты и ипотека заставили американцев сомневаться в честности банков. Нужно читать бумаги до подписи – но даже этого во многих случаях бывает недостаточно.

Краткосрочные финансовые рынки с акцентом на быстрых прибылях также заняли центральное место в подрыве доверия. В условиях старой экономики большинство компаний сохраняли за своими лучшими работниками их должности в лучшие и худшие времена экономических циклов, а работники, в свою очередь, платили им своей лояльностью и вложениями своего человеческого капитала в деятельность компании с целью повышения общей производительности. Это явление получило название «избыточной занятости» и оно имело смысл[394]. Однако, когда рынки стали работать на краткосрочную перспективу, подобные вложения перестали быть прибыльными. Избыточная прибыльность – от инвестиций в человеческий капитал, от меньших оборотных расходов и лояльности работников – не увеличивалась, особенно если принять во внимание непрекращающийся экономический спад. Увольнение работников на рынке занятости Соединенных Штатов стало происходить сравнительно легко, и это закрывало путь к иным вакансиям. Это помогает объяснить один из любопытных аспектов рецессии 2008 года (и других спадов, имевших место в последние годы), о чем я говорил во второй главе этой книги. В условиях экономического спада в прежней модели экономики производительность падала, потому что бо́льшая часть работников сохраняла свои рабочие места. Сейчас, вместо того чтобы падать (как и положено в условиях спада экономического цикла), наша производительность, наоборот, растет: все те отличные работники, по поводу которых раньше были споры, сейчас уволены. Задача воскрешения командного духа, лояльности и человеческих ресурсов отдается на откуп управленцам будущего[395].

Если брать более широко, мы можем говорить о том, что не только работники счастливы делать работу, на которой к ним относятся уважительно (включая периоды экономических спадов), – повышается и общая производительность[396]. Важность хорошего самочувствия на рабочем месте невозможно игнорировать и недооценивать: большинство людей проводит на рабочем месте значительную часть своей жизни, и то, что происходит на работе, существенно влияет на остальное времяпрепровождение[397].

Слом социальных обязательств и подрыв доверия, которые нередки в сфере политики, финансовом секторе, на рабочем месте каждого человека, неизбежно имеют более долгосрочные последствия для общества. Доверие и взаимная доброжелательность необходимы не только для функционирования рынка, но и для активности в любой сфере общественного взаимодействия. Мы уже давали объяснение тому, что ориентация на успех государства в долгосрочном периоде требует социальной сплоченности – вида социального договора, который собирает членов общества воедино. Повсеместный опыт дает примеры хрупкости подобных соглашений: когда общественный договор распадается, сплоченность общества разрушается крайне стремительно.

Правительство и общество принимают решения, выраженные в политической, законодательной формах или в виде выбора бюджетных трат, – эти решения могут как укрепить, так и ослабить общественный договор. Позволяя неравенству распространяться бесконтрольно, Соединенные Штаты выбирают путь, ведущий к разрушению социального капитала и даже к конфликтам внутри общества.

Как мы уже упоминали, арена, на которой разыгрываются процессы социальной кооперации, – это политическая сфера, и в этом смысле коллективное принятие решений имеет здесь существенное значение. Разумеется, существуют иные механизмы организации жизненного пространства: например, исполнительные органы штатов устанавливают свои правила и формы наказаний за неподчинение им. Это система соответствия на основе «стимулов» – угроз. Подобные общества, как правило, не могут существовать в благоприятной обстановке. Нельзя насадить свою систему наказаний и поощрений повсеместно; ведь если люди почувствуют несправедливость по отношению к себе, они попытаются восстать. Достичь компромисса трудно и дорого, и даже при позитивном исходе не будет никаких гарантий его нерушимости. Производительность будет низка, а жизнь не мила.

