Б.Н.
На следующий день меня вызвал начальник отдела.
— Как справка? — спрашивает он.
— Вылеживается, — отвечаю я. — Вы ведь не установили срок ее представления.
— Хорошо, что не выёживается, — говорит начальник. — Это, конечно, правильно, любой документ должен вылежаться, но имей в виду, вылеживаться он должен у руководства. А у тебя он, конечно, может вылеживаться, но очень непродолжительное время. Понял?
— Да, конечно.
— Но я пригласил тебя по другому поводу. Евгений Петрович положительно оценил твой вояж в Деггендорф и предложил тебе осуществить акцию по снижению или прекращению деятельности газеты «Прорыв».
— Но я не знаю такой газеты.
— «Прорыв» — новая газета, ее создают ястребы «Посева», несогласные с политикой «Посева» и считающие, что «Посев», если и не идет на поводу у КГБ, то уж обставлен его агентурой точно.
— Они недалеки от истины, — говорю я.
— Конечно, недалеки, — отвечает начальник, передавая мне материалы. — Но нам-то зачем лишняя головная боль? Короче, изучай обстановку, докладывай мне свои соображения, пиши план мероприятий по достижению указанной цели и имей в виду, она у тебя на первом месте, мемуары Крымова — на втором, а вся текучка — на третьем.
«Прекрасно, когда начальство определяет за тебя приоритеты. Знаешь, чем заниматься», — думал я, возвращаясь к себе в кабинет.
Материалы, а это были несколько листов, рисовали следующую картину.
Исполняющий обязанности ответсекретаря «Посева» Наумович собрал группу сотрудников редакции и решил создать новую газету. В этом не было ничего удивительного, потому что в любом коллективе есть борьба за лидерство, и если кто-то в этой борьбе проигрывает, то он должен уйти. Причем уйти он чаще всего желает так, чтобы сохранить свое лицо. Дескать, я ухожу, потому что все здесь продались Советам. Однако сделать это можно, но где в Германии ты найдешь другую работу? Значит, это опять финт фонда Н., которому, видимо, выделили новые средства, и он решил отчитаться созданием новой газеты.
Срочно нужен список ее будущих сотрудников, место ее дислокации. Начнем опять с похода к Ефимову.
Ефимов встретил меня не очень любезно.
— Если ты опять пошлешь меня на внеочередную встречу в Западный Берлин, я тебя пошлю тоже, — сказал он мне.
— Николай, я не твой начальник, чтобы посылать тебя куда-либо. Я даже не попрошу тебя дать мне литерное дело. Расскажи мне, что там с новой газетой?
— Я так и думал… — ответил Ефимов. — Обстановкой владею я, а активные мероприятия по моим объектам проводишь ты.
— Но я-то тут при чем? У меня внешность немецкая, вот дядя Женя и завершает мной операции. Ты-то куда поедешь со своей рязанской физиономией? Если ты, конечно, против, то я доложу дяде Мише…
— Нет, нет, — ответил на это Ефимов, — я все тебе скажу. Некто Наумович — человек с комплексом Наполеона. Кстати, как ответсекретарь он слабый, поскольку тут нужно быть и профессионалом и буквоедом, а он «человек высокого полета». Во всяком случае, сам он себя именно таковым считает. Не знаю уж как, но он вышел на представителей фонда напрямую, и не то заинтересовал, не то он убедил их, что нужно создать новую газету. Те с ним согласились. Согласились, потому что «Посев», при всей его антисоветской направленности, все же пытается достичь своих целей, печатая, разумеется, антисоветчиков, но антисоветчиков, владеющих пером и с определенными публицистическими способностями.
— А американцам сие не понятно, они полагают, чем прямей и грубей будет пропаганда, тем… Тем она быстрее достигнет своих целей?
— Да нет, — поморщился Ефимов, — тем проще за нее отчитаться, как за антисоветскую.
— Теперь понятно, почему уехал в Америку Крымов. Ему стало неинтересно…
— И здесь ты не прав, — сказал Ефимов, — Крымов много говорил о проститутках, которые склоняют наших военнослужащих к бегству за рубеж. Но сам попался в «сладкую ловушку».
Мне было любопытно узнать, почему же такой психолог, как Крымов, попал в ловушку, которую устраивали другим его кормильцы из ЦРУ, но я не стал задавать уточняющие вопросы Ефимову, поскольку они не относились к предмету нашего с ним обсуждения.
— В общем, американцы финансируют и «Посев», и новую газету. Тираж ее пока небольшой, дислоцируется она в Мюнхене по улице Электраштрассе. Там они арендуют небольшое, но весьма удобное помещение. У Наумовича проявились коммерческие способности. Он кое-что экономит на бумаге.
— Что значит на бумаге?
