Глава 6
CAVEANT CONSULES

Пыль, жара, запах рыбы, хриплые, похожие на страсть в исполнении затасканных шлюх, вопли истязающих друг друга бойцовых петухов за сплетенной из камыша загородкой. Чумазому парнишке в стоптанных сандалиях абсолютно безразлична вся эта суета. Он уставился в землю, в серые, сбитые за миллион рыночных дней каменные бруски, по которым спешат ноги, обутые в царули и липты, котурны и цесты, а также просто босые ноги и парные копыта крупного и мелкого рогатого скота. Парнишке надобно пробраться через толпу, с видом безразличным и донельзя сосредоточенным, он на рынок не глазеть пришел, его послали господа за виноградом на два сестерция и камбалой – на четыре.

И пусть будет стыдно любому взрослому горожанину, если он усомнится в том, что чисто случайно этот грязноватый мальчик пробирается среди самой густой толпы. Виноград, он вона где, а камбала совсем даже с другой стороны. Это рынок, дядя, это римский рынок, чего ты к мальцу привязался, скажи на милость?

Если смотреть только под ноги, ничего не отвлекает, легко замечаешь, как роняют покупатели серебряную разменную монету в сыромятные кожаные кошели, притороченные к широким, по последней плебейской моде, поясам. Прямо торба для овса, кто хочет, запускай руку в мошну, все равно давка такая, что пару лишних тычков под ребра поневоле воспринимаешь не только с юмором, а чуть ли не с благодарностью.

Выныривая из гущи народа, мальчик не пересчитывал серебряный улов сразу, как поступают одни только салаги. Зажав монеты в кулаке, он прикидывал их вес и размер, а потом только, невзначай, словно краюшку хлеба, подносил ко рту кулак, и монета, скрывшись за щекой, придавала чумазой физиономии округлость и благовидность. Даже если возьмут за шкирку, всю дневную выручку можно успешно проглотить. Вряд ли хоть один охранник захочет дожидаться возвращения разменной монеты из организма воришки естественным путем.

В конце концов, на Лиговке или на «Юноне» работать было еще тяжелее. Риск тот же, а погода не в пример здешней. Там в феврале босиком не походишь.

– Где твои пращуры, дитя? – с такими высокопарными словами кто-то взял подростка не за шкирку даже, а непосредственно за ухо, именно в тот момент, когда за щеками его не оставалось уже места, и пора было потихоньку перемещаться на базу и выплевывать надыбанное. Честно говоря – пожадничал, советовали же умные люди: не бери в рот больше того, что сможешь проглотить.

– Звините, пожалуста, – коверкая благородную латынь, затянул мальчуган стандартную отмазу, стараясь не подымать глаз, чтобы не превратиться для абстрактного мента из абстрактного же безликого правонарушителя в персонифицированную личность, – что я к вам обращаюсь. Сам я не местный, на лекарства не хватает, умерла бабушка, дом сгорел, быки сбежали, рабы подохли…

Тут ухо сильно встряхнули, можно было подумать, что абстрактный мент оказался не местный, а питерский, давно и навсегда возненавидевший подобные завывания в вагонах метро. Мальчик волей-неволей задрал подбородок и взглянул в глаза Андрею Теменеву. Наплечники на кожаном панцире делали того еще плечистее, а смазанные льняным маслом волосы казались еще темнее, чем раньше, но в целом не признать лейтенанта было сложно.

– Гвоздец, – только и смог вымолвить малолетний римский правонарушитель, чем полностью себя выдал.

– Ты, что ли? – поразился Андрей. – Как там тебя… Ваня?

– Саня… – не без труда выплюнув серебро, пробормотал пойманный.

За спиной питерского мента поблескивали на солнце каски местных, римлянских. Мент, он мент и есть, своих найдет где угодно, стайный инстинкт.

– Оброс, – констатировал Андрей, покосившись на подчиненных легионеров, – оброс, собака. Один из лучших сексотов, – прокомментировал он специально для них вполголоса и многозначительно. – Ну, осведомителей то есть, – пояснил он, заметив на лицах простых сицилийских парней некоторое невникание. – Мой личный доносчик, короче говоря…

– Чего-чего? – закопошился Саня, прислушавшись к разговору. И тут же заработал увесистый подзатыльник.

– Расплевался тут в общественном месте! – возмутился Андрей, указывая на мокрые от слюны монеты, зарывшиеся в пыль. – Быстро подобрал! Пораспустил я вас тут, понимаешь, отроков праздношатающихся… – Налицо становились некоторые успехи в латыни. – Ты чего встал? – напустился он на особенно подозрительно глядящего легионера. – Слышишь, там кричат чего-то у лотков с миногами? Сбегай – уточни, если есть правонарушение, устрани, если нет – тащи миног…

– Это еще поглядеть, кто из нас доносчик, – бормотал Саня, ползая под ногами разноплеменной толпы и рефлекторно приглядываясь к кошелькам.

Андрей возвысил голос:

– А ты куда глядишь, рядовой? Видишь, старушка дорогу переходит? Помоги. Она еще и негр к тому же…

Второй легионер, помоложе и подоверчивей, заспешил сквозь плотный, текущий в двух направлениях поток людей к пожилой эфиопке, держащей на голове корзинку с полотном. Саня тем временем добрался до чьих-то кривоватых ног, между которых непристойно покачивался под округлым, облаченным в тогу брюшком увесистый кошель, можно даже сказать, небольшая мошна. Андрей едва успел прихватить склонного к криминалу лиговского пацаненка за отросшие на затылке волосы и обратиться к едва не ограбленному им гражданину, обратиться с агрессией, скрывающей замешательство:

– А ты чего тут встал, гражданин? Давайте проходим, не создаем скоплений, ну…

Пара кривоватых ног, качнув кошельком, переступила, и обладатель брюшка, седенький и согбенный, приветливо улыбнулся Андрею, прицелившись крупным греческим носом. Андрею сразу поплохело…

– Феодор! – воскликнул он, старательно радуясь и в то же время пытаясь убрать скина Саню куда-нибудь за спину. – Владелец лучших бойцовых петухов, гражданин Феодор? Скромный стражник рад приветствовать тебя. Но что привело тебя в столь неурочный час на базар и где же твои петухи?

