Неравенство как причина снижения эффективности и производительности экономики
Помимо затрат в условиях нестабильности, которые и порождают эту нестабильность, существует целый ряд причин, по которым высокие показатели неравенства, характеризующие сегодня Соединенные Штаты, становятся ключевыми в вопросах о менее эффективной и производительной экономике. Мы, в свою очередь, постараемся обсудить a) снижение общественных инвестиций и поддержки государственного образования, b) объемные искажения в экономике (особенно в условиях рентоориентирования), законодательстве и механизмах регулирования и c) влияние на работников моральных факторов, сводящихся к проблеме «мы не хуже других» («keeping up with the Joneses»).
Снижение государственного инвестирования
Текущая экономическая ситуация делает акцент на роли частного сектора как двигателя экономического роста. Это нетрудно объяснить: когда мы задумываемся о природе инноваций, мы думаем об Apple, Facebook, Google и других компаниях, которые изменили нашу жизнь. Однако за всем этим стоит государственный сектор: успех этих фирм и вообще жизнеспособность всей экономики зависят в большой степени от хорошо функционирующего государственного сектора. Талантливые и креативные предприниматели есть во всем мире. Разница заключается в том, в состоянии ли они провести свои идеи в жизнь и вывести продукт на рынок – и здесь главную роль играет государство.
С одной стороны, государство устанавливает основные правила игры, оно формирует законодательство. В более широком смысле, оно обеспечивает наличие инфраструктуры на разных уровнях, которая позволяет функционировать обществу и экономике. Если государство не предоставляет транспортных услуг (дорог, портов), образования или других базовых потребностей, если не делегирует свои полномочия другим или не создает условий для подобных мероприятий, бизнес вряд ли будет процветать. Экономисты называют такие инвестиции «общественными благами» – технический термин, обозначающий то положение дел, при котором каждый имеет определенные преимущества в, скажем, получении неких базовых знаний.
Современное общество для осуществления таких инвестиций требует коллективных действий и действий, поощряемых государством. Широкий спектр проистекающих из этого социальных преимуществ не может быть обеспечен ни одним частным инвестором, – именно это является причиной того, что передача этих полномочий рыночным схемам не оправдывает ожидаемого объема инвестиций.
Соединенные Штаты, как и многие другие страны, получили огромные выгоды от финансовой помощи правительства. В предыдущие десятилетия исследования, проводимые нашими государственными университетами и сельскохозяйственными службами, привели к серьезному повышению производительности сельского хозяйства[330]. Сегодня исследования, финансируемые правительством, стараются продвигать информационно-технологическую революцию и достижения в сфере биотехнологий.
На протяжении десятилетий США испытывали острую нехватку инвестиций во многие отрасли инфраструктуры, фундаментальные исследования, и образование на разных уровнях. Последующие урезания бюджета в этих сферах не улучшили положение дел. Обе партии получали в наследство от предыдущего управления обязательства по снижению дефицита бюджета и – отказ палаты представителей поднимать налоговые ставки. Между тем урезания следовали даже при очевидности того факта, что увеличение этого финансирования позволило бы экономике вернуть больше средств от частного сектора, что составило бы гораздо большее количество средств, чем те, что тратит правительство[331]. На самом деле экономический бум 1990-х годов был спровоцирован теми инновациями, которые были введены в предыдущие десятилетия и, наконец, нашли свою нишу в экономике страны. Однако благо, которое может получить частный сектор – для следующей волны трансформационных инвестиций, – иссякает. Прикладные инновации находятся в зависимости от фундаментальных исследований, которых у нас попросту недостаточно[332].
Наш провал в том, что касается формирования этих критических государственных инвестиций, не должен быть неожиданностью: это – конечный результат одностороннего распределения богатств в обществе. В этой терминологии, чем более разобщенным становится общество, тем неохотнее средства тратятся на общее благо. Богатым нет необходимости полагаться на государство в вопросах обустройства парков, образования, медицинских услуг или системы страхования – они могут решать эти вопросы самостоятельно и за свой счет, а значит, дистанция между ними и обычными людьми увеличивается.