— На бумаге, значит, на бумаге. Он закупил по дешевке несколько рулонов бумаги и отдает их в типографию для печатания газеты.
— Много имеет на этом?
— Не знаю, но факт этот характеризует его довольно контрастно.
— У него есть правая рука?
— Да, это Наталья Коледун. Именно она его правая рука и любовница.
— А конкурент, который бы хотел занять его место?
— Нет, такого конкурента у него нет. Во всяком случае, пока нет, потому что он пригласил в редакцию тех, кто видит в нем благодетеля.
— И все же мне непонятно, для чего американцам две газеты, которые занимаются одним и тем же?
— Вторая газета будет активнее первой, и первая, чтобы оправдать вложенные деньги, бросится доказывать свою антисоветскость. Следовательно, они активизируют свою работу, а нам нужно их активность все время подавлять. В этом суть противоборства. И я понимаю, почему ты задаешь мне такие вопросы, но на этот раз у тебя ничего не получится.
— Ты полагаешь?
— Конечно. Эти ребята иногда, чтобы обратить на себя внимание, могут сами бомбу взорвать в редакции ночью, когда в помещении никого нет. Им это только на руку. Так что ты со своими методами не сможешь снизить их активность.
— А какие у меня методы?
— Ну, те, что ты применял в Диггендорфе.
— Коля, это не методы, а метод. И выбор метода, как говорит наш благословенный шеф, зависит от…
— Знаю, знаю, от оперативной обстановки.
— Правильно. А в чем проявлялась в «Посеве» ястребиная сущность Наумовича?
— В постоянном требовании активности и наступательности.
— Смотри-ка… А он не работал в партийных органах?
— Работал. Он занимал довольно высокое положении в отделе агитации и пропаганды какого-то обкома партии.
— Какого именно?
— Не знаю, он это не афиширует. А тебе это зачем?
— Вдруг земляк окажется, все ниточка к контакту.
— Ну, он как был самым честным и правильным у нас, таким продолжает быть и у них. Характер не меняется, только знак и направленность деятельности.
— Слушай, а как его приняла эмигрантская среда с такой советской и даже большевистской биографией?
— А как принимают наших сотрудников-перебежчиков?
— Ну, те нужны противнику, как источник информации…
— И здесь на первых порах то же самое.
— Это на первых порах.
— А потом, как себя покрасишь. Видишь, каким антисовестки правильным стал Наумович. Он самый ястребиный, а значит — нужный. Вот он и устроился хорошо. Но амбиции не дают ему успокоиться. Он и из Союза сбежал, потому что почувствовал, что его карьере конец, его чрезмерный пыл и интриганство заколебали всех.
— И ему дали понять…
— Конечно, ему сказали: не шагай так широко — штаны порвешь, а он обиделся и убежал на Запад.
— Может, это и к лучшему, одним интриганом в Союзе меньше будет…
— Ладно, ты же не по интриганам работаешь, что тебе нужно еще?
— Давай список сотрудников.
— Отпечатаю и пришлю через секретариат, — обещает Ефимов.
— Твой «Бразилец» вхож в эту редакцию?
— Нет, а зачем это тебе?
— Должен же кто-то отследить результаты активного мероприятия.
— Должен же кто-то, должен же кто-то… — ворчит Ефимов. — Знаешь, есть такой анекдот, его камрады особенно любят.
Я, конечно, знаю, что за анекдот сейчас мне расскажет Ефимов, но не хочу его обижать и говорю: нет, не знаю, рассказывай, любопытно будет узнать.
Ефимов оживляется.
— Что такое пьянка по-русски?
— Не знаю, — говорю я, включаясь в игру. И понимая, что сейчас он расскажет анекдот, который знают все в учреждении дядя Жени.
— Это ящик водки, ящик пива, полкило колбасы и собака, — говорит Ефимов торжественно.
— А собака зачем? — спрашиваю я. — После выпитого поговорить?
— Нет, собака нужна для того, чтобы колбасу есть.
— Сильно! — отзываюсь я. — А хочешь, я расскажу тебе другой, профессиональный анекдот?
— Хочу, — отвечает Ефимов и берет в руки карандаш, чтобы записать анекдот.
— Взяли как-то американцы трех нелегалов: французского, английского и советского.
— Этого не может быть, — говорит Ефимов.
— Не может быть потому, что их невозможно арестовать, или не может быть потому, что у них обязательство друг против друга не работать?
— Они не работают друг против друга.
— Коля, они заявляют, что не работают друг против друга, а на самом деле выполняют заказы или указания своих правительств. Перед началом Первой мировой войны Россия, если тебе известно, была союзницей Франции. И вот во Франции изобрели бездымный порох. Он был эффективнее дымного по мощности, но, главное, не создавал проблем при стрельбе в артиллерии. Россия намекает Франции, что нужно бы поделиться секретом с союзниками. Но та делает вид, что ничего не знает. И тогда во Францию едет, кто бы ты думал?