Богач и профи петушиного боя еще раз улыбнулся, цепким взглядом из-под кустистых бровей окинув волнующегося декана, незадачливого воришку и легионера, волокущего упирающуюся эфиопку через дорогу, которую та не без труда перешла несколько минут назад.

– Сегодня я не работаю, декан. Разве ты, к примеру, повсюду ходишь с мечом?

– Преимущественно, – осторожно отозвался Андрей, прикидывая, не проверка ли это на вшивость, устроенная русобородым Галлусом.

– Вот это особенно приятно слышать, – расцвел улыбкой маленький грек. – Вкупе с лестными рекомендациями о твоей радивости, вкупе с тем, как рьяно твои подчиненные и осведомители пекутся об общественном порядке…

Саня сделал ненавязчивую попытку, повернувшись вокруг своей оси, избавиться от контролирующей длани. Безрезультатно. Пришлось сесть на землю и продолжать слушать.

– Какие еще рекомендации? – подозрительно уточнил Андрей.

– Сегодня вечером, – заявил вместо ответа Феодор, доставая из кармана липкого петушка, изготовленного из патоки умельцами с Понцианских островов, – я просил бы тебя оказать мне честь совместной прогулкой. С одной стороны, это послужит моей безопасности, недавний инцидент с Эномаем убеждает меня в этом. Но не как телохранителя, а как собеседника приглашаю я тебя и в доказательство безобидности моего приглашения не обещаю никакой платы. Солнце клонится к закату, и дежурство твое, надо думать, идет к концу?

– Во имя владычества Рима вечного, нескончаемого, республиканских свобод и благополучия граждан, – механически проговорил Андрей, тщетно пытаясь сообразить, как бы половчее принять нежданное приглашение. Откуда этому, родившемуся до нашей эры, греку знать, что отказ обсуждать денежные вопросы есть хороший тон финансовых воротил постсоветской России?

Вопросы никуда не денутся, из-за них, может, еще и постреляют кого, но в начале сделки непременно нужно заявить, что о деньгах речи пока не идет, и подразумевается, что она последует позднее. А Андрею, например, ни в коем случае не гоже забывать о двух голодных ртах, что ждут его под лестницей, да и о еще одном, видимо, если удастся дотащить его тупую башку до той лестницы сегодня. «Кончится все это тем, – мрачно подумал Теменев, – что ко мне придут столоваться Дима Хромин и Толик Белаш. Пора уже образовывать диаспору».

– Когда и где? – задал он вопрос, уповая на то, что сама его лаконичность подскажет Феодору, что телохранитель себе цену знает.

– Когда солнце пройдет над воротами рынка, отбросив тень на скобяной ряд, – показал розовые, как у младенца, ладони старый грек, – часиков в восемь, короче говоря, будь в полной боевой готовности. Я к тебе подойду, и да продлятся дни правителя нашего, справедливого Луллы, прозванного так за добросердечие.

Скорчив при этом невыразимо ироническую гримасу, коротышка исчез в толпе. Подошел легионер и попросил разрешения обратиться.

– Не показалось ли мне, что этот гражданин с недостаточной почтительностью и в неверном контексте…

– Да, – резко оборвал Андрей, – показалось. Я не понимаю твоих сомнений. Что ж, по-твоему, справедливый Лулла недостаточно добр?… Ты лучше негритянок пугай пореже, а не умозаключения строй. Ну а ты где шлялся? Что я тебе сказал? Миноги? Какие еще миноги? Ну да, велел. Ну и что? Миноги жареные? Одну вот этому пацану отдай, он не ел – хорошо, если с утра. Ничего-ничего, одна рыбка погоды не сделает. Ибо добрейший, прозванный Луллой, велел делиться, сказав: «Не возжелай миног ближних своих».

Император, прозванный Луллой, находился в этот самый момент в ванной. У здравствующего диктатора Рима была некрасивая, кубическая, как кованый поставец, голова и редкие, очень жесткие вихры – только рифмоплеты-лизоблюды рисковали называть их кудрями. В остальном же внешность императора свидетельствовала о полном духовном, физическом и интеллектуальном здоровье, что как-то не укладывалось в головах современников. Лишенные возможности участвовать в порочных деяниях своего властелина лично, они стремились судить о них по тем пагубным изменениям, которыми, по всеобщему разумению, разгульный и низменный образ жизни должен отметить всякого властителя.

У Луллы сначала только удивленно отвисала челюсть, которую назвали бы бульдожьей, будь здесь известна благородная английская порода псов, когда он замечал, с каким затаенным злорадством всматриваются в румянец на его щеках сведущие в медицине сограждане. «Полнокровие, – шептали они, – крутая линия затылка! Еще бы, нелегко небось всю ночь вниз головой в шелковой петле в обществе дюжины связанных девственниц». Императора подобные домыслы изумляли и огорчали поначалу невероятно. «Какие петли? – бормотал он. – Какие еще девственницы?» В ответ приближенные и даже члены семьи льстиво хихикали, а про себя продолжали шептаться: «Невинного из себя корчит. А посмотрите на руки! Чистые, белые, опять в ванне целый день сидел. Все моется, моется, заразу, к коже приставшую, отдраить не может!» В то время, как диктатор просто любил полежать в ванне.

Император был отпрыском одной из тех семей, которые утверждают, что их прямой предок был выкормлен волчицей, а потом продал право первородства за право повторно приложиться к ее вымени, в результате чего на протяжении всей римской истории им оказывают, видите ли, внимание и почести не по рангу. Неудивительно поэтому, что с младых ногтей мальчик оказался втянут в просторные сети интриг и заговоров, а государственные перевороты воспринимал так же просто, как, скажем, поедание недозрелых лимонов в соседском саду, или жульничанье с билетами на экзамене но риторике.