Богатые проявляют беспокойство относительно жестких действий правительства, которое, в свою очередь, может использовать свои полномочия для регулирования общественного дисбаланса путем отъема денег у богатых и инвестирования их в общественный сектор для осуществления общего блага и помощи тем, кто в этом действительно нуждается. Пока богатейшие граждане как бы жалуются на то правительство, которое сейчас есть в США; на самом деле многим из них оно нравится: слишком неповоротливое для перераспределения средств, слишком разрозненное, чтобы делать что-либо, кроме понижения налоговых ставок.
Жизнь по способностям: конец эры возможностей
Недостаточное инвестирования в общественные блага, включая государственную систему образования, привело к снижению экономической мобильности, о которой мы уже упоминали в первой главе. Это, в свою очередь, имеет серьезные последствия для экономики страны, ее роста и производительности. Как бы мы ни уменьшали равенство в возможностях, мы не используем один крайне ценный фактор (а именно – человеческий фактор) настолько продуктивно, насколько это возможно.
В предыдущих главах мы имели возможность пронаблюдать, насколько перспективы получения хорошего образования для детей из бедных семей и семей среднего класса слабы в сравнении с детьми из богатых семей. Доход родителей также становится очень важным, поскольку плата за обучение растет даже быстрее, чем доходы, – особенно это касается государственных учебных заведений, в которых обучается приблизительно 70 % американцев. Однако можно задать вопрос: не решает ли эту проблему предоставление кредитов на обучение? Ответ, к сожалению, будет отрицательным: и в этом снова виноват финансовый сектор. Сегодня рынок характеризуется целым рядом вызывающих вопросы стимулирующих выплат, которые (совокупно с отсутствием регулирования спорных ситуаций) означают, что образовательные кредиты вместо того, чтобы благоприятствовать вертикальной мобильности бедных студентов, могут (и часто призваны) содействовать их еще большему обеднению. Финансовый сектор преуспел в том, чтобы сделать образовательные кредиты не подлежащими погашению в условиях банкротства, что, в сущности, означает: заемщики практически не могут оценить уровень образовательных услуг, ради получения которых они занимают деньги, а также предвидеть размер своих будущих доходов. В это же время платные частные школы (щедро финансируемые) показывают высочайшие стандарты образования, которые ставят бедных (или не имеющих доступа к информации) студентов в то положение, при котором они не имеют возможности взять кредит[333]. Несложно понять, что молодой человек, видя, каким тяжким бременем ложатся на плечи его родителей расходы на образование, будет вынужден взять кредит на обучение. Примечательно, что многие действительно хотят брать кредиты, хотя средний долг студента на момент выпуска составляет порядка $26 тысяч[334].
Есть и другой фактор, который «способствует» снижению вертикальной мобильности, особенно в долгосрочной перспективе, и снижает производительность всего населения. Исследования положения дел в образовании делают акцент на важности домашней атмосферы: так как представители беднейших слоев населения и среднего класса вынуждены выживать (ведь им необходимо работать больше), семьи проводят гораздо меньше времени вместе, родители не могут следить за тем, делают ли их дети домашнее задание. Семьи вынуждены искать компромисс, и многие родители делают для своих детей меньше, чем хотелось бы (хотя об этом и не говорят).
Искаженная экономика – рентоориентирование и финансиализация – а в итоге менее регулируемая экономика
Центральной темой предыдущих глав была мысль о том, что увеличение неравенства в экономике стало результатом рентоориентирования. В своей простейшей форме рента есть лишь перераспределение средств между различными арендаторами. Это как раз тот случай, когда нефтяные и горнодобывающие компании преуспели в том, чтобы получить право на установление цен гораздо ниже должного уровня. Главные траты ресурсов осуществляются на началах лоббирования: более 3100 лоббистов работают в сфере здравоохранения (едва ли не по шесть человек на каждого конгрессмена) и около 2100 – в энергетической отрасли и отрасли природных ресурсов. В общей сложности, более $3,2 миллиарда было потрачено на это лоббирование только в 2011 году[335]. Главное искажение нашей системы лежит в политической плоскости, а главным неудачником является наша демократическая система.
