ФРАГМЕНТ 16 ГЕКСАГРАММА ШИ ХО «СТИСНУТЫЕ ЗУБЫ» ВЫРВЕШЬ МЯСО, ПРИСОХШЕЕ К КОСТИ
Среда. День поминовения православных воинов, на поле брани убиенных. День постный. Восход Солнца — 7.50, закат — 16.34. Для Дев день связан с не всегда успешной концентрацией усилий на собственных целях. Рыбам рекомендуется серьезно изменить прежние планы с учетом прошлых ошибок. Несчастливое число дня — 43. В этот день если, не благославясь, пойдешь, наступая на следы человека, шагающего впереди, то отнимешь у этого человека часть силы. Утром, до рассвета, чтобы ворон не успел выкупать своих птенцов, следует положить под угол скатерти горсть соли, тогда всякое колдовство, посредством иорданской воды направленное против вас, станет бессильно.
Ветер пригнал с Балтики беременные первым снегом тучи цвета беспородных голубей. Снежная крупа барабанила в окна, стены, двери, спину. Снежная крупа засевала лобовые стекла автомобилей, забивалась в трещины асфальта, колола незащищенные лица и руки.
— И вот еще что, — попридержал Максим Максимыч за локоть Светлану, сунул свободную руку себе под утлый плащик и вручил спутнице замусоленный обмятый по углам почтовый конверт.
За ближайшей лимонной витриной лимонная продавщица отмеривала лимонную пальтовую ткань. Из выхода метро «Лиговский проспект» поток сопревшего воздуха выметал лепестки роз — там держали оборону торговки цветами. Темнело на глазах. Налетевший порыв ветра чуть не отнял бумажный прямоугольник. Девушка остановилась в бирюзовом конусе фонаря, повертела невскрытый конверт в руках, уворачиваясь от ветра, еле разобрала каракули адреса. Письмо было отправлено никак не ей, да и адрес отправителя ясности не привносил: «Астрахань, ул. Менделеева 155/93…»
Глядя под ноги, наверное, чтоб не вступить в нашпигованную снежной кашей рвущуюся из берегов лужу, расстреливаемый снежной крупой Максимыч процедил:
— Откроете, если совсем уж худо будет, — обогнул Свету и пошел вперед, придерживая синей от холода рукой жалкую кепку, — Да! — вдруг остановился он и дополнил инструкцию через плечо. — От Герасима берегите конверт! Не дай Бог, увидит!..
* * *
…Стас, облокотившись на стойку, ждал, когда дородный кочан капусты окажется изрублен в лапшу, и мадам за стойкой повернется к залу передом, а к плите задом. Не разглядывать же подвешенную на стене чашу дервиша из кокосового ореха, выдаваемую здесь за деталь интерьера Шао-Линя — и, от нечего делать, антиквар подслушивал треп за ближайшим столиком:
— … Помнишь Ваську и Морозова с параллельного, вместе всюду шарились? Так вот, оказались гомики. Их в «Шестьдесят девять» видели целующимися взасос, — сообщил кавалер спутнице.
— Ну и как, свадьба будет? — очень серьезно поинтересовалась спутница. Клиенты с русским гражданством были в этом на четыре столика заведении большой редкостью. Вроде розовых пресноводных дельфинов в коллекциях океанариумов. Русские не находили кайфа в том, что блюда готовятся прилюдно.
— Ой, Стасик! Здравствуй, дорогой, — наконец попал антиквар в фокус искусственно удлиненных карандашом лучистых глаз. Колобкообразное лицо мадам покрывал надежный слой белил с румянами. Голову как бы насквозь протыкала огромная покрытая сусальным золотом вязальная спица. Узри этот прикид настоящие китайцы, устроили бы Культурную Революцию дирекции отеля.
— Здравствуйте… — Стас чуть не назвал клиентку «тетушка Фейхуа», но вовремя поправился, — …Раиса Федоровна. Я вам принес то, что вы заказывали, — Стас галантно сымитировал поцелуй в пахнущую баклажанами и укропом лоснящуюся ладошку.
— Ой, не знаю, не знаю, Стасик! — не заботясь об ушах прочих посетителей, громогласно запричитала тетушка Фейхуа. — Представляешь, елки-блин, меня сегодня вынудили готовить мясо! — и без меры вытряхнула соли на плавящуюся по плоскости бесконечной сковороды капусту.
Если бы не молочно-голубая керамика Сарай-берке и тканые картины по шелку в технике «кэсы», напоминающие аппликации из гербария, это заведение выглядело бы менее претенциозно и фальшиво. Если бы господу Богу было угодно, чтобы Стерлигов выбрал другую профессию, он бы сперва свел Стаса не с другими клиентами, а с тетушкой Фейхуа. Борясь с реальной угрозой утонуть в обсуждении кулинарных воззрений, антиквар повторил:
— Я принес ваш камень. В «Откровениях» Иоанна Богослова…
— Нет, Стасик, блин-компот, ты не осознал. Меня — коренного вегетарианца — заставили делать УТКУ ПО ПЕКИНСКИ! — тетушка Фейхуа схватилась за нож, в полуобороте досыпала тархуна и с усилием, словно занималась резьбой по дереву, стала перемешивать ножом шкворчащее блюдо. — А я еще, такая дура, хотела экстрасенса позвать, чтобы он пищу положительной энергией заряжал постоянным клиентам! — мадам плеснула на сковороду оливкового масла с видом, будто подливает цикуту Генриху Наваррскому по приказу королевы Валуа. Мадам Фейхуа обладала характером ненормативным и ненормированным, как рабочий день.
Стас придумал красивую фразу: «Однажды в этот китайский ресторанчик зашел инспектор санэпидемстанции, и никто не видел, как он вышел. А котлеты неделю имели странный привкус». Но не произнес вслух.
— У тебя есть в жизни мечта? — спросила русскоязычная спутница кавалера за ближайшим столиком.
— Да. Я мечтаю дать бутылкой шампанского по голове вышибале из бара «Наследие», — поедая, как улитка, гарнирные виноградные листья с блюда, открылся кавалер.
— А Тома Васильевна у себя? — применил Стас запрещенный прием.
— Ты кому камень приволок: мне или ей? — собралась обидеться Раиса Федоровна.
— И вам принес, и ей принес, — дипломатично ответил продавец.
— Ну-ка покажи ее фрикадельку! — сдвинула жирно прорисованные брови дама за стойкой. По заштукатуренным щекам пошли трещины, и спица в голове против правды изогнулась обоими концами вверх, как антенны у инопланетянина. Из-за бедра мадам поплыл дух пересоленной горелой капусты с тархуном.
— То, что я Томе Васильевне принес, вам по Зодиаку не фурычит. Водолеям полагается носить королевский сапфир глубокого синего цвета. А для Томы Васильевны я припас желтый берилл.
— Ты показывай-показывай, блин-малина, я сама взрослая решать! — протянутая рука зашевелила пальчиками, как опрокинувшийся на спину паучок лапками.
Стас, не страдающий арахнофилией, вздохнул и полез в карман. Но тут в зал целенаправленным веским шагом, наклонив двухметровое тело вперед и задевая столики полами распахнутого тяжелого пальто, внедрился Герасим Варламович. Черный смокинг и белоснежная отливающая синевой сорочка в сочетании с лопатообразной бородой произвела фурор среди ужинающих иностранцев. Полыхнула бесцеремонная фотовспышка. Варикозная старуха, лопоча по-норвежски, затормошила соседа, увлекшегося салатом из побегов бамбука, дескать, посмотри на «настоящего русского»!
Правая рука, как неживая, продолжала болтаться вместе с рукавом, когда Передерий остановился. Палец левой руки согнулся крючком и поманил антиквара:
— Станислав! — еще громче, чем до этого Раиса Федоровна, бабахнул Герасим Варламович. — Давай на выход. Началось!
Если бы в свое время господь Бог настоял, чтобы Стерлигов избрал другую профессию, у Стаса сейчас наблюдалось бы гораздо более прекрасное настроение. Кое-кто из посетителей даже привстал с места. Тетушка Фейхуа вцепилась в прилавок, словно его из-под нее собирались реквизировать. Новенькие, вставленные в стоматологической фирме «Меди» фарфоровые зубки хищно клацнули. Но шоу продолжения не получило, потому что Стас покорно исчез с двухметровым бородачом.
— А еще в смокинге! — только и воскликнула тетушка Фейхуа…
* * *
…Зоенька достала из сумочки зеркальце и пудреницу, и тут звонкой трелью залился телефон. Зоенька недовольно поморщилась, словно порвала колготки, без спешки обратно убрала в сумочку пудреницу и зеркальце, и уж потом подняла трубку:
— Алло, агентство по подбору персонала…
— Петя, Павел или Илья по коридору не шатаются!? — зло ожила трубка знакомым, как стихи из букваря, голосом Максимыча.
— Никого нет! — зачем-то вскочила Зоенька со стула и нечаянно задела вазу с цветами. Ловя вазу, задела незакрытую на молнию сумочку. Сумочка шлепнулась на пол, и из нее выехало треснувшее пополам зеркальце. Лучше бы Зоенька колготки порвала.
— Вешайся! — зло приказала трубка голосом Максимыча.
— Что случилось?! — Зоенька в страхе приложила свободную руку к пышной груди, как кающаяся Магдалина. Ее невидящий взгляд заскользил по пупыристым еврообоям, через зарамленную шпаргалку «Как заполнять резюме» и стенд с перечнем вакансий к потолку.
— В смысле трубку вешай! — приказал телефон и перешел на короткие тревожные гудки.
Вернувший телефонную трубку сонно медитирующему вахтеру Максимыч с ненавистью посмотрел на ждущие его ступени лестничных пролетов, закусил губу и ринулся вперед, туда, где на секретных площадях лоботрясничали его орлы.
В дежурке был выключен свет. По телеку «ОРТ» давало копполовского «Дракулу Брема Стокера», и пропустить такое удовольствие исаявцы не могли себе позволить.
— Добро пожаловать в мой дом. Входите по доброй воле и поделитесь радостью души, — обнадеживающе предложил Дракула с экрана. Паша и Илья прыснули, зажимая кулаками носы, чтобы не заржать во всю мочь. Петя не понял юмора.
Исаявцы сидели за тесно сдвинутыми столами. Огрызок яблока морщился в черепе-пепельнице. Пузатая реторта остывала на дюралевом лабораторном столе. Из отгороженного черной портьерой угла серьезно воняло фотохимией. А над головами на протянутой от книжного стеллажа к видеоархиву проволоке сохли фотографии. Может быть для остальных это была Черная Месса на подпольной мандрагоре в Сертолово, с точки же зрения Пети фотограф нащелкал обыкновенную порнуху, и разглядывать фотографии при сотоварищах Петя стеснялся.
