Автобусное кресло было и так мало для его зада — оно еще и намокло от пота, поэтому Астремадурасу Поргосу, второму человеку в двадцать седьмом полицейском участке Ла-Пальма, приходилось постоянно держаться за трубу над спинкой сиденья впереди. Иначе его сто пятьдесят килограммов соскользнули бы с жалкого жесткого квадратика, обитого дерматином.

Соскользнули бы, потому что автобус подпрыгивал всеми четырьмя колесами через каждые девять с половиной метров, во все стороны разбрызгивая грязную воду из луж. А мог бы не подпрыгивать, если бы водитель не выжимал из этой рейсовой колымаги около восьмидесяти кэмэ на петляющей в горах дороге. Ехал бы под пятьдесят по грунтовке — и трясло бы намного, намного меньше. Эх, жаль, Астремадурас здесь, в этой драной Колумбии, никто, а так подошел бы к шоферу, взял бы за шиворот, развернул, приподнял и процедил: «Сбавь обороты, приятель, если не хочешь, чтобы на твоей физиономии отпечатался узор решетки нашего участка». И сразу бы все стало как надо.

От пота намокли, словно их вымочили в соленой воде, зеленая хлопковая рубашка с закатанными рукавами и черные брюки в местах, где с их тканью соприкасалась кожа: после ливней в воздухе было сыро, к тому же слишком много людей набилось в автобус — переждав предвестника Больших Дождей, люди бросились по своим неоконченным делам. Главным образом крестьяне с корзинами, пропыленными сумками, с гусями и петухами, в широкополых шляпах и с дружным запахом дешевых сигар и утреннего пива. И очень шумными оказались эти колумбийские крестьяне. Особенно женщины, большинство которых были одеты в черное, от которых пахло ладаном и кухней.

Хорошо, их троица ехала от конечной остановки и им достались сидячие места, не пришлось стоять в проходе. Детектив Кастилио, занявший соседнее место у окна, с головой ушел в книжицу, на обложке которой была изображена цветная обезьяна, топчущая дома. Агустино устроился сзади на широком сиденье, на котором уместились вместе с ним восемь пассажиров. Перед сиденьем возле закрытой наглухо задней двери и на площадке перед ней людей скопилось порядком. Поэтому там, сзади, стоял невообразимый галдеж. Сколько бы ни оглядывался Астремадурас, он видел, как рот Агустино открывается-закрывается, из него вылетают брызги слюны, а руки описывают замысловатые фигуры. Панамского полицейского все это очень беспокоило. И когда гул голосов в конце автобуса достиг накала спортивных трибун, он догадался, что услышит затем.

А послышались звуки, которые он, бывший патрульный, легко отличал ото всех прочих звуков, обогащающих нашу жизнь. Без сомнения, в автобусе разразился скандал, переросший в потасовку. И Астремадурасу не надо было оглядываться, чтобы убедиться, вокруг кого завертелась возня. Нет, решил он, пускай сам выкручивается, это ему не Панама, не Ла-Пальма, не территория двадцать седьмого участка, а я ему не нянька. Детектив Кастилио обернулся, потом взглянул на шефа и вернулся к похождениям обезьяны.

— На помощь! Астремадурас! — пролетел по салону над крутящимися головами пассажиров вопль верещащего на бойне порося. — Друг школьный! Детство!

Визг перешел в междометия и захлебнулся.

Полицейский колотил в уме ругательствами Агустино, понимая, что сейчас поднимется и пойдет вытаскивать того из истории. «Диос, один ты знаешь, как мне это надоело…»

Сто пятьдесят килограммов, заполнивших проход в середине автобуса и двинувшихся по нему, заставляли пассажиров притискиваться к сидящим, падать на них, опускаться на их колени. Давно не слышал Астремадурас в свой адрес столько безнаказанных оскорблений. Его даже чувствительно толкнули в бок. Сделал это крепыш-коротышка явно индейского происхождения. Астремадурас все-таки был полицейский, пусть и панамский. Такую выходку он стерпеть не мог. Он сгреб индейца за рубаху и оторвал от пола.