Лулле было лет девять, когда один дядя хитростью и обманом занял пост консула и через девять дней праздничных пиров оказался отравлен коварным, медленно действующим ядом, который погрузил его сначала в непреодолимую лень и заставил на любые вопросы давать стереотипный ответ: «А пошло оно все!», а затем и вовсе разбил параличом. Луковка запомнил этот жизненный урок, решив, что консулом становиться в будущем не станет. Еще через пару лет, когда юный патриций, пыхтя, овладевал азами науки страсти нежной с бойкой рабыней-вессалийкой, которую потом пришлось высылать аж к устью Нила, его кузен, годившийся по возрасту в моложавые дедушки, попытался взбунтовать сенат. «Давайте все вместе выхватим из складок наших плащей праведные ножи! – кричал он, бегая между рядами полупустых мраморных скамеечек. – И покажем, что дух ромеев не сломлен, и покончим с затянувшимся владычеством кесарей, возродив устои демокра…» Тут очень кстати для спокойствия сомневающихся откуда-то прилетела стрела и положила предел выступлению. Луковка вернулся домой помятый, неудовлетворенный, выслушал горестную весть о том, что одним престарелым кузеном у него теперь меньше, и проникся уважением к оружию, повергающему врагов с расстояния.

Наибольшего успеха в поддержании чести семьи достиг отец нынешнего диктатора. Тогдашний кесарь страдал жестоким коллагенозом и появлялся обычно на людях, имея на лице несколько целебных припарок. Случайно поприсутствовавший при смерти оного от таинственного медленно действующего яда, отец приступил к делу с решимостью, достойной государственных мужей древности. А именно: оттащив тело за самшитовую чашу с изображением фривольных охотничьих сцен и глубокомысленными надписями, папаня переместил припарки на собственное лицо и в течение четырех дней оставался верховной властью в республике-империи.

За это время он успел защитить множество прав несправедливо обделенной семьи, учредить массовые гуляния по случаю праздника Плодородия, направить часть резервного фонда республиканской казны на поддержку вессалийских поселений в устье Нила и подкупить оракула, ведавшего ритуальным жертвоприношением и вскрытием вещих птиц, а также, по совместительству, и государственных лиц, погибших при невыясненных обстоятельствах. Когда после четырех жарких дней и ночей обоняние привело дознавателей к самшитовому сосуду и Форум постановил отлепить припарки с кесарева чела, оракул клятвенно заверил, отворачивая нос от смердящего трупа, что говорить о давности его смерти нет никакой возможности, ибо траектория полета диких уток свидетельствует о вероятии сверхбыстрого разложения кесарей. Соответственно, даже после позорной казни самозванца ни один указ, изданный им, не мог быть отменен, осененный верховной, законноизбранной и одобренной богами властью.

С этих– то пор прозванный впоследствии Луллой и пристрастился к болезненной чистоте, в частности, к приему ванн. В его апартаментах обязательно было не менее трех ванн из различных пород благородного камня или металла, а с тех пор как он узнал о многочисленных открытиях, сделанных одним одаренным карфагенянином, Лулла завел себе и четвертую ванну, философскую. За карфагенянином следили в течение всех Пунических войн не без настояния Луллы, прослышавшего, что тот изобрел арбалет. Затем миру стало известно, будто гений точных наук зарезан в стенах родного города пьяным римским легионером, а сразу после этого в Риме появился военнопленный по имени Фагорий. Живи себе потихоньку да занимайся точными науками, авось лет через двадцать гражданство дадут.

Немного времени спустя за лежащим в ванне, чистым, как снег с вершины Везувия, патрицием с кубовидной головой пришли. После гибели всей родни он совершенно самоустранился от политики, предоставив различным партиям влияния выяснять отношения самостоятельно. И вот накануне лидеры двух основных политических течений, один выступавший в сенате за полную свободу, а другой – за неотъемлемое соблюдение прав, накинулись друг на друга в присутствии соратников по партиям. Чуть ли не хором восклицая «И ты Брут!», они за короткое время основательно истыкали друг друга карманными ножами для жертвоприношений священных птиц, позаимствованными у одного и того же оракула, что произвело на соратников крайне невыгодное, прямо-таки тягостное впечатление. Теперь представители обоих течений стояли около ванны.

– Народ не может забыть, что твой отец подарил нам праздник Плодородия! – сказал один из партийных бонз, опасливо поглядывая на физические приборы, окружающие философскую ванну. На каждом стояло личное клеймо Фагория – пленный философ относился к делу добросовестно, над чем бы ни приходилось работать.

– Народ не может забыть твоего плодотворного общения с населением всевозможных национальностей, – усмехнувшись, позволил себе грязный намек другой политикан, курирующий заселение вессалийцами устья Нила.

– Народ ценит твой вклад в перевооружение армии! – рявкнул какой-то легат, в прошлом центурион-лучник, заехав локтем в бок предыдущему оратору.

– Народ помнит, как мы с тобой жрали лимоны в соседском саду, Луковка, – угодливо засмеялся сенатор, с которым будущий диктатор некогда тасовал экзаменационные билеты. Вот тут-то в ванной и зашевелилось.

– Если мне суждено принять прозвище, как и любому, кто хранит спокойствие Города, не называемого вслух, – внушительно произнес Лулла, пока вода с назидательно уставленного вверх пальца стекала в философскую ванну, – я готов выбрать любое, пристойное демократически избранному Кесарю, но… – Тут палец совершил короткое кивательное движение, отчего у опытных в общении с демократически избранными на неопределенные сроки диктаторами сенаторов холодок пробежал вдоль позвоночников. – Выберу я его сам! И никаких Луковок.

Все диктаторы делятся на два основных типа: первые приближают к себе друзей детства, однокашников и однополчан, другие не успокаиваются, пока все прежние друзья не окажутся в надежной изоляции. Ко второму типу относился и наш Лулла. Таких меньше почитают, порой даже клевещут на их гигиенические наклонности, но зато такие дольше живут.

Вот почему диктатор хладнокровно принимал непременных в будние дни посетителей и работал с документами в воде, наполнявшей ванну, впрочем, теперь простую, а не философскую. На естественнонаучные штудии недостает времени обычно даже у самых просвещенных владык, приходится оправдывать и даже некоторым образом отрабатывать байки о том, что у тебя голова недостаточно интеллектуальной формы.

– Просится недавно получивший гражданство, – доложил верный раб, допущенный к ванне. Он был перекуплен за немалое количество балтского янтаря у армии македонян, но македонцем не был, понятное дело, – эти бродяги тащили за собой военнопленных с доброй половины известного на данный исторический момент мира.