Демократическая альтернатива предполагает наличие доверия и социального взаимодействия, понимание всеми людьми ответственности от обладания правами. Мы говорим правду, потому что это правильно или морально – мы знаем, как дорого может обойтись нам подрыв общей системы доверия. Мы видели, как это может отразиться на экономике. Но то, что происходит в политической сфере, имеет гораздо более негативные следствия: разрыв общественных контрактов может привести к возмутительным эффектам, с которыми столкнется наша демократия.

Для большинства американцев очевидным является тот факт, что справедливость имеет ключевое значение. Действительно, один из тех аспектов нашей общественной жизни, которым так гордятся все американцы, – это справедливость нашей экономической системы, которая предоставляет возможности каждому.

Недавние исследования показали, насколько важны справедливость и честность для человека (хотя экономисты продолжают уделять больше внимания именно эффективности). В целом ряде экспериментов, проведенных немецкими экономистами Вернером Гютом (Werner Güth), Рольфом Шмиттбергером (Rolf Schmittberger) и Берндом Шварце (Bernd Schwarze), субъекту давали определенную сумму денег (скажем, $100) и просили распределить их между ним и еще одним членом эксперимента[398]. Согласно первой версии, названной «диктаторской игрой», второй игрок должен был принять сумму. Традиционная экономическая теория дает ясное предсказание: первый игрок оставит всю сумму себе. На практике же выходило так, что первый игрок все-таки отдавал второму кое-что, правда, всегда меньше половины[399].

Связанный с этим эксперимент рисовал еще более ясную картину важности справедливости по отношению к каждому человеку: большая часть людей скорее все же примет менее значительную сумму (даже если она окажется действительно слишком малой), чем столкнется с несправедливостью. В игре под названием «ультиматум» второй игрок имеет право вето на тот принцип распределения денег, который предложил первый игрок. Однако, если второй игрок воспользуется этим правом, ни один из них не получит ничего. Положения стандартной экономической теории предполагают следующее развитие событий: первый игрок оставит себе $99 и отдаст $1 другому, который, разумеется, примет его, так как один доллар лучше, чем ничего. На практике, первый предлагал суммы в $30–40 (или 30–40 процентов от сумм, предлагавшихся в аналогичных экспериментах), а второй игрок не соглашался брать меньше $20[400]. Он осознавал, что находится в менее выигрышной позиции, и вынужденно принимал некоторые несправедливые правила – но лишь до определенного момента. Он лучше останется ни с чем, нежели, скажем, с $20 долларами (четвертью от предлагаемой суммы)[401].

Восприятие несправедливости влияет на поведение человека. Если люди думают, что их работодатель обходится с ними несправедливо, они склонны саботировать рабочий процесс[402]. В предыдущей главе мы описывали результаты экспериментов, подтверждающих важность соблюдения работодателями справедливости для показателей производительности.

Но, как показала первая глава, американская экономическая система, в фундаментальном смысле, уже не является справедливой и честной. Равенство возможностей превратилось в миф: американцы постепенно понимают это. Опросы общественного мнения показывают, что порядка 61 % населения Соединенных Штатов убеждены в выгодности экономической системы лишь для богатых; только 36 % думают, что система полностью справедлива[403]. И, пожалуй, неудивительно, что примерно такие же процентные цифры характеризуют следующую ситуацию: несправедливость экономической системы является более серьезной проблемой, чем недостаток или избыток регулирования[404].

Другие исследования, сравнивая взгляды различных людей относительно того, что справедливое распределение доходов может коррелировать с их представлениями о неравенстве в Соединенных Штатах, подтверждают, что большинство людей склонно говорить о слишком серьезном уровне неравенства. И эти взгляды широко поддерживаются представителями самых разных демографических групп, мужчинами и женщинами, демократами и республиканцами, людьми с разным уровнем доходов. Действительно, в представлении людей об идеальном распределении даже верхние 40 % должны иметь меньше богатств, чем сосредоточено сегодня в руках верхних 20 %. Примечательно, что когда людей спросили о том, какое соотношение из предложенных они бы выбрали в качестве справедливого распределения, они чаще всего выбирают картинку с распределением в Швеции, чем с распределением в США (92 % против 8)[405].