Глянец фотографий пускал по дежурке лунных зайчиков — блики копполовских стараний. Когда горящая свеча вместо воска плавилась экранизированной кровью, когда у Дракулы на ладонях обнаружилась рыжая шерсть, старшие исаявцы еще кое-как держались. Но когда Дракула важно произнес:
— Вы извините меня за то, что не разделяю с вами трапезу. Я уже отужинал и совсем не пью, — Илья согнулся на стуле, мелко-мелко тряся пепельными патлами, а Паша запрокинул голову и залился неудержимым гортанным гоготом. И прервался, только расслышав подозрительный шумок из коридора.
Одним мановением руки нажались необходимые кнопки на дистанционнике, и вместо черно-красного, как горящая бумага, неба Пенсильвании по телеку объявились мутные размытые, будто снимали под водой, кадры видео. В правом нижнем углу экрана замельтешили электронные цифры, уточняющие время и дату оперативной съемки. А центр экрана заполонила фигура корчащегося лежа человека.
Сначала показалось, что человек умирает (Обеспокоивший Хомяка звук шагов приближался по коридору). Потом, несмотря на отвратительное качество изображения и нетвердую руку оператора, стало ясно, что неизвестный на экране усыпать не собирается. Стало ясно, что он превращается в мотылька. Ороговевшая кожа полопалась и отваливалась пластами. Из под нее показалось новое членящееся на сегменты тело со свернутым хоботком.
И тут распахнувшаяся дверь ослепила зрителей люминисцентным огнем. Тяжело сопящий в ноздри Максимыч из-под козырька позорной кепки пронзительно уставился на экран, на расправляющего влажные крылья человечка-насекомого, окинул свое воинство лихим, почти безумным взором. И заорал, как смертельно раненый:
— По полной боевой выкладке! Через две минуты в машине! Армагеддон!!! — и от этого вопля чуть не сработал подвешенный на стене у входа огнетушитель.
Как Петя ни спешил, он оказался последним, выметающимся из дежурки. И последним, заскочившим в комнату напротив дежурки, где в опечатанных выкрашенных в болотный цвет ящиках хранилось оружие. Все смешалось в голове Петра: читанный намедни новый неканонический перевод Библии, слышанные давеча фонограммы христианских молитв и вызубренные правила голосовой вибрации раскрытия чакр. Сердце отбивало бешеный ритм: «…Армагеддон, Армагеддон, Армагеддон..!»
Петя рванул шоколадно-сургучную печать с персонального ящика. Она будто проскользнула сквозь пальцы, будто не печать, а чудо-змея с коралловыми рогами. Он вспомнил, что необходимо прошептать пароль. Пропищал его фальцетом, ведь подлое горло перехватил неожиданный и постыдный спазм. «…Армагеддон, Армагеддон, Армагеддон..!». Но тем не менее на второй попытке все у стажера получилось. И, шмякнув тянущий на две зарплаты пиджак об пол, стажер нырнул в невесомый, но громоздкий и неудобный бронеэзотерический жилет.
«…Армагеддон, Армагеддон, Армагеддон..!». И опять Петя оказался последним, потому что Паша уже кормил вороненую обойму уставного «макарова» серебряными тупорылыми патронами, а Илья ширял в вену противоглазоотводящую сыворотку. Эх, один раз живем в этом воплощении! Любить — так валькирию, водворять — так Царство Небесное на Земле! «…Армагеддон!!!..».
Петя наспех облизал пересохшие губы, ввернулся в подцепленный с пола пиджак и сунул под ремень родной «макаров», где в нарушение устава обойма уже была запрессована боевыми патронами — маленькая салажья хитрость. А Паша уже навешивал на шею один за другим амулеты. Зуб росомахи от лихорадки-стрекозы, оспы-жабы и кори-ежика. Кроличью лапку, чтобы за спиной от молнии нечисть не спряталась. Куриного бога против мыши, съевшей с пасхального стола и превратившейся в летучую. Бусы из жемчуга вперемешку с гремучей медной монетой, чтобы мавка лесная не заставила целоваться через сплетенный из вербы венок. "Все остальное от Диавола! А Илья, перепоясавшись ниткой, сученной в обратную сторону, и ниткой из савана мертвеца, распихивал по карманам мешочки и черепаховые коробочки с духоверным зельем: одолень-цвет, чинь-чинь-травку, сор из муравьиной кучи, который сильнее можжевельника.
И хотя Пете по статусу еще подобное оружие не полагалось, и его боекомплект насчитывал вдвое меньше единиц снаряжения, стажер последним застегнул на шее бронеошейник, он последним водрузил на нос зеркальные очки, он последним пришпилил на грудь антисглазовый жетон. Он последним выскочил из оружейки, зажав в потном кулаке одноразовый шприц — уколется по пути.
А в коридоре уже маячила бежевая спина торопящегося Максимыча:
— Это федеральная операция! — орал Максимыч в черный пенал рации. — Повторяю, это федеральная операция! Мой допуск — «Отче наш»! Общий пароль «Фиеста»! На внутренние сигналы охраны приказываю не реагировать. Движение патрульных машин в радиусе полкилометра приказываю отменить!.. — и на плече Максимыча гарцевала чужая, отчлененная по запястье, но живая, черная, будто вывалявшаяся в золе, рука…
* * *
…— Здравствуйте, Герасим Варламович, — проскрипел приветствие вахтер только Передерию, хотя вытряхивающий снежную крупу из бороды Передерий поднялся по ступеням последним — за зябко ежащейся в сиреневой курточке Светланой, тревожно стреляющим глазами Стасом и нетерпеливо пританцовывающим Магниевым.
Вахтер остался стоять, изогнувшись и сложив руки, будто маялся животом. Игорь грудью подтолкнул Стаса в спину. Вряд ли с умыслом, скорее сослепу. Здесь, на служебном входе в Зимний дворец, было довольно темно. Передерий походя что-то буркнул вахтеру, зрение поздних гостей опалил узконаправленный яркий свет из вахтерской будки, и компания заспешила почти не освещенной длинной-предлинной галереей куда-то вправо. Их провожал шепот сквозняков.
— Кольцо нашел? — будто спохватившись, прогудел на ухо Стасу нависающий, плывущий черной горой Герасим Варламович.
Светлана продолжила ступать, как ни в чем не бывало. Кажется, Герасим не проведал об их со Стасом знакомстве. Или?.. Или она никогда не увидит себя в зеркало толстой и старой.
— На месте ждет, — не поворачиваясь и тоже не сбиваясь с шага, как можно беззаботней ответил Стас. Негоже будет, если Герасим Варламович раньше времени догадается, что Стасу доставляет удовольствие произносить вслух «нет».
Несколько томительных секунд Передерий молчал, грозно сопя и, видимо, играя желваками, как культурист бицепсами, потом отделался коротким и загадочным:
— Ладно.
Было так темно, даже не понять, что здесь — тени, кто здесь — люди. Галерея казалась бесконечной, как отражение в зеркале, как ноябрьский вечер, как расстояние от Луны до ее копии в луже. А когда галерея кончилась, и вдруг визитеры оказались в знакомом месте, где другой затемненный зев уводит к сокровищам древних цивилизаций, а широкая лестница в пыльной красной дорожке сулит знакомство с творчеством западноевропейских мэтров, и при игре теней кажется, что ветер на лугу золоченую траву колышет, Передерий бросил Магниеву:
— Проводи на место и глаз не спускай. А я задержусь маленько, сюрпризы кой-кому подготовлю…
Оставшиеся отправились далее в чуть размытый дежурными лампами пещерный сумрак. Миновали известняковые стелы, по числу и характеру рисунков напоминающие не раскрашенные, как контурные карты, русские иконы. Поднялись вверх по десяти ступенькам с бронзовыми фигульками для ковровых зажимов. Прошли между погребальными алтарями в коридор с калейдоскопным полом, огромными полукружьями оконных рам и высокими блистающими каштановым лаком служебными дверями напротив этих полукружий. Звук шагов был неприятно конкретен, этот звук уплывал под потолок, ломался там и возвращался шепелявым эхом…
* * *
…Старик вахтер пыхтел в стену в позе «Попался, падла». Ноги в чесучевых брючках «Были и мы когда-то рысаками» широко расставлены, руки — ладонями на холодный камень.
Зазвонил телефон, родной брат аппарата в их филиале на Фонтанке. Илья приложил трубку к уху. После «волги» окружающее пахло ладаном, даже эта телефонная трубка:
— Вас-беспокоит-консультант-по-рекламе-газеты-"Деловая-неделя"-Мы-уверенны-вас-заинтересует-…
Не дослушав, Илья с пластикой мастера чайной церемонии положил трубку мимо аппарата. Поправил на носу непривычные зеркальные очки. При командире задвинуть их в карман не решился.
— Ты, Шурик, останешься здесь, — обвел рукой Максимыч вахтерскую конуру. — Только сперва этого штымпа куда-то деть надо, — указал Максимыч равнодушно внемлющему шоферу на задравшего руки дедушку. — А вот что, дружище, — пришла Максимычу оригинальная идея. — Уложи-ка алергитического вампира подремать в багажник. Ступайте, дедушка, мы сами за сохранностью ценностей последим, — черная рука на плече Максимыча оттопырила большой палец в позицию «Брависсимо». Максимыч, как перхоть, неловко принялся стряхивать кепкой с плеч и из-под воротника снежную крупу. Отчлененная рука вынуждено ретировалась в карман и вернулась на место, только когда штормить перестало.
Не сказав ни «есть», ни «так точно», шофер индифферентно и без лишнего нажима взял старикашку за шиворот и потолкал на выход. Паша неосторожно громко, забывшись, лузгнул обнаруженную в кармане последнюю жаренную семечку. Рука с бежевого плеча показала Хомяку козу. Максимыч повернул к Паше такое грозное лицо — не лицо, а иллюстрацию к египетской «Книге мертвых» — что опер сделал шаг назад, оставив мокрый четкий след и чуть не въехав задом на вахтерский стол с нехитрым ужином.
— Виноват! Не повторится! — покаянно подтянулся Паша. Ошейник глубоко врезался в красную выпоротую первым снегом кожу. В зеркальных очках рыжий Паша походил не на копа, а на клоуна, притворяющегося копом.
Максим Максимович не испепелил опера взглядом, а заинтересовался оставленным мокрым следом — положение морщин на лбу «Обойдемся без доктора Ватсона» — перевел взгляд себе под ноги, там тоже было натоптано от души. А вот чужих следов в каморке не отмечалось.
