Через две недели я возненавидела эту Панаму и ее панамцев. Жара, духота, везде грязь, немытые и небритые мужики, ничуть не похожие на Антонио Бандераса ни ростом, ни лицом, ни сексапильностью, а напоминающие скорее наших рыночных айзеров; женщины все — просто совсем не Марии, развязные, растрепанные, неухоженные и крикливые. А после того как однажды одна, без Миши, вышла в город, я дала себе слово покидать отель только в случае самой крайней необходимости. Миша пропал куда-то, и, совершенно заскучав в отеле, я поехала в центр — походить по магазинам. В маленькой лавочке под трескотню толстого, беззубого, да еще и старого панамца я копалась в пыльных кучах вещей и нашла одну премилую штучку. Брошку, сделанную из раковины с жемчужинкой внутри. Сама носить я ее не собиралась, подарю, думаю, Лариске, она любит всякие экзотические мелочи, и ей есть с чем ее надеть. Стоила она, как и все в этой стране, невероятно дешево. Местных денег, бальбоа зовутся, на тот момент у меня не было, и я предложила хозяину взятую из отеля самую мелкую купюру из тех, что хранились в номере: сто долларов. Лавочник перепугался, увидев ее, замахал руками, закричал, что у него нет сдачи, он не может разменять такие деньги, у него и в лучшие дни столько к вечеру не набирается. И посоветовал поменять купюру в обменном пункте через дорогу напротив. Что делать? Пошла. Но и в меняльной лавке, меняла, который, казалось, не мылся год, не наскреб такой прорвы бальбоа, равной долларовому стольнику. Я только хотела спросить, куда же мне идти на сей раз, как какой-то крутившийся в лавке оборванец (а такое слово подходит к большинству панамцев) выхватил у меня деньги и убежал. Меняла не мог сдержаться и хохотал как полоумный. После этой прогулки я почувствовала, что окончательно и бесповоротно устала от местной экзотики и решила до самого отъезда домой не выходить из отеля. Разве только если Мише понадобится, чтобы я его сопровождала.

После двухдневного отсутствия Миша наконец появился. И не один.

Мише тоже надоело здесь. Он рассчитывал закончить все дела в Ла-Пальма дней за пять-шесть, а потом закатиться со мной на недельку в Штаты; но какой-то местный чиновник застрял в столице, а без него подписать контракт оказалось невозможным. И мы попали в вынужденное заточение в этом скучном городишке. Даже на море уже не тянуло. Искупаться лучше в бассейне, на который выходят окна нашего номера, за три первых дня я загорела до нужного цвета и, если вновь захочется солнечных ванн, — просто выйду на балкон. А что еще делать на этом море-акияне?

Миша от скуки стал пить. Конечно, без пива и джин-тоника у него и так не обходится ни один день, но меня это нисколько не волнует — я ему не жена и никогда ею не буду. Даже если он и сделает предложение. (А у него, кажется, вызревает такая мысль. Уже несколько раз заводил какие-то странные разговоры об одиночестве, о том, что никто его не понимает, а я, как он полагает, в состоянии его понять. Дозревает мужик, но мне он совсем не нужен — несмотря на все его богатство.)

Миша может считаться богатым человеком не только по панамским меркам. Оптовые поставки продуктов из латиноамериканских стран в Санкт-Петербург, Ленинградскую, Новгородскую и Псковскую области; он один из совладельцев фирмы. Не трудно догадаться, что мужик денежный, это я знаю наверняка. О таком доходе, что он имеет, рядовой бизнесмен в порядочной стране может только мечтать.

Но я могу выдерживать Мишу недолго — лишь столько, сколько длятся наши с ним, слава Богу, нечастые поездки по странам Центральной и Южной Америки. Да разве еще вытерпеть раз в неделю свидание в родном Санкт-Петербурге. Если наше общение с ним затягивается — я начинаю нервничать. Хотя он мужик неплохой, не злой, не жадный, не хам. Но — очень простой. Неотесанный. А простота, как известно.

Может быть, я даже скоро порву с ним. Насовсем. Да и рвать-то особо нечего. Что нас связывает? Моя работа выездной переводчицей в испаноязычные страны с совмещением профессии гетеры да редкие свидания в Питере. Кое-какой капиталец я уже накопила, чтобы иметь возможность не спать с мужчиной исключительно ради новой командировки в Латинскую Америку и получаемого за это вознаграждения, пускай и приличного. Противно чувствовать себя шлюхой. А иногда нет-нет да и накатит такое чувство. Тем более в постели Миши. Нет, все в порядке, но, наверное, он не тот мужчина, с которым мне будет по-настоящему хорошо. Миша может славно, очень так по-мужицки, трахнуть. Сильно, напористо, подавляя полностью, растаптывая, насыщаясь жадно, безудержно. Каждой женщине приятно, когда ее так неистово желают и берут. Иногда хочется отдаться именно так. Но потом, насытившись, в следующих своих попытках Миша уже однообразен и скучен. Унылая смена позиций, словно выполняется какая-то обязательная программа, и монотонное, нудное совокупление. Фантазии ноль, нежности ноль, предварительной любовной игре, сколько я ни пыталась, мы научиться не можем. Правы те, что говорят: чем выше интеллект, тем интереснее мужчина как любовник. Впрочем, все это ерунда. Главное, нет и неоткуда появиться между мной и Мишей того чувства, что примиряет все.

