В четверг после физо, Корбалевич появился в кабинете. Он ответил на несколько звонков по телефонам оперативной связи, как вдруг зазвонил городской.

Корбалевич снял трубку. Это был Серебряков, который после штампованных приветствий сказал:

— Вы можете взять рукопись. Она у меня.

— Как она к вам попала?

— Я был на студии, и мне ее отдали для передачи вам.

— Ясно. А передать прямо мне им было не с руки?

— Думаю да. Но об этом я расскажу при встрече. Где я могу увидеть вас?

— Если вас устроит, то за памятником Дзержинскому, там есть лавочки. Знаете?

— Да кто же не знает этого сквера? Буду там через тридцать минут, — произнес Серебряков и ехидно добавил: — В моих руках будет журнал «Огонек».

От главного входа в здание КГБ до указанного сквера три минуты ходьбы, с учетом того, что на светофоре на переход центрального проспекта может гореть красный цвет. И Корбалевич прибыл в назначенное место минута в минуту. Однако Серебрякова еще не было.

Корбалевич уселся на лавочку и подумал, что Б.Н на это сказал бы: «Кто тебя за язык тянул?» Сам назначал время, сам его и соблюдай. Но что Серебрякову принципы, которые когда-то внушал курсантам Б.Н.?

Это для курсантов он был, если не Богом, то одним из его заместителей. И если бы Корбалевич рассказал о нем Серебрякову, тот, наверное, никак не оценил бы ни человеческих, ни профессиональных качеств Б.Н.

В первый раз Корбалевич увидел Б.Н. восемнадцать лет назад, когда его зачислили на высшие курсы КГБ СССР.

Он как сейчас видел класс на втором этаже нового здания курсов, с большими окнами, выходящими во двор, и группу сокурсников в новой форме, со скрипящими ремнями и пахнувшими ваксой сапогами.

И вдруг следует команда: «Товарищи офицеры!»

Группа с грохотом, в котором уже присутствует некий шик, вскакивает со своих мест, приветствуя высокого, еще нестарого полковника, который легким взмахом руки останавливает доклад командира группы и просит всех сесть.

Потом он садится за преподавательский стол, берет в руки список курсантов, но смотрит поверх него на тех, кто сидит перед ним, а затем произносит:

— Здравствуйте. Меня зовут Б.Н., на время вашей учебы в нашем «Институте благородных девиц» я буду у вас классной дамой…

Размышления Корбалевича прервал возглас Серебрякова:

— Прошу прощения, меня задержали на подходе к скверу.

— Хорошо, что вас не задержали вообще, — произнес Корбалевич.

— Это шутка? — спросил Серебряков

— Разумеется. Ведь в уголовном кодексе нет статьи, которая предусматривала бы ответственность за опоздания на свидания, встречи и так далее. Так о чем вы хотели сообщить мне не по телефону?

— Леонид Андреевич, — сказал Серебряков, — я не хотел говорить с вами по телефону не потому, что я не доверяю телефону. Мне не хотелось вести разговор в присутствии моих подчиненных, у которых есть друзья и знакомые на студии.

— Вы полагаете, что факт того, что меня послали…

— Нет, нет! Прежде всего, ваша ведомственная принадлежность не дает им возможности прямо послать вас вместе с рукописью подальше. Но факт отказа не связан ни с содержанием рукописи, ни с ее нужностью или ненужностью для общества.

— А с чем же он связан?

— Понимаете, у людей сторонних бытует мнение, что редакторы только и делают, что ищут хорошие тексты и талантливых авторов, для того, чтобы открыть им зеленую улицу. На самом деле, в кино гораздо больше, чем в издательской деятельности, всяких барьеров на пути от сценария к зрителю. Если в литературе я найду приличный текст, на котором могу заработать деньги, я его приму, и для меня будет все равно, кто его автор. Пусть даже он будет непрофессиональный литератор. В кино между автором сценария и конечным продуктом стоят редакторы, у которых свой интерес, потому что многие из них тоже пишут сценарии, и все остальные тексты для них сразу являются непроходными. Следующий барьер — худсовет. На нем индивидуальную работу обсуждают коллективно. Все это напоминает групповой секс, и ни у кого не возникнет ощущения некоего извращения от искусства, хотя все знают, что ребенок может родиться только от одного участника этого групповичка. Но его, скорее всего, к телу не допустят. Потом, если сценаристу повезет, за дело берутся режиссеры. Кстати, они тоже любят влезать в сценарии, но не для того, чтобы прибить его к канонам жанра, а чтобы поделить гонорар с автором. Потом наступает очередь организаторов съемок. Это и продюсеры, в руках которых финансы, и производственники, у каждого из которых собственное прочтение текста и собственное понимание или не понимание замысла сценариста…

— Зачем вы все это мне рассказываете?

— Затем, чтобы вы поняли: если вы написали приличную вещь, но не входите в кинематографические круги, то вряд ли эта вещь попадет на экран.

— Вы же сами рекомендовали мне отнести ее на студию.

— Знаете, я, как игрок в лотерею, надеялся, что, может быть, вы станете исключением из этого правила.

— И что вас привело к такой мысли? Тот текст, который вы читали?

— Нет. Впрочем, из того текста можно сделать любую вещь — хорошую и плохую. Правда, нужно определиться с критериями, по которым будет оцениваться эта вещь.