— Ладно, — только рукой махнул полковник Внутренней разведки и запричитал в манере «Я не повторяю дважды»: — Теперь вперед, вперед, вперед. Ты, Паш, в обход через имперские замашки. Илья — через средние века. Петр — со мной. Подкрасться и наблюдать. Без команды не рыпаться!
И группа захвата — мушкетеры яви, фавориты материализма, санитары ночи — ринулась исполнять. Беззвучные тени, словно порождения белой горячки, безжалостные дракулы Джони Уокера. Только у Пети продолжало наяривать сердечко: «Армагеддон, Армагеддон, Армагеддон..!» Только Паша — Павел Васильевич, последний в конуре — хитро улыбнувшись, прихватил из вахтерской снеди полосатое яблочко…
* * *
…В дрожаще робком альковном свете десятка сувенирных свечей, растыканных по нишам, на приступках пьедесталов, по узорному полу и даже в подходящих щелях на фактурных фигурах скульптур, зал Диониса казался совершенно другим. Больше, величественнее, мрачнее и страшнее.
Соглядатайшу с кладбища Светлана узнала только тогда, когда та оперной певицей подплыла почти вплотную. Узнала по зеленому лаку ногтей и немодной шляпке. Певица была настроена празднично, как работник ЗАГСа. Не сразу девушка признала и двух ассистентов — помощника и помощницу. Этих она видела здесь же при дневном освещении на Герасимовой экскурсии: два высохших до нимфетности существа, только по одежде и догадаешься, кто из них мужчина, кто — женщина. Однако пергаментные лица помощников торжественно лучились. Помощники напоминали парикмахеров заурядного заведения, в которое пожаловала завиваться Мерлин Монро. А губы у обоих были выкрашены в разные цвета помады — верхние в черный, нижние в багряный.
Парикмахеры никак не отреагировали на вновь прибывших, они стояли перед столь похожей на Светлану Венерой, чуть не царапаясь о плавник свернувшегося у ног каменной красотки каменного зубастого дельфина, и поедали глазами бедра скульптуры.
У Стаса даже слюна во рту перестала вырабатываться, настолько сходство оказалось разительным. Словно глотнул кипятку. И даже выражение лица у Венеры Эрмитажной было именно таким, как у Светланы, когда он явился выпытывать про кольцо. И еще этот сладко знакомый жест — кисть руки прикрывает незабудку соска, чтобы одной груди было жарко, а другой холодно.
Одна из свечей — нелепо оранжевая веретенообразная пирамидка горела меж миниатюрных ступней греко-римского шедевра. Другая — новогодний заяц с фитилем из уха — плавилась на подоконнике. Третья — толстый синий цилиндр — светила с пуфика для уставших экскурсантов. Четвертая, пятая, шестая…
Дама с кладбища властно взяла, как берет первый кавалер ночного дансинга, девушку под руку и подвела к мраморному подобию. Стас оглянулся на Магниева, а тот, теребя двумя пальцами прядь над очками, явно маялся в ожидании где-то в закоулках ночного музея замешкавшего шефа. На этом празднике Стас вроде бы оказался лишним.
Пошарив в кармане, антиквар нащупал кольцо и вслепую надел на средний палец. Очень Стерлигову не хотелось расставаться с кольцом. Например, хотя бы потому, что вполне вероятно, именно кольцо защищало его от заклятия серебром. В то, что именно по заклятию Стас угодил в лапы ИСАЯ, он уже не верил.
— Ты знаешь, кто это? — спросила дамочка у Светы голосом, настроенным на исполнение фривольных серенад и жестоких романсов. Оделась солистка по последней моде матрон из Комитета по образованию. Похожий на перевернутый вверх тормашками огромный вопросительный знак бюст не давал складкам плаща скрывать жабо цвета пудры, длинную малахитовую юбку и синие чулки из-под нее.
— По-вашему, я — такая дура, что читать не умею? — попыталась нахамить Светлана. Ей было очень не по себе, будто не по своей воле оказалась здесь, будто зажата пьяным насильником в подворотне между мусорными бачками.
— Нет, ты не знаешь, кто это, — снисходительно констатировала бурно дышащая дама. — А знаешь, зачем ты здесь? Тебе выпали четыре шестерки в правой части раскладки!
Стас решил послать подальше легенду, якобы они со Светой не знакомы. Никакой он не рыцарь, и все такое. Но сейчас назревало что-то разнузданно отвратительное. И если со Светланкой приключится беда, он себе не простит:
— Минуточку! — заставил себя сказать громко Стас, заставил себя сделать решительный шаг вперед и, сбитый подлой подсечкой, вытянулся на полу, обжигающем холодом ладони. Увидел очкарик Магниев кольцо на пальце или нет?
А Магниев, зло хихикнув, объяснил:
— Это — новенький. Не обращайте внимания. Еще не освоился, — и поправил перекосившуюся праздничную бабочку у горла, в которое Стас с удовольствием бы вцепился.
Кровь прилила к голове, словно герою показали женскую точеную ножку в бордельных кружевах. Стас легко поднялся, вжал голову в плечи… И прозевал мощнейший удар в челюсть. Скульптуры голых Дионисов пустились в пляс с вырядившимися в ажурное белье скульптурами муз. И Стерлигов упал на спину где-то далеко от Игоря, скрипящего кожей пальто садомазохистского цвета, чуть ли не под самые ноги мраморному Силену Марсию.
— Мое число — два, мне нравится быть вторым, и я люблю повторять, — прокомментировал положение Стаса Игорь.
И хотя голова гудела колоколом, а рот наполнился соленым, словно слизнул капельку пота с ложбинки на бархатной шее партнерши, Стас снова оказался на ногах.
До Игоря было не меньше двух метров. Игорь, презрительно ухмыляясь, одергивал смокинг под пальто, потирал кулак и прикидывал — стоит или не стоит еще разок врезать не к месту джентельменствующему неофиту. И Стас понял, что ему врежут еще разок. И в подобной ситуации был только один выход.
А Светлана, чувствуя, как хищно в нее вцепилась бандерша этого бардака, посчитала, что момент настал. Свободную руку девушка (она надеялась, незаметно) отправила в сумочку за спасительным конвертом. И, черт побери, все в сумочке вплоть до заколки сохранилось на месте, а вот конверт как сквозь землю…
— Так ведаешь ли, зачем ты здесь? — заиграло мускусным фламенко сопрано дамы, и она то ли подтолкнула Светлану вперед, то ли передала с рук на руки ассистентам.
И теперь уже они справа и слева цепко держали девушку. Но тем не менее не сводили глаз с прелестей скульптуры. Светлана рванулась лебедицей из когтей коршуна, потому что дальше — черта. Потому что инстинкт приказал бежать без оглядки. И тогда дамочка с зелеными ногтями выхватила пистолет и нацелила девушке в лоб. И в маленькую дырочку за пленницей стал подглядывать ангел смерти-вуайерист. Но даже не угроза подкосила Светлану. Увы, она узнала пистолет, это была та самая «беретта», с которой Света ходила на Максима Максимовича и которую потом благоразумно (во всяком случае ей так казалось) зашвырнула в Фонтанку. И здесь глаза Светланы поменяли цвет с карего на ультрамариновый.
Удовлетворившись одолевшим Свету смирением, ассистент отпустил ее руку, кивнул Игорю. И они вдвоем удалились в следующий зал. Все время их отсутствия помощница, держа Свету, не сводила пылких глаз со скульптуры. А дамочка с зелеными ногтями, имея девушку на мушке, подозрительно косилась в сторону Стаса.
Сгинуть от пули экзальтированной особы в Эрмитаже планами Стерлигова не предусматривалось. Сделать ноги пока не светило — за одними дверьми оказавшийся ловким бойцом Игорь, за другими — Герасим. Да и Светку оставить здесь на растерзание психам не казалось гуманным поступком. Вот влип!
Игорь и ассистент вернулись, груженные вещами, которые здесь никак не ожидалось встретить. Высокая, в полчеловека, птичья клетка — внутри хлопали крыльями, ловя равновесие, семь легкомысленных волнистых попугайчиков. Баян в обтертом дерматиновом кожухе и зеброподобная внушительная сумка, задвинутая на молнию.
Игорь принял у дамы пистолет и, заняв позицию по правую руку от статуи, взял Свету и Стаса на мушку. Ассистент расчехлил баян, шаловливо пробежал пальцами по перламутровым кнопкам, как по пуговицам чужой ночной сорочки, выдавливая из инструмента первые зацеловывающие уши хриплые вздохи. И отрепетировано расстегнул мелодию «Прощание славянки». Взгляд он сфокусировал на Афродите, и больше не отводил, и, кажется, даже не мигал. А Стерлигов языком пересчитывал зубы — вроде бы на месте.
Стройная как розга ассистентка передвинула поближе к Венере клетку со жмурящимися на свечку попугайчиками, из сумки подала даме глиняный горшочек с черными крупными ягодами. Их пальцы на мгновение переплелись.
Пергаментные руки помощницы сновали плавно, как в индийском танце. Вернувшись к сумке, она достала вырезанный по окружности метр мятого, как утром простыни, холста, расстелила перед статуей и вынудила Свету на этот холст наступить. Снова вернулась к сумке и опять вернулась к замершей под прицелом Светлане. И накинула на ее плечи пеньюарно шуршащий накрахмаленный медицинский халат, длинный настолько, что полы его сложились в складку, скрыв каблуки.
Человеку свойственно оклематься. Стас неумышленно засмотрелся на влажный изгиб Светиного рта. Белое ей шло до еканья сердца. Стас разглядел пустынное марево в ультрамариновых глазах и отмел случайные плотские мысли. Не о том он сейчас фантазирует.
Светлана от бессилия впала как бы в наркозный сон. Что ей виделось, остальным было неведомо, но покорность девушки действовала на заговорщиков, как кокаин. Далеко запустив в клетку пятерню, дама поймала трепыхающуюся птичку и извлекла наружу. Держала дамочка попугайчика так, чтобы безымянным и большим пальцами направлять лапку с кривым слюдяным коготком. От усердия высунула мокрый кончик языка.
Птичьим коготком дама, прокалывая ягоды, стала выводить черным соком, как тушью, на мраморной груди Венеры некий символ. А закончив, тот же символ изобразила на трепетной крахмальной выпуклости докторского халата.
— Тебе выпал король треф между двумя валетами! — сообщила писательница Светлане и отпустила попугайчика, будто оттолкнула.