— Ты играешь в опасную игру, приятель! — зловеще прошептал он в индейское ухо и вытянул руку с зажатым в ней человеком вверх. Крепыш индеец стукнулся головой о потолок автобуса, после чего, притихший, был усажен на колени к старику в соломенной шляпе.

Астремадурас прошел остаток пути по заранее освобожденному проходу. На задней площадке его уже ждали: Агустино, лежащий на спине, придерживаемый в таком положении подошвами ботинок и тапок, и свирепо молчащие колумбийцы. В руках у двух поблескивали ножи.

— Это твой друг? — спросил у Астремадураса бритый наголо человек со шрамом как от сабли, прошедшейся наискосок по темени.

— Он мой друг, — зачастил с пола брат Энрике. — Школьный, школа, детектив Кастилио, детство, память…

Он успел выговорить недоступные непосвященным слова до того, как на его лицо опустился высокий каблук человека со шрамом:

— Хватит нести чушь, говнюк. А тебя, жирный, еще раз, последний, спрашиваю: эта обезьянья задница — твой друг?

У Агустино было разбита губа, из носа капала кровь, лицо испачкано грязью, видимо, с обуви колумбийцев. Вот с таких вот каблуков.

Астремадурасу не хотелось говорить «да», но напоминание о детстве, о детективе Кастилио, который мог услышать откровения Агустино и разболтать всем в Ла-Пальма, привычно подействовали на полицейского, как волшебная дудочка на крыс.

— Да, — ответил Астремадурас, — это мой друг.

— И ты, жирный, тоже грязная панамская вошь, как и он? — саблешрамый ощерился.

— Я из той страны, где такие, как ты, обсосанный глист, вылизывают языком сортиры, — сказал Астремадурас, чувствуя, как распаляется в нем нешуточная злость.

По задней площадке пронесся невидимый ветер, выдувая пассажиров в переднюю часть салона, перенаселяя ее. Остались, разумеется, два панамца, один из них копошился на полу. И четверо колумбийцев, похожих друг на друга хотя бы тем, что у каждого в руке что-то имелось. У троих ножи, четвертый приготовил револьвер крайне затасканного вида. Этот, с револьвером, развалился на опустевшем заднем сиденье, закинул на него ногу.

Водитель, который не мог не почувствовать неладное во вверенном ему автобусе, не остановил машину, не открыл задние двери. И скорость не сбавил.

Полицейский удерживал равновесие, вцепившись рукой в вертикальный поручень, установленный возле задней двери. Наверное, подумал Астремадурас, для колумбийских автобусных линий — это нормальная сцена. Наслышан он про их страну, про их нравы. «Может, показать им удостоверение панамского полицейского?» — подумал он, и самому стало смешно.

— Прежде чем я вспорю твое жирное брюхо, я тебе скажу, на кого ты гавкал. — Саблешрамый стоял, широко расставив ноги в коричневых парусиновых штанах. Подскоки автобуса не действовали на него. С вестибулярным аппаратом у него все было в порядке — в отличие от порядка в голове. Два его товарища, те, что с ножами, удерживали себя в вертикальном положении, просунув ладони в кожаные петли, свисающие с потолка.

А Астремадурас держался за поручень, за длинную никелированную трубу, тянущуюся из крепления у верхней ступеньки выхода до такого же крепления на потолке. И ждать, пока саблешрамый наговорится, панамец не собирался. Обхватив трубу второй ладонью, пустив свои сто пятьдесят килограммов в дело, одним могучим рывком полицейский выдрал поручень из креплений. И без паузы, переходя из одного движения сразу во второе, из рывка в устремление вперед, он вонзил поручень, как копье, в живот саблешрамого. Тот закричал, словно попал под струю огнемета. Не прерывая устремления вперед, Астремадурас на ходу махнул поручнем, как клюшкой для гольфа, и подсеченный по лодыжке второй колумбиец, от страха или от неожиданности выпустив нож, повалился на пол, где ему хищно вцепился в горло Агустино, брат Энрике.