Никто не спрашивал, из каких глубин великой Азии вынырнул сей ойкумен, узкий и гибкий, будто стебель пелопонесского плюща, сходство с коим усиливал и необычайный, зеленоватый цвет кожи. Его так и кликали – Плющ, за глаза – Узкоглазый Плющ, но делали это осторожно. Будучи допущен не только к ванне, но и к телу, отмокающему в ней, этот бесправный пес, за убийство которого не осудил бы ни один ареопаг, обладал некоей закулисной ядовитостью. Во всяком случае, одно его присутствие обессмысливало всякие домыслы о дюжине девственниц в шелковых петлях.

– Это Фагорий, что ли? – наморщил лоб Лулла и переплыл из одного угла ванны в другой, что убедительно доказывает: понятие ванны на протяжении исторического развития человечества непрестанно прогрессирует, вплоть до форматов малогабаритных квартир и джакузи. – Дотации на изыскания?

– Не знаю, они мне не докладывают, – с развязностью, свойственной любовникам, отвечал Плющ. – Так что, не звать, что ли?

– Кто там еще на очереди?

– Пара каменщиков, – развел руками Плющ, – больше никого из плебса найти не удалось. Не хотят идти, и все.

– Обидчивые все стали, – пробормотал диктатор, покосившись на расписанный золотом и киноварью косяк небольшого чулана в темном углу, куда велел перетащить из приемного зала орудия пытки, которые долго любовно собирали и расставляли здесь его предшественники, – ну, хорошо, подержи их, чтобы рвоту соблюсти, и пусть катятся. Еще?

– Художник Варнатий, он расписывает вазы…

– Портрет рисовать, – вздохнул Лулла.

– Какая-то женщина.

– Соблазнять, – понимающе кивнул кесарь.

Плющ сверкнул раскосыми глазами и мстительно заключил:

– Наконец, юноша, не пожелавший назвать свое имя.

– Убивать, – несколько приободрился диктатор, – вот его и позови. Давно чего-то покушений не было, надо поглядеть, что за настроения сейчас в оппозиции.

– Не уверен я, что он из оппозиции, – задумчиво покачал головой Плющ. – Впрочем, не рабское это дело умозаключения строить. Так войди же, гражданин!

Пока открывались позолоченные створки и отъезжала миткалевая портьера, Лулла, кряхтя, выбрался из ванны, отряхнулся, словно большой морской лев, и присел на обсидиановую скамью, стараясь не соскользнуть. Попутно поглядел, на месте ли меч. Меч был на месте, а человеку, столь же успешно следящему за своей физической формой, сколь и успешно скрывающему от подданных, то есть – тьфу ты! – сограждан, форму умственную, больше и не надо, чтобы усовестить молодого идеалиста, рвущегося к сомнительным прелестям анархии.

Молодой идеалист вошел как-то на удивление робко. Хотя в движениях чувствовалась выучка легионера с северных границ, а подвернутая на бедре тога с сиреневым узором была явно не из простого полотна, в целом вид посетителя был скорее плачевный, нежели грозный. Отчасти из-за горестного выражения лица, отчасти оттого, что визитер периодически по-рыбьи открывал и закрывал рот, как человек, которому только недавно вправили вывихнутую челюсть.

Голый диктатор недолго вглядывался в него, чтобы узнать.

– Плющ, выйди! – велел он.

Зеленоватый раб поглядел удивленно на хозяина, потом, с внезапной и тем более жуткой злобой, – на безусого юнца. Фыркнул и, пойдя прямо на него, успел шепнуть: «Тварь развратная», после чего вышел, вежливо задернув за собой штору, но едва не сорвав ее при этом с золоченых колец. Но больше милосердное солнце обращает внимание на попытки дискобола сшибить светило с небосклона, чем озаботился диктатор демаршем своего дальневосточного сотрудника.

– Что скажешь, малыш? – спросил Лулла тихо и без всяких лирических обертонов в голосе.

– Получив ранение на боевом задании, – несмело, хотя и твердо проговорил юноша, – и оказавшись перед риском потерять объект слежки из поля зрения и контроля, я, согласно кодексу братства Деяниры, сперва уничтожил объект, а потом, как говорят аравийские ныряльщики за жемчугом, лег на дно. Но как только я нашел в холмах знахаря, умеющего вправлять челюсти…

– Уничтожил, говоришь, объект? – задумчиво переспросил Лулла, почесывая густую поросль волос в районе пупка.

– Таковы были твои собственные инструкции, – голосом, в котором одновременно слышались сознание собственного достоинства и униженная мольба, напомнил юноша. – Задача ставилась, как препровождение изгнанного философа лично к тебе, но допускалась и попытка перехвата этого стратегического мыслителя на подходе к Городу потенциальным противником. В этом случае уничтожение философа становилось основной целью моего задания. Я вошел к нему в доверие в качестве страждущего познаний отпрыска на далеких границах империи…

– Историю плаванья аргонавтов можешь тоже не пересказывать, – со спокойной иронией остановил обстоятельное повествование Лулла. – Сейчас нас интересует последний акт нашей комедии. Кто вас остановил на подступах?

– План был задуман умно и хитро, – затараторил юноша, незаметно озираясь, ибо не мог понять, где орудия пытки и не является ли их отсутствие наиболее зловещим предзнаменованием. – Мы столкнулись с хорошо вооруженной группой варваров, да и не варвары это были, ох, не варвары!

– Понимаю, это были Эринии, богини судьбы и рока, – голосом, не сулящим особенного благополучия, договорил кесарь. – Чего ты дергаешься, как баба? Ты дело говори.

– Так я и говорю, – совсем потерялся представитель братства Деяниры. – Они предстали перед нами на древнем капище в самых причудливых обличиях, но, поверь, не казались опасными. Во всяком случае, Учитель… то бишь объект наблюдения, приблизился к ним и вступил в словесный контакт. Я опасался ловушки и отговаривал его, но, будучи связан легендой…

– Все ясно, – перебил диктатор, – тут вас сгребли.