Мнения о том, что наша экономическая система построена на мошенничестве, даже более укоренены, чем мнения относительно ее несправедливости. Бедные уверены в бесполезности своего политического голоса. Широчайшая поддержка, оказанная движению «Захвати Уолл-стрит», свидетельствует об этих беспокойствах. Вера (и наличное положение дел) в то, что наша политика и наша экономика несправедливы, очевидна.

Пока большая часть симптомов утраты иллюзий ведет к недостаточно представительному участию граждан в политических процессах, существует беспокойство, что голоса избирателей будут оттянуты популистами и экстремистами, атакующими создателей этой несправедливой системы[406] и обещающими фантастические перемены.

Среди экономистов нет сомнений в важности конкурентного рынка товаров и услуг. Еще более важен для нашего общества конкурентный рынок идей. К сожалению, именно он подвергся большой степени искажения[407]. Граждане не могут принять взвешенных решений, поскольку в качестве избирателей они не имеют доступа к требуемой информации. Но в том случае, если медиа-структуры предвзяты, доступ к информации никогда не будет открыт. И даже если бы медиа находились в гармонии с обществом, каждый человек понимает, что информация, порочащая правительство, не имеет шансов просочиться в медиа.

Джон Кеннет Гэлбрейт (John Kenneth Galbraith) более шестидесяти лет назад, отдавая себе отчет в том, что почти не существовало рынков, приближенных к понятию рынков совершенной конкуренции, писал о важности «уравновешенных сил»[408]. В США никогда не было действительно конкурентных медиа при всем обилии телевизионных каналов и печатных изданий, представляющих различные точки зрения. Мы-то знаем, что это – далеко от идеала. Мы могли бы предпринимать более решительные действия и иметь более антимонопольное законодательство, осознавая, что проблема лежит не в плоскости, скажем, рынка рекламы, а в плоскости рынка идей. Мы могли быть особенно бдительны в вопросах контроля медиа-компаниями телевидения, печатных изданий и радиовещания. При поддержке общественности возможна их диверсификация. В конце концов, общественное благо есть общественное благо, и это тот случай, когда от верных действий нашего правительства зависит успех каждого члена общества. В основном понимании экономики частные рынки самостоятельно, по своей инициативе, тратят слишком мало на выработку общественного блага, тогда как общественные блага в конечном счете дают гораздо больше, чем выгоды индивидуальные. Убеждение в том, что у нас есть хорошо информированная общественность, важно для надлежащего функционирования демократического режима. Это, в свою очередь, требует активныхи разнообразных медиа-структур. Другие страны делали попытки действовать в этом направлении с различным успехом, обеспечивая широкую поддержку общественности для них, начиная с каналов федерального значения и заканчивая местными вещательными точками[409].

Мы также имеем шанс на более сбалансированную структуру медиа. Как и везде, в сфере медиа самые богатые снова занимают лидирующие позиции. У них есть деньги на покупку средств массовой информации и контроль за ними, а некоторые делают и довольно существенные инвестиции, чтобы сохранить свои экономические позиции[410]. Как и политический подтекст финансирования банков, инвестиции в медиа могут давать куда больше прибыли частным лицам, чем обычные инвестиции (если мы будем учитывать влияние политических процессов)[411].

Существует еще один элемент в деле формирования недоверия: в понятие справедливости в отношении наших сфер политики и экономики входит не только доверие; более того, о доверии в информации не может идти и речи[412].

Политическая битва – это не только борьба за голоса избирателей. Это еще и борьба за то, чтобы не позволить голосовать тем, кто не согласен с тобой, – возвращение к менталитету двухвековой давности, когда право голоса принадлежало не всем.