Птица порхнула сквозь низко плывущие ноты «славянки» под своды, а матовая ладонь дамы отправилась в клетку за следующим взъерошенным пленником. Тем временем ее помощница стала на карачки и принялась пришивать подол халата к холсту.
Черная нить в цыганской игле взмыла вверх и опустилась вниз. Взмыла вверх — опустилась вниз. Вверх — вниз, как помело без ведьмы. И Стас растеряно отжал челюсть, увидев, что ассистентка пришивает не как-нибудь, ни стежком, ни крестиком, а выводит иголкой узоры славянского узелкового письма.
— Тебе выпал туз пик с тузом червей, и оба остриями вверх! — с подобающим придыханием сообщила птичница Светлане и отпустила следующего попугайчика.
Когда Света, очнувшись, будто бы устав маячить столбом, переступила с ноги на ногу, глаза господина Магниева плотоядно сузились. И Света поняла, что лишних движений не надо, что камер-юнкер получит удовольствие от судороги в указательном пальце. Хотя ведь она просто так переступила с ноги на ногу. Ну, почти просто так. И еще Свету поразило, как истомлены вибрацией ожидания исполнители ритуала. Ненавистную, будто лучшая подруга, даму буквально лихорадило. Извилистые рты слуг стерлись в кровавые мозоли смутой вожделения. Сонные щеки Игоря были белее муки, но при первой же возможности он выстрелил бы, и не потому, что так надо, а просто иначе не умел наслаждаться. И даже Стас, глупый Стасик, был готов пустить березовый сок изо рта. Или в воск свечей добавлен экстракт череды? Или еще хуже?
Баянист играл и играл «Прощание славянки», по второму разу, по третьему, один за другим взмывали волнистые пернатые, все больше пенных узоров объединяло подол медицинского халата и холст, так что скоро Светлане и не ступить свободно. Все больше начертанных соком — это оказалась черноплодная рябина — закарляк украшали плечи и грудь Светы, и грудь и плечи Афродиты. Пятый символ, шестой… А ни Стас, ни Светлана не могли решиться на противодействие.
И тут в зал вошел Герасим Варламович. Он, словно директор оранжереи, огляделся без спешки, удовлетворенно хрюкнул и из зеброподобной сумки достал на десерт две вещи: кухонную мясорубку и книгу.
— Дети мои, — начал он вкрадчиво, — Прекратите почитать смерть за самое страшное зло и займитесь поиском зла внутри самих себя. И найдите там то, что является вашей злейшей бедой, что и после смерти доставит вашим душам уйму терзаний! — долго держать два предмета одной рукой было неловко.
Поэтому, только отправился на волю последний попугайчик, дамочка отняла у Герасима мясорубку, ссыпала в раструб горсть сочащихся раненых ягод и в такт мелодии завертела ручку — шарманщица, да и только. А Герасим вроде наугад раскрыл книгу, протянул руку с книгой шлагбаумом между девушкой и статуей ню и прогудел:
— Здесь собрались те, кто произносит имя «Перун» с ударением на первом слоге! И пришло время открыться. Дети мои, я не Великий магистр госпитальеров святого Иоанна Иерусалимского, ибо тогда я звал бы вас в странноприимный дом. Я не катар, ибо тогда я веровал бы в то, что Земля сотворена не божеством и отдал бы все силы поиску свитка с тайнами «совершенных». Я не гроссмейстер ордена падающих ниц перед греческой Церерой, или египетской Исидой. Я не учитель кротости визитатор-наместник тамплиеров, ибо тогда я не мечтал бы вознестись выше Храма! И, дети мои, я никогда не возглавлял ни «Братство Сатурна, а также всех планет прилежащих», ни «Великую Северную Ложу», ни «Орден золотого восхода»! Я обманывал вас, как отец дитя, для вашего же блага. Слишком много глаз и ушей охотились за нашей тайной. А вы, дети мои, слабы, ибо слаб человек, — густой мускатный голос Передерия обволакивал как сон.
Заслушались все: и вращающая ручку дама, и Стерлигов, и Светлана. Но прежде чем чернильная кашица селевым потоком сползла на страницы, Светлана успела осознать, что это тот самый, сорок девятого года издания ее собственный путеводитель по Эрмитажу. И что раскрыт он на полиграфически убогой фотографии прежней Венеры Эрмитажной.
— Три великие силы сейчас соединятся и подарят вам истинного владыку. Сила кольца, которое принес ваш новый брат, — перст Герасима нашел прячущего руку в кармане Стаса. — Сила Девы Любви, которая снизойдет, когда мы принесем ритуальную жертву. И сила гривны, которую уступит наш злейший враг! — широкие ноздри над бурыми усищами оратора страстно раздувались.
А скованные кандалами голоса Черного Колдуна участники ритуала не могли шевельнуться.
Решив, что ягод перемолото достаточно, Передерий совершил пальцами резкое движение, и книга захлопнулась со звуком, будто откупорили шампанское. И брызги рябиновой кашицы пометили лица Венеры и Светланы, Стаса и Игоря, ассистентов и дамочки, и самого Передерия. И последние слова Черного Колдуна предназначались только Светлане:
— Не отождествляй с собой поверхность видимой для всех жизни. Оборви ложное и надуманное, что считала прочным, единым и нерушимым. Отстранись от иллюзии материальной плотности, от своего низшего «я». Ты должна будешь отсутствовать везде…
То есть, понял Стас, когда этот бородатый громила говорил о ритуальной жертве, он имел в виду Свету. Но тут с тихим, но страшным шорохом в зал колесом вкатилось что-то маленькое, не больше ворона. Это маленькое, как бы озоруя, крутануло сальто и бочком, по-крабьи, помчалось к Передерию. И хотя было невозможно поверить, но чем ближе ЭТО оказывалось, тем явственнее в нем узнавалась человеческая рука. Отсеченная по запястье, но невероятным образом живая. И черная, будто отнятая у кочегара.
Стасу показалось, что обрушились гигантские крылатые алебастровые русалки. Света решила, что кто-то подкрался с барабаном и заухал от всей души. Но нет, это вокруг палящего из «беретты» Магниева выросло пороховое облако. Это закружили оброненные перья заметавшихся попугайчиков. Это Магниев запустил в надвигающуюся черную руку разряженным пистолетом.
А Передерий, не растерявшись, не мешкая, на ходу срывая пальто, чтобы напялить навыворот, побежал сквозь строй людей и белых как бельма статуй. И за его спиной на пол влажно шлепнулся путеводитель.
Если бы Всевышний дал Стерлигову вторую попытку, антиквар в жизни бы не притронулся больше к антиквариату. Даже не ради освобождения Светланы, а для сутолоки и бедлама, в котором всегда легче уцелеть, Стас вместо очередного рывка к обидчику Магниеву резво повернулся и с разворота, со всей мочи пихнул дамочку, бестолково прижавшую к прежде исключительно кремовому жабо мясорубку.
Толчок настолько застал ее врасплох, что немодная шляпка улетела к чертовой матери, что дамочка, даже выпустив мясорубку, не сохранила равновесие и плечом въехала в устье бедер статуи. Хлопнули по мраморному животу пальцы с зелеными ногтями. Один из с таким тщанием намалеванных соком символов смазался.
И изваяние Венеры-Афродиты подрубленной елкой стало наклоняться. Помощники и кладбищенская дамочка завизжали резаными поросятами. Будто их крик мог остановить падение. За спиной Стаса Магниев успел витиевато выматериться, перекреститься в обратном порядке — снизу вверх и слева направо — и статуя грохнулась.
Раскололся обвивавший мраморную колонну у ног Афродиты зубастый дельфин. Трещины раскусили прекрасные формы. Несколько ломтей мрамора понеслись творожными брызгами в разные стороны, как срикошетившие осколки снаряда. Один чуть не настиг скрывающуюся в дверном проеме вслед за Передерием черную руку. Отломившаяся голова бильярдным шаром смела и погасила фиолетовую свечу.
Сам не желая того, Стас завершил ритуал, только в жертву оказалась принесена не девушка, а скульптура.
И словно бы в миг истаял — не стало над головой потолка. Заколдованным кладом при касании цветка папоротника открылось не загаженное тучами миллиардозвездное небо. И откуда-то со звезд опустился зеленый, под цвет кошачьих глаз, луч, густой как кисель. И упал он не на две большие половинки принесенной в жертву вместо человека Венеры, а окутал растерявшуюся, застывшую посреди разгрома Светлану…
* * *
…Илья остановился, держа «макаров» стволом к потолку. Зевнул и перекрестил рот, чтобы бесенок не впрыгнул. Сделал вдох и сделал выдох, и только после этого оглянулся. Он находился посреди затемненной галереи, на стенах вместо окон проступали прямоугольники гобеленов брюссельской и антверпенской мануфактур. Сюжеты один другого поучительней: «Исцеление паралитика», «Жертвоприношение в Листре» и, естественно, «Королевская охота»… Пятно фонарика метнулось по выцветшим за века кускам ткани, мазнуло по инкрустированной столешнице мебельного чуда и сползло вниз.
Нет, Илье не померещилось: нарушая шахматный порядок паркета, сбоку от его пути белела бумажка. Семь планет в астрологии потому, что у радуги семь цветов, а в музыке семь нот. Семь жизней у исаявца потому, что он осторожен.
Словно находка совершенно не заботит, а может быть, он ее и вовсе не заметил, Илья согнулся в три погибели и добросовестно перевязал наново шнурок на левом ботинке. Неуклюжий броник под курткой немилосердно вдавился в живот. За время операции исаявец не зафиксировал ни одного подозрительного шороха и не смог, как ни пялился в обступивший мрак, усечь ни одной подозрительной мелочи.
Не слишком ли он перестраховывается, ведь не частица же подлинного голгофского креста под носом? Больше не притворяясь, опер достал пакетик с молотым тысячелистником (запас песка из святого источника решил поберечь) высеял содержимое на ладонь, а потом резко сыпанул вверх. И пока пыль оседала, подобрал конверт. Призвал зеркальные очки из кармана, надевать не захотел, а воспользовался как лорнетом. Суккуб, ни шиша не видать! Убрал очки. Обойдемся.
Теснота кончилась, опер вышел в просторный зал. По левую руку широкоформатные окна, подсвеченные жидким рвением уличных фонарей, с видом на вязкую черную наевшуюся снежной похлебки Неву. По правую — еле различимые сквозь верандное стекло силуэты деревьев зимнего сада. И не разглядеть, есть там на ветках листва, или нет, прячется за листвой недруг, чтобы угостить Илью обрядом святого Секария, или не прячется?