Однако зачастую рентоориентирование включает в себя еще и реальное расходование ресурсов, которое значительно понижает производительность экономики и показатели процветания. Оно искажает процесс распределения ресурсов, тем самым ослабляя экономику. Побочный продукт усилий, направленных на получение большего куска пирога, уменьшает сам пирог в целом. Монопольные механизмы и система льготного налогообложения, принятая в чьих-либо интересах, предполагает тот же эффект[336].
Разнообразие форм «рентоориентирования» и связанных с ним искажений нашей экономики, которые сложно точно определить, представляется огромным. Частные лица и корпорации, которые преуспевают в рентоориентировании, хорошо вознаграждаются и могут требовать дополнительной прибыли для своих компаний. Однако это вовсе не означает позитивных социальных разработок. В рентоориентированной экономике, к модели которой приближается экономика нашей страны, возвраты от частного и государственного секторов серьезно смещены. Банковское руководство, привлекающее для своих компаний больше финансирования, щедро вознаграждается, однако, повторюсь, эти стимулирующие выплаты мало связаны с реальными улучшениями экономической ситуации. Что-то идет не так, и это должно быть очевидным: финансовый сектор призван служить остальным секторам экономики, а не наоборот. Еще до кризиса порядка 40 % всех доходов уходило в финансовый сектор[337]. Компании, обслуживающие кредитные карты, получают больше средств из транзакций, чем выручают бакалейные лавки от продажи своих продуктов. За движение нескольких электронов на считывателе карты, которое оценивается в несколько пенни, финансовые компании получают приблизительно столько же, сколько получают магазины за сложные операции, позволяющие покупать разнообразные продукты по низким ценам[338].
Рентоориентирование искажает экономику несколькими способами, и не на последнем месте в этом списке находится неправильное распределение уже имеющихся наработок. Мы привыкли к тому, что блестящие молодые люди привлекались ко множеству различных профессий: некоторые – в разные службы (медицина, образование или государственная служба), другие – на ниву расширения границ наук и знания. Некоторые традиционно уходили в бизнес, однако в годы, предшествовавшие кризису, значительная доля самых лучших умов страны выбрала стезю именно финансового сектора. Неудивительно, что при такой концентрации талантливых молодых людей сектор финансов занял лидирующие позиции в отношении инноваций. Стоит заметить, однако, что многие из этих «финансовых инноваций» были созданы с целью обхитрить систему регулирования и значительно ухудшить экономические перспективы. Финансовые инновации не имеют ничего общего с действительными инновациями типа изобретения транзистора или лазера, которые качественно улучшили человеческую жизнь.
Нужно сказать, что финансовый сектор – не единственный источник рентоориентирования в нашей экономике. Поразительным является то, какую превалирующую роль играют ограниченная конкуренция и рентоориентированное поведение в ключевых отраслях экономики. В предыдущих главах мы обращались к сфере высоких технологий (Microsoft). Помимо этого, следует обратить внимание на сферу здравоохранения и телекоммуникации. Стоимость лекарств гораздо выше расходов на продукцию и затрат самих компаний на то, чтобы убедить врачей и пациентов использовать те или иные лекарства, принимая во внимание еще и то, что затраты на маркетинг гораздо выше, чем затраты на собственно исследования[339]. И большая часть так называемых исследований носит рентоориентированный характер – производство препарата, который позволит поделить прибыли между фирмами-соперниками, производителями популярного лекарства. Только представьте, насколько конкурентной могла бы быть наша экономика – и сколько рабочих мест было бы создано, – если бы все средства вкладывались в реальные исследования иреальные инвестиции для увеличения производительности страны.
В то время как размер ренты обусловливается монопольными силами, в нашей экономике проявляется большое искажение: цены становятся слишком высокими. Ограничения в производстве товаров провоцируют сдвиг от монопольного продукта к другим продуктам. Примечательно, что в Соединенных Штатах, несмотря на высококонкурентную ситуацию в экономике, определенные сектора продолжают пожинать сверхприбыли.
Экономисты проявляют интерес к тому, почему наша система здравоохранения производит все меньше, затрачивая при этом все больше: медицинское обслуживание в США хуже, чем во многих передовых странах, – и это при условии, что наша страна имеет больший доход на душу населения и сравнительно больший процент ВВП. Мы тратим более 15 % ВВП на здравоохранение, в то время как Франция – порядка 12,5 %. Расходы на душу населения в США в 2,5 раза больше, чем в среднем в других развитых странах[340]. Неэффективность США окажется огромной, особенно если принять во внимание то, что средний доход в США выше, чем во Франции, почти на треть[341]. Разумеется, есть много причин для столь серьезной диспропорции в сфере здравоохранения, однако именно рентоориентирование, особенно в области страхования здоровья и фармацевтических компаний, имеет ключевое значение.