Нежелание элит расширять аудиторию с правом голоса, неудобное, впрочем, в свете текущих перспектив, вполне объяснимо. В Великобритании до реформы избирательной системы 1832 года (Reform Act, 1832) только владельцы большого количества собственности или люди, обладающие значительным капиталом, имели право голосовать. Представители элиты не могли себе представить, что может произойти в случае расширения избирательных прав. На Юге Джима Кроу («Законы Джима Кроу» – широко распространенное неофициальное название законов о расовой сегрегации в некоторых штатах США в 1890–1964 гг. – Прим. ред.) в конце XIX века белые политики разработали такую налоговую систему, которая фактически лишала права голоса бывших рабов и их потомков, которые, как правило, не имели достаточно средств, чтобы платить налоги и стать полноправными гражданами[413]. Это налоговое бремя, в совокупности с тестами на грамотность (а порой насилием и террором) ослабили возможности расширения электоральной базы и увеличили долю демократов на выборах[414].

В Эквадоре до 1979 года могли голосовать только грамотные граждане, в то время как правящая элита направляла свои силы на то, чтобы бо́льшая часть людей не имела доступа к образованию. В каждом из приведенных примеров мы видим страх элиты потерять при распространении избирательного права собственные позиции могущества и привилегий, а иногда – и собственные капиталы.

Много усилий в вопросе лишения гражданских прав (и в исторической перспективе, и сегодня) направлено на лишение прав именно беднейшей части населения: в 1930-е годы законы исключали нищих из сферы своего действия, чем лишали безработных мужчин и женщин их пособия по безработице[415]. Исследователь в области политических наук Уолтер Дин Бернхам (Walter Dean Burnham) детально изучил долгую историю того, что сам он называет демобилизаций избирателя в различных социальных группах: в среде городских рабочих, фермеров, популистов и партий левого толка, в среде городской элиты, в бедных и средних классах[416]. Многие из этих признаков можно рассматривать как скрытое лишение гражданских прав.

Разумеется, те, кто хотел лишить бедных права голоса, не говорили об этом как о лишении прав. Экономисты и статисты различают в данном случае два направления греха: неразрешение голосовать тем, кто может это делать, и разрешение голосовать тем, кто не может этого. Республиканцы говорят о первом, как о самой важной проблеме общества, демократы думают иначе. Однако позиция республиканцев лицемерна: барьеры, которые они создают, чтобы «подловить» людей первым способом, носят действительно экономический характер, хотя и прикрыты якобы заботой о том, чтобы избиратель был квалифицированным. Требование установленной формы фото на документе, удостоверяющем личность – как правило, в виде водительского удостоверения или идентификационной карты Управления транспортными средствами, – создает ситуацию дискриминации между теми, кто имеет деньги, время и доступ к информации о получении этих документов, и теми, кто этого доступа не имеет[417]. Требование идентификационных документов избирателя может также включать в себя требование свидетельства о рождении или иных документов, получение которых требует еще больше времени, средств и бюрократии.

В то время как дни подобных (дискриминирующих избирателей) политических процессов в США остались позади, до сих пор наблюдаются ограничения на участие в выборах представителей беднейших слоев. Власти используют для этого все более тонкие методы, пытаясь отстранить от голосования целые группы мигрантов и их окружения, а также уголовных преступников. В некоторых случаях трудно различить простое пренебрежение и действительное лишение избирательного права, однако результаты этих явлений схожи: давление на избирателя/специальные целевые аудитории избирателей. Эти эффекты присутствуют в избирательном процессе, даже если для них нет специальных барьеров на стадиях регистрации или собственно голосования – особенно среди наименее привилегированных слоев населения, где энтузиазма к голосованию не наблюдалось, но наблюдался рост недовольства официальными властями. В результате каждый третий способный голосовать американец – а в абсолютном выражении это 51 миллион человек – не был зарегистрирован[418].