На ощупь конверт содержал поздравительную открытку или фотографию. Искуситель не шептал ему с левого боку в левое ухо, и исаявец отложил бы удовлетворение любопытства на потом, если бы это оказался не тот самый конверт, который несколько дней назад Максимыч ему совал, а потом передумал. Не обязательно читать шестую и седьмую книги Моисея, чтобы узнать обратный адрес — Астрахань, ул. Менделеева 155/93…
Илья притормозил в укромном уголке рядом со стеклянным коробом, хранящим фаршированного часовым механизмом золотого павлина на золотом пне. Решив, что фонариком пользоваться опасно и проще обойтись уличным светом, присел под окном и положил и фонарик, и пистолет перед собой, как первобытный человек принадлежности для добывания огня. Разорвал обтрепанную по краям бумагу. И щурясь, попытался разглядеть, что же там изображено на открытке-фотографии. В этот миг ему померещился далекий звон колокольчика.
К великому удивлению Ильи, ничего там изображено уже не было. Потому что изображение вдруг приобрело объем и с картинки перебралось на руку опера. На запястье держащей открытку-фотографию руки восседал неестественно большой и неестественно синий скорпион, будто китайская гуттаперчевая игрушка, чтобы пугать детей. Как у бражника «Мертвая голова» на тельце можно разглядеть череп, так у скорпиона по хитиновой плоскости читались скрещенные циркуль и наугольник.
От ужаса у Ильи во лбу вспыхнула золотая пентаграмма из анодированного металла. Скорпион без спешки поднял хвост и сквозь ткань одежды вонзил исаявцу в руку отравленный шип…
* * *
…Светланы не стало. Светлана умерла. Ее убило впитавшееся в каждую клеточку тела новомудрое знание. Мертвая Светлана поправила агатовые одежды.
Поняла, что быть мертвонеживой не страшно. Или это была уже не она?
Древнемир заколыхался вокруг девушки, как отражение в воде после падения камня. Любая точка окружающего мира стала зримодоступной мановению руки. Тело Светланы будто бы растворилось в колебаниях Вселенной. Волны-колебания, как винопенные морские волны, принесли обрывки пурпурных воспоминаний-фраз: «…Золотое Яйцо, заключающее Рода-Родителя всего сущего…», «…Птица Матерь Сва, сошедшая с уст Рода…», «… разлилось молоко и стало Млечным Путем…», «…третье имя Днепра женское — Непра Королевична…». А вслед за воспоминаниями-фразами пришли алые воспоминания-образы.
Светланы не стало. Ее тело испарилось, словно оказалось в эпицентре ядерного взрыва.
Светланы не стало. Ее тело сжалось в микрочастицу. Или это была уже не она?
Светланы не стало.
Светлана с испугом, но и с любопытством принялась осматривать свое новое атласногибкое тело. Вроде бы знакомое, вроде бы чужое. Новое тело окружил половодный хоровод образов-воспоминаний. Светлана вспомнила, что звездное меганебо именуется Колесом Сварога. Что Колесо Сварога вращается вокруг Стожар Стлязи. Что Сутки Сварога длятся двадцать семь тысяч лет…
Почувствовала жажду, и в руке объявился кубок-раковина с прохладной водой. Девушка сделала глоток, и кубок сам собой растаял. Или это уже не она утолила жажду? Или это не она с испугом осматривает свое новое тело? Да и испуг ли это?
Это была и Светлана, и не Светлана. Из воспоминаний-образов, как из черемуховой тучи, вынырнул журавлиный клин карминных имен. И напевные имена вплелись, как цветы в венок, в исполняемый вокруг нового тела Светланы хоровод: Майя Златогорка, Жива, Хорс, Перун, Дива Додола и Крышень Коляда… И вот одно имя отделилось от круга и приблизилось настолько, что заслонило остальные.
Это была Светлана, в которую воплотилась вернувшаяся со звезд богиня Марена, та, что позже нарекалась Марьей Белой Лебедью. И если для Светланы в окружающем мире все более-менее было понятно, то для отсутствовавшей тысячу лет стразоглазой богини землемир казался чудным и чужим.
Богиня, конечно, не ведала страха перед этим новым землемиром. Ее чувство можно было определить как брезгливость. Богиня тут же захотела вернуться обратно к вишнецветным звездам. Но она должна была дождаться друга. Они условились встретиться на этой планете тысячелетие назад.
И тогда богиня подняла голову и оглянулась. И в ужасе перед ее огнедышащим взором из зала ринулись, тщетно надеясь найти спасение, слуги Черного Колдуна…
* * *
…То не буйный тать в ночи за чужим скарбом пришкандыбал, то добрый исаявец прибыл молодецкую силу потешить, паплюжную нечисть пошугать. Ой, ты — гой еси — пощады не проси! Паша немного поиграл в спецназовца — сжимая «макара» обеими руками, после каждых трех беззвучных шагов круто разворачивался и выцеливал то нависшую гигантским ананасом люстру, будто на ней тихарился готовый спикировать нетопырь; то расфуфыренную малиновым бархатом и золотом карету, будто в ней засел взвод лярв.
Потом Хомяку игра поднадоела, и он упростил задачу. Не выпендриваясь, мягко, с пятки на носок двинулся вперед затемненными пространствами. Поводя пистолетом, начал пересекать Петровский зал с приютившимся меж колоннами под картиной заезжего венецианца «Петр с Минервой» ветхим троном. Ежели припух кто живой неживой, лучше по хорошему стань передо мной, как лист перед травой. И не отведет верную руку возмездия ни русалочьи хвост-чешуя, ни шерсть со спины черта, ни зеркало из соли, ни к востоку написанное слово «Адонай», а к западу — «Агла».
Нашарив левой рукой в кармане яблоко, Паша постарался откусить как можно тише, все-таки он на задании. Откусил. Кусочек мякоти забился в дырявый зуб. Да и само яблоко оказалось червивым. На языке начала таять горькая крошка, и будто где-то над ухом тилинькнул рыбачий колокольчик.
Не попирать кощеям лютым землю русскую, ни стопой широкою, ни узкою, пока на страже эфира бдит Павел Капустин. Отважный как Бова Королевич и мудрый как Блаженный Августин. А что с наливным яблочком не повезло, так условия-то — приближены к боевым. Безо всякого уважения к музейному величию опер языком вытолкал недожеванную яблочную тюрю на паркет. Набрал полный рот слюны и сплюнул вбок, мечтая, как отомстит за нечаянное угощение вахтеру на первом же допросе. Раскудрить тебя в порошок и смешать с кровью черной кошки! Семя кипариса тебе под ногти!
Канифоль с жженым скелетом лягушки тебе под подушку! Белены с воробьиным мозгом тебе в зад! У порога следующего зала Паша задержал дыхание. Постоял с минуту, чутко вслушиваясь. Затем все же извлек карандаш фонарика и стал водить лучом то вверх, то вниз. Под потолком, поддерживаемая парными колоннами, тянулась балюстрада с золоченым лепным фризом. Лучшее место для засады трудно придумать, но засады не было. И тишина, как после сечи на поле Куликовом. Как на Луне.
Но и один в поле воин, ежели круто вооружен и оттяжно настроен. Обломись, навья вражина, мимо Паши мышь не проскользнет, пусть хоть натрется мазью Авреодуса-Филиппа-Геофраста-Бомбаста-фон-Гогенгейма-Парацельса. Паша сторожко обошел выставленные в стеклянных витринах серебряные блюда, боратины и лохани размером с полевые кухни и повернул налево меж двух гигантских каменных пародий на фужеры.
По правую руку осталась душная и совершенно не просматриваемая палата с портретами генералов-героев двенадцатого года. Обследовать ее он не стал, только начертил в воздухе фонариком защитную руну, и ступил на оперативный простор Тронного зала. Далеко впереди, укрытый белеющими чехлами, как привидение могильным саваном, дремал императорский трон. Остальная же территория зала была девственно пуста, и звук шагов, как ни старайся, плыл, будто усиленный долби-системой. Алло, антропософы, привет от гностического змея, есть тут кто живой неживой? Слабо показаться да копья скрестить?
Тут Паша почувствовал во рту какое-то недоразумение.
Недовольно нащупав языком дырку в зубе, опер к своему величайшему изумлению обнаружил, что из зуба выползает нечто живое. Выковырнув языком это живое, Павел зажал пистолет под мышкой, сплюнул в ладошку и подсветил фонариком. На ладони извивался маленький кропотливый яблочный червячок. Опер и испугался-то не на полную катушку, потому что козявка вывалилась из зуба совершенно безболезненно, но шутки кончились. «Па-ба-ба-бам!!!» — сыграло в Пашином инквизиторском мозгу.
Паша постоял с протянутой ладонью некоторое время. Бред? Бред. Бред? Бред. Бред? Потом опомнился, стряхнул червячка на паркет и растер подошвой, а руку инстинктивно вытер о брюки. И тут его глаза полезли из орбит, потому что в ногте большого пальца сжимающей фонарик левой руки тоже совершенно безболезненно образовалось маленькое отверстие, и оттуда высунул бусинку головки второй червячок. Марс твою мать! Ах ты — гога шафрановый! Суккубский потрох!
Козел Мандесского храма! Егильет тебя через коромысло! Изуроченный городовой! Ять такая!!! Пистолет вывалился из подмышки и браво брякнулся об паркет, но Паша этого не заметил. С натугой исаявец стал рвать на груди пуговицы. Куда-то далеко во мрак отлетел один из амулетов, Паша добрался до рубашки, распахнул одним рывком и направил сконцентрировавшийся свет фонарика на живот.
А по животу, да и по груди, там и сям из маленьких дырочек выкарабкивались полупрозрачные червячки и ссыпались на пол. Он выдернул из нагрудного кармана и зацепил об нос штатные коллирийные очки — козявки не исчезли. Боль все не приходила, но и закричать Павлик уже не смог, потому что червячки забили носоглотку, горло и рот. И почему-то ужасно мерзли ноги. Суккубский потрох!
Марс твою мать! Боль все не приходила, только собственные волосы царапались, причем теми концами, что внутрь. Рассыпающийся в труху еще находящийся в сознании Павел Васильевич Капустин осел на сложенный из шестнадцати пород ценного дерева паркет. А еще через минуту от оперативного сотрудника ИСАЯ осталась копошащаяся куча полупрозрачных яблочных червячков, зеркальные очки да не выключенный фонарик посреди кучи, прихотью судьбы нацеленный поверх трона на изображение Святого Георгия, повергающего змия…
* * *
…Максимыч задумчиво теребил что-то под плащом на шее и носком ботинка осторожно подгребал к месту падения статуи не опознаваемый мраморный обломок. Где-то в глубине дверных провалов булькали охи, ахи и вскрики. Далеко-далеко зудела разгневанная сигнализация. А здесь, в зале Диониса, горели две свечи да слабо курились, будто облитые концентрированной кислотой, три скукоженных скелета в ошметках расползающейся плоти. Максимыч даже гадать не стал, чем так шарахнуло окаянных. Ежу понятно — аггельской молнией.