– Две отлично подготовленные группы захвата! – с возможной внушительностью проговорил юноша. – Причем с двух диаметральных направлений. Мы оба тут же обнажили свое оружие…

– Что ты подразумеваешь под этим словом? – мрачнее мрачного усмехнулся Лулла.

Юноша, как ни подавлен он был, обиделся.

– Вот что я подразумеваю! – сдержанно, вполголоса, чтобы не слышали за шторой, взвыл он, доставая из складок тоги медный меч, носящий следы соприкосновения с пистолетной пулей девятого калибра. – Нас обезоружили сперва при помощи неизвестного мне оружия, а затем при помощи приемов неизвестной борьбы!

– Знаешь, со сколькими неизвестными решается уравнение, даже простое, не квадратное? – невесело спросил владыка империи-республики, массируя надбровные дуги. Встал, прошелся по зале. – Или вас этому в братстве Деяниры не обучают? Допустим, попали в плен, со всяким бывает, в конце концов, и великий Юлий у пиратов пару дней гостил. Но потом великий Юлий разыскал каждого и всех, как и обещал, повесил. Как поступил ты?

– Лишь вернулось ко мне сознание, я понял, что объект по-прежнему рядом. Один из варваров допрашивал его, потом повернулся и ушел. Разговор велся знаками, и, будучи связанным, знать его содержания я не могу, но, пользуясь их занятостью, сумел высвободить руки…

– И?

– Не найдя своего меча, воспользовался этим, погнутым, но все еще острым.

Повисла тишина.

– Перстень? – спросил Лулла спокойно, протянув руку.

Парень с погнутым мечом в руках ссутулился еще больше, чем когда вошел.

– Его не было на пальце объекта.

В зале лязгнуло – это диктатор единым, хорошо отработанным движением обеими ладонями сдавил с боков лезвие меча в руках у посетителя, крутанул так, что рукоятка сама собой въехала тому в солнечное сплетение и натолкнулась на бляху скрытого под тогой панциря. Но и опосредованного удара хватило, чтобы повергнуть визитера наземь.

– Брось ты валяться, – с отвращением ополаскивая руки в ванне, пробурчал Лулла, – не так уж и больно. Я скорее поверю, что ты, брат Деяниры, зарезал не того, чем в то, что беглый по своей воле расстался с перстнем, из-за которого, в сущности, был сослан, да и возвращен тоже.

– Верь мне, великий! – простонал юноша, осторожно становясь на четвереньки.

– Вот не надо! – замахал руками диктатор. – Не надо тут соблазнительных поз и трогательных изгибов! Я тебя послушал, теперь послушай меня. Твой объект наблюдения уже дней десять как в Городе. Разумеется, примкнул к группе Гевария и уже разработал им программу, о которой говорят: «Ни фига себе загнул!». Это его почерк, согласись, – дерзко до фарса, но эффективно до крайности. И главное, на пальце у него цел-целешенек твой любимый перстень.

Брат Деяниры некоторое время слушал, тараща глаза и медленно качая головой из стороны в сторону.

– Спрашивается, – с грамотным жестом трибуна, сопровождающим не требующий ответа вопрос, заключил Лулла, – за каким Хроносом я отдал братству Деяниры несколько прекрасных отшлифованных алмазов? Затем, чтобы они выделили мне в помощь наиболее квалифицированного сотрудника или чтоб ты тут раком ползал?

– Этого просто не может быть! – застонал юноша. – Это подлог! Это самозванец! Это фальсификация, в конце концов!

– Сколько умных слов! – деланно всплеснул руками диктатор. – А ты не слыхал о таком старом приеме, как двойники? А ты не догадывался, что лучшее время для подмены, это когда ты валяешься в несознанке? А ты уверен, что это нападение было для твоего объекта такой уж неожиданностью и что он заранее не расколол тебя, пытливого ученичка, и не припомнил каноны твоего братства, предписывающего уничтожать все, до чего сами не можете дотянуться?

– Не говори плохо о братстве! – умоляюще прошептал юноша, озираясь. – Ты можешь убить меня на месте, но…

И тут диктатор наконец-то вышел из себя.

– Да почему убить? – заорал он так, что из-за портьеры высунулся Плющ, но тут же, смекнув, что измена его любовником не осуществляется и жизни любимого ничто не угрожает, спрятался снова. – Да что у вас у всех за мания? Атавизм какой-то, прости меня Юпитер! Умом надо до всего доходить, умом! Не надо меня лобызать, не надо, на мне сандалий нет, я голый!

Некоторое время оба переводили дух так интенсивно, что зеленокожий раб высунулся вторично с ревниво-подозрительным видом.

– Ну что ты там торчишь? – устало, но уже совершенно спокойно покачал кубической головой кесарь. – Через пять минут я ухожу, всех визитеров перепиши на завтра. А ты, юный мой убийца, поплачешь дома в теплом триклинии у мамы на коленках. До послезавтра поплачешь. Через два дня он собирается выступать в сенате. Хоть сейчас и не сезон, чует мое сердце, через полгодика они протащут его и в сенаторы, а пока он только выступает. Вот там ты на него поглядишь и скажешь, что ты думаешь по поводу старинных капищ и неизвестного оружия.

– Чем я могу тебе отплатить за великодушие?… – дрожащим голосом начал коленопреклоненный. – Поверь, я оправдаю доверие.

Диктатор уже подошел к двери, украшенной черной, на восточный манер, вязью и задумчиво смерил визитера взглядом от ног до склоненной макушки:

– Как тебе сказать… Есть сегодня на вечер одна работенка с арбалетом. Но вот об этом точно никто знать не должен. Это ты можешь понять?

И, уловив едва заметный боязливый кивок, диктатор Лулла гаркнул на всю приемную:

– Плющ! Неограненные изумруды положи на место, тут один доброволец нашелся. И дай мне, пожалуйста, вытереться и что-нибудь на себя накинуть. Я же не голый в катакомбы полезу, правильно?

Хотя за время, прошедшее с памятного вечера на этрусском капище, Андрей и походил по этому городку, размерами напоминавшему Зеленогорск, постройками – скверную декорацию из Голливуда, а самомнением – самую что ни на есть распальцованную Москву, но в такие трущобы, как те, куда вел их теперь Феодор, он еще не забирался. Даже подросток Саня перестал нацеливаться улизнуть в переулок потемнее. Теперь скин, заглянув в этот переулок, невольно держался поближе к взрослым, сохраняя тем не менее сквалыжную унылость, характерную для завсегдатаев детской комнаты милиции.