Да, я говорила, что Миша от скуки стал пить. Крепкие напитки и помногу. Слава Богу, ничего страшного с ним не происходит, когда он напивается. Не буянит, не распускает руки, но все же, все же, все же… неприятное зрелище для трезвого человека. А я, разумеется, не составляла ему компании в неумеренном питии. Поэтому он стал пропадать из отеля на полдня, на день, потом на два. Уверена — шлялся по местным шалманам. Еще, я думаю, не преминул посетить здешних шлюх, попробовать панамской клубнички. Да и пусть, мне плевать. Не волнуюсь я и из-за того, что он может меня чем-то заразить. Слава Богу, Миша настолько боится СПИДа и сифилиса, просто панически, что в самом бесчувственном состоянии на автопилоте достанет презерватив.

Последний раз, пропав на два дня, Миша вернулся в отель не один. С ним пришли еще двое. Разумеется, никто из них не был трезв. Тот, которого, как выяснилось, зовут Вова, вообще с трудом держался на ногах. Впрочем, он и не стал на них держаться, а сразу обвалился в кресло и задрал ноги на подлокотники. Казалось, у этого Вовы оба глаза стеклянные — хотелось узнать, сколько же он выпил и почему не закусывал, но совсем не хотелось заговаривать с ним. Это напившиеся мужчины представляются себе неотразимыми орлами, когда на самом деле трезвой женщине они омерзительны. Вдобавок от этого Вовы несло потом, как от козла, волосы, конечно, немыты-не-чесаны-нестрижены лет двести, а шорты и футболка измяты, будто он в них ходит не снимая с самого рождения. В общем, того еще типа приволок Мишаня. Наверное, соскучившись по отечественным бомжам.

Хорошо хоть второй гостюшка был поприятнее. Очень даже ничего мужчина. Высокий, загорелый, как серфингист, мускулистый. Лицо у него хорошее, женщинам нравятся такие, без всякой смазливости. Крепкий мужской подбородок, втянутые щеки. Правда, нос сломан, ну так это, можно сказать, лишний намек на мужественность. Глаза хоть и пьяные, а симпатичные. Серые, с лукавыми морщинками вокруг, как у Ленина, главное, не близко посаженные, как у крысы. Ненавижу мужчин, напоминающих крыс. Звали второго нашего приятеля Ле-хой. Он сам так представился, пожав мне по-мужски руку. Лехина ладонь — живого места нет — вся в мозолях, половина ногтей черные, прищемленные или отбитые. За последнее время я привыкла к ладоням пухлым и гладким.

— Танюха! Иди за телефон! — Вошедший и тотчас исчезнувший в направлении туалета Миша снова объявился, энергичный как всегда, и плюхнулся на пуфик около телефонного аппарата. — Сейчас гулянку конкретно устраиваем. Насчет выпивки подскажу, чего говорить. Закуси побольше заказывай, ну там, сообразишь сама, чего надо. Мы еще эту бабу позвали, ну, со второго этажа. Припрется сейчас. Гульнем по-русски. Видишь, Танюха, я уж думал, никого тут нет, а откопал и в этой заднице наших людей. Давай звони папуасам.

Я позвонила в гостиничный ресторан и сделала заказ. Они там, полагаю, решили, что мы сегодня в нашем номере будем кормить, более того, поить весь отель.

Едва я повесила трубку, Миша взялся рассказывать, где же он подобрал таких замечательных русских парней. Само по себе это действительно было любопытно, поскольку, кроме женщины Любы со второго этажа, ни на кого из соотечественников в городе мы прежде не натыкались. Плохо в Ла-Пальма с русскими людьми.

Сперва Миша отыскал Вовика. Тот в каком-то кабаке трескал спозаранку водку, почему Мишаня и заподозрил в нем русского человека. Подозрения оправдались. Они подружились за допиванием водки, потом отправились в другой кабак, громко разговаривая на родном языке. Русскую речь в их исполнении услышал прогуливающийся по улицам Леха и подрулил к ним. Те, понятно, взяли его в компанию. Одним словом, для россиян сегодня выдался благоприятный день. Его-то наши ребята и решили завершить достойно — славной попойкой в нашем номере.

Я не знала, радоваться мне этому или нет. С одной стороны — разнообразие, общение с соотечественниками. С другой — много я не выпью, а разговоры с пьяными людьми во мне всегда вызывают раздражение.

— Леха, — тем временем пояснил Миша, для пущей ясности показав пальцем на расположившегося на диване Леху, — он, блин, моряк. Отстал от парохода. Ну типа чего-то там в организме сломал.

— Аппендицит у меня был, — раздалось с дивана. — В день отплытия прихватило.

— Во. Пока валялся в госпитале, его пароход тю-тю. Ждет следующего.

— На той неделе придет «Михаил Светлов», он возьмет.

— Во, клево! А этот лох, — Мишин палец с золотой печаткой указал на Вовика, — ваще хрен знает кто и чего тут делает. Я так и не прорюхал. Несет какую-то ботву. Но, главное, по-русски несет. По-нашему, блин. Сечешь?

Я секла.

Пленных, после убийства старого Энрике безропотно перебравшихся в моторку похитителей и доставленных на берег, обыскали. Даже женщин обхлопали — не стесняясь, но и без похабщины. Деловито, быстро и умело. Никто из солдат посягать на женскую честь не собирался. И эта деловитость навевала очень нехорошие предчувствия. Уж лучше бы лапали, хохотали и отпускали сальные шуточки. Женщины не сопротивлялись, даже Любка, которая поначалу попыталась было съездить лиходею по морде, когда тот ухватил ее за локоть, высаживая из лодки. Солдат Любкину руку перехватил и толчком послал на берег. Не злясь, не угрожая, не ответив затрещиной. Командир стоял в сторонке и, сторожко поглядывая на пленных, преспокойно раскуривал новую сигару.