Ранее мы уже приводили ярчайший пример: предоставление более широкого спектра услуг в сфере страхования здоровья по старости (2003 год, президент Буш) привело к увеличению цен на многие препараты в Соединенных Штатах, что увеличило прибыль фармацевтических компаний на $50 миллиардов в год. «Что такое 50 миллиардов?» – могут спросить некоторые. В экономике, оцениваемой в $15 триллионов[342], эта сумма составляет меньше процента. Однако, как говорил Эверетт Дирксен (Everett Dirksen), сенатор от штата Иллинойс: «Миллион туда, миллион – сюда, и вскоре речь пойдет о серьезных деньгах»[343]. В случае наших рентоориентированных корпораций, мы говорим: 50 миллиардов туда, 50 – сюда, и вскоре мы начнем говорить о серьезных деньгах.
В условиях серьезного ограничения конкуренции реальный эффект от нее стремится к нулю, так как конкуренты лишь борются за право эксплуатации потребителя. Соответственно, высокие прибыли – не единственный признак рентоориентирования. Действительно, искаженная, олигополистическая конкуренция нескольких фирм может даже привести к распылению ренты, но – не к увеличению показателей эффективности экономики; когда прибыль (выше нормального дохода) стремится к нулю (или хотя бы к нормальному доходу на капитал), это необязательно свидетельствует об эффективной экономике. Рентоориентирование очевидно, когда огромные суммы выделяются на привлечение пользователей банковских карт и мобильных телефонов. В этом случае целью становится эксплуатация настолько быстрая и настолько широкая, насколько это возможно, с учетом надбавок и дополнительных расходов, которые нельзя ни проконтролировать, ни предсказать. Компании работают над тем, чтобы усложнить понимание стоимости обслуживания и их различий у разных продуктов, потому как это усиливает конкурентную ситуацию, которая, в свою очередь, мешает им зарабатывать больше.
Американские бизнесмены вынуждены платить больше кредитным компаниям, чем представители аналогичного бизнеса в других странах, которым удалось избежать подобных антиконкурентных практик, а траты американского бизнеса напрямую ложатся бременем на потребителя, тем самым понижая уровень жизни в стране.
Аналогичная ситуация наблюдается на рынке сотовых телефонов: американцы платят более высокие налоговые ставки, получая при этом более низкий уровень обслуживания, чем люди в других странах, где обеспечен более благоприятный и конкурентный рынок.
Иногда искажения рентоориентирования настолько тонки, что плохо отражаются в уменьшении ВВП: это происходит потому, что ВВП часто не учитывает всех расходов на окружающую среду. Он не оценивает происходящего роста. Когда ВВП возникает из использования того, что извлекается из недр земли, мы должны принять во внимание, что общее богатство страны уменьшается до тех пор, пока государство не начнет обратных инвестиций в природные ресурсы и человеческий капитал. Однако наши измерения этого не подразумевают. Рост, который зиждется на постоянном истощении рыбных запасов, эфемерен, однако никто не принимает это всерьез. Наша система ценообразования трещит по швам, потому как мы не учитываем расходов и трат на многие природные ресурсы. А поскольку наш ВВП покоится на системе рыночных цен, наша метрическая система также ненадежна.
Нефтяная и угольная отрасли промышленности хотят пойти по аналогичному пути. Они не желают достичь дефицита ресурсов или нанести вред окружающей среде, так как это дорого, но и желания видеть, как показатели ВВП должны регулироваться с учетом отражения устойчивости экономики, они не проявляют. Они оказывают воздействие на окружающую среду и ничего за это не платят, поэтому можно считать, что это – скрытая им субсидия, которая мало отличается от других подарков, получаемых промышленностью, типа особых условий налогообложения или покупки ресурсов по ценам ниже рыночных.