– Я тебя не спрашиваю, для кого ты побираешься по улицам, – продолжал увещевать его Андрей, – я тебе говорю, чтобы ты пошел, поглядел, где мы живем. Не хочешь пожрать, сытый ты очень, я тебя не уговариваю, самим больше останется. Но вот заметут тебя завтра на рынке, и не я замету, а Галлус, скажем, куда ты побежишь? К нам побежишь.

– Я к ментам не бегаю! – с последовательностью заевшей виниловой пластинки отвечал подросток.

Разговор велся по-русски, что ничуть не обижало, по собственному его заверению, ковыляющего впереди Феодора. «Я сам, знаете, так поступаю, когда соотечественника встречу. Одна радость в этом богами проклятом Городе». По-русски же Андрей высказал все хорошее, что думает об уголовной этике разлива Анатолия Белаша, об умственных способностях бритоголовых хулиганов и о самоуверенных отроках, у которых гонора на стадию, а умишка на полпяди.

– Ты уже думать по-нашему разучился, – презрительно хмыкнул Саня. – Вот опять ишачишь на этого черного. Опять кому-то прислуживаешь.

Пара подозрительных харчевен, приглушенный свет факелов, полуразрушенный колодец рядом с какой-то карликовой сосенкой, носящей ублюдочное название пинии, к ней привязана чья-то лошадь. Андрей подумал было, что это и есть цель их ночного путешествия по трущобам, очень уж напоминала коняга оставленный с включенным мотором автомобиль для штандартенфюрера Штирлица. Вот сейчас Феодор поблагодарит их, вскочит на коня… и домой они доберутся за полночь, придется стучать в ворота, а ребята уже спят, и Айшат будет горевать, что оставила на сковороде только треть и та уже остыла, подогреть бы надо. А Слава Хромин по-стариковски, на правах всеобщего дядюшки, станет упрекать лейтенанта российской госбезопасности за то, что поздно приходит, они же волнуются, так же нельзя, мало ли кого можно на дороге встретить. А этот бритоголовый волчонок будет жрать причитающуюся ему, Андрею, жареную рыбу и выбирать, что бы такое пооскорбительнее сказать гостеприимным хозяевам. Возможно, пройдется по поводу неславянского происхождения Айшатки или заявит, что историк предал идеалы борьбы Бати – Белого Магистра, и вот теперь всем заправляют грязные патриции.

Феодор аккуратно обошел лошадь, отгреб ногой грязное свалявшееся сено, и в свете восходящей луны, равно как и собственного факела, Андрей смог разглядеть небольшие дверцы, что-то вроде люка винного погреба, какие устраивают в ирландских домах прямо на улице перед домом, чтобы удобнее было грузить бочки с темным элем. Фишка заключалась в том, что самого дома не было, виднелось лишь что-то вроде заброшенного фундамента на месте снесенного сарая. Но рядом в заросшей грязью нише виднелись дверцы, не вызывавшие, честно говоря, желания отпирать их. Ну, дохлая собака в компании живых мокриц. Ну, может быть, расколотая амфора – уютное обиталище личинок мух. Много ли дверец, которые стоило бы открывать, видели вы на помойках?

Феодор присел на корточки и плоским ножом, сделанным из лопатки тура, выковырял землю, слежавшуюся вокруг массивных железных колец. Взялся за них, как за ручки, не опасаясь замарать ладони ржавчиной, и с силой, неожиданной в таком седовласом и пухловатом старичке, открыл обе створки.

– Вас с собой не приглашаю, – сообщил он с обычной своей приветливой улыбкой, – даже настоятельно не рекомендую. А в залог вашего послушания забираю с собой этот факел. Будьте рассудительны, смелый страж мой, я не возражал против присутствия мальца, так и вы не взыщите, что придется ожидать меня в неведении на поверхности. А теперь отправлюсь в царство мрачного Аида, и да поможет мне супруга его не переломать ноги на этой долбаной лестнице.

Действительно, вниз вели выщербленные ступеньки, но глубок ли этот потайной ход, разобрать было нельзя. Вот Феодор, по-бабьи подобрав тогу, шагнул на первую ступеньку, вот колышущееся пламя факела осветило низкий свод подземелья. Вот тень таинственного старика скрылась, а потом и эхо его шагов затихло. На поверхности земли, на окраине Вечного города остались только лейтенант ФСБ, юный гопник с Лиговки и лошадь, похожая на автомобиль с включенным мотором.

– Ну, – с невиданным сарказмом осведомился гопник, – и где нас тут накормят твои расчудесные друзья? Мы что же, всю ночь тут торчать будем?

– Я тебя не держу, – устало сказал Андрей. – Иди ты куда хочешь.

– Вот это здорово! – возмутился Саня. – Вот это мило. Ты сам-то выйдешь отсюда? Я, например, обратной дороги не найду. Сначала, блин, затащили, а потом, блин…

– А потом, блин, тебя, маленького, оттрахали! – завелся Андрей. – По-хорошему с вами никак, по уму тоже никак, на тебя что – орать надо, чтобы ты на задних лапках бегал? Куда? Куда, блин, пошел?

– А чего, блин? Ты сам говорил, куда хочешь иди.

– Да не туда же, тебе же сказали…

Мальчик упорно стремился вниз по каменным ступеням, а хватать его за ухо второй раз за вечер Андрей счел педагогически неправильным: воспитательный прием утратит свежесть.

– Может, тебе, блин, менту, блин, и в кайф выполнять приказы этого черного, не знаю я. Может, ты с черной спишь… Может, ты и сам черный…

Подзатыльник, который влепил ему Теменев, был не сильнее предыдущего, но пребывающий на склизких ступенях малолетний преступник и сквернослов потерял равновесие и, воскликнув для ровного счета еще раз «блин!», покатился в подземную тьму, громыхая тряпочным поясом. Как видно, до поимки он уже пару раз прогулялся по рынку.