Неразговорчивые люди в камуфляже забрали все спасенные с «Виктории» вещи, даже оставшееся пиво (Володя проводил упаковку тоскливым взором, но ничего не сказал), сняли с Мишки «роллекс» и печатку, сняли золотой браслетик с Татьяны, и на том мародерство закончилось — Любины серьги и часики за драгоценности не сошли.

— Это не погранцы, — шепнул Алексей Борисычу.

— «Золотого теленка» читал? — шепотом же возразил старик. — Там, помнится, румыны тоже не очень-то…

Один из солдат заглянул в полиэтиленовый мешок нового русского, который тот прижимал к животу, обнаружил там скомканные, вряд ли свежайшие трусы и носки и брезгливо сунул его обратно хозяину в руки.

Мишка сносил унижение стоически — только скулы его побелели от ярости. Старик то и дело оглядывался по сторонам, но молчал. Шоковое состояние овладело всеми.

Закончив досмотр, солдаты повели пленных по неприметной тропинке в глубь прибрежных кустов — больших, густо-зеленых, похожих на составленные в пирамиды лопухи. Один из латиносов, раньше остальных скрывшийся в зарослях, теперь встречал конвой и этапируемых на тропинке. И был не один. С ним рядом стоял еще один камуфляжный солдат, а на земле возле их нагуталиненных ботинок придавливал траву здоровенный железный ящик. Они пропустили колонну и вместе с еще двумя замыкавшими движение бойцами деловито подхватили ящик с четырех сторон за ручки. Четверо и их зеленая железная ноша составили арьергард процессии.

— Михаил, — спросил оказавшийся рядом Алексей, — ты что-нибудь понимаешь?

— Ни хрена, — так же тихо ответил новый русский. — Типа террористы, подпольщики, пес их разберет. Дай мне добраться до цивилизации…

— Драпать надо, вот что, — убежденно проговорил Лешка. — Вещи забрали, значит, считают, что нам уже не понадобятся.

— Трусы мне оставили. С носками, — криво усмехнулся Михаил и зачем-то подмигнул Алексею.

— Выкуп будут требовать? — предположил шедший за их спинами Борисыч.

— Черт их знает. — откликнулся Алексей. — У кого? У посольства русского, что ли? Или среди нас Рокфеллер затесался? Не-ет, ребята, вы как хотите, а я делаю ноги. Вон туда, в кусты, там, похоже, овражек, не достанут.

Однако воплотить этот план в жизнь он не успел: тропа вывела их к заброшенной проселочной дороге, где стоял, весь в выцветших камуфляжных пятнах, видавший виды армейский грузовой «мерседес» с крытым брезентом кузовом. Еще один латинос — водитель — высунулся из кабины и крикнул очкастому главарю:

— Ке паса?

— Классико! — ответил главарь, и водитель исчез в кабине. Через секунду заурчал двигатель, и сизый дым заклубился у выхлопной трубы.

Михаил вопросительно глянул на Таню, хотя и без перевода все было ясно.

— Тот говорит: все ли нормально прошло? А этот: все, дескать, отлично, — передернула плечами Татьяна. — Ребята, мне страшно…

Двое солдат споро откинули заднюю стенку кузова и раздвинули брезент. Усатый приглашающе махнул рукой: мол, полезайте.

— Не хочу, не хочу! — вдруг закричала Люба и ломанулась куда-то вбок от грузовика.

И вот тут стало окончательно ясно, что заложники пока нужны похитителям живыми: один из солдат скинул с плеча автомат, но главарь резко ударил по стволу и заорал на стрелка. Другой бросился Любе наперерез, сделал подсечку и навалился сверху.

С помощью товарищей ему удалось утихомирить беглянку. Ей помогли подняться с земли, галантно подав ручку, вернули полотенце. Большое, если не сказать — огромное махровое полотенце, которое Люба повязала вокруг пояса, соорудив подобие юбки, когда они были высажены на берег, и которое слетело во время рывка. Поняв, что попытка к бегству пресечена, главарь повернулся к Татьяне и внятно произнес несколько слов.

— Он говорит, что мы не должны делать глупостей, и тогда никто не пострадает, — перевела Татьяна. — Если все будет хорошо, скоро нас отпустят.

— Раз сразу стрелять не начали, значит, мы им для чего-то нужны. Уже неплохо, — сообщил Алексей. — Значит, еще повоюем…

Сначала в кузов забрались двое солдат, приняли наверху странный ящик, оттащили его в глубь кузова. Достаточно вежливо пленным помогли подняться в кузов и рассадили на деревянных лавках вдоль бортов — троих на одной стороне, троих на другой. Четверо солдат залезли следом.

Кузов слегка качнулся, когда усатый занял место пассажира в кабине.

Но, против ожиданий, грузовик не тронулся тут же с места, мотор продолжал работать на холостом ходу. Спустя некоторое время со стороны кабины послышались голоса, после чего в кузов залезли еще двое солдат. Заняли места у заднего борта. Двое забравшихся первыми сидели на ящике. Остальные — на лавках по обеим сторонам от пленников. Никто из них не проронил ни слова.

И только тогда наконец грузовик дернулся, зафырчал и двинулся в неизвестном направлении. Люба то и дело всхлипывала, положив голову на плечо Алексею.

