Глава 7. Иммиграция и интеграция. Больше требовать, меньше предлагать

Человек — существо территориально ориентированное. Относящиеся к этому инстинкты заложены в нём глубоко. Всё начинается с собственного жилья, продолжается у ограды палисадника и простирается до границ государства. Военные события — от междоусобиц за охотничьи угодья эпохи каменного века, через битву в Тевтобургском лесу и до Второй мировой войны — были изначально и в первую очередь борьбой за территории. Ибо к ней привязана возможная охотничья добыча, плоды сельскохозяйственных работ или полезные ископаемые. Территория была также базисом для роста населения и накопления экономической и политической мощи.

Вместе с тем человек — существо, ориентированное на группу. Принадлежность к группе включает в себя логичное отграничение от остальных. Тот, кто является болельщиком команды «Шальке», не может быть одновременно болельщиком команды «Бавария». При этом на разных уровнях человек может чувствовать свою принадлежность к совершенно разным группам: будь то футбольные болельщики, члены партии, члены семьи, жители одного района, люди одной профессии, сотрудники одного предприятия, представители одной нации, одной народности, одного культурного круга или одной религиозной общины — повсюду действует противопоставление «мы» — «они», и путём такого отграничения оно создаёт связи и чувство солидарности, но и постоянно является исходной точкой для спора, агрессии и насилия.

Отношения взаимосвязи и кооперации, заложенные в групповой принадлежности, являются наряду с интеллектом существенным источником успеха человека как вида, правда, одновременно это и источник всех войн и большей части насилия, которое люди применяют против себе подобных.

Культурная задача современной цивилизации и государственности состоит в том, чтобы непобедимые человеческие инстинкты, которые вращаются вокруг территориального принципа и групповой принадлежности, с большим или меньшим успехом встроить в государственные или надгосударственные организации. Так, Римской империи удавалось в течение доброй половины тысячелетия контролировать всё Средиземноморье и Западную Европу в рамках Pax Romana. Правда, это базировалось на интеллектуальной силе превосходящей военной организации римлян. На другом конце мира сходное достижение осуществила Великая Китайская империя. Новейшие великие империи — это Соединённые Штаты или — как полу-государственное образование — Европейский союз.

Однако устранение внутренних границ в государственных организациях всегда имело предпосылкой отграничение снаружи, и укрупнённое государственное образование было тем стабильнее и сохранялось тем дольше, чем лучше удавалась охрана внешних границ. Они служили не только для защиты от военных вторжений, но и для контроля притока людей. Неуправляемый приток мог в любой момент превратиться в угрозу для государственного образования и подорвать стабильность общества, поэтому Китайская империя имела свою Великую Китайскую стену, а у римлян был их пограничный вал. И стена, и вал веками защищали империи и давали им безопасность.

США это далось легче — за счёт океанов с запада и востока. Сейчас они строят дополнительное пограничное укрепление на границе с Мексикой стоимостью в миллиарды долларов. Для Европейского союза пока остаётся открытым вопрос, как ему защитить внешние границы зоны Шенгенского соглашения.

Ни в какие времена защита территории и регулирование притока населения не были второстепенными вопросами. Осложнения, возникающие вокруг них, часто грозили самой сути государств и обществ, оставляя глубокий отпечаток, и вновь и вновь сопровождались кровопролитиями и насилием.

В немецких СМИ это часто замалчивается. Вопросам иммиграции там грозят пальцем, занимая смехотворную позицию, которую лучше всего охарастеризовать стишком: «Пип, пип, всем молчать, у нас тут тишь и благодать». Такая позиция настолько же внеисторична, насколько и неразумна. Тем более достойно сожаления, что немецкие политические классы позволяют голосам из СМИ диктовать себе позицию по отношению к вопросам миграции. Тем самым они рискуют отдалиться как от ядра проблемы, так и от народа. В других европейских странах положение не намного лучше. Растущий приток людей в правые популистские организации во многих европейских странах или, например, референдум по допустимости минаретов, проведённый в Швейцарии, — это следствия внеисторичной, наивной и оппортунистической государственной миграционной политики в Европе.

