ГЛАВА ШЕСТАЯ

Неприятно стоять перед закрытой дверью. Как нищему на паперти. Но сколько ни жди — она сама не откроется. Майя ждёт, когда откроют, и от холода постукивает ботинками. От нечего делать разглядывает надпись, оставленную углём на сырой серой стене. Еле видную: «Женя и Оля».

Это писала Майя. До войны.

Позапрошлым летом шумно и весело шла замечательная картина по повести Аркадия Гайдара «Тимур и его команда».

Майин класс смотрел эту картину не один раз. И все загорелись желанием, не сходя с места, сделаться тимуровцами. Спорили, ругались, дрались, горячо отстаивая каждый своё самое правильное мнение.

Уроки давно кончились, в ребячьих животах урчали разозлённые кишки, но боевые третьеклассники не расходились по домам. Чем заниматься? Город — это тебе не дачный посёлок, где каждая собака друг друга знает.

В городе тимуровцем стать вовсе не просто.

Пионервожатая Кира терпеливо слушала драчливых галдящих пионеров. Она хотела вставить хоть одно словечко в их пламенные речи, но это ей никак не удавалось. Тогда она топнула что есть силы и закричала:

— Хватит! Не доросли! Понимаете, не до-ро-сли! Тимуру сколько лет? Тринадцать. А вам? Девять. Что вы можете соображать в девять лет? Зубрить уроки, уплетать кашу — вот что можете вы в свои девять лет. Понятно? По домам марш!

Пионервожатая Кира не убедила. Сама того не зная, она насмерть оскорбила своих пионеров. Себе они казались большими, почти взрослыми, только маленького роста. Почему она мешает им делать важные дела?

— Дура, — сказал хулиган Фридька Железняков, выразив общее мнение мальчишек. Девочки оскорблённо вытянули лица и жалостливо поглядели на покрасневшую Киру.

Майя тоже шумела и махала руками. Она с первого взгляда бесповоротно влюбилась в красивую смелую девочку Женю. Они с Машей решили во всём быть похожими только на неё.

Первым делом переменили имена. Майя захотела зваться Женей. Но и Маня тоже решила носить это красивое имя. Имя одно, а их — двое. Разве можно носить двум неразлучным подругам одно имя? Сами запутаются. Было ещё одно. Но Оля была жеманной, глупой и старой. Она никому не нравилась, кроме Георгия.

Сначала подруги надулись и разошлись в разные стороны. На полдня. Потом, поразмыслив немного дома, вышли во двор и помирились. Они решили быть Женей по очереди. Решили, но каждая в душе была только Женей.

Первым делом надо было запомнить Женины платья, повадки, выражение лица. И самое важное — как она морщит нос, щурит красивые глаза, даже как изящно перелезает через забор. Самое трудное занятие для девочки.

Жизнь их покатилась как по маслу, а рецепт этой наступившей замечательной жизни был простым, как щелчок, — быть похожим на любимого героя.

Тимур им тоже нравился. Но мальчика, похожего на него, они не могли отыскать ни в своём классе, ни даже в своей школе. Тимур — умный, смелый и красивый. Он хорошо учится, не обижает девочек и маленьких, здорово ездит на мотоцикле, стреляет из винтовки. Главное, не боится хулиганов. Ни одного недостатка.

А у них в школе мальчишки некрасивые, драчливые, никогда не дружили с девочками. И ни у кого нет не только мотоцикла, даже велосипеда. Нет, Тимур для их мальчишек недосягаем. А Женя — просто хорошая девочка, и они с Маней, если постараются, будут такими, как она.

Своё старомодное имя Маня ненавидит. У них в классе есть Иветта, Ионна, Эльвира, Идея, а она — Маня. Мальчишки повадились звать её Манька-Встанька, благо рифма простая.

Щуря зелёные в коричневых крапинках глаза, Маня с обидой спрашивала:

— Не могли они меня назвать Венерой? Как богиню. Или как тебя? У нас все бабки во дворе Мани.

Майе становилось неловко. Она успокаивала:

— Есть Дуня-щука. Отдохни от своего имени. Ты сейчас Оля. Потом будешь Женей.

— Невсамделишной. Какая-то Манька-Встанька. Глупо, правда?

— Глупо, — соглашалась Майя, виновато глядя на подругу и не зная, чем ей помочь.

…С тех пор прошла вечность.

А дверь не открывалась. Майя стала подскакивать на одном месте. Ноги от холода стали как поленья. Она наклонилась к замочной скважине, но ничего не увидела. И тут только поняла, почему не открывают дверь: она же давит кнопку электрического звонка. Вот дура! Нет электричества, а она забыла об этом.

— Женька безмозглая, — пренебрежительно отозвалась о себе Майя и начала колотить бесчувственной ногой в облезлую Манину дверь.

Сразу сердитый низкий голос спросил из-за двери:

— Кто? Чего надо?

Это голос Маниной матери.

— Это я.

— Кто там якает? Чего носит нелегкая по чужим квартирам?

С лязгом упал тяжёлый железный засов, дверь приоткрылась на цепочке.