Когда я был главой Совета экономических консультантов при президенте Клинтоне, я способствовал принятию в США «Зеленого счета ВВП», который бы отразил степень истощения ресурсов и деградации нашей окружающей среды. Однако представители угольной промышленности хорошо осознавали, что это значит, и воспользовались своим могущественным влиянием на конгресс с целью сокращения финансирования этой программы (и не только этой).
Когда нефтяная промышленность продвигала идею добычи нефти в шельфовой зоне и одновременно с этим просила о законах, которые бы освобождали компании от устранения последствий утечек нефти, на самом деле речь шла о выдаче государственных субсидий. И эти субсидии значили больше, чем рента; помимо всего прочего, эти компании искажали карту распределения ресурсов. ВВП (а если брать более широко – общественное благосостояние) уменьшался. Это стало более очевидным в 2010 году после крупной утечки нефти компании British Petroleum в Мексиканском заливе. Благодаря компаниям нефтяной и угольной промышленности, которые используют свои деньги дабы повлиять на регулирование в сфере экологии, мы живем в мире с огромными показателями загрязнения воздуха и воды, что, разумеется, отталкивает и не обеспечивает здорового отдыха, – такого, какой мог бы быть при ином развитии событий. Расходы компаний показывают нам, что по мере того, как уровень и стандарт жизни простых американцев падает, доходы и преимущества нефтяных и угольных корпораций растут. Повторюсь – имеет место несоответствие между общественными расходами (которые фактически могут быть отрицательными в результате снижения уровня жизни на волне экологической ситуации) и частными прибылями (которые зачастую громадны)[344].
Как мы попытались объяснить в двух предыдущих главах, одна из целей рентоориентирования – формирование законодательства и механизмов регулирования в свою пользу. Для этого, разумеется, необходимы юристы. Если мы можем говорить о том, что правительство в Америке состоит из 1 процента, регулируется 1 процентом и работает на 1 процент, то это же можно сказать о юристах. 36 из 44 американских президентов были юристами, а 36 % законодателей так или иначе имели опыт, связанный с юриспруденцией. Даже если они не преследуют интересы юристов, можно говорить об их «ментальном родстве».
Рамки правовых норм должны служить на благо эффективности экономики посредством стимулирования индивидов и компаний и предотвращения каких-либо махинаций. Однако нам удалось создать такую систему, которая больше напоминает гонку вооружений: два героя работают на то, чтобы вытеснить друг друга со сцены, продемонстрировать возможность перерасходования средств, потому как хорошие юристы очень дороги. На выходе получается так, что побеждает не заслуживший победу, а имеющий более глубокий карман. В ходе этого наблюдаются масштабные искажения ресурсов не только при судебных разбирательствах, но и относительно их предмета и возможного предотвращения обращений в суд.
Макроэкономический эффект американского сутяжнического общества был рассмотрен в нескольких исследованиях, обнаруживших, что страны с меньшим количеством юристов (на душу населения) имеют более быстрый рост[345]. Другие исследователи предположили, что главный канал, через который большое количество юристов на самом деле вредит экономике, – это отчуждение наиболее талантливых из них от инновационных сфер деятельности (например, инженерных наук или фундаментальных исследований), о чем мы уже упоминали ранее в обсуждении сути финансового сектора[346].
Следует прояснить: приписывание успехов представителям финансового сектора и корпораций в большей степени выхолащивает те механизмы регулирования, призванные защищать обычных граждан, ведь законодательная система зачастую остается единственным источником защиты для представителей среднего и беднейшего слоев населения. Однако вместо системы с высокой социальной сплоченностью, высоким уровнем ответственности перед обществом и достаточным регулированием экологических проблем, системы защиты работающих граждан, потребителей, мы продолжаем курс на крайне затратную систему отчетности по факту свершившегося. Она в своей основе зиждется на наказании тех, кто вредит, скажем, окружающей среде, уже после того, как преступление произошло, вместо того чтобы принять ограничения, которые действовали бы до совершения противоправного поступка[347].