С другой стороны, некоторые показатели помогают значительно облегчить процедуру регистрации для тех, кто может голосовать. Разрешение регистрации для голосования одновременно с прошением о выдаче водительского удостоверения уменьшает транзакционные расходы, что облегчает регистрацию для голосования. А более гибкое расписание на избирательных участках и больше возможностей проголосовать облегчают саму избирательную процедуру.

Описанные выше попытки ограничения населения в их избирательных правах имеют двойной эффект. В той степени, в которой они оказываются успешными, в той же степени безуспешным оказывается услышать голос какого-либо человека. И складывается ощущение, что ведется настоящая борьба за то, чтобы изменить устоявшийся принцип, согласно которому доступ всех граждан к избирательной системе ведет к утрате ими иллюзий и усилению политического отчуждения.

Ранее мы видели, как правила экономической игры, устанавливаемые в ходе политических процессов, спутывают карты в угоду самым богатым. Правила политических игр имеют аналогичную суть. Осознание того, что правила этих игр основаны на несправедливости, так как дают непропорционально огромную власть элитам, обогащают и без того богатую верхушку, ведет к политической отчужденности в смысле утверждения бесправия и разочарования. Бесправие проявляется на разных уровнях вертикалей власти.

Решения 2010 года по делу Объединение граждан против Федеральной избирательной комиссии, в котором Верховный суд оправдал необузданные расходы корпораций на проведение своих кампаний, представляет собой очередной верстовой столб на пути к бесправию, с которым сталкиваются простые американцы[419]. Это решение позволяло корпорациям и профсоюзам практиковать «свободные речи» в поддержку кандидатов и участвовать в выборах наравне со всеми избирателями. Так как корпорации обладают в миллион раз более существенными ресурсами, чем обычные граждане, решение фактически означало создание класса супербогатых политических акторов, которые преследовали единственную цель: получение собственных прибылей.

Сложно оправдать решение Верховного суда в терминах философии. Корпорации – это легальные сущности, созданные для определенных целей и поддерживаемые человеческими законами со специфическими правами и обязанностями. У них есть преимущества, например, в качестве ограниченной ответственности, однако есть случаи, когда ядро корпорации может стать уязвимым. В рамках корпорации действует принцип личной вины за преступные действия. Однако корпорации все же не люди, поэтому они не имеют неотчуждаемые прав. Верховный суд, давая корпорациям карт-бланш на формирование собственных политических сил, кажется, придерживается иного мнения[420].

Решение суда при соблюдении баланса между свободными речами, преследующими специфические интересы, и идеалами демократии, отдает небольшое предпочтение вторым. Сейчас все понимают, что материальная поддержка кандидатов действует на руку развитию коррупционных схем. Коррупция подрывает веру в нашу демократию. Но есть небольшая разница. То, что действительно происходит – выдвижение кандидатов, которые, скажем, поддерживают законопроект о снятии ответственности с нефтяных компаний за распространения нефтяных пятен, – требует денег, а если кандидат (или кто-либо еще) проголосует иначе, то денежные потоки в его карман будут перекрыты. Никакого формального «услуга за услугу» нет, однако исход аналогичен тому, что мы только что описали. И что самое удручающее, так это осознание этих механизмов обычными американцами, вера которых в нашу демократию исчезает даже быстрее, чем в условиях невероятных показателей коррупции.

Действия суда в каком-то смысле были отражением очередного успеха монетизированных интересов в создании системы «доллар за голос»: ее создатели преуспели в выборе тех политических деятелей, которые, в свою очередь, назначили лояльных судей, продвигающих корпоративные права на развернувшейся арене политических событий[421].

Правила политической игры могут заставить людей чувствовать себя бесправными. Искажения и фальсификации фактов способны повлиять на тот факт, что голоса многих избирателей просто не будут учитываться: основные схемы избирательных округов обозначены таким образом, что результаты того или иного голосования зачастую уже предопределены. Обструкционисты предоставляют меньшинству сенаторов непропорционально мощную власть. В прошлом подобные практики велись более осторожно и продуманно: существовало понимание того, что подобные действия должны проводиться только в отношении самых важных аспектов, – интересно, что так происходило, например, в отношении препятствий к распространению гражданских прав, которые изначально должны были как раз способствовать их расширению. Но те времена прошли, и сейчас эти же обструкционисты идут по пути усложнения законодательной системы[422].