Этой бы Любе на базаре стоять и торговать кониной, а не по заграницам странствовать. Конечно же, она приперлась раньше напитков и закусок из ресторана. Конечно же, вульгарно одетая. Раскраска, разумеется, самая боевая. Понятно, в бой она пошла сразу же, с порога. И ясно как день, кого выбрала себе в жертву. Кого ж еще! Для Миши она полная старуха, да и за Мишу надо со мной конкурировать. Вовик даже ей не нужен. Остается Алексей. Причем неплохо остается — всего лет на пять ее моложе, симпатичный; я вне игры из-за Миши; других женщин не ожидается. А когда она узнала, что Леша моряк, то есть профессионально скучающий по женщинам, к тому же в «лирическом состоянии», да еще собирающийся усугублять «лиризм», ее глаза полыхнули триумфальным огнем. Куда, дескать, он денется от женщины, хотя и не первой свежести, зато которая сама на шею вешается. Конечно, от таких перспектив у нее захватило дух, и она без разгона начала действовать.

А я отчего-то почему-то набралась в тот вечер. Выпила, наверное, раза в четыре больше нормы для приличной женщины на вечеринке. Причем позволила себе напиться очень быстро, со скоростью дамы полусвета. Зачем-то запивала текилу пивом, хотя никто не заставлял. Мужчины подливали и подливали. В них, надо полагать, наряду с другими такими же дурными развит инстинкт спаивания. Надо — не надо, а будут спаивать. И вот результат: если начало засидки помню отчетливо, то где-то с середины вечера идут провалы. В памяти сохранился один балкон — то ли из-за того, что голова ненадолго прояснялась только на нем, под действием свежего ветра, то ли из-за того, что я как вышла на балкон, так всю вторую половину вечеринки и не покидала его. В памяти осели лишь узловые моменты.

Как Любка меня оттесняла от Алексея, стоило мне с ним о чем-то заговорить.

Как Миша вбегал-убегал, и в руке у него непременно что-то было: то баночка, то бокальчик.

Как пели, обнявшись, про цветущую в поле у ручья рябину.

Как рядом образовался Вова, которого все считали вырубившимся, и попытался перелезть через балконные перила. Как со смехом все его от перил отрывали, а потом Миша влил в него бокал чего-то желтоватого и увел в номер.

Как Любка на фоне темнеющего неба прижала к себе Алексея и впилась с азартом вампирши в его губы, при этом обстоятельно и старательно терлась своими прелестями о его мужественные выступы, а потом куда-то исчезла.

Как Миша ворвался с воплями: «На море, блин, на море! Ща забабахаем круиз вокруг Панамы!» И стал всех выталкивать с балкона. Уяснив, в чем дело, я, помню, очень обрадовалась. Полагаю, в тот момент я пребывала в романтическом угаре.

Как в непонятной спешке кидала в сумочку и пакет то, что считала в ту минуту необходимым взять с собой.

Как выпила до дна «на ход ноги» то, что поднесли, уж и не помню, какого вкуса и крепости.

Как после обнаружила себя выходящей из машины уже в порту, а мужчины доставали из багажника позвякивающие коробки.

Потом мы купались, ныряя в воду прямо с пирса, а вокруг покачивались лодки и катера. Любка, помню, сначала требовала немедленно отправляться в «круиз», а потом, разгоревшись, предлагала всем плавать голышом, но ее никто не поддержал, тогда и она сама передумала демонстрировать самые сокровенные свои части, разумеется жутко соблазнительные, перед которыми, уж конечно, никто не устоит, и обиженно осталась на пирсе. Так что не плескались только она, Вовка, да еще Миша. Наш Вовик мирно похрапывал, свернувшись калачиком на мокрых досках рядом с Любой. А Миша куда-то уехал на арендованной машине, но скоро (а может, и не скоро?) вернулся в обнимку с каким-то счастливым панамцем при усах до ключиц. Нет, наверное, он все-таки вернулся скоро, потому что когда Миша чего-то хочет и начинает действовать, то в нем пробуждается вулкан энергии. Тогда он сметает преграды и не потерпит и полмига проволочки. И мало кто может в такие минуты устоять перед его напором и уверенностью.

Потом мы взошли на большой белоснежный катер. Любка все хваталась за Алексея, а Миша куда-то опять подевался. Мы даже стали скандировать с палубы: «Миша! Миша!» Наконец он появился. И опять же не один. Опять же в компании с русским. Старичком лет ста. Которого он, конечно, силой затолкал на катер. Откуда дед взялся, я узнала позже. Тогда меня ничего почему-то не удивляло, я все воспринимала как должное. И вообще я пошла в каюту — осмотреться, положить вещи и переодеться. Каюта оказалась до ужаса милой и уютной. Я сняла мокрый купальник, прилегла отдохнуть и под качку уснула.

После сорока минут езды по ухабистой дороге грузовик наконец остановился. Солдаты выпрыгнули из кузова, откинули брезент. В кузов проникли яркие лучи чужого солнца.

Пленных провели краем огромного поля, подстриженной травой напоминающего футбольное. Но чтобы на нем все-таки играли именно в футбол, при всей распространенности этой игры в Колумбии, было непохоже. Где ворота, где разметка? Да и размерами поле превосходило футбольное: раза в два по ширине, раза в три-четыре по длине. Предназначение этой травяной пустоши опытный глаз определил бы без труда — посадочная полоса для приема легких самолетов и вертолетов.

— Мишка, ты же катер нанимал, — негромко напомнил Алексей, исподтишка озираясь по сторонам. Никто из конвоиров на неразрешенную реплику не отреагировал. — Может, он в угоне числится?..