Корпорации успешно отбиваются от механизмов регулирования в борьбе с остальными членами общества, однако главные битвы происходят на ниве юриспруденции. Обе стороны тратят много средств на то, чтоб показать, что именно они достойны вести деятельность, направленную на получение ренты. В ходе этой гонки вооружений баланса часто не получается – в конце концов, существует несколько уравнительных сил, контролирующих деятельность корпораций. Пока баланс лучше, чем мог бы быть, корпорации устанавливают свои собственные правила, при которых их жертвы не получат никакого доступа к ресурсам, а потому текущая система обходится довольно дорого всему остальному обществу.
Один процент, формирующий нашу политическую систему, не только искажает нашу экономику бездействием, попустительствуя частным и общественным стимулирующим выплатам, но и делает то, что не в его компетенции. Постоянное субсидирование банковской системы, которое не мешает банкам принимать на себя все большие риски, представляет собой самый показательный пример[348]. Однако многие говорят о том, что едва ли не бо́льшие траты влечет за собой внешняя политика. Убедительным представляется объяснение цели войны в Ираке при президенте Буше не как смещение диктатора, а как выход к иракской нефти (а также, вероятно, к тем сверхприбылям, которые достались приспешникам Буша, включая корпорацию Halliburton вице-президента Ричарда Чейни)[349].
В то время как верхушка диспропорционально распределяла полученное в ходе войны, можно говорить о том, что она меньше всего пострадала от нее. Верхушка редко имеет отношение к армии – реальность такова, что добровольцам не платят достаточно для того, чтобы привлечь детей богатых родителей[350]. Богатейший класс не чувствует проблем при увеличении ставок налогов во время ведения войны: одолженные деньги окупят себя; а если бюджет затрещит по швам, будут урезаны именно налоговые преимущества представителей среднего класса и расходы на социальные программы, в то время как с налоговыми ставками для богатых и с многочисленными лазейками для богатых ничего не случится.
Внешняя политика по определению включает в себя баланс национальных интересов и национальных ресурсов. С долей богатейших людей в 1 процент, которые не платят за войну, понятия баланса и ограничений вылетают в трубу. Мы можем делать все что угодно: корпорации и подрядчики будут лишь зарабатывать. На локальном уровне подрядчики по всему миру питают слабость к дорогам и строительству зданий, с помощью которых они могут значительно обогатиться, особенно при правильном принятии политических решений. Для подрядчиков США армия представляет собой золотое дно, которое трудно поддается воображению.
Теория эффективной заработной платы и отчуждение
Центральная тема этой главы заключается в том, что большая часть неравенства в нашем обществе происходит от различия в частных вознаграждениях и социальных выплатах. А также в том, что высокий уровень неравенства, характеризующий сейчас Соединенные Штаты, а также повсеместное принятие этого неравенства (несмотря на тревожные знаки движения «Захвати Уолл-стрит») значительно усложняют принятие важных и необходимых политических решений. Провалы в этом включают, в том числе, решения касательно макроэкономической стабилизации, дерегулирования промышленности и недостаточности инвестиций в инфраструктуру, образование, социальную защиту населения и фундаментальные исследования.
Сейчас мы рассматриваем целый комплекс причин, благодаря которым высокий уровень неравенства делает нашу экономику менее эффективной и производительной, чего мы могли бы избежать при ином стечении обстоятельств. Люди – не механизмы, их необходимо мотивировать на трудную и усердную работу. Если они почувствуют несправедливость по отношению к себе, процесс их мотивирования окажется безуспешным. Этот пункт является одним из наиболее существенных в современной экономике труда, включенной в теорию эффективной заработной платы. Теория эта, в свою очередь, настаивает на том, что модели отношения компаний со своими работниками (включая размеры оплаты труда) влияют на их производительность. Фактически эта теория была разработана почти сто лет назад Альфредом Маршаллом, великим экономистом, который в 1895 году писал о том, что «высокооплачиваемый труд является самым эффективным и потому благодарным». Хотя он признавал, что это – тот самый «факт, который вселяет надежды на будущее человеческого рода гораздо больше, чем любое известное нам явление, однако выяснить его влияние на теорию распределения представляется крайне затруднительным»[351].