Андрей огляделся по сторонам. За спиной огромным, наевшимся осьминогом дремал Город. С другой стороны, из-за городской заставы, где в этой нездоровой части Город граничил с болотом, поднимался зеленоватый в свете луны туман. Туман словно оседал на ветвях пинии, и ее ветви неприятно блестели; так же маслянисто блестели ручка коновязи и зеленоватые стенки колодца, за которым, словно стая побитых и заснувших псов, теснились лачуги, сделанные в эту эпоху, не знающую ни автомобильных свалок, ни гофрокартона, бог знает из какого утиля. Рядом, маслянисто поблескивая, мерно урчала незнакомая лошадь. Андрей сплюнул с досады и на ощупь побрел вниз, мысленно упрашивая Селену заглянуть в эту нору, достойную разве что крысы Шушары, преданной смерти достославным Буратино.

Саня обнаружился на третьем повороте, и сначала Андрей, грешным делом, испугался, не свернул ли себе мальчишка шею при падении, настолько неагрессивно воспринял тот прикосновение ментовской ладони к своему драгоценному колючему затылку. Но очень скоро выяснилась причина такого дружелюбия. Скин прильнул глазами к крохотной щели, оставшейся между камнями. Оттуда в черную темноту коридора пробивался узкий луч света из куда большего помещения уровнем ниже.

«Катакомбы…» – вспомнил Андрей бессвязные слова, оброненные в толпе на рынке, и неуверенные суждения, слышанные от Святослава Хромина. Трудно сказать…

– Ты только смотри, – бормотал восхищенный Саня, мигом забывший все идеологические противоречия и превратившийся в нормального подростка, отломавшего доску от летнего кинотеатра и теперь уверенного, что будет бесплатно смотреть все непристойные фильмы, куда не пускают детей до шестнадцати. – Это прямо как в «Брокенсворде», точно!

Лишенный возможности смотреть, ибо Саня прилип к щели прочно, Андрей вслушался. Хорошо поставленный голос вещал:

– Итак, что скажет нам вновь прибывший друг Феодор?

Голос произносил это имя твердо, на латинский лад, но голос, послышавшийся в ответ, мягкий, вкрадчивый и вместе с тем непререкаемый, принадлежал, без сомнения, магнату петушиных боев:

– Не скажу, что принес совсем добрые вести, но ведь информация ценна всегда. Люди ходят на петушиные бои. Ведь этого вы ждете от меня, а не рассуждений на тему, что вам следует делать. Вас интересует только – не меньше ли стали ходить на петушиный двор? Нет, друзья, не меньше… Но и не больше, и весь вам на это сказ. Мы знаем, что петушиные бои – это не способ управлять народом. Но это верный признак того, насколько народ управляем, ибо сказано…

– Хлеба и зрелищ, – подхватил третий голос, тяжелый и охриплый. – Но не кажется ли вам, дорогой Феодор, что народу может надоесть однообразное зрелище побед петухов, выращенных одними, так сказать, руками. Те же руки, насколько мне известно, которые вносят деньги на свои же ставки, и собирают их потом преумноженными. Поистине ваша флейта, дорогой Феодор, будет поискуснее флейты Марсия, но, если вы помните, и с него в конце концов содрал кожу лучезарный Аполлон…

Убедившись, что оппонент завершил обличение, Феодор покашлял, и Андрей живо представил себе его лицо: вот он сдвигает перед собой кончики пальцев перед тем, как улыбнуться, спрятав улыбку под огромным греческим носом.

– Ну, как говорят в народе, – без малейшего озлобления проговорил устроитель азартных игр, – «а за козла ответишь». Говоря же серьезно, дорогие друзья, я не вижу противоречия в том, что, занимаясь петушиным двором, владею петушиным питомником. Предмет надо знать, друзья. А если кто-то из присутствующих имел несчастье ставить против моих питомцев…

Поднялся шум, но его покрыл тот же голос, который Андрей слышал вначале:

– Наверное, нет смысла напоминать, почему собираемся мы здесь, а не в сенате. Мы делаем это, чтобы исключить распри, дрязги и процедурные вопросы, без которых не обходятся пустобрехи и словоблуды на мраморных скамеечках, в то время как самые дельные и достойные из настоящих сенаторов давно приглашаются на эти тайные сходки. Мы не можем сидеть и ждать, когда оппозиция всучит населению программу, после которой оно почувствует, что ему швырнули толстый ломоть хлеба. Мы должны не пропустить свой ход и предложить со своей стороны порцию зрелищ. Тогда все, что делается, пойдет только на благо республике. Но горе нам, если мы не рассчитаем силы.

Весьма бесцеремонно Андрей отстранил Саню и сам заглянул в светящуюся щель. Говорил крепкий румяный мужик с кубической головой и с густой растительностью на груди, которую не в силах была скрыть даже тога, накинутая наподобие купального халата.

– Это кто? – спросил Теменев у Сани, не особенно надеясь на ответ.

– А я знаю? – огрызнулся тот. – Они тут портретов своих не вешают.

И вправду, впервые в жизни Андрей осознал, что даже такое пустое дело, как вывешивание портретов руководителей государства в служебных кабинетах, может иметь большое практическое значение.

Невольные свидетели поднимались по каменной, слегка подсвеченной луной лестнице, а сзади неслось: «Я прошу у вас, верных патриотов, которым важно не сохранение правящего режима, а счастье, стабильность и будущее нашей империи: дайте народу ЗРЕЛИЩ. Любых: глупых, умных, элитарных, площадных, буффонных, пустых, пошлых, но новых, новых и новых, дайте им это все, и вы навсегда забудете о волнениях, оппозиции и прочих пустяках. Пока продолжается зрелище, боги раздора и самое воплощение его – Рыжая Ата, засыпают на лучезарном Олимпе. Итак, и эту задачу мы возлагаем вновь на нашего ученого и практически подкованного друга Феодора».

Феодор взбежал по лестнице, словно молодой, и тут же принялся утаптывать землю вокруг ржавых Железных колец, за которые только что брался руками. Его приятно удивило, что оба спутника дождались его возвращения. Он похлопал Теменева по плечу, а Саню потрепал по голове.