Татьяна наступила босой ногой на торчащий из земли сучок, пошатнулась и едва не упала. Один из солдат предупредительно поддержал ее за локоток. Таня испуганно вырвала руку. И вдруг громко всхлипнула.

— Хрен знает, — сквозь зубы бросил Михаил. При каждом шаге несерьезные его пляжные сандалики звонко шлепали по пяткам хозяина и поднимали облачка пыли. — Но если мы через границу ломанули, тут вилы могут случиться конкретные…

На полуденном солнце нехитрая одежка пленных высохла моментально. День обещал быть жарким. Во всех смыслах.

У края, противоположного тому, с которого начался их путь вдоль огромной поляны, и куда их, судя по всему, и вели молчаливые солдаты, находилась группа исключительно прямоугольных строений. Г лядящему издалека могло прийти в голову сравнение — будто кто-то все это собрал из гигантского «лего». Вблизи, всматриваясь в детали и подробности, никто не обнаружил бы ничего любопытного: одно большое здание, каменное, видимо жилое, а вокруг прилепились многочисленные постройки помельче, деревянные, видимо хозяйственного назначения. Одна из построек, как пень опятами, была облеплена разнокалиберными «тарелками» и усами антенн. Между ними миниатюрной Эйфелевой башней возвышалась решетчатая конструкция, знакомая по фильмам про тюрьмы и концлагеря, — наблюдательная вышка. Хотя заграждений из колючей проволоки нигде не наблюдалось.

Доставивший их грузовой «мерседес» обогнал процессию и, фырча, скрылся между строениями.

То и дело встречались на пути пленников люди в камуфляже и при оружии.

Бетонное сооружение, своими габаритами, обшарпанностью и единственным узеньким оконцем под самой крышей напоминающее российский привокзальный сортир в провинции, стояло чуть в стороне от прочих домов и домиков. Его окружал забор из «колючки», впрочем, не только его, но и посыпанную песком площадку.

В тенечке под брезентовым тентом, неподалеку от одноэтажного кирпичного здания с широкими дощатыми воротами, куда, судя по всему, заехал грузовик, отдыхал старенький джип.

О том, что перед ними здешняя тюрьма, никому не составило труда догадаться. Последние сомнения отпали, когда их втолкнули внутрь, за железную дверь, оборудованную примитивным «глазком», а иначе говоря, просверленной насквозь дыркой. Дверь моментально закрыли, едва последний пленник перешагнул порог.

Их встретили духота, полутьма и тот аромат, который сильнее прочего роднил это здание с отечественным сортиром. Было жарко: полуденное солнце со всей дури лупило в жестяную крышу неказистого строения.

Когда глаза привыкли к плохой освещенности, во всей красе предстало внутреннее убранство их нового номера-люкс: разбросанные по полу циновки да железный невысокий бак с крышкой для отправления естественных надобностей. Проще говоря, «параша». Еще камера четыре на пять метров могла похвастать разве только зарешеченным окошком под потолком, в которое можно было протолкнуть, и то с трудом, худосочную кошку.

— А чего, очень мило, мне нравится, — нарушил молчание Вовин голос.

— Хватит идиотничать! — истерически взвизгнула Люба и бросилась к Михаилу. — Сволочь! Ты, ты! Ты завез! Гад! — Она кулачками замолотила по его груди, он попытался схватить разошедшуюся бабу за руки. В общем, завязалась глупая борьба с криками и руганью.

— Любка! Тихо! — гаркнул Алексей, который, отделившись от группы, прогуливался по камере, с интересом разглядывая стены.

Любка не утихла. Алексей вдруг оказался перед ней и влепил сильную и звонкую затрещину. В незамедлительно наступившей тишине, казалось, был слышен отзвук сочной оплеухи. Люба тут же обмякла. Истерика прекратилась. Но полились слезы. Женщина отошла в угол, села на циновку… и тихо, с подвываниями заплакала. Цветастое махровое полотенце, обернутое вокруг ее бедер, размоталось, бесстыдно обнажив крепкие ноги. Ничей взгляд на них не задержался.

— Я ни хера не понимаю, а тут еще эта больная кипеж поднимает. — Миша со злобы пнул «парашу». Та, грохнув подскочившей крышкой, опасно закачалась, но устояла.

— Пустая, — констатировала Татьяна за спиной своего начальника.

Михаил обернулся. Встретив недоуменный взгляд шефа, девушка пожала плечами, улыбнулась и отвернулась. Неизвестно зачем огладила невесомое платьице. Потом чересчур легкомысленной для их положения походкой прошлась по камере.

— Курево никто не заныкал? — Вова с надеждой обвел взглядом соотечественников, но увидел лишь жесты отрицания. — Э-хе-хе, вот облом-то. Может, у меня самого что завалялось.

И он принялся прилежно исследовать содержимое карманов вытертых джинсовых шорт.

Тем временем Люба вскочила, сделала несколько шагов по камере, остановилась у двери их темницы и бессильно прислонилась к ней.

Старик Борисыч, как до того Алексей, рассматривал стены:

— А мы здесь не первые посетители.

— И что с того? — подошел к старику Алексей.

— А то, что похищать проезжающих и проплывающих, вероятно, обыкновенное занятие этих людей. Может быть, одна из статей их дохода.

— Ну и?

— Что «ну и»?

— Какой нам с того прок?

— Не знаю, — пожал костлявыми плечами Борисыч, — я вообще ничего не знаю. Знаю, что очень хочу убраться отсюда. Ясно, что это не пограничная застава, не таможенный пункт и не, к счастью, местная тюряга. Значит, убраться можно.