Второе рождение этой теории началось с развития экономики, когда теоретики осознали, что недоедающие работники менее производительны[352]. Однако это наблюдалось и в более развитых индустриальных странах, как случилось в Америке во время Второй мировой войны, когда рекруты существенно недоедали, что, разумеется, отражалось на их военных достижениях. Исследователи образования обнаружили, что голод и плохое питание значительно ухудшают процесс обучения, поэтому программа школьных обедов оказалась так важна[353]. В ситуации, когда каждый седьмой американец сталкивается с отсутствием продовольственной безопасности, процесс обучения многих детей из бедных семей также ухудшился.
В современной экономике показатель эффективности обусловлен не столько плохим питанием, сколько целым рядом других факторов. Обнищание представителей беднейшего и среднего слоев населения вынуждает их беспокоиться о целом ряде вещей: потеряют ли они свое жилье? дадут ли они своим детям образование, которое позволит им преуспеть в жизни? как их родители смогут прожить на одну пенсию? Чем больше сил уходит на подобные тревоги, тем меньше энергии остается для высокой производительности на рабочем месте.
Экономист Сендхил Мулланайтен (Sendhil Mullainathan) и психолог Эдьдар Шафир (Eldar Shafir) в ходе своих экспериментов выяснили, что жизнь в нужде часто предполагает выбор, который может привести к еще большей нужде: «Бедные вынуждены заимствовать больше, вследствие чего они остаются бедными, подобно тому, как занятые откладывают что-то, чтобы потом иметь еще больше дел»[354]. Результаты довольно простого исследования иллюстрируют когнитивные ресурсы, которые люди должны вырабатывать в ежедневной борьбе за выживание, но лучше их положение не становится. В ходе этого исследования люди, только что вышедшие из продуктового магазина, опрашивались относительно того, сколько они потратили в целом и какова была цена на некоторые товары из их продуктовой корзины. Бедные, как правило, могли ответить на эти вопросы довольно точно, в то время как небедные точных цифр не знали. Индивидуальные когнитивные ресурсы ограничены. Стресс от отсутствия достаточного количества денег при случае столкновения с неожиданными тратами мог ухудшить возможности этих людей в деле принятия решений по той или иной проблеме. Ограниченный набор когнитивных ресурсов иссякал, и это могло привести людей к принятию иррациональных решений.
Стрессы и тревоги могут также играть негативную роль в случае освоения новых навыков и приобретения знаний. Если процесс обучения шел туго, то производительность труда также не показывала высокого роста, что не предвещало долгосрочных успехов в развитии экономики.
Не менее важным в деле мотивирования работников оказывалось то, что, по их мнению, с ними должны были обходиться справедливо. Конечно, не всегда ясно, что именно означает это «справедливо», человеческое понятие о справедливости зачастую основывается на собственном представлении каждого, и, может быть, поэтому чувство несправедливости в оплате труда в последние годы только увеличивалось. Пока руководители отстаивали позицию уменьшения заработной платы работников с целью следования интересам всей компании (одновременно повышая оплату собственного труда), работники справедливо полагали, что с ними поступали нечестно. Это влияет на их работу и их усилия сегодня, на их лояльность к компании, их желание работать совместно с другими и их желание вложений в собственное будущее. Как знает любой руководитель: счастливый работник – работник производительный, а работник, уверенный в том, что руководство получает непомерно высокую зарплату, вряд ли будет счастлив этому факту[355].
Детальное исследование Крюгера и Маса (Krueger and Mas) на предприятиях, поставляющих комплектующие для производящего шины концерна Bridgestone/Firestone, содержит яркую иллюстрацию. После прибыльного года управление потребовало перехода с 8-часового рабочего дня на 12-часовой, который имел дневные и ночные смены, а зарплата новичка уменьшалась на 30 %. В результате на предприятиях сложились такие условия, которые привели к производству большого количества некачественных шин. Помимо этого, было допущено более тысячи ошибок, шло производство некондиционной продукции – вплоть до отзыва продукции Firestone в 2000 году[356].
При коммунизме в России чувство несправедливости, которое испытывали работники по отношению к себе, сыграло важную роль в разрушении экономики. Как гласит советская пословица: «Они делают вид, что платят нам, а мы делаем вид, что работаем».
Недавние эксперименты в сфере экономики показали всю важность справедливости. Один из них обнаружил, что повышение зарплаты работникам, чувствовавшим, что им платят слишком мало, возымело невероятный эффект на их производительность, а вот на тех, к кому изначально относились справедливо, это повышение никак не подействовало.