— А разве таких критериев не существует?

— Существуют, но именно вокруг них и происходят манипуляции. Как только появляется вещь с признаками, которые подходят под некоторые критерии, все участники процесса вдруг заявляют, что она как раз и не соответствует этим критериям.

— Но это же абсурд! Если существует белое, то оно — белое, а черное является черным.

— Ой ли, Леонид Андреевич, так ли это? Возможно, в том здании, откуда вы только что вышли, это так, но во всем остальном мире все совсем иначе.

— Не переоценивайте людей, которые работают в этом здании, они такие же, как и все. Только их калибруют и обучают определенным образом.

— Пусть будет так. И пусть у некалиброванных будет надежда, что есть структуры, где служат люди, у которых заявления, слова и действия не расходятся. Но вернемся к нашим проблемам. Я издателем стал пять лет назад, а раньше тоже писал прозу и предлагал ее издателям.

— И что из написанного вами было напечатано?

— Ничего.

— Вы плохо писали?

— Нет, по канонам, которые существовали тогда, это была вполне сносная проза и даже в определенной степени оригинальная. Но ее не печатали, причем мне присылали рецензии, в которых указывались недостатки и были советы учиться у классиков.

— Почему же вы не стали учиться у классиков?

— Большего дебилизма, чем советовать учиться у классиков, придумать трудно. Дело в том, что хорошая литература не терпит повторений ни в большом, ни в малом. А здесь тебя прямо подталкивают если не к плагиату, то к компиляции или заимствованию. И вот однажды один из издателей пригласил меня поработать у него редактором. Сразу скажу, что я оказался хорошим редактором, я быстро усвоил все, что нужно, а потом, когда мой благодетель создал собственное издательство, я стал его правой рукой, а потом и директором «Протея».

— А куда делся благодетель?

— Я уволил его по служебному несоответствию.

— Понятно, но меня больше всего заинтересовало понятие «хороший редактор».

— Я не знаю, что такое «хороший редактор», точнее, не могу дать этому феномену определения. Зато я знаю, как учил меня работать мой благодетель. Он как огня боялся действительно хороших и оригинальных вещей.

— Почему?

— Потому что они оригинальны, а следовательно, новы и непонятны многим. А раз так, то и широкого круга читателей у них не будет. Здесь все как с той коровой-рекордисткой.

— Какой коровой?

— Ах, Леонид Андреевич, сразу видно, что вы в те времена не работали плотно с сельским хозяйством. Во времена перестройки многие наши председатели колхозов бросились изучать опыт ведения сельского хозяйства за границей. И вот однажды приезжает такая делегация к какому-то фермеру посмотреть его коров. Тот показывает им свое производство. И один из председателей спрашивает: «А сколько килограммов дают ваши коровы-рекордистки?» Фермер не понимает, что это такое. Тогда переводчики с грехом пополам объясняют ему это. И фермер говорит, если бы у меня завелась такая корова, то я собственноручно бы ее зарезал.

— Почему?

— Потому что там производство молока, а не соцсоревнование коров. Там необходимы коровы одного размера, чтобы не было проблем сооружать им нестандартные стойла, и одной производительности продукта, чтобы не было необходимости додаивать их руками и так далее.

— Какое это имеет отношение к нашим проблемам?

— Самое прямое: современное кино и издательское дело чем-то похожи на любое другое производство.

— Но мы начали не с того, как я понимаю, у меня не было шансов с самого начала. Так?

— По этим критериям так. Но у вас было то, что все-таки давало вам шанс.

— Что же это такое?

— И вы при всей своей психологической прозорливости не догадываетесь?

— Нет.

— Это установка на положительный результат.

— И только?

— Вам этого мало?

— Но это не дало мне результата.

— Это не дало вам результат в сфере, которую вы плохо знаете и неадекватно оцениваете. То есть вы видите ее идеально, а если бы вы видели ее так, как она действительно выглядит, плюс к тому учитывали бы подводные течения, то выигрыш был бы на вашей стороне.

— Знаете, один из моих преподавателей запрещал мне использовать профессиональные навыки в бытовых ситуациях. Он говорил: нечестно боксеру драться на улице.

— И совершенно напрасно он так говорил. Ведь против вас работали этим же оружием и не испытывали при этом неловкости. Вам трудно представить, но у вас уже никогда не сложатся отношения с главредом. И знаете почему?

— Я плохо отозвался о сценарии фильма «Кукла»?

— Нет, вы обозвали ее свиньей.

— Я никогда такого не говорил, хотя…

— Вот видите, хотя…

— Я сказал: «Бог не выдаст, свинья не съест».

— Правильно, охотно верю, что так и было. Но те, кто в отличие от вас не имеют положительной установки на результат, видят мир иначе. И там любое лыко в строку, если оно есть.

— А если нет?

— Не переживайте, если бы этих слов не было, их обязательно бы придумали.

— Почему?

— В соответствие с той же отрицательной установкой. Ну, как я разрушил мир, который вы считали идеальным?

— Классно.

— Ну, вот и ладненько, вот вам рукопись. Буду рад чем-нибудь вам помочь в будущем.

Серебряков поднялся с лавочки и пошел прочь. Корбалевич некоторое время смотрел ему вслед, а затем вернулся на службу.