— Максим Максимович, — решился Петя, — Я вот насчет долга… — на спрятанные уставными очками глаза стажера от трупной вони наворачивались слезы. В сторону скелетов стажер боялся оглянуться.
— Какого долга? — Максимыч подозрительно посмотрел вверх на застывших при исполнении, поддерживающих потолок покрытых сажей алебастровых крылатых русалок мужского полу. Столь же подозрительно покосился вбок на чумазую мраморную пантеру, с третьего века нашей эры терзающую мраморную голову буйвола. И перевел исполненный недоверия взгляд на играющего гроздью грязного винограда мраморного Диониса. Будто он и есть главный зачинщик.
— Вы у меня до получки брали, — тяжело вздохнул Петя. Достать носовой платок и дышать в тряпочку при шефе стажер стеснялся, утереть сопли стажер стеснялся не меньше. Еще очки, которые вдвое тяжелей обычных солнцезащитных, с непривычки натерли переносицу. Еще бронежилет почему-то наминал ребра с правого боку.
— Еще просьбы есть? И ты пистолетик-то спрячь. Видишь, опоздали мы маленько.
Петя послушно сунул ствол под пальто:
— Еще… имя бы мне.
— Какое имя? — Максимыч от удивления даже оторвал взгляд от населяющих зал статуй и скелетов.
— Павел Васильевич говорил, что всем новичкам в ИСАЯ дают служебные имена. А меня забыли.
— Имя тебе? — хмыкнул Максимыч и через голову снял с шеи болтающийся на серебряной цепочке похожий то ли на игрушечную лодочку, то ли на подковку для пони серебряный предмет. — Ну что ж, становись на колени. Нареку тебя новым именем самым окончательным и бесповоротным образом.
Петя с недоверием попытался поймать взгляд командира. Шутит тот или всерьез? Вроде бы всерьез. Еще никогда стажер не видел такой печати суровости на лице полковника. Петя подобрал, чтоб не замять, полы модного пальто и аккуратно опустился на колени. Подальше от черно-красного спекшегося пятна крови, подозрительно похожего на разлитое рябиновое варенье.
Шеф отстегнул с цепочки серебряную штучку, надул дряблые, но пока не обвисшие щеки:
— Ты знаешь, я бы этого не делал, кабы сегодня выдалось полнолуние, — грустно признался Максимыч. — А без свежей крови, если не полнолуние, мне никак не обойтись.
Стажер ждал совершенно других слов. Что-нибудь из «Доктрины вечного льда» про «отталкивание, которое рассеивает, и притяжение, которое собирает», про орешник, еще не дававший плодов, про треугольник на лбу и сперму кентавра во рту. И уж, конечно, про всепроясняющее утро магов. Петя, дважды прихлопнув девичьими ресницами, недоуменно снизу вверх посмотрел на полковника. Странные и неуместные речи тот завел.
— Ты знаешь, — виновато причмокнул Максимыч, — почему я притормозил дело оборотня? И за соседку меня, старика, прости. Твою семнадцатилетнюю действительно пришлось того… Очень уж мне надо было, чтобы ты оставался девственником. Другая кровь не годится, — и вдруг Максимыч как бы разом постарел, постарел ужасно. Стал древнее гималайских гор Чогори и Каниенджанга. Стал древнее времен, когда вскипали океаны, и еще не были рождены халдейские демоны.
До Пети дошло. Он понял, кто на самом деле рвал кадыки жертвам в полнолуния. Этого не могло быть, но, судя по выражению лица Максимыча, так оно и было. До Пети дошло, почему могущественное ИСАЯ не могло столько времени выследить оборотня. Вот тебе, бабушка, и Армагеддон! Губы стажера сложились в букву «о». Петруша неловко подхватился, наступил на полу пальто, чуть не грохнулся, но удержал равновесие и кинулся из зала. Боясь оглянуться.
— О ты, имеющая прибывать в первом воздухе, ты, могучая в части земли, исполни приговор, — одними губами, будто отгоняет выдохом кружащее в воздухе перышко попугайчика, прошептал командир.
Серебряная лодочка почти беззвучно бумерангом шелестнула по воздуху и воткнулась улепетывающему стажеру в затылок чуть повыше бронеошейника. Так и подавился плевелами стажер, не добравшись до зерен. Остался невыездным верблюдом у ворот игольного ушка. Уже мертвый Петруха по инерции сделал два шага и растянулся возле ног мраморной музы Клио. И закрыл свои карие очи. Его язык вывалился изо рта, будто мальчишка хотел в последний раз по детски облизать губы. Модное пальто безнадежно испачкалось кровью.
Максимыч сдернул кепку с вспотевших коротко стриженых седин и надвинул на глаза ближайшему каменному идолищу, не важно, какому. Стянул за рукава плащ и неодобрительно поцокал — уже вторая пуговица успела оторваться. Затем плащ был перекинут через руку услужливому греко-римскому идолищу, а исполненный скорби полковник Внутренней разведки не спеша направился к убиенному, неврастенически морщась на скрип и хруст мелких осколков мрамора под ботинками. Наклонился. Потрогал сонную артерию, выдернул окропленную лодочку, пристегнул к цепочке и накинул петлю цепочки с гривной на шею. Гривной, напившейся крови девственника.
Зверь прятался внутри Максима Максимовича Храпунова. Зверь прятался за маской слуги царю, отца солдатам. За низкими седыми бровями, за мешками под глазами, за сжатыми в ровную линию губами. И пока с Максимычем была гривна, безопасны для Зверя оставались любые экзорцисские шоу, любые мессаги Белой Магии, любые наисвятейшие мощи. Потому что на гривне была записана повесть о том, как Дажьбог уничтожил равновесие между Навью и Явью.
Волкодлак-Зверь, прячущийся внутри начальника петербургского отдела ИСАЯ, почуяв кровь девственника, проснулся. Сначала Зверь усилием воли переиначил генетическую программу организма. Скелет изогнуло дугой, склонив череп ближе к долу. Носовые кости потянулись в длину, отбирая костную ткань у лобных, глазницы разъехались. Внутри черепа стали сжиматься соединительно-тканные мембраны, деформируя кровеносные сосуды, нервные клетки и волокна мозга. Челюсти начали удлиняться вперед, конечности наоборот — вжиматься. Из опустившегося параллельно горизонту тазового пояса устремился наружу росток хвоста. Кисти и ступни как бы стали вбирать пальцы внутрь, и на задних лапах осталось четыре пальца. Зато вместо ногтей образовались огромные клювообразные кофейные когти.
Ноздри впитали запах окислившихся трупов ассистентов Черного Колдуна, и этот запах уже воспринимался не смрадным, а сладким.
Новые гормоны, как метастазы, по капиллярам достигли волосяных фолликул. Волосяные мешочки резко увеличились от притока кератиноситов. И под давлением скопившегося кератина волосы поперли по всему телу, пронзая, распарывая и стряхивая лоскуты одежды…
* * *
…По красному, по белому, по черному паркету тяжело несся Передерий. Со скоростью пушечного ядра, но самому ему каждый прыжок казался в три раза короче.
Чуть не сшибая с постаментов полами вывернутого наизнанку пальто вычурные и огромные, похожие на ванны-джакузи вазы, бежал Передерий. Чуть не сворачивая со стен полные ужаса картины «Мученичество апостола Петра», «Похищение Европы», «Оплакивание Христа» и прочие страсти. Обесцвеченное и синее венецианское стекло и литургические приборы отражали в размытых образах бегство Герасима, его горящие рубинами глаза и развевающиеся высохшими водорослями космы. Его прилипшую к телу запятнанную рябиновым соком белоснежную рубашку и черную съехавшую набекрень бабочку.
Самую страшную ошибку в жизни совершил Черный Колдун. Все учел, все подстроил, чтобы недруг — грязный астралиец — примчался, как муха на кусок тухлого мяса. Обложил новоязыческое капище астральными минами-растяжками, чтобы цепные псы недруга получили весточку из Южно-Сатанинска. Вызвал снег, чтоб кресты на церквях стало не видать. А вот то, что злейший враг Передерия может использовать против Передерия отсеченную часть плоти Передерия, не учел. А ведь не первый век заклято тело Передерия, отказал он когда-то Врагу Рода Человеческого свое тело за Черное Искусство, и с тех пор все от Передерия отошедшее обращается Передерию же во зло.
Баррикадой на пути Герасима встали новые двери. Контур беглеца вырос в полный рост на вишневой вертикальной плоскости. Но растолкал половинки плечом Черный Колдун… И замер как вкопанный. Судьба явила милость — привела в Рыцарский зал. Полный колющего, режущего и рубящего оружия Рыцарский зал.
Плоть от плоти Передерия — отсеченная колесом вагона метро рука — никогда не успокоится. Разруби на тысячу долей, и каждая будет стремиться к ненавистному Передерию. Сожги руку, и облако отравленного, как Звезда Полынь, пепла погонится за обреченным Передерием. И выворачивай — не выворачивай одежду наизнанку, не спасет. Но ведь проклятую руку можно нашпилить на сталь, а сталь вогнать в дерево, хотя бы в ту же дверь. И рука окажется как на вертеле. И пока она освободится, Черный Колдун успеет вернуться и стать древнеславянским божеством. Надо только, чтобы у него оказались гривна и кольцо, и его избрала принявшая в тело богиню дева.
А став древним богом, он припадет к стопам всевышнего и принесет к его стопам языческую силу, как преклоненное знамя. И, может быть, Христос в великой милости простит Герасима за то, что сей непутевый некогда польстился на посулы Врага Рода Человеческого. И отпустят Герасиму великие грехи его, и спадет проклятие с измаявшегося тела. И тогда обретет покой бедный Передерий и сможет С ЧИСТОЙ ДУШОЙ уйти в могилу.
Надсадно сипя, исполненный мрачной решимости Герасим включил в зале полный свет и прошелся вдоль экспонатов. Две люстры ожили и засияли, как два Солнца. Электрический огонь озолотил лезвия кинжалов-базелардов и тесакоподобные полозья глеф, засверкал на изгибах шлемов-саладов и щитов-рондашей, заискрил на кончиках колючих шпор. Утопленным в рукав кулаком Черный Колдун рубанул по глянувшейся витрине и под нытье очнувшейся сигнализации выгреб из перевирающих люстру осколков испанскую рапиру. Холодную на ощупь, словно найденную в вечной мерзлоте.