Немного позже мы обсудим еще один вариант проявления бесправия – роль Федерального резервного банка в деле формирования макроэкономической политики. Правительство возложило ответственность за жизненно важные вопросы на плечи своих граждан, введя монетарную политику, которая имеет серьезное влияние на уровень безработицы и экономической активности. При этом оно поручило контроль за этими процессами тем людям, которые были выбраны как раз из числа руководителей банков и бизнес-сообщества, то есть тем, кто не имеет ничего общего с прозрачными механизмами функционирования демократии.

Очертания растущего уровня неравенства в Соединенных Штатах могут быть особенно губительны для нашей демократии. Имеет место глобальное понимание важности среднего класса как основы демократического строя. Представители беднейших слоев, как правило, настолько отчуждены от избирательного процесса, что их участие в выборах крайне затруднено. Богатым же не нужны ни правила, ни законодательство: они сами легко могут направить течение экономических и политических процессов в нужное для себя русло. Наиболее близким к пониманию важности избирательной системы для политической системы и необходимостисправедливых законов для экономической сферы оказывается именно средний класс. В середине прошлого века представители среднего класса полагали, что сферы политики и экономики принципиально справедливы, и их вера в «гражданское общество» вознаграждалась высокими показателями роста их благосостояния. Однако сейчас ситуация меняется. Как мы видели в третьей главе, поляризация нашего рынка занятости нацелена на выхолащивание среднего класса как такового, что само по себе заставляет его представителей задуматься о сущности происходящих политических процессов, которые очевидно не способны служить их интересам.

В этой главе мы описали конструирование политической системы, которая, номинально основываясь на принципе «один человек – один голос», на деле оборачивается инструментом удовлетворения интересов верхушки. Другой порочный круг обнаруживается в самом ходе игры: политические правила не только служат интересам верхушки напрямую, устанавливая диспропорции в ходе голосования, но и формируют такие политические механизмы, которые косвенно придают им больше власти. Мы обнаружили целую серию механизмов, которые позволяют отказаться от всех иллюзий и подвергнуть сомнению функционирование политической системы. Разительное деление нашего общества делает достижение компромиссов почти нереальным, тем самым ставя нашу политическую систему в тупик.

Описанная ситуация, в свою очередь, ведет к потере доверия граждан в общественные институты, доверия в их эффективность и справедливость. Попытки лишения гражданских прав, осознание несправедливости нашей политики и нашей экономики, осознание того, что потоки информации находятся под контролем и цензурой СМИ, а также очевидная роль денежных вливаний в политику, – все это отражает механизмы оголтелых кампаний, которые вызывают лишь отторжение у граждан. Они больше не питают иллюзий в отношении политической системы. Из-за этого снижается политическая активность граждан (а в особенности – представителей беднейших слоев), что способствует продвижению в указанном направлении ценностей верхушки. Подобная ситуация играет на руку тем, кто стремится снизить цену каждого голоса, что напрямую выгодно именно представителям богатейшего слоя.

Особенно этот эффект заметен на примере Соединенных Штатов, где явка избирателей, по сравнению с аналогичными показателями в других развитых странах, крайне невысока. В последние годы средний процент граждан, пришедших на выборы, составляет 57 %[423], а выборы в палату представителей и вовсе обходятся показателем в 37,5 %[424]. Данные показатели разочарования общества – особенно среди молодых, как это ясно видно на примерах избирательных кампаний, проводимых с 2008 года, когда ожидания были довольно высоки, – неудивительны, и потому еще менее удивительно то, что в 2008 году явка избирателей из числа молодых людей была еще меньше и составила порядка 20 %[425].