Рядом оказался Михаил:

— Что за жопа, Леха? Откуда Колумбия? Что это за клоуны нас повязали?

— А я что, доктор? — Алексей продолжил обход и внимательное разглядывание стен. Миша пошел за ним.

— Ты оставался в рубке. С этой вот шалавой. — Шедший за ним по пятам Михаил показал большим пальцем в сторону Любки.

— Ну и что?

— Что ты долбишь дятлом — «ну и что»! Достал! — вдруг взорвался Миша и, ухватив Алексея за футболку, рванул на себя. Но тут же понял, что делает глупость.

— Не надо, — попросил Леха, — маечку порвешь. — Он сжал пальцы на Мишином запястье. Подержал так и отпустил. — Не в офисах.

Арендатора утонувшего катера скрутило буквой «зю», плейбоевский зайчик на майке испуганно запрядал ушами. Раздалось сдавленное Мишкино «у-йо-о-о» и следом разные нехорошие слова.

— Облом, товарищи, — напомнил о себе с циновок Вовик. — Махорки нет, пиво отобрали. Скука в окопах.

Он пригорюнился.

Алексей продолжал разглядывать стены. Борисыч занимался почти тем же самым, но еще и щупал их, отколупывал мелкие кусочки, крутил в руках, изучая, не иначе, состав цемента, пошедшего на постройку.

— Леха, ты бы, падла, упражнялся на этих урюках с «калашами». — примирительно выдавил Михаил, по-прежнему держась одной рукой за другую.

— У наших гостеприимных хозяев были не «калаши», — счел своим долгом уточнить Борисыч.

— Да какая, к херам, разница! — опять перешел на крик Михаил. — Как мы сюда загремели, кто ответку держать будет, а?! Че мы тут делаем? Откуда Колумбия?

— Последнее как раз наименее удивительно. — Борисыч оказался единственным, кто пожелал отвечать на вопросы бывшего спонсора компании. — От Ла-Пальма до колумбийского берега морем — чуть более ста километров. Не так уж много для быстроходного катера, шедшего всю ночь.

— Да кто шел-то, ядрен батон?! Просто катались себе по морю, как белые люди.

— Форшманулись, — подал голос Вовик. — Славный форшмачок вышел.

— Помолчи, а? Вот ты только помолчи! — отскочила от двери Любка. Глаза у нее были красные, но слезы уже высохли. Она яростно затянула узел на полотенце вокруг талии. — Ладно, если так хотите. Мы с Лешей были там вдвоем. Не так уж долго. Пока мы там… были, Леша зажал как-то штурвал, чтоб лодка плыла по прямой. Ну и что? Потом мы ушли, и он выключил мотор, ведь так? Панамца этого уродливого нигде не было, и он выключил. Так ведь, Леша?

— Не знаю. — Алексей уже оторвался от созерцания стен.

— Что ты не знаешь, что? — опять начала набирать истерические обороты Любовь. Грудь под синим купальником вздымалась, как океанские волны в шторм. — Выключил или нет?

— Вроде выключал, — сказал Леха.

— Я не могу больше, — обхватила лицо руками ночная любовница моряка. Опять послышались всхлипы. Вдруг она опустила руки и расширившимися глазами посмотрела на секретаршу Михаила: — Там двое местных! Таня, ты же понимаешь по-испански! Надо подслушать!..

— Кто где был ночью?! Каждый рассказывает, где был ночью! — не унимался Михаил, в такт словам с силой хлопая ладонью по бетонной стене.

— Может, перестанете орать? Хотя бы в виде разнообразия. Люба права. Я здесь одна, кто может занимать — ся делом. Нужным, общественно-полезным. И все мне мешают. — Покинув свой пост у двери, Татьяна приблизилась к сбившимся в группу соотечественникам.

— Ты о чем это, лапа? — обратился к ней не кто-нибудь, а Михаил. По праву личного обладания.

— О том, лапусенок, что кто, кроме меня, владеет испанским? Никто? Тогда я вот что вам скажу. Нас сторожат два башибузука. Сидят на крыльце с той стороны, прислонившись к двери. Над дверью короткий козырек — говорю для тех, кто не разглядел, — и им, негодяям, не хочется на солнце.

— Думаешь, они нас подслушают? — хохотнул Миша и, улыбаясь, оглядел присутствующих.

— Милый, — проворковала Таня, — я думаю совсем о другом. О том, что я их могу подслушать. И я пыталась слушать, но из-за ваших воплей толком ничего не разобрать.

— Да зачем они нам?

— Барышня абсолютно права, — вмешался Борисыч. Он сдвинул кепочку на затылок и почесал залысину. — В нашем положении любая крупица информации лишней не окажется.

— Тогда валяй! — распорядился Миша. — Иди подслушивай!

— Спасибо, дорогой. Только вы уж потише, вполголоса как-нибудь.

Слегка пританцовывающей походкой самая молодая из заключенных направилась к двери.

— Леха, — осторожным голосом обратился к спутнику Михаил, — вырубил ты мотор или нет?

Алексей сморщился, как от лимона:

— Тебе не надоело? Завел шарманку — «кто да кто», «вырубил — не вырубил». Теперь-то чего. Приплыли. Вчера ужрались все. А ты панамца напоил.