Он вовремя обернулся лицом к дверям. Царапающая ногтями раскаленный электрическим заревом паркет, свистящая по надраенному паркету роликовым коньком черная рука влетела в зал. И по инерции ее пронесло мимо преследуемого.
Герасим вертикально саданул клинком, но промазал. А рука, отбуксовав, метнулась под ноги и с обезьяньим проворством покарабкалась вверх по брючине.
Словно футболист, перепасовывающий мяч, в подскоке Передерий взбрыкнул ногой. Черная, будто пропитанная дегтем рука не удержалась, цепкости не хватило, и, отлетев по дуге, мягко о пять пальцев приземлилась на стеклянный шкаф, содержащий три полных комплекта немецких рыцарских доспехов. Много веков тому — десять дней назад у Стерлигова в квартире так же в ряд стояли самовары, и свет так же облизывал им брюха.
Одной попытки хватило, чтобы Герасим осознал — выдернуть глубоко засевшую в паркет рапиру отнимет чересчур много времени. В два прыжка вернувшись к рассаженной витрине, не спуская глаз с готовящейся повторить атаку черной, будто выкупанной в мазуте, руки, он на ощупь выгреб из осколков вторую рапиру. Больно порезался об здесь же валяющуюся дагу, и от этого пуще рассвирепев и закричав корабельным басом, обрушил сталь на стеклянное хранилище. Полосующий удар на отдергивании.
Сигнализации пиликали на разные лады, словно плакали разбуженные гиены. Стоявшие в шкафу три железных истукана, ломаясь в суставах, стали рассыпаться в струях стекла. Под ноги Герасиму откатился созревшей шишкой дробно тарахтящий шестопер.
Герасим не сразу и сообразил, куда подевалась черная рука. И безысходная предсмертная тоска проступила горьким потом. Но вот в пустоте отлетевшего рыцарского шлема-армэ обозначилось шевеление, и снова был готов биться Передерий за пригоршню астрала. Радостно хэкнув, Герасим рубанул наотмашь по шлему, но тевтонское железо выдержало, только прогнулось. Поняв, что обнаружена и нечего тут притворяться моллюском, черная, будто сваренная в чернилах, рука шмыгнула из шлема, как скворец из скворечника.
Удары сыпались, Передерий дробил паркет, лишь щепки взлетали, словно силос из газонокосилки. Но черной, будто оттяпанной у негра руке везло, как заговоренной. Она с маху вписалась в стальную рукавицу от обрушенного доспеха, совершила три неловких прыжка, квакая консервной банкой, но посчитала, что маневренность ценнее, и покинула убежище раньше, чем Черный Колдун успел разрубить рукавицу надвое.
Так они оказались рядом с главным украшением зала — красивыми, как знаки Зодиака, четырьмя манекенами всадников. Электрический свет соскальзывал с доспехов, как с ледяной горки, и ломался на стальных швах, как льдина в ледоход. Отражение Передерия переполнило стеклянные глаза лошадиных чучел.
Стеклянные глаза лошадиных чучел не успели отразить руку. Проскользнув под заградительным канатом, рука подтянулась за седой лошадиный хвост, взлетела на стальной наплечник крайнего рыцаря, алый плюмаж шлема всколыхнуло воздушной волной. Передерий с надсадным хрипом ударил ногой в гнедой лошадиный бок, даже не ударил, а толкнул. Рыцарь бочком поехал из седла на своего коллегу в темпе башни из игрушечных кубиков.
И так, рыцарь за рыцарем, конь за конем, четверка рухнула косточками домино. Кеглями. И стало просторней, и стало лучше видно распятую за рыцарями шпалеру «Битва Константина с Максенцием». Грохоту было, словами не передать. Сигнализации со всех сторон заголосили, как будильники в часовом магазине в двенадцать ноль-ноль. Как пожарная, воздушная и радиационная тревоги вместе взятые.
А черная, будто вымоченная в черном меду, рука белкой-летягой успела перепрыгнуть с рыцарского плеча на низко висящую люстру. Потерялась в слепящих сполохах хрусталя. И от туда, из сполохов, спикировала на шею Герасиму Варламовичу.
С минуту Герасим булькал, блеял проклятия на самом первом человеческом языке — турите, пускал пузыри и здоровой левой рукой пытался отодрать от горла свою отверженную правую руку, черную, будто татуированную угольным порошком. Но то ли потому, что обе руки лоснились от пота, то ли потому, что правая сильнее левой, ничего у Передерия не вышло. Нехватка кислорода стала сказываться. Лицо Передерия приобрело цвет холодного свекольного борща, в который пожалели сметаны. Сначала Герасим опустился на одно колено, потом осел в партер, а потом и вовсе растянулся на паркете.
Смерть, которую Передерий всегда призывал не бояться, оказалась в пяти метрах, в метре, в десяти сантиметрах. Он слился со смертью. И не спасенная душа покинула тело Черного Колдуна, так и не ставшего богом. И досталась душа Врагу Рода Человеческого…
* * *
…Огромный серебристо-белый — белый, как чистейший героин — волк встретился со Стасом взглядом. В янтарных, слегка раскосых, глазах зверя были жизнь и смерть, пустота и твердь, все и ничего. Седое густое меховое боа вокруг шеи волка встало дыбом, на холке шерсть поднялась ирокезом. Шкура на морде зверя собралась в складки, и оголились два желтых покрытых радужной пленкой слюны клыка, как кости при открытом переломе.
Гранатовые узоры бархатных тканей, византийские яшмовые камеи с христианскими сюжетами, сине-зелено-желтая майолика с полихромной росписью и прочие-прочие-прочие экспонаты расступились и вжались поглубже в витрины, мечтая только бы уцелеть.
Стас ждал, решит ли зверь напасть, или уступит дорогу. На руке Стаса зеленым огнем трубило шипастое кольцо. Страха не было, страх смыт, как грязь тугими струями горячей воды. Наверное, Стас переболел крайней формой страха и заработал иммунитет. Наверное, страх навсегда покинул Стаса. ДОСТАЛИ! Слюна во рту Стаса была на вкус, как талая вода.
Волк не ушел с пути, и тогда сам Стас залаял, завизжал, зарычал не хуже любого зверя и кинулся вперед. Волк поднялся на дыбы, загривок распушило порывом ненависти, длинный язык провалился меж нацеленных в горло Стерлигова клыков. И противники сшиблись. Сплелись как виноградные лозы, как нити в ткацком станке, как спирали хромосомы. А вокруг заюлили вовлеченные в водоворот боя иконы критской школы, образцы кружевного шитья, плащаницы, кресты-мощевики и «Мадонны с младенцами». Стаса ошпарило кипятком волчьей слюны, Стасу в рот набилась пряно жирная волчья шерсть, уши Стасу заложило от чужого и своего воя и визга. В одном пантеоне нет места двум тронам, а все пирамиды давно заняты.
Седое чудовище пастью защемило руку с кольцом. А Стас другой рукой впился в волчью глотку, и в его ладонь врезался дугообразный предмет. Та самая гривна, которую много веков, а точнее десять дней назад Стасу заказал отыскать дремучий нефтяник Черный Колдун Герасим Варламович Передерий. И как между рогами дьявола, между кольцом и гривной полыхнул синий огонь.
И вдруг нечто гораздо более величественное, могущественное и ужасное заставило сражающихся замереть. Из мрака, или из ниоткуда, выступила она. Та, которую тридцатилетним бдением призвал Черный Колдун. Прекрасная, что можно сойти с ума от бессовестных грез. Или Светлана, или языческая богиня Марена. Словно родился Седьмой Антихрист, или протрубил Третий Ангел — физическая сила, магическая сила, глухая ненависть и слепая ярость двух отпетых врагов потеряли всякое значение, рассыпались жмыхом и ушли сукровицей в камень.
Явившийся из Максимыча оборотень заскулил, словно признавший хозяйку щенок. Все едино было оборотню, кто снизойдет в мир дольний из мира горнего — Ясуня, Амелфа, Заря Зареница, или Марена. У оборотня-Максимыча не было иного выхода, как победить. С возвращением прежних богов те, кого он травил и низводил, восстанут из праха. И не сдобровать ни плоти полковника, ни сути его. И каждый атом тела оборотня хныкал, тявкал и молил: «Выбери меня!!!». В одном пантеоне нет места двум…
Исход поединка зависел только от нее, потому как оба претендента касались и кольца, и гривны. Отныне только ей — то ли Светлане, то ли славянской богине — вольно было решить, чья сущность из сцепившихся мертвой хваткой сольется с сущностью вернувшегося со звезд страстного любовника. Тарха Дажьбога, с которым, расставаясь, уговорилась встретиться на земле через тысячу лет. А она не знала, на кого указать нестерпимо грациозным поворотом лебединой шеи, или привораживающим блеском зрачков из-под опущенных ресниц, но знала, что кого бы ни выбрала, потом пожалеет. Потому что любой мужик не стоит ее мизинца.
Не умом — здраво мыслить мешал призывный жар ждущего тела богини — обострившимся до сверхчастот чутьем Стас понял, что имеет все основания принять божественную сущность. Стас был ни молодым и не старым, не был сказочно богат, но и не жалко беден. Не был ни великим моралистом, ни законченным подлецом. СЕРЕДИНА СЕРЕДИНЫ, КУДА НИ КИНЬ. Дерзко алчущий ласк богини человек-камень на перепутье, который кати на все четыре стороны. Глина, из которой воплотившийся бог вылепит необходимое. Но и обернувшийся зверем исаявец имел не меньше шансов. В одном пантеоне…
Родившийся внутри Максимыча оборотень замер, не дыша. Кого изберет пахнущая диким медом богиня? Чтобы стать ее суженым, нужно выполнить три условия, нужно одолеть три загадки, нужно получить три рекомендации. Нужно иметь гривну, на которой воспето, как Дажьбог порушил целостность Вселенной — уничтожил равновесие между Навью и Явью. Нужно обладать кольцом Златогорки, слившейся в Нави с духом Марены.
Оба предмета и принадлежали, и не принадлежали оборотню. Один с шеи чуть не сорвал соперник, другой — сам оборотень чуть не откусил с пальцем у соперника — зажал челюстями. Но берестяные грамоты свидетельствовали и о третьем условии — претендент должен завоевать благосклонность Марены. Решающем условии. А будущее подкрадывалось раненой медведицей, будущее притаилось в засаде муравьиным львом, будущее почуяло добычу и акульим плавником вспороло настоящее.