Вот закрываются! Майя вспомнила свой легкомысленный французский замок, он открывался мелкой монетой.

Майя потянула за ручку двери, чтобы войти, но Манина мать больно оттолкнула её от двери.

— В чужую квартиру самой лезть не обязательно. Стой, где стоишь. Поняла? Тебя не звали, угощения не готовили. Кто это сейчас бегает по подругам?

Лохматая неприветливая Манина мать показалась Майе нахохлившейся вороной.

Майя попятилась. Из квартиры пахнуло нежилой сыростью, нечистым затхлым воздухом. Квартира расположена на первом этаже, канализация не работает, забита нечистотами. Поэтому на первом этаже невыносимо гадко пахнет.

— Подруга явилась. Чего шляются? — уходя ругалась Манина мать. — Ещё сопрут чего. Является, гремит, барыня, ждать не желает, сопля несчастная!

Вышла Маня. Увидев её, Майя ахнула. Всегда немного припухшие Манины веки раздулись, багровыми наплывами нависли над глазами. Толстый нос сделался красной картошкой, а губы, наоборот, посинели.

— Какая ты?

— Какая-какая… будешь такая, — озлобленно прикрыв за собой дверь, зашептала Маня. — Побили. И Зою кулаком стукнула. А Зоя болеет. И бабушку толкнула… С Будкиным разругалась, а нас бьёт.

Будкин — это Манин отец.

Майя оторопело глядела на подругу. Её не били, не считая безобидных подзатыльников, да и то можно опередить маму и вовремя от них увернуться. Ей трудно было представить, чтобы Маню могли бить. Маня робкая, послушная, ей всегда не хватает уверенности. Когда у доски отвечает урок, она то и дело останавливается, голос её дрожит от волнения, и она краснеет. Но она старательная, выдержанная. Не то, что Майя.

Давно сделаны у Майи уроки. Она с девочками прыгает во дворе с мячиком. Или играет в классики. А Мани нет и нет. Майя косится на окошко подруги и видит её склонённую над уроками голову. Мане тоже стыдно, что она за уроками сидит вдвое дольше подруг. А отметки — посредственные.

Для Верки это нормальные отметки. Она просто не утруждает себя зубрёжкой. Галка с Лилей не в счёт. Они учатся в другой школе. Верка красивая, надменная и одевается во всё заграничное. Её отец, боцман на большом белом пароходе, ходит в загранку. Ни у кого нет заграничных платьев. Девчонки в классе отчаянно завидуют Верке.

Майе тоже до смерти надоел застиранный синий халатик.

У Мани и застиранного халатика нет. Она ходит в непонятной хламиде, доставшейся ей в наследство от старшей сестры Тони. Хламида велика и неряшливо зашита. На локтях — чёрные лохмы заплаток. Маня кожей чувствует свою некрасивую одежду и ещё больше запинается у доски под взглядами насмешливых одноклассников. Она понимает, что похожа на пугало.

Веркина мать, тощая веснушчатая, готовит Верку в артистки. С её красотой и заграничными нарядами, говорит она во дворе, нечего сохнуть на уроках. И рассказывает старухам в сотый раз, что несколько лет назад сама готовилась в артистки, мечтала стать второй Верой Холодной. Но тут подвернулся шикарный мужчина с трубкой во рту, и вся её карьера покатилась в пропасть. Верка тоже уверена, что над уроками сохнут синие чулки. Майю Верка не задирает. Майя не красавица, но у неё густые русые косы и серые глаза — с выражением. Но главное — это гордая, как у Жени, походка. Она и сдачи может дать. Её опасно презирать.

Верке доставляет удовольствие изводить Маню, она передразнивает её, обзывает пробкой, пугалом и пьянчужкиной дочкой. Если озвереет, то — безмозглой уродиной. Верка им не подруга, они её не зовут играть, даже если им в игре недостает одного человека. Верка сама нахально подлизывается. Они не выдерживают: не хотят, а играют с ней. Про таких людей, как Верка с матерью, во дворе говорили: их гони в дверь — они влезут в окно.

В начале войны они эвакуировались. Веркина мать в своей квартире поселила родственницу из пригорода, чтобы в её отсутствие не разворовали дорогие заграничные вещи. Веркин отец со своим пароходом пропал без вести.

Эти мысли проносились в голове Майи, когда они с Маней молча глядели друг на друга. В Маниной голове назойливо стучала мысль: почему у Майи всё как у людей? Майин папа с братом бьются на фронте с фашистами. И мама не драчливая. И Толя в школе за Майю заступается. Недаром мальчишки никогда не лезут к ней драться.

Манина старшая сестра Тоня заходила к ним, если отца не было дома. Она приносила к чаю сушки и сливочные ириски. Маленькая Зоя счастливо сосёт ириску, поминутно вытаскивает её изо рта, чтобы поглядеть, много ли ещё осталось радости. Маня не выдерживает и отдаёт ей свои ириски.

— Что молчишь. За что она побила тебя?

Манины глаза-щёлки налились слезами.