О предварительных этапах голосования говорить совсем грустно: явка избирателей на них была еще меньше – с учетом того, что тот результат[426], с которым столкнулись голосовавшие на основных выборах, не оправдал их ожиданий. Это повлекло за собой еще меньший процент избирателей на следующих выборах.

Утрата веры в нашу политическую систему и мнение о ее несправедливости может оказаться толчком к движениям, имеющим вне-политический характер, как это было во время движения «Захвати Уолл-стрит». Когда подобные акции приводят к реальным изменениям в политических структурах, эффект, безусловно, позитивен. Но в случае неудачи они могут катализировать процессы отчуждения.

Ранее в данной главе я подчеркивал важность доверия, совместных действий, социального капитала и чувства справедливости в отношении экономических и политических процессов в более общем виде. Эти провалы нашей политической системы имеют существенные внешние эффекты. Они составляют другой канал, посредством которого социальная и экономическая сферы должны заплатить довольно высокую цену за то неравенство, которое имеет тенденцию к росту.

Большая часть американцев отдает себе отчет в том, как важно реформировать политические процессы в нашей стране с учетом большего внимания к мнению большинства и введения механизмов, ограничивающих повсеместную власть денег. Мы уже описывали то, как правила политической игры дают представителям верхушки безраздельную власть. Изменение правил игры, в свою очередь, может привести к курсу на формирование более демократического общества.

Мы можем и должны менять правила игры во имя справедливого отражения интересов общества в ходе выборов – мы можем остановить меры по фактическому лишению избирательного права, упрощая процедуру голосования (особенно для беднейших представителей нашего общества). Искажение фактов и избирательные фальсификации, направленные на снижение активности и ответственности политической системы перед населением, должны быть, вне всякого сомнения, устранены. Должны быть введены практики «вращающихся дверей», которые позволят представителям банковского сектора плавно переезжать с Уолл-стрит в Вашингтон и обратно. Такие меры, как обязательное голосование (принятое, например, в Австралии), неизбежно ведут к большей явке избирателей, и, соответственно, повышают шансы на получение результатов, действительно отражающих общественное мнение[427]. Наиболее важным представляется проведение реформы финансового сектора. Даже если Citizens United не даст задний ход, корпорациям необходимо разрешить проведение кампаний по распределению своих средств только в том случае, если их акционеры проголосуют за это. Это ни в коем случае не должно отдаваться на откуп руководству, которое не только использует свое положение с целью непомерных выплат себе же, но и заинтересовано в сохранении и устойчивом развитии самой системы, с помощью которой они осуществляют подобный произвол. Государство в этом случае должно использовать свои материальные ресурсы для утверждения в том, что основная игра разворачивается на рынке идей, или хотя бы на более справедливом рынке, чем тот, что функционирует сейчас[428].

Мы знаем, что нужно делать. Даже в том случае, если реформы не создадут почву для формирования демократии по принципу «один человек – один голос», к которой мы так стремимся, они, по крайней мере, обеспечат нужный вектор развития для всего общества. Однако наши усилия приводят нас в тупик по очевидным причинам: денежные интересы идут на все, чтобы обеспечить дальнейшее функционирование системы, которая действует в их целях. Когда я был главой Совета экономических консультантов (СЕА), администрация президента Клинтона делала все возможное, чтобы сдерживать потребности финансового сектора. Именно в собственности общества находились радиоволны, которые использовались для работы телевизионных станций. Вместо того чтобы раздавать их бесплатно, реализуя тем самым очевидное проявление общего благосостояния, мы должны продавать доступ к ним, и если это возможно сделать, то нужно делать это с тем условием, что определенное эфирное время будет потрачено на рекламу политических кампаний. Имея доступ к бесплатной рекламе на телевидении, политические деятели будут тратить меньше денег, которые могут быть направлены в иное русло. Однако этой реформе будут противиться сами телевизионные компании, которые, в свою очередь, имеют большой доход от подобных видов деятельности.