Третий колумбиец, стоявший дальше первых двух, вращал ножом, как хороший уборщик сахарного тростника орудует своим мачете во время горячей поры уборки урожая. С полутора метров Астремадурас, продолжая надвигаться, метнул поручень ему в лицо. Тот заслонился локтем, забыв о ноже, о боевом вращении лезвия, и Астремадурас пнул его небрежно, как урну с окурками, ногой в колено. И заставил отлететь к выходу из автобуса, удариться спиной о его закрытые двери и сползти на грязные рифленые ступени.

Панамец спешил к человеку с револьвером, который переполз уже с сиденья на самый верх его, забился под крышу автобуса. Руки его дрожали, все никак не смогли управиться с предохранителем, он скулил и бросал испуганные взгляды на приближающегося гиганта.

Астремадурасу до сиденья оставался шаг, когда колумбиец управился с оружием. Ему удалось сдвинуть рычажок, и обретшие твердость ручонки вытягивались навстречу огромному панамцу, поднимая огнестрельный ствол. Но полицейский успевал. Успевал выбить опасную железку из лап колумбийского подонка.

И тут автобус вошел в крутой поворот, сто пятьдесят килограммов повело в сторону. Панамец замолотил руками по воздуху, пытаясь остаться на ногах. Но полтора центнера слишком много для того, чтобы устоять, цепляясь за воздух. Вдобавок, пятясь, он наткнулся на тюки, на брошенный багаж пассажиров. И Астремадурас стал валиться спиной на задние двери. Он сбил выкарабкивающегося из углубления выхода одного из поверженных колумбийцев, как шар сбивает кеглю, и повалился вместе с ним на грязные рифленые ступени, придавливая его, как пресс придавливает заготовку.

Подонка с револьвером тряхануло, тряска сбила ему прицел, но он быстро вернул себя в прежнее положение. И торжествующе хрюкнул, увидев, как противник беспомощно барахтается в углублении выхода. Палец его нетерпеливо нащупал курок.

Мало кого из пассажиров удивило то, что в их… Матерь Божья!.. автобусе… в автобусе!!.. прогремел выстрел. Никого не удивило. Как тут удивишься, когда все к этому и шло. Вот он и прогремел. А потом и еще парочка.

Пуля выбила револьвер из рук колумбийца, следующая порция свинца досталась оправившемуся от сокрушительного удара поручнем в живот саблешрамому за то, что он, отыскав на полу нож, занес его над шеей Агу-стино. Деревянную рукоять ножа разнесло в щепы, а из опустевшей кисти вниз по руке потекла кровь. Третья пуля прострелила потянувшемуся было за револьвером подонку на заднем сиденье предплечье.

Отстрелявшись, детектив Кастилио вернул пистолет за пояс. И направился в конец салона, ловко просачиваясь между пассажирами.

Победа осталась за панамцами. Агустино на полу сжатыми в «замок» руками старательно молотил одного из колумбийцев. Рука детектива Кастилио остановила эту расправу. Ею соотечественник был оттащен за шкирку от лежащего. Астремадурас выбрался со ступенек на площадку и выволок оттуда же колумбийца, попавшего под его вес. Последний был лишен сознания, и, может быть, не только его. Первым делом панамский полицейский завладел бесхозно лежащим на сиденье револьвером и сунул его в брючный карман, вместимостью не уступающий кобуре.

— Что ты с ними не поделил? — Точно налитый свинцом взгляд Астремадураса вонзился под брови Агустино.

Пока школьный приятель соображал с ответом, внизу заговорил тот, кого недавно лупили «замком».

— Он скверно отозвался о наших женщинах и петухах. Очень грязно отозвался…

— После того как эти кретины оскорбили Панаму, всю Панаму. Сказали, что Панамский канал — сточная канава, представляешь! Я начал не первый, — очнулся виновник заварухи.

«Куда бы деть этого идиота?» — подумал полицейский из Ла-Пальма, а потом отдал распоряжения Кастилио и Агустино:

— Соберите ножи. Сначала свяжите тех, кто не ранен. Потом перевяжите раненых и свяжите их тоже.