Крупные миграционные движения редко протекают бескровно, разве что иммигранты поселяются на необжитой территории. Но таких территорий уже не осталось из-за стремительного роста населения. Сегодня невозможно и на самую малость уменьшить проблему населения Африки или Ближнего Востока, даже приняв в Европу 100 или 200 млн мигрантов. «Ключевой проблемой будущего остаётся прирост населения. Чтобы не нарушить равновесие в мире, каждый народ должен соизмерять своё население с несущей ёмкостью собственной страны. В перенаселённом мире размножение не может быть аргументом для захвата чужих земель». К справедливому утверждению Иренея Эйбл-Эйбесфельдта можно добавить ещё одно: а также естественное сокращение населения в стране или группе стран не может быть основанием для морального или политического оправдания иммиграции и захвата этих земель. Территориальный принцип — неприкосновенная составная часть государственного суверенитета, и его соблюдение выполняет миротворческую функцию.

В глобализированном мире капитал и товары могут перемещаться свободно, но совершенно немыслимо, чтобы это правило распространялось и на рабочую силу, ибо к ней привязаны семьи, общества и народы. В конечном счёте, рабочая миграция 1960-х гг. привела в движение новое европейское переселение народов, от последствий которого мы страдаем. Сегодня мы знаем, что перемещаться должны фабрики и услуги, но не люди. Западной Европе, которая стареет и сокращается, этого не пережить и в своей культурной субстанции. Географические и культурные границы Европы совершенно чётко проходят по Босфору, а не по турецкой границе с Ираком и Ираном, как можно заключить, заглянув во многие статистические справочники.

После Второй мировой войны четыре зоны оккупации, на которые был поделён остаток Германии, приняли около 14 млн беженцев и изгнанников из областей немецких поселений на востоке и бывших территорий Германии восточнее Одера и Нейсе. На востоке граница немецкоговорящих областей в 1950 г. вернулась приблизительно туда, где она проходила за 800 лет до этого.

Соотечественники быстро интегрировались в бурно растущую западногерманскую экономику, однако с начала 1960-х гг. их уже не хватало, чтобы покрыть всю потребность экономики в рабочей силе: с конца 1950-х гг. до 1973 г. (прекращение вербовки) Федеративная Республика Германия приняла к себе миллионы «гастарбайтеров». К моменту «прекращения вербовки» в 1973 г. их число составляло около 2,6 млн. Уже с конца 1960-х гг. многим гастарбайтерам было позволено забрать к себе семьи. Правда, здесь модели поведения были весьма различны. Так, из 2 млн итальянских гастарбайтеров, нанятых до 1973 г., большинство через несколько лет вернулись на родину. Сегодня в Германии живёт около 550 тыс. итальянцев. А из 750 тыс. турок, которые тоже были наняты до 1973 г., большинство остались в Германии и перевезли к себе семьи. Сегодня в Германии живёт около 3 млн человек турецкого происхождения. Их доля в рождаемости в два раза выше, чем их доля в населении, и она продолжает увеличиваться.

Приток мигрантов из Восточной и Южной Европы вот уже несколько лет как утих. Южноевропейские иммигранты хорошо интегрируются, если решают остаться в Германии. Почти 4 млн въехавших переселенцев из бывшего Советского Союза после начальных трудностей очень хорошо прогрессируют в интеграции, их успехи в образовании выше среднего. То же самое касается других мигрантов из восточноевропейских стран. Они по-настоящему обогатили рынок труда и оживили образование.