Демократия, по крайней мере, в том виде, как мы ее понимаем, основывается на принципе «один человек – один голос». Большая часть политической риторики делает акцент на существовании среднего независимого избирателя, тогда как традиционная экономическая теория сосредотачивается на сути самого дела. Однако никто не может быть уверен в том, что существующие политические явления в Соединенных Штатах действительно отражают интересы простых граждан. Среднестатистическому гражданину нет дела до всеобщего благосостояния. Среднестатистический гражданин не участвует в битве за реформы, регулирующие финансовый сектор, хотя подавляющее большинство (по данным некоторых опросов, порядка двух третей опрошенных)[429] требует более прозрачного регулирования, против которого столь серьезно восстают банки. В конце концов, мы получаем систему регулирования, подобную швейцарскому сыру, то есть полную дыр, исключений и уловок, которые сложно обосновать или оправдать единым сводом правил. Нет реальных причин для ужесточения законодательства по защите прав потребителей в сфере кредитования (исключая кредиты на автомобили); так происходит потому, что те, кому выгодна подобная система, делают в нее серьезные инвестиции.

Поэтому неудивительно, что Комитет палаты по финансовым услугам (HFSC), призванный создать новые механизмы регулирования, состоит из 61 человека, что составляет порядка 15 % от общего числа членов палаты представителей. Закон Додда – Франка, принятый в 2010 году, представляет собой тщательно сбалансированный компромисс между десятью крупнейшими банками Соединенных Штатов и двумястами миллионами американцев, требовавших более жестких механизмов их регулирования. (История, боюсь, покажет, что большинство американцев были правы.)

Пол Кругман ясно обозначал это, когда говорил о том, что «чрезмерная концентрация на уровне доходов несовместима с демократией. Разве кто-то всерьез сможет отрицать, что наша политическая система была сформирована лишь деньгами и что наблюдаемые искажения становятся хуже вследствие того, что мы богатеем»[430].

В своей знаменитой Геттисбергской речи от 1863 года президент Авраам Линкольн говорил о том, что Америка вела Гражданскую войну «во имя государства людей, людьми и для людей, дабы общество не исчезло с лица земли». Но если мы не изменим текущего положения дел, наша мечта окажется перед лицом серьезной опасности[431].

Мы начали данную главу с вопросов, относящихся к среднестатистическому избирателю, а именно с вопроса о том, почему наша демократия не отражает взглядов большинства из среднего класса в той же мере, как и взглядов верхушки общества. Частичное объяснение этому факту: среднестатистический избиратель (избиратель, доходы которого не выше и не ниже доходов большинства) богаче, чем средний американец. Электорат в Америке пристрастен и нацелен на осуществление интересов верхушки.

Однако это не дает исчерпывающего объяснения тому, что происходит с политикой в США. Смещение результатов в сторону расширения интересов самых богатых гораздо существеннее и не может объясняться за счет искажений в среде избирателей. Другая часть данной головоломки может частично объясняться искажениями в восприятиях и верованиях в то, что представители верхушки заставляют средний класс видеть мир в извращенном формате, пропагандируя политические действия в угоду верхушке даже в том случае, если они противоречат интересам большей части общества. Как именно это удается богатым представителям богатейшего слоя, мы обсудим в следующей главе[432]. Но для начала мне хотелось бы обсудить глобализацию и возможности ее корректировки мировыми элитами в направлении увеличения собственных выгод за счет большинства населения. Еще более важным представляется то, как именно это происходит в Соединенных Штатах и каким образом это подрывает нашу демократию. Помимо всего прочего, ослабление и искажение демократических процессов, описанных мной ранее, подрывает нашу роль на арене мирового лидерства, а, следовательно, и нашу способность формировать мир, соотнесенный с нашими ценностями и интересами в более широком и глобальном смысле.