— Представитель Генштаба, артиллерист? — гадает Ефимов.
— Нет, химик Менделеев. Ему устраивают экскурсию по заводу, где изготавливается этот порох. Он незаметно берет с конвейера патрон и кладет себе в карман.
— Так просто? — удивляется Ефимов?
— Не торопись, — говорю ему я. — Менделеев был великий химик, но никудышный вор.
— Его поймали?
— Офицер, который его сопровождал, понимал цель визита Менделеева на этот завод и внимательно следил за ним. Он, конечно, заметил кражу материального носителя секретной информации и попросил Менделеева положить патрон на место. Сделал он это в вежливой форме, но достаточно настойчиво. Менделееву было неловко, он положил патрон на конвейер и ушел с завода. Но задание военных нужно было выполнять, и он поступил уже как настоящий профессионал от разведки. Он пошел на ближайшую железнодорожную станцию и посмотрел визуально, а также по справочникам, какие грузы идут на завод. По ним он и составил рецепт бездымного пороха.
— И эти грузы не были засекречены? — удивляется Ефимов.
— Тогда до этого никто не додумался, — говорю я, вставая со стула. — Пока.
— А анекдот? — просит Ефимов. — Ты же обещал.
— Ах, память девичья, — отвечаю я, — совсем забыл. В общем, арестовывают трех нелегалов, выясняют, что все они нанесли Америке ощутимый вред, и приговаривают их к смертной казни. А до приведения приговора в исполнение помещают их в одну камеру. Перед лицом смерти они все сдружились…
— Еще бы, — говорит Ефимов. — А ты бы не сдружился?
— Не знаю, — отвечаю. — Я на себе не показываю, примета плохая. Так вот, приходит день приведения приговора в исполнение. Первым ведут на казнь англичанина. Приводят его в некую комнату и с большим понтом говорят, что он находится в самой демократической стране мира, а поэтому у него есть право выбирать способ казни. Либо электрический стул, как это принято в Америке, либо повешение, как это принято в Англии.
— Конечно, электрический стул, — говорит англичанин. — Повешение — это так примитивно.
Садят его на стул, включают рубильник. Но, небывалое дело, тока нет.
— А как же освещение в комнате? — спрашивает Ефимов. — Это должна быть комната без окон.
— Не знаю, — отвечаю я. — Может быть, в США электрические стулья питаются не от бытовой сети.
— А-а, — произносит Ефимов, — тогда понятно.
— Перед англичанином извиняются, говорят, что дважды приговор в исполнение не приводится, ему повезло, и уводят его обратно в камеру, а навстречу уже ведут француза.
— Тока нет, — говорит ему англичанин.
— Понял, — отвечает ему француз.
Приводят француза в ту же комнату и говорят ему: вы находитесь в самой демократической стране мира, а поэтому выбирайте — гильотина, как во Франции или…
— Или, или… — говорит француз. — И побыстрее.
А далее происходит то же самое — тока нет, и француза ведут обратно, а навстречу ему — советский нелегал.
— Тока нет, — говорит ему француз.
— Понял, — отвечает ему наш.
— А на каком языке сказал это француз? — спрашивает Ефимов.
— А это так важно? — начинаю злиться я.
— Ну, конечно, — говорит Ефимов. — В противном случае он ничего бы не понял.
— Ладно, — говорю я примирительно, — они там друг друга обучали французскому и русскому языку, поэтому француз сказал это русскому на знакомом языке.
— А-а, — произносит Ефимов, — тогда понятно.
Мне уже не хочется рассказывать анекдот до конца, ведь в процессе рассказывания анекдотов, как и в вербовке, участвуют две стороны: вербовщик и вербуемый. И если они не являются родственными душами, или вербовщик не нашел в душе вербуемого некую грань, которая близка и понятна ему, ничего из такого сотрудничества не выйдет. Ничего не выйдет сейчас и у меня.
— Ну! — торопит меня Ефимов. — А потом?
— А потом приводят советского нелегала в ту же комнату и говорят ему те же слова про самую демократическую страну в мире и предлагаю выбор: электрический стул, как в США, или расстрелять, как в СССР…
Я делаю паузу, потому что на этом месте любой сотрудник нашего отдела завершил бы мою мысль, но только не Ефимов.
— И что он сказал в ответ? — следует вопрос Ефимова.
— Он, сказал: конечно, расстрелять, у вас ведь тока нету.
— А почему он так сказал, он что, не понял француза? — удивляется Ефимов.
— Конечно, не понял, Коля, конечно, иначе он так бы не сказал, — говорю я и ухожу, чтобы Ефимов не задал мне еще какой-нибудь вопрос, на который у меня уже не будет сил ответить.