Сказав так, Астремадурас направился по проходу. Пассажиры расступались перед ним, как волны перед крейсером. Дорогу ему посмел преградить лишь седовласый человек в облачении священнослужителя.

— Никому не требуется моя помощь? — спросил он.

— Не знаю, посмотрите сами, святой отец, — ответил панамец и двинулся дальше.

Курица, выпорхнувшая из корзины, задетой Астремадурасом, кудахтая и трепеща крыльями, заметалась над головами. Полицейский сделал еще шаг и почувствовал, что в спину его что-то несильно ударилось. Он оглянулся, посмотрел себе под ноги и увидел яичную скорлупу. Не представляло труда догадаться, где осталась большая часть желтка и белка.

— Неповоротливая свинья! — бросила ему в лицо старуха в черном, на коленях которой стояла пустая корзина.

— От него воняет, как от немытого козла, — услышал он голос уже другой женщины.

Астремадурас вздохнул, ничего не сказал и повернулся.

Перед ним стоял, по-бычьи наклонив голову, тот невысокий, крепко сбитый индеец, которого полицейский недавно приложил о потолок. В смуглой руке индейца блестел изогнутый кинжальный клинок, вызывающий в мозгу картинки кровавых ритуалов с человеческими жертвоприношениями.

— Да что ж у вас тут творится! — не выдержал Астремадурас. И больше ничего не сказал, потому что сталь понеслась к его животу.

Если б ему не пришлось довольно долгое время отработать патрульным полицейским, то он мог бы и растеряться. Но на ночных улицах Ла-Пальма тоже случалось всякое. Правда, не в автобусах и не столько всего сразу.

Астремадурас перехватил запястье индейца с ловкостью, которую тот вряд ли мог ждать от человека такой ширины и с таким животом. Главное было перехватить. Дальше сложностей возникнуть не могло. Крепкое пожатие, от которого из лап покрепче вываливались предметы и посерьезней. Потом поднять свою руку и вместе с ней руку противника, отчего ноги последнего оторвутся от пола. Потом ухватить крепыша за пояс (широкий, отделанный чеканкой и цветными нитями) и вновь приложить головой о железный потолок. Теперь, можно надеяться, в индейском черепе все станет на свои места и простоит на них хотя бы до конца поездки. А кривой кинжал Астремадурас поднял и вышвырнул в открытое окно.

В конце концов полицейский добрался до водителя. Смахивая с лица пот и тяжело дыша, произнес:

— Ты знаешь, где в Текесси полицейский участок?

— Да, — соизволил ответить водитель, мявший желтыми зубами резинку.

— Поезжай прямо туда.

— Пожалуйста. Но если я не высажу людей на центральной площади, они до участка сумеют разорвать вас в клочья. И ваших друзей. И разнесут на части автобус. А так — пожалуйста.

— Хорошо, — согласился Астремадурас, устав бороться с дикими местными нравами, — высаживай на площади и потом дуй в участок. Далеко еще до Текесси?

— Окончится этот спуск, за поворотом сразу и увидите свой Текесси. — И водитель выплюнул белый изжеванный сгусток, попав точно в открытое окно.

«Уже!» — про себя удивился полицейский. Время до Текесси пролетело незаметно.

Город Текесси был основан конкистадором Гонсало Хименесом де Кесада в одна тысяча пятьсот тридцать девятом году. Вскоре после этого город дотла сожгли тогда еще сопротивлявшиеся индейцы — чибча и муиска. Новое поселение возникло на этом месте лишь столетие спустя.

Но в тишине и покое город простоял недолго.

Все напасти, сотрясавшие территорию нынешней Колумбии, больно ударяли и по невезучему городу Текесси. Восстание местного населения против испанских властей, вспыхнувшее в тысяча восемьсот восемьдесят первом году в северо-восточной части страны и впоследствии названное бунт Лос комунерос, докатилось и до Текесси. Для города сии исторические события закончились грандиозным пожаром.