А вот еще подтвержденная экспериментами ситуация. Предполагалось, что если в группе работников, выполняющих одну и ту же работу, повысить зарплату труда одним и понизить другим, то продуктивность получивших больше возрастет, а продуктивность тех, чей труд оплачивается скуднее, понизится в равной мере. Однако экономическая теория, подкрепленная рядом экспериментальных исследований, говорит о том, что снижение продуктивности низкооплачиваемых работников гораздо выше, чем увеличение продуктивности их высокооплачиваемых коллег, а посему общая производительность все-таки снижается[357].
Потребление
Мы уже описали случаи, при которых неравенство в значительной степени оказывает влияние на рост и эффективность экономики, а также на социальное благополучие в краткосрочной и долгосрочной перспективе, посредством целого ряда экономических механизмов. Механизмы эти спровоцированы и сформированы политиками и их моделями принятия решений. Однако во влиянии неравенства на наше общество есть и более глубокие факторы. Экономика просачивания может оказаться химерой, однако поведение при этом носит вполне реальный характер. Люди, не входящие в 1 процент верхушки, склонны к тому, чтобы походить на ее представителей. Разумеется, для беднейших слоев общества такая ситуация вряд ли представима. Однако для людей, близких к верхушке, эта самая верхушка является главным вдохновителем; в свою очередь, представители «третьей волны» вдохновляются близкими к топу в 1 процент, и так далее.
Экономисты подчеркивают важность «сравнительного дохода» и сравнительных потерь. Имеет значение (для индивидуального благосостояния, например) не абсолютный доход человека, а его доходы в сравнении с доходами других[358]. Важность сравнительного дохода в развитых странах настолько велика, что этот вопрос в экономической науке остается открытым, несмотря на то что в долгосрочном периоде существует отношение между ростом ВВП и индивидуальным благосостоянием человека[359]. Индивидуальные вопросы потребления человека зависят от других – мы имеем дело с проблемой «мы не хуже других», что позволяет помочь в объяснении того, почему столь большой процент американцев живет не по средствам и почему они вынуждены так много работать.
Много лет назад Кейнс поставил этот вопрос. На протяжении тысячелетий бо́льшая часть людей тратила бо́льшую часть своих заработков, только чтобы выжить, – оплачивая еду, одежду и крышу над головой. Затем, с началом промышленной революции, беспрецедентный рост производительности стал означать, что все больше и больше людей освобождались от оков жизни «на выживание». Для все возрастающей доли населения требовалось все меньшее количество времени, чтобы заработать себе на жизнь. Вопрос был поставлен следующим образом: как люди будут тратить дополнительные заработки из-за увеличившейся продуктивности?[360]
Ответ на этот вопрос не был очевидным. Они могли решить использовать эти средства для удовлетворения своей потребности в отдыхе или приобретения больше товаров. Экономическая теория не дает на этот счет никаких прогнозов, хотя можно представить себе ситуацию, когда человек мог потратить заработанное и на дополнительные товары, и на организацию отдыха в свободное время. Так обстояли дела в Европе. Однако Америка шла по другому пути – меньше свободного времени на отдых (расчет на каждое хозяйство, женщины тоже включались в работу) и больше, и больше трат на дополнительные товары.
Высокий уровень неравенства в Соединенных Штатах, а также чувствительность одного человека к процессу потребления другого, может помочь нам в объяснении. Можно представить это так, что мы вынуждены работать больше, чтобы поддерживать наш уровень потребления в сравнении с потреблением других, что представляет собой своеобразные крысиные бега, которые, в человеческом смысле, рациональны, но абсолютно бесполезны в вопросах достижения установленной цели. Адам Смит установил это около 250 лет назад: в «этой общей борьбе за превосходство кто-то идет вверх, в то время как остальные с неизбежностью падают в пропасть»[361]. Поскольку верного ответа на вопрос Кейнса в соответствии со стандартами экономической теории нет, в случае американской экономики есть один тревожный сюжет[362]. Человек говорит, что он усердно работает в интересах семьи, но, поскольку он работает действительно много, на семью остается все меньше времени, и семейное благополучие разрушается. Как бы там ни было, средства оправдывают несообразные цели.