— А ни за что. Ихний кот, — она подбородком указала на соседнюю дверь, — залез… сожрал, ну, наш студень… Целую последнюю тарелку сожрал, паразит. Он между дверей на полке стоял. А она…

— Кто стоял на полке? Кот?

— Какой кот? Студень! Он стоял на полке, она сказала, что это мы с бабушкой и Зоей его съели. А на чужого кота сваливаем.

— А ты откуда знаешь, что кот съел? Может сам Будкин?

— В тарелке клок шерсти остался. Студень был из столярного клея, вкуснющий! Кот голодный, шерсть у него клочьями лезет. И приклеивается… А как он воет с голода! Ему же не объяснишь, что блокада. Карточки же на котов не дают. А он тоже хочет есть… Вот.

— Ты бы показала маме этот клок.

— Будкин сказал, что я под дверью шерсть кошачью подобрала. Сунула… сама в тарелку, чтобы выкрутиться. Ты-то мне веришь, что я не ела?

— Верю.

— А они… они — нет. Студень вкусный, живот поболел и…

— Студень вкусный. Почему его раньше не варили? Боялись, кишки склеятся?

— Живот поболел и перестал. Осталась последняя тарелка. А она поверила Будкину и побила… Будкин топором стучал в ихнюю дверь…

— Топором? Разве это можно? — шепотом спросила Майя.

— Видишь, у Касаткиной дверь раскурочена? Она не открывала. А Будкин через дверь орал, что поймает ейного кота, когда он совсем облезет, чтобы даром шкуру не сдирать…

— Не сдирать… — эхом отозвалась поражённая Майя.

Маня умолкла, прислушалась.

За дверью заругались, что-то грохнуло.

— Дальше!

Маня торопливо закончила:

— …и сварят суп или студень из ейного кота. Он, Будкин, орал: «Будет намного вкусней столярного».

Майя сморщилась и тоже начала прислушиваться к тому, что происходило за дверью.

Маня торопилась:

— Через дверь Касаткина закричала тонко-тонко, от такого, мол, пьяницы всего можно ждать. Родную мать обжирает, детей обворовывает, и ничто ему не указ. Что, мол, ему ни в чём не повинный кот?! И на фронт его не берут — он весь фронт обожрёт!

— Пусть бы обжирал фашистов, правда? Их не жалко, — сказала Майя, сочувствуя Мане.

— Мы с Зоей попросили есть, а тарелки, ну, со студнем, и нет… И клея у нас больше нет. И варить нечего.

— Хлеб выкупите. Сегодня много привезли, очередь совсем маленькая, — подсказала Майя.

— Сказала тоже! Хлеб Будкин сам выкупает. У него все карточки, кроме маминой. Она на заводе питается. А сегодня Будкин не ночевал дома. Пришёл и сказал, что мы съели хлеб уже на послезавтра. А сам нам два дня хлеба не давал.

Внутренняя дверь распахнулась, и Манина мать подозрительно уставилась на девочек. Те испуганно присмирели, глядя на неё. Переводя недовольные глаза с одной на другую, она сказала:

— Долго будете студить квартиру? Ровно сто годов не видались, не наговорятся никак!

Недобро ощупала глазами Майю с головы до ног:

— А ты не худая. Запасы, небось, поедаете. Или тряпки помогают?

Майя поёжилась, кивнула, не вникнув в суть вопроса.

— Умные головы. Небось, лишку имеется. А я! Что я могу с этим иродом, разве что сдохнуть. Куча иждивенцев и пьяница. Господи! Расходитесь, вам говорят!

Она ушла, хлопнув дверью. Девочки вздрогнули.

— Какая она у тебя… — зашептала Майя. Она хотела добавить, что мать у Мани злая, некрасивая, но не решилась. — Приходи ко мне, станем чай с тобой пить. У нас всегда горячий чай под подушкой. И хлеба немножко дам. Как пахнет противно у вас — у меня нос онемел! Новость у меня — не поверишь, честное пионерское! Такое даже во сне не приснится. Ахнешь, когда узнаешь мою новость. Придёшь?

Маня покачала головой, грустно и тихо прошептала:

— Она не пускает. Она в бомбоубежище только нас с Зоей отпускает. Говорит, тратить силы нечего.

— Наоборот. Мама моя говорит, что по воздуху ходить полезно. А у вас воздух как на помойке. Ты не обижайся. Это я так просто ляпнула. Ну, не совсем как на помойке…

— Я не обижаюсь. Мы уже привыкши, — безразлично сказала Маня, поёживаясь от холода. — Я пойду. Можно, я завтра приду с Зоей? Она уйдёт сегодня на целую неделю…

— Приходи. Чай будем пить. Настоящий, с хлебом и повидлом.

— Настоящий и с повидлом? — не поверила Маня. — Ты такая, Майка, счастливая!

— Повидло земляное, но вкуснотища. Не поверишь!

Дверь за Маней захлопнулась. Зазвенела цепь, заскрежетал железный засов.

Они так закрываются, а у них чужой кот сожрал студень из столярного клея. Вот удивительно: коты же не люди, чтобы есть студень из столярного клея. Они же коты!…

Майя удивлялась этому всю дорогу.