С сегодняшней точки зрения поток гастарбайтеров в 1960-е и 1970-е гг. был гигантской ошибкой: рабочие в основном вербовались на производства, которые были умирающими. Это замедлило неотвратимые структурные изменения и на время заслонило тревожную ситуацию с сокращением рождаемости в Германии. Последствия же только отсрочились притоком мигрантов, но не устранились им. А именно: если коэффициент рождаемости мигрантов со временем сравняется с низким немецким коэффициентом рождаемости, то ничего не изменится в той основной проблеме, что поколение внуков всегда по численности вдвое меньше поколения дедов, так и происходит при коэффициенте фертильности 1,4. Вместе с тем это означает, что через четыре поколения население сократится на три четверти и половина его будет старше 50 лет. Социальная и экономическая жизнь должна быть организована в таких условиях совершенно иначе. Если же коэффициент рождаемости мигрантов надолго останется выше, чем у автохтонного населения, то государство и общество за несколько поколений перейдёт к мигрантам. Тем самым был бы опровергнут аргумент, что низкий немецкий коэффициент рождаемости является якобы предопределённым последствием модернизации, ибо если бы это было верно, то и мигранты не могли бы долго иметь высокий коэффициент рождаемости.

Многие немцы охотно впадают в иллюзию, что миграция может решить какую-нибудь из наших демографических проблем и что, может, даже удастся привлечь большое число квалифицированных мигрантов. Притом что таковых — и это относится ко всей Европе — либо вовсе нет, либо они предпочитают уехать в англоязычную страну. Для Германии и Европы реальной опцией остаётся только пополнение из Северной Африки и Ближнего Востока — а насколько оно желательно, мы увидим.

Всегда считается, что работающие должны платить за тех, кто не работает: в 2007 г. в Германии на 100 человек с преобладающим доходом от работы по найму приходилось 68,7 человека, живущих на пенсию или социальные выплаты. Для людей без миграционной истории соотношение составляло 70,6 %. Итак, мигранты, несмотря на их существенно более благоприятную возрастную структуру, согласно этой пропорции вряд ли принесут стране демографическое облегчение.

Надёжный эмпирический и статистический анализ возможного вклада гастарбайтеров и их семей в благосостояние Германии в настоящем или будущем отсутствует. В отношении итальянцев, испанцев и португальцев этот вклад можно считать положительным, поскольку их семьи воссоединялись реже и большинство из них позже вернулись к себе на родину. Для турок и марокканцев была характерна обратная тенденция. Слишком велика диспропорция между числом изначальных гастарбайтеров и вызванным затем притоком членов больших семейств, стремящихся к воссоединению.

Проблематика притока и интеграции, которая заслуживает обсуждения и не улаживается со временем сама собой, существует сегодня в Германии исключительно с мигрантами из Турции, из стран Африки, Ближнего и Среднего Востока, которые более чем на 95 % исповедуют ислам. Но политика интеграции по отношению к такому положению дел во многом слепа, как доказывает отчёт «Интеграция в Германии», выполненный по заказу Федерального правительства. В объёмном механизме индикаторов взгляд обращён исключительно на всю совокупность людей с интеграционной историей. Данные об образовании, рынке труда, зависимости от трансфертных выплат и криминальности не дифференцированы по региону происхождения или по группам народов. Этот недостаток дифференцирования был явно намеренный, ибо дискуссия о том, влияют ли на способность и волю к интеграции культурные различия между группами мигрантов, была политически нежелательна.

Отчёт Федерального правительства по интеграции за 2009 г. осторожно касается проблем в общих чертах и явно силится преуменьшить опасность. Особенно отчётливо это видно по показателям зависимости миграции от социальных трансфертов, а также касающимся криминалитета. Эти данные совершенно размыты, поскольку опрос ведётся среди миграционного населения в целом, а не дифференцированно по группам. Также недостаёт показаний по репродуктивности различных мигрантских групп и связанных с этим демографических включений.