– Молодцы, ребята! – приветливо сказал он, отвязывая взнузданную лошадь от пинии и не без умелости ставя ногу в стремя. – Вы мне сегодня очень помогли. Я даже подвез бы, да не думал, что вас двое окажется. И к лучшему. Как выяснилось, у меня масса дел. Надо сделать несколько важных подарков хорошим людям.

Он уже собирался тронуться, когда его настиг иронический Санин вопрос:

– Одним хлеба, другим зрелищ?

Помимо криминальных кварталов, на Лиговке в городе Питере есть и школы. Саня не часто сталкивался в жизни с чем-то, знакомым по школьной программе, но это латинское изречение он опознал и, чего греха таить, нечеловечески возгордился.

Феодор вдумался в сказанное и притормозил готового сорваться вскачь коня.

– Вы что, за мной туда поперлись? – спросил он, слезая с коня.

Пожалуй, впервые за все знакомство Андрей не улавливал в голосе ростовщика и менялы профессиональной приветливости.

– Честно говоря, мы не перлись, – объяснил Андрей. – Он туда упал, я полез доставать…

– Угу, – согласился Саня, – это я сам туда упал.

– Ну, точно! – поддержал беседу Андрей. – Это я туда лез, а ты меня не пускал!

– Не будь вы мне симпатичны, – медленно и веско прервал их Феодор, – я бы сделал вид, что ничего не слышал, поехал по делам, а наутро вас обоих нашли бы…

– Это меня, может, и нашли бы, – без спросу перебил Саня, – а вот его вы бы ни хрена не нашли! Потому что он, – подросток, словно в этнографический экспонат, ткнул пальцем в Андрея, – профессионал, а вы лохи, даже я вас сразу узнал. Вы – тамплиеры, вот вы кто!

Должно быть, ослепленный собственной исторической эрудицией бойкий ребенок решил сыграть ва-банк, разом промахнувшись как минимум на десяток столетий. Кого же тут винить, сказал бы Святослав Хромин, когда круг познаний целого поколения формируется сомнительным блокбастером, потом мультяшным сериалом, а под конец добивается компьютерной игрою?!

Андрей и Феодор, не сговариваясь, переглянулись и уставились на подростка, который, прекратив свои провокационные высказывания, уставился в одну точку между ними. Секунду Андрей вглядывался в два маленьких отражения окраины, залитой зеленоватым болотным туманом, в его глазах. А потом, выбросив руки вправо и влево, обхватил обоих собеседников за плечи и, оттолкнувшись хорошенько ногами, кинул себя и их вместе с собой на землю метрах в двух от места, где они стояли. Уже падая, он расслышал звук, похожий одновременно на звон порванной гитарной струны и треск щепы, отколовшейся от поваленного дерева.

Потом словно большая длинноносая птица пролетела над всеми тремя, и бедная, долготерпеливая кобыла всхрапнула недобрым голосом, но Андрей уже лежал, вернее, перекатывался на земле, а в руках его, сложенных над головой, был все тот же пистолет системы Макарова.

Упражнение называется: «Стрельба назад из положения лежа». Человек бежал по улице, но не петлял, явно не рассчитывая на ответный удар, ведь чтобы натянуть тетиву арбалета, нужно время. Андрей нажал на спуск, сухой пистолетный выстрел словно бы заставил подпрыгнуть от неожиданности всю эту затхлую окраину, не слыхавшую такого с сотворения мира. Человек, бегущий по улице, споткнулся, отбросил в сторону неуклюжую громадину арбалета и сделал еще несколько неуверенных шагов, пока Андрей перекатывался на живот и целился вторично с упором на локти. Но вот тот, кто стрелял из арбалета, споткнулся снова и сразу упал ничком.

Андрей поднялся на корточки, встал, а за его спиной мягко обрушилась на землю лошадь, пронзенная в горло цельномедной арбалетной стрелой длиной в полтора локтя. И только теперь Андрюша узнал белую кобылу, на которой не так давно въехал в Вечный город.

– Одно никак понять не могу, – без восторга отрезая и отправляя в рот кусочки приевшейся миноги, сказал Андрей. – Какая власть в городе? Вроде республика, но есть цезарь. Вроде диктатура, но все упирают на демократические свободы.

– И эту власть ты собираешься спасать? – Святослав лепешкой выманивал оставшийся на тарелке соус.

– Я – государственник. Я собираюсь спасать любую власть. Хорошая или плохая, она противостоит анархии, дает гарантии спокойной жизни. Чего лыбишься? Минимальные, но все-таки гарантии. Может, нас затем в прошлое и забросило, чтобы мы спасли Рим. Не гуси же его спасут.

– Благими намерениями…

Айшат предпочитала молчать. Не потому, что девушка должна молчать, когда джигиты разговаривают, а потому, что поднятые вопросы ее не волновали.

– Любое централизованное общество, – постепенно заводился Теменев, – по мере развития все уверенней отказывается от показной жестокости. Вместо силы – любовь, правда, Айшатка?

Айшат снова предпочла промолчать.

– Рабский труд сменяется наемным? – не унимался Слава.

– И это, и основной закон здешнего правления: «Хлеба и зрелищ!». Заметь, не «Кнута и зрелищ!», а хлеба! Пряника! – Андрей забыл про миноги. – Любое общество, развиваясь, все реже прибегает к жестокости, и мой исторический долг – отменить бои гладиаторов, как пережиток кровавого прошлого.

– Самому развитому обществу не обойтись без жестокости, – забыл про соус Святослав. – Как только оно становится способно оплатить хлеб и зрелища для черни, так появляются масоны, пытающиеся прибрать все к рукам.

– Я не сказал, что общество вообще отказывается от жестокости, я сказал, что все реже к ней прибегает, потому что это палка о двух концах.

– И ты собираешься один из концов палки притупить?

– Если хочешь, да. Иначе что получается? Рим плодит гладиаторов, те бунтуют и подрывают его могущество. Мы же подарим Риму не менее азартную забаву, но без крови. Я – отменю гладиаторов. Я – антигладиатор.

– Пожизненный президент.

– При чем здесь «пожизненный президент»?

– Здешний цезарь-диктатор по-нашему – пожизненный президент.

– Как в Беларуси?

– Скорее, как в некоторых странах Латинской Америки.