И еще Стас понял, что, несмотря на марящиеся утехи, совершенно не желает, чтобы спустившийся со звезд бродяга Дажьбог воплотился в его тело. Ибо прежде всего не станет того Стаса, каким он знал себя. Тот Стас умрет. Его убьет новое знание.
Но исход поединка зависел только от нее. То ли Светланы, то ли изначальной славянской богини смерти Марены…
* * *
…Пусть Передерий облажался, Магниев отсидится в укромном месте и начнет сколачивать команду по-новой. Господин Магниев, отсапываясь, ворвался в будку вахтера. А если шеф что-то там городил, будто он — не магистр, то это — его проблемы. Со свежей паствой Игорь сам станет магистром. Он не дурак, он хитрый. Ученик превзойдет учителя. Оглянулся, ища, где тут подвешен такой синий ящик с прорезями динамика, микрофона и десятком кнопок в три ряда. Нашел. Ткнул пальцем в размещенную особняком красную кнопку, приблизил пересохшие губы к прорезям:
— Говорит первый пост, — глубокий вдох-выдох, — вневедомственной охраны Эрмитажа! — жадный вдох, глубокий как Черное море. — Говорит первый пост вневедомственной охраны Эрмитажа! — еще жадный вдох, глубокий как Тихий океан. — У нас ЧэПэ! — легкие жгло, будто посыпаны молотым красным перцем. А пустые глаза по инерции по сторонам шасть-шасть: на полу разводы грязи, словно кто-то приперся с улицы, не вытирев ног; на столе обслюнявленный коржик и вскрытый пакет кефира. Вахтер канул. Наверное, по нужде отлучился.
Синий ящик проснулся с ленивым кряхтением, позевал, прежде чем расставить точки над «и»:
— Говорит дежурный ГУВД Центрального района. Отбой тревоги. Пароль «Фиеста», — в параллель внятным словам из ящика приглушенно полилась заблудившаяся в эфире песенка. — …Не ходи к нему на встречу, не ходи!.. — уговаривал какой-то певец. Русскую эстраду Магниев не жаловал.
— Кто это?! — оторопел Магниев и задышал мелко-мелко. Жалок был в сию минуту Игорь Демидович, как наркоман в ломках, от прилизанности ни следа, смокинг черт знает в чем. Легкие пылали, будто натертые чесноком. Он тут свою жизнь спасает, а они там в ус не дуют.
— Я тебе, ботаник, покажу: «Кто это?»! Пароль «Фиеста»! Совсем мышей не ловишь?! — разом крепко озлобился синий ящик. А подпевала подзуживал вторым голосом под музыку: —…У него гранитный камушек в груди!..
— Какой пароль? — еще пуще оторопел Игорь Магниев и сглотнул свернувшийся белок слюны. Легкие свербело, будто облепленные горчичниками. Он тут чуть не погибает, а они там харю давят.
— Не был бы ты, ботаник, на пенсии, я б тебя в народное хозяйство пахать спровадил! — совсем заглушил песенку дежурный ГУВД. — У тебя, ботаник, в сейфе тетрадочка запыленная лежит! Так ты, ботаник, ее полистай! — тот, кто прятался в синем ящике, позволил себе затяжной зевок, но ни на йоту не подобрел. — А потом запрись и ни на что не обращай внимания! А еще раз разбудишь!.. — чуть не брызнул слюной в лицо Магниеву синий ящик.
Господин Магниев с раскрытым ртом отступил от синего ящика на два шага. Потому что понял — снаружи вахтерской конуры кто-то есть. Потому что почему-то посчитал того, кто спрятался в синем ящике, союзником того, кто караулил снаружи будки. Потому что, оказывается, песня лилась не из синего ящика. Сделав три полных вдоха-выдоха, Игорь отважно шагнул в стылый воздух музейного подъезда. Он не дурак, он хитрый.
Не обманули, к сожалению, предчувствия господина Магниева. Выход из музея загораживал широкими плечами ладно скроенный кудрявый парень в укороченной дубленке. На плече кудрявого по-афроамерикански держал равновесие похожий на подводную лодку магнитофон. Парень стоял с видом столь равнодушным, что Магниев даже было подумал прошмыгнуть мимо. Впрочем, тут же себя мысленно и отругал за глупости. Потому что не петуха боятся призраки, а отсутствия тьмы.
— Э-э-э, извините, вы не знаете, что происходит в музее? — дрожащим голосом спросил Игорь. Он уже работал. Он уже послал вглубь сознания мощный динамический импульс продавить барьерные мембраны, чтобы легче зафиксировать общий резонансный уровень оператора и пациента.
Незнакомец на дверях никак не отреагировал. Зато незнакомый Магниеву певец посчитал за нужное предостеречь:
— …Не ходи к нему на встречу, не ходи! У него гранитный камушек в груди!..
— Шум, грохот, я вот хотел милицию вызвать, не вызывается, — Игорь уже трудился во всю, и знакомый могильный холод закрадывался в душу. А вместе с отринутым теплом на штурм сознания пациента устремлялись отрицательные психоэмоциональные импульсы.
Незнакомец не реагировал. Смотрел на камер-юнкера как на пустое место. А певец вошел в раж:
— …Ты останешься одна среди берез!..
— Я вообще тут случайно, — сделал моментально продрогший Магниев шаг по ступеням вниз к двери, инстинктивно двумя пальцами убирая со лба русую прядь. — Я — налоговый инспектор, я проводил налоговую проверку магазина сувениров. Засиделся над бумагами, — Магниев рискнул сделать следующий шаг, шаг Снежной королевы. — Поиск недоимок — очень увлекательное дело. Оказывается, первую налоговую декларацию от подданных, если верить Геродоту, потребовал фараон Амасис. А в седьмом веке короли франков посылали собирать налоги опальных придворных. Если налогоплательщики злодеев не прикончат, и те соберут налоги — хорошо. Если прикончат — совсем уж прекрасно. Вероятно, поэтому сборщик налогов из города Апольди в Тюрингии придумал разводить для охраны очень злобных собак. Он скрестил пинчера, дога и ротвейлера. В итоге скромную фамилию этого господина — Доберман — знает весь мир… — змеиный язык Игоря покрылся инеем, и слова спешили покинуть рот под угрозой смерти.
В магнитофоне завелся следующий певец. Этого Игорь вроде знал, вроде Аркадий Укупник:
— Штандартен фюрер Штирлиц, истинный ариец, в упор стрелял, упор упал!..
Магниев подошел вплотную к кудрявому стражу. То, что страж не закрыл глаза, ничего не значило, потому что эти глаза блестели, будто у напившегося росы с чертополоха. Магниев был спокоен как танк, холоден как айсберг, и уверен, что процедура удалась, и клиент заблудился в снах:
— Я буду попуткой, которая подбросит тебя к вратам ада! — предвкушая удовольствие, пообещал Игорь.
— …С красивой фройлен по лесу гулял. «Давай капитулирен» — он ей сказал… — веселился ничего не подозревающий певец Укупник.
И тут вдруг страж вместо того, чтобы под влиянием чар вырубиться и не рыпаться, ни слова не говоря, скоренько поставил магнитофон к ногам, ухватил господина Магниева одной рукой за затылок, а другой за подбородок. И с невероятной силой крутнул. Шейные позвонки так и хрустнули.
— …В подвалах Мюллера фон Штирлиц — парень свой… — раздавался из-под ног заводной голос певца.
Шофер Саша бережно опустил обмякшее и потяжелевшее бездыханное тело, подобрал магнитофон и снова стал на дверях дослушивать песенку про Штирлица, как ни в чем не бывало.
Через три минуты бдения шофер Саша вдруг тревожно заозирался, переступил с ноги на ногу и, как перегоревшая лампочка, взорвался тысячей покрытых клинописью глиняных черепков. Оказывается, шофер Саша был не человеком, а големом. Голема невозможно заворожить, почти невозможно убить. Но он саморазрушается, если погибает создатель голема. Или — если голем становится создателю больше не нужен…
* * *
…Богиня была прекрасна, словно смерть от автоматной очереди киллера, когда на груди распускаются бутоны массандровского шиповника. Богиня была восхитительна, словно смерть, осыпанная траурными тюльпанами высокооктанового пламени в автокатастрофе; словно смерть от передозировки, когда глаза становятся синими ирисами; словно смерть в облаке хлорпикрина, когда изо рта с каждым хрипом падают на бруствер из горла гвоздики цвета кагора. И богиня была желанна, как последнее желание приговоренного.
И тут богиня вспомнила — а ведь начальник ИСАЯ, когда она еще была смертной девой Светланой, обозвал ее «курвой» И конвертик со смертельной начинкой ей сунул, чтобы обломить планы Передерия, если понадобится, даже ценой девичьей жизни…
И Стаса не стало — всякое изменение есть предательство. Он расширился за собственные пределы, он превратился в мимолетное воспоминание об одном часе жизни древнего бога, носящего имя Тарх Дажьбог. Стас, нет, уже не Стас, страстно жаждущий вкусить опиумной любви подруги Тарх Дажьбог и ненавидящий подругу Тарх Дажьбог, опираясь на Вселенную, встал и стряхнул вошь-оборотня, и вспомнил все. Как из-за любовной тоски по Марене превратился в Золотого Оленя, как Марена вышла за него замуж, и как потом изменила с Чернобогом. И понял Дажьбог-Стас, что прикован к Седава-звезде, что очутился в заколдованном кругу. Ибо каждый листопад будет дарить свое лоно Чернобогу шлюха Марена, и каждый вересень будет возвращаться Марена к Тарху Дажьбогу и клясться в вечной неразлуке.
Ибо истинно, истинно говорю я вам — всякая перемена есть чье-либо предательство.
* * *
…А еще через несколько мгновений по остывающим черепкам, высекая когтями искры, пронесся огромный серебристо-белый волчара. Зверь грудью вышиб дверь и вырвался из колышущегося пудингом, ходящего ходуном, будто при девятибальном землетрясении, шатающегося, словно утлый челн в шторм, здания Эрмитажа. На волю. Туда, где вздыбившаяся Нева перехлестывала гранитные парапеты, где ураган рвал провода и сворачивал в штопор деревья, где по небу плясали знамения.
А ведь, странное дело, потеряв навсегда возможность вернуть человеческое обличье, волк был счастлив. Теперь он был предоставлен сам себе, многое из людского казалось вымороченным и чуждым.
И далее белый, как чистейший героин, волк помчал прочь. И больше из людей никто его никогда не видел.
Кстати, когда гексаграмма ФО доходит до конца, появляется гексаграмма ТАЙ.
notes