— Слушай! — Вовик вдруг как ужаленный кинулся со своего сидячего места к Михаилу. — Ты ж не глядел в своем пакете! — Он поднял с бетонного пола и поднес к носу нового русского пластиковую сумку. — Может, там курево! Нехай рассыпанный табак. Замастрячим косячину…

Накопившийся грозовой разряд нашел громоотвод. Бывший благодетель вцепился в тощие плечи Вовика, протащив через камеру, вжал в стену. Плейбоевская майка угрожающе затрещала на Мишкиных плечах. Стиснув Вовику толстыми пальцами челюсть, Михаил испустил свой самый пронзительный за сегодняшнее утро крик:

— Прибью, пидарюга! Укатал ты меня, понял?! Козляра дешевый!

Борисыч проворно кинулся к сцепке, повис на плечах нового русского, попытался оттащить. Кепка слетела с его головы и упорхнула в угол, обнаружив под собой жиденькие растрепанные волосы мышиного цвета. Любка не то чтобы громко, но заверещала, Алексей отвернулся и сплюнул. Вовик, не противясь насилию, таращился на взбесившегося земляка и сипло дышал.

— Из-за таких, как ты! — не унимался Михаил, безуспешно отталкивая от себя цепкого Борисыча. Отчаявшись оттащить, старик втиснулся меж конфликтующими, встал живой перегородкой. — Макака! Говнюк! Урою! — сотрясало камеру.

— Хватит, хватит, — заклинал Борисыч, сдерживая напор.

Отодвинулась, скрипнув, заслонка дверного «глазка», и в дырке показался человеческий глаз. Зрачок пометался туда-сюда, потом дырку заполнили губы и что-то прогавкали — отрывистое и нерусское, обнажая желтые зубы.

Послышался смех, и явления с воли закончились опустившейся заслонкой. Впрочем, смех слышали только Татьяна да Люба, чьи головы располагались рядом с «глазком». Таня стояла, опираясь о дверь и скрестив руки на груди; прищурясь, наблюдала за возней вокруг шефа дефис любовника.

Борисыч с неутомимостью первой ракетки мира отбивал пухлые загорелые руки, пытавшиеся таки достать Вовика. На том, собственно, противостояние и закончилось. Нападающий неожиданно сник и, бормоча ругательства, плюхнулся на циновки. Сел, уперев локти в пальмы и кораблики на шортах, уронил лицо на сложенные «замком» кисти.

— Как вы достали, мудилы, — отчетливо услышали все.

Любка тем временем отошла от «глазка» и что-то нашептывала Алексею на ухо.

— Да ладно тебе, — вяло отмахивался тот, — с ума совсем сошла.

— Чего это он? Крышка отвинтилась? — отойдя от потрясения, спросил своего защитника Вова.

— Все мы взвинчены по вполне понятным причинам, — разъяснил Борисыч. Он пошарил глазами по камере, отыскал потерянную кепку и водрузил на прежнее место на макушке. Снова сдернул.

В камере настало затишье. Миша бормотал что-то себе под нос, мотая головой, упертой в кулаки, Вова растянулся на циновках и закрыл глаза, Любка шепталась с Алексеем, прижавшись к нему и поглаживая его руку, Борисыч мерил неспешными шагами темницу, о чем-то задумавшись. Сквозь неполноценное окошко вливался размеренным потоком свет, рассеивая тьму, доводя ее до состояния полутьмы или даже трех четвертей тьмы.

Придурка Вовика я подобрал в борделе. Ну не рассказывать же про это Таньке! Начнутся всякие глупости, понты, типа — значит, я тебе не нравлюсь. Расхнычется еще, баба ж; бизнес бизнесом, а может, влюбилась в меня, дура, надеется. Ну, по-любому ей не в кайф будет узнать, что я по шлюхам хожу. Да я бы, может, и не шастал, сдались мне эти шлюхи, уж давно все пробовано-перепробовано. Короче, были б дела, я б вообще по этому сраному городишку только туда и обратно. Но дела встали, скучно, блин. Сидишь, как дурик, в отеле, ждешь какого-то хмыреныша из столицы, суку панамскую, и охреневаешь поминутно. Тут хоть чем бы разогнаться. Хоть грязными панамками, мулатками шоколадного отлива. Я никак отмазываюсь, что ли?

Короче, захожу я в бордель и вижу этого придурка. Комната с баром, стулья, диванчики, мухи кругом, бабы полуголые, жирный вышибала в майке — обычные дела. А в углу на двух стульях лежит чувак, не похожий на местных папуасов, в шортах, ноги-руки свисают. Ну, думаю, захорошело какому-то туристу до отключки. Затрахали мулатки. И никто, что интересно, на него внимания не обращает, ходят мимо. Взял я стакан с пивом, сосу, к бабам приглядываюсь. А они вокруг вьются, лопочут, сеньор то-то, сеньор это. Думаю, выберу вон ту, толстожопую, шоколадную. Маленькая, плотненькая, главное — сразу видно, энергичная. Тут, наблюдаю, к чуваку на стульях подходит одна из шлюх, брезгливо так шлепает ладошкой по плечу, типа, ну что, очнулся ты, педрила, или как. И тот издает в ответ мычание. Шлюха обрадовалась, закричала, зовет вышибалу. Тот подошел, рыгая и пердя на ходу, и они давай вдвоем тормошить мужика, трясти и щипать. Ага, думаю, ясно. Клиент реально отъехал, они его добудиться не смогли, плюнули, пускай, дескать, поваляется, отойдет. Выносить на улицу, как хлам, не захотели — наверное, что-нибудь типа чести заведения взыграло. А сейчас видят, он подает сигналы жизни, и давай дожимать его побудкой. Ладно, мне-то что, думаю. Отворачиваюсь, подмигиваю моей толстожопой, мол, иди сюда, базар есть, и тут вдруг слышу здоровый русский матерок. Грамотно так посылают всех подальше. Оказывается, это чучело в шортах — наш человек! И вышибала со шлюхой уже подняли его на ноги и под ручки волокут к выходу. Тут меня что-то дергает: это наш ведь, русский мужик! Хоть поговорить можно. Я быстро плачу за теплое пойло, кидаю сверху столько же их фантиков — типа за моральный облом, топаю на выход. Бабы никуда не денутся.