Согласно микропереписи 2007 г. в Германии живёт 15,4 млн человек с миграционной историей. Из них на граждан Евросоюза приходится 3,7 млн, на области происхождения Босния и Герцеговина, Турция, Ближний и Средний Восток, а также на Африку приходится 4 млн. Мигранты из этих областей происхождения далее будут называться мусульманскими мигрантами. Наверняка среди них есть некоторые с христианским или другим религиозным фоном. Но их удельный вес незначителен и к тому же меняет статистическую картину интеграционной проблематики только в лучшую сторону, поскольку христиане и евреи из этих областей устойчиво показывают интеграционное поведение выше среднего.

В этой микропереписи 4,6 млн человек с миграционной историей не могут быть отнесены к определённому региону происхождения из-за ненадёжных или недостаточных данных. Если исходить из того, что при микропереписи квота ошибочных или неполных данных по всем людям с миграционной историей распределена равномерно, тогда это означает, что число мусульманских мигрантов фактически на 43 % выше, то есть составляет около 5,7 млн. Однако очень высокое число детей в этой группе указывает на то, что среди мигрантов с недостаточными либо недостоверными данными мусульмане представлены намного выше среднего. Итак, число мусульманских мигрантов в Германии может составлять 6–7 млн.

Средний возраст мусульманских мигрантов меньше 30 лет, в то время как средний возраст автохтонного немецкого населения — около 45 лет. Доля мусульман в населении младше 15 лет составляет сегодня уже 10 %, доля их рождаемости ещё выше, причём намного (см. табл. 8.8, с. 313). Если принять во внимание проблематику идентификации, то цифры соответственно повышаются.

Итак, из добрых 15 млн людей с миграционной историей в Германии 25–45 % — выходцы из мусульманских стран. Но в этой группе 70–80 % всех проблем мигрантов происходят в области образования, рынка труда, трансфертных выплат и криминалитета. Сваливание всех мигрантов в одну кучу в статистике отчёта Федерального правительства (цифры Берлинского института, приведённые в главе 3, показывают, что может быть и по-другому) способно ввести в заблуждение, поскольку преувеличивает проблемы более успешных групп мигрантов либо переводит проблемы туда, где их вовсе нет. Вместе с тем это отражение преуменьшает опасность специфических проблем интеграции, которые связаны с миграцией из мусульманских стран. Ещё более выражено то, что по сравнению с другими мигрантскими группами мусульмане в Германии не принимают активного участия в рынке труда, успехи в образовании у них ниже среднего, а квота получателей трансфертных выплат — выше среднего, равно как и участие в преступной деятельности, связанной с насилием.

Надежда на то, что интеграция мусульманских мигрантов, измеренная по образованию, присутствию на рынке труда и уровню владения немецким языком, с годами будет прогрессировать, не оправдалась. Степень интеграции и готовность к ней, кажется, наоборот, понизились. Причины для этого — недостаточные успехи мусульман в системе образования и занятости, весьма значительный приток с родины, связанный с воссоединением семей, но также и сильная фиксация на родной культуре.

В 1950 г. мусульмане практически не жили в Западной Европе. В 1970 г. их было около 2 млн, в основном это были алжирцы во Франции, пакистанцы в Англии и турки в Германии. Сегодня их 15–20 млн, и это число быстро увеличивается. Это увеличение в Европе идёт параллельно со старением и сокращением местного населения — пусть и в разной степени, но всегда и повсюду.

В 1968 г. число западноиндийских, индийских и пакистанских мигрантов в Великобритании составляло 1 млн. Миграция поначалу казалась как бы случайной, поскольку в Британской империи все жители считались британскими подданными (british subjects). Так продолжалось многие годы, пока право на паспорт и пребывание в стране не стали ограничиваться. Однако волнения в Англии были велики уже из-за малого числа мигрантов. За эту тему взялся консервативный политик Енох Пауэлл. Он прогнозировал в 1968 г., что при неизменном темпе иммиграции через 30 лет большая часть Йоркшира, Мидленда и «ближних графств» будут населены преимущественно или исключительно афро-азиатским населением, и настойчиво предостерегал от последствий. Его высказывания вызвали скандал, и он лишился своей должности в качестве теневого министра обороны. Но одобрение населения было подавляющим: Пауэлл получил за 10 дней 100 тыс. писем, и только в 800 из них ему возражали. На деле он оказался прав. Пауэлл предсказывал, что афро-азиатское население в Великобритании к 2002 г. вырастет с 1 млн до 4,5 млн, и к этому времени оно на самом деле выросло до 4,63 млн. Тем не менее в Великобритании и точно так же во Франции, Голландии и Германии не произошло смены политики.