Вскоре после бунта Лос комунерос вспыхивает война за независимость Новой Гранады от испанской короны. Во главе борцов за независимость встает Симон Боливар. Испанский король Фернандо VII для усмирения повстанцев посылает войска под началом Пабло Морилло. Последний высаживается на новом континенте, оставляет часть своего войска для осады Картахены и продвигается дальше — на Сантафе де Богота, по пути сравнивая с землей несчастный Текесси. Войска Пабло Морилло берут Сантафе де Боготу, жестоко расправляются с лидерами патриотов. Боливар отправлен в ссылку на Ямайку, а на землях Новой Гранады на некоторое время восстанавливается Вице-королевство. В августе восемьсот двадцать первого Морилло терпит окончательное поражение и с остатками разбитой армии возвращается в Испанию.

Однако вместе с независимостью спокойствие на земли Новой Гранады, увы, не пришло. Без конца то там, то тут вспыхивают гражданские войны, в результате которых единая страна Новая Гранада разваливается на новые суверенные государства, а город Текесси во время так называемой революции Овандо в восемьсот тридцать девятом — сорок первом годах становится ареной кровавых стычек, превращающих его в руины.

Во время революции Мело восемьсот пятьдесят четвертого город на несколько недель оказывается в руках жестокой, кровавой шайки, а так называемая стычка Москеры (1859–1861) оборачивается для Текесси эпидемией холеры, и город на некоторое время пустеет. Всего же в девятнадцатом веке в Колумбии имели место пятьдесят народных волнений и восемь гражданских войн — и городу Текесси здорово досталось во время этих потрясений…

Самое старое городское строение, ратуша с огромным колоколом под самой крышей, возведенная сразу после войны с Эквадором тысяча восемьсот семьдесят шестого года, находилось, как и положено ратуше, в самом центре города, и из ее окон была видна центральная площадь Сан-Луис-Потоси. Спиной к окну с видом на площадь стоял, опираясь копчиком о подоконник, Диего Марсиа.

— Вертолеты сели на арене для боя быков. Падре прислал Бешеного Мортона и его парней. — Дон Мигель, положив телефон на стол, повернулся к Диего.

— Классико, — без выражения произнес Марсиа.

— Куда их направить, как думаешь? — Мигель Испартеро вскинул руку, отвел рукав пиджака, бросил взгляд на часы. Дожидаться боя башенных часов было бы нелепо — часы на ратуше замерли в девяносто третьем году прошлого века после прямого попадания молнии.

— Пускай шляются парами по окраинным улицам. Рации у них у всех есть?

Дон Мигель кивнул. Они немного помолчали.

— Русские придут в город. Я чувствую это, Диего. Им больше некуда деваться.

Испартеро поднялся с кресла и, упершись ладонями о стол, завис над моделью города Текесси, трудолюбиво склеенной из спичек и спичечных коробков, — хобби местного мэра, мающегося бездельем. Дон Мигель взял со стола копию ратуши, слепленную из трех коробков, в задумчивости повертел ее в руке и поставил рядом с кинотеатром «Мадрид», перегородив копию улицы Марка Аврелия.

— Грузовик обнаружен в пятидесяти километрах от Текесси, Диего. В пятидесяти. Это если по дороге. День пути, а если напрямик, так даже быстрее… — Дон Мигель сделал шаг к стене, провел пальцем по холсту в позолоченной раме с табличкой «Автопортрет», где мэр сам себя изобразил в виде испанского гранда, увешанного орденами и лентами, на фоне зубчатых башен с флагами. — Да, грузовик обнаружили слишком поздно. Слишком поздно разобрались, в какую сторону двинулись беглецы. И лишь к наступлению сумерек наши люди выбрались к реке Макото, где следы беглецов потерялись. Сколько они прошли вверх по ее руслу? Вниз ли, вверх ли шли? Они вчера могли выбрать любое направление, потому что вчера главной их целью было запутать следы. Сегодня же они будут двигаться к намеченной ими цели. И цель та, я уверен, город Текесси.

Мигель Испартеро раздавил, как таракана, спичечный домишко и из отдельных спичин принялся выкладывать некую фигуру.

— Поэтому они и Лопеса тащили с собой, чтобы, отойдя подальше от дороги, выпытать у него план города. И наши с тобой планы, Диего.