Чувак в шортах торчит уже на улице, ошалело оглядывается. В дверях красуется, почесываясь, вышибала, чтобы, значит, перекрыть доступ назад. Я подгребаю к чуваку: «Пива хочешь, братан?» На «пиве» он включается. Давай, выдавливает, выпьем. Ну, пошли, сели под зонтики на улице. Я взял холодный «Туборг» в банках. И хорошо хоть, как зовут, спросил его до первой банки, а то и того бы точняк не узнал. Вовиком его зовут. Еще из дельного он успел сказать, как ему херово. Потом высосал три банки, не отрываясь. После чего его развезло, что тебя с литрухи «Пятизвездочной». И он такое понес. Ну, типа, спрашиваю его: «Ты, братан, из какого города сам?», а он лепит в ответ что-то типа: «Городок наш ничего, населенье таково. Эх, Самара-городок, незамужняя я, пожалей ты меня. Пей, друг, пока зелень из носа не закапает. Атомы с молекулами разберутся сами, куда на что разлагать».

Плюнул бы я да ушел, на фиг мне дурдом такой, но тут нарисовался Леха. Подсаживается за столик мужик. Ребята, говорит, вы чего, в натуре русские?

Ну, разговорились, то, се. Про Леху я Таньке всю правду выдал, тут-то чего темнить. Леха — вообще-то правильный пацан, мареман. Байки всякие морские травил.

Тут я и подумал, что надо продолжить. У нас в номере, а то сил нет папуасов этих видеть. Устроить конкретный банкет с полным отрывом. Понятно, только одни русские… только они одни, блин. Может, и Вовка очухается. Ну, бросать его стопудово западло, с ходу загребут в ментовку панамскую, а он свой ведь, хоть и шизик.

— Ну потише вы там, не слышно ж ничего, — громко произнесла Любовь и снова прижалась ухом к двери.

— Да ты-то что в испанском понимаешь. — хмыкнул Борисыч. — Володя, а ты как тут оказался?..

Вова не отреагировал — как лежал, так и продолжал лежать. Миша пробурчал из-под кулаков что-то вроде: «Да пошли вы все…»

— Что там? — тихо спросил Леха у Татьяны, кивнув на дверь. Девушка недовольно нахмурилась и предостерегающе поднесла палец к губам.

— Я, между прочим, в Панаме уже полгода, кое-что понимаю, — неизвестно к кому обращаясь, буркнула Любка.

— Так! Идите все сюда! — Татьяна быстро отошла от двери к самому дальнему от «глазка» углу камеры. — Быстро!

Интонация заставила остальных сокамерников без вопросов и торможений собраться вокруг девушки. Один Вова не покинул циновку. Его грудь равномерно вздымалась, рот был приоткрыт — парень спал. По крайней мере, выглядел спящим. Не требуя обязательного присутствия Вовика, Татьяна начала, то и дело судорожно проводя пальцами по растрепанным черным волосам:

— Только не сбивайте меня вопросами, хорошо? Попытаюсь восстановить их разговор. Не перебивайте, я умоляю. В общем, сначала они говорили о пустяках, то есть только о своем, то есть ничего не касалось нас. Я половины не понимала вообще. Сплошные имена, клички, жаргон. Вот после того, как вы здесь разорались и они взглянули на вас в «глазок», разговор перешел на нас. Сперва всякие идиотские шутки. Потом один спрашивает у другого: а чего нам по два часа торчать, когда их, то есть нас, продержат самое большее до вечера. Сделали бы смену по часу. Дескать, всяко Маэстро прилетит к вечеру. Он что, их всех с собой заберет, спрашивает второй. Нет, говорит первый, я слышал. В общем, где-то он там подслушал, что Маэстро нужен всего один из нас. Кто-то очень крутой. Остальные — мусор.

Так и сказал — мусор, а мусору место на помойке. Тут другой возражает, что если Маэстро нужен этот крутой, то он его заберет, а этих оставит. Ты что, очумел, говорит первый, чтоб Маэстро следы оставлял, свидетелей? Полная химчистка. И что мы с ними делать будем? — добавляет. А вдруг кто сбежит? А у Маэстро, раз сам прилетает, большой интерес, значит, к тому одному. Вот тут, — Татьяна сглотнула, — один другого спрашивает, а кто из этих, из нас то есть, Маэстро понадобился? Ха, смеется другой, про то знают только Маэстро да сам Падре, как его по имени… то ли Изебара или Эскобара, я не разобрала. Больше никто. Здесь они переключились на этого Эскобара, стали его обсуждать. Потом заговорили о. Не о нас. К нам больше не возвращались. Да разве этого мало! Любка, правда?

Последнюю фразу Татьяна почти прокричала.

— А я вообще ничего не поняла, у них акцент какой-то не такой. — хлюпнула носом Люба. — Да и какая разница, а?!

Татьяна пожала плечами и промолчала. Остальные тоже безмолвствовали.

— Что за поядрень! — взорвался наконец Миша. — Что это значит?!.