Как же случилось, что такое развитие было пущено на самотёк? Кристофер Колдуэлл объясняет это фактором стыда: Великобритания за 15 послевоенных лет лишилась мировой империи и управляла её обломками с надломленным чувством собственного достоинства. У Франции была травма войны в Алжире, у Голландии травма проигранной колониальной войны в Индонезии, а у немцев — травма нацизма. «Даже те, кто считал, что такой стыд неуместен, были вынуждены признать его силу».

В Англию начиная с 1950-х гг. прибывали три группы: западные индийцы (преимущественно чёрные), индийцы, а также жители Пакистана и Бангладеш. Лишь последние группы исповедовали ислам, и именно они создали самые большие проблемы: школьная успеваемость и интеграция в рынок труда пакистанцев и бангладешцев намного отставали от индийской, и это осталось без изменений во втором и третьем поколении иммигрантов.

Особая проблематика исламских иммигрантов не ограничивается Англией. Во всех затронутых иммиграцией странах, будь то Англия, Франция, Германия, Голландия, Бельгия, Дания или Норвегия, у группы мусульманских мигрантов наблюдается одно и то же, а именно:

• интеграция в рынок труда ниже среднего уровня;

• зависимость от социальных трансфертов выше среднего уровня;

• участие в образовании ниже среднего уровня;

• фертильность выше среднего уровня;

• обособленность поселений с тенденцией к образованию параллельного общества;

• религиозность выше среднего уровня с растущей тенденцией к традиционным либо фундаменталистским течениям ислама;

• преступность выше средней, от «простой» уличной преступности с применением насилия до участия в террористических действиях. Повсюду в Европе поначалу исходили — по прошествии времени это кажется наивным — из того, что эти мигранты будут разделять западноевропейскую систему ценностей: демократию, культурную и религиозную свободу, индивидуальное стремление к благосостоянию и самореализации, и что различия сотрутся через два, самое позднее через три поколения. Этого не произошло, напротив: среди въехавших мусульман и их потомства усиливается тенденция культурной и пространственной самоизоляции. Европейская социальная система не способствовала интеграции в рынок труда и облегчала возможность оставаться среди своих — за счёт европейских социальных касс. Традиционная авторитарная структура семьи осталась неприкосновенной. Социальное давление на девочек и женщин, принуждающее их носить головные платки, покрывала и одеваться традиционно, нарастало, и наглядное отграничение от общественного большинства проступало всё отчётливее. Это привело к тому, что во всех затронутых европейских странах росла агрессия автохтонного большинства населения против этой чуждой группы, которая получала социальную поддержку в размерах выше среднего. Голландский социолог Пауль Шеффер пишет по этому поводу:

«Этот мир свил гнездо в наших городских кварталах, что приводит нас в замешательство и шокирует. Рынки, церкви, школы и спортивные общества — всё вместе и по отдельности затронуто этим переселением народов, которое происходит у нас на глазах и конца которому не видно. Мы переживаем глубочайшие изменения, и совсем не разумно недооценивать или игнорировать их».

Часто сравнивают нынешнюю мусульманскую иммиграцию в Европу с нынешней латино-американской иммиграцией в США. Кристофер Колдуэлл указывает на то, что здесь есть основополагающие различия: иммигранты из Центральной и Южной Америки говорят на одном из европейских языков, они христианского вероисповедания и разделяют традиционную версию культурных ценностей США