— Думаешь, Лопес жив? — быстро спросил Марсиа.

— Нет, не думаю. Он для них — обуза. Я думаю, они выпотрошили его и уничтожили.

— Лопес ничего им не сказал, — с непреклонной твердостью заявил Диего.

Испартеро сдержал скептическую улыбку, удержал слова: «Я понимаю, ты знаешь его уже много лет, ты с ним вместе воевал на Фолклендах, но у каждого есть свой болевой порог, каждого можно сломать, особенно если им занимаются профессионалы». Дон Мигель предпочел оставить эти слова при себе и переменить тему, уйдя от обсуждения темы предательства:

— У них два пути, Диего. Или идти по лесу — до следующего города, до Панамы, до Эквадора, до России, черт возьми! Или заглянуть в Текесси, чтобы захватить машину, а при удаче самолет, вертолет, чем еще они там умеют управлять… Может быть, они надумают вызвать подмогу.

— Какую подмогу, Мигель? — Диего Марсиа отошел от окна, вытащил из нагрудного кармана сигару, выдернул одну из спичек, составлявших макет водокачки, чиркнул ею о крышу макета бананового склада и прикурил. — Или ты не договариваешь — и за ними стоят спецслужбы, да еще, не приведи Господь, американские…

— Нет, спецслужбы тут ни при чем. Просто… Скорее всего, этот человек, который нужен Падре и которого мы никак не можем ему доставить, заранее сколотил команду… Очень похоже на то, Диего. Он взял с собой напарника или напарников, а где-то, возможно, ждет сигнала подстраховка. Возможно, ими предусмотрен вариант срочной эвакуации…

— Мигель, я не понимаю, о чем идет речь! Не пришла ли пора открыть карты? Сам видишь, что происходит. Гибнут наши люди, погиб Лопес. Не слишком ли большие жертвы?! И нельзя ли было их избежать, узнай мы вовремя, кто нужен, как он выглядит и ради чего мы за ним гоняемся? Ведь мы до сих пор не знаем, что произошло там, на дороге! Послушай… У боссов свои расклады, но мы-то здесь, на земле, именно мы рискуем своими жизнями, и если есть возможность уменьшить этот риск… Мне — хотя бы мне! — ты можешь сказать или нет?!

Но Испартеро предпочел заговорить о другом:

— Телефоны отключены во всех домах — кроме мэрии, почтамта и полицейского участка. Чтобы дойти до одного из этих мест, им придется пересечь полгорода. Взгляни на него, — дон Мигель провел рукой над спичечным царством на зеленой бумаге, как экстрасенс над головой больного. — Здесь немного улиц, и все они под контролем наших людей. Автостоянка и заправка — вот ловушки, на которые я особенно надеюсь. Всей толпой они вряд ли заявятся, отрядят одного-двух (и среди них, скорее всего, нашего фигуранта не будет), остальные останутся в лесу… И вот вопрос: захватить этих одного-двух или проследить за ними?

Однако Диего Марсиа не поддержал это направление в разговоре, его больше интересовало иное:

— Они убили Лопеса. А он был мне как друг. И я хочу рассчитаться с ними. Я не хочу сдерживать свою ярость, когда увижу их… Но я должен знать, кого следует оставить в живых для Падре! Не пора ли прекратить эти шпионские игры, Мигель?

Мигель Испартеро резко отодвинул стул и некоторое время ходил по кабинету мэра, сложив руки за спиной: от окна до двери, от стены с автопортретом до стены с алебардами и шпагами. Внезапно он остановился напротив Диего и взглянул ему в глаза.

— Диего, я могу сказать тебе так: «Все решено раз и навсегда, так что замолчи, и чтоб я больше не слышал от тебя дурацких вопросов». И ты будешь обязан мне подчиниться. Я бы так и сказал… Если бы ты был не прав. Но ты прав. В том и беда. Хорошо. Я открою, кто он. Его действительно трудно спутать с другими людьми из русского отряда. Но не спрашивай меня, чем он так интересен Падре. Этот секрет я не смогу открыть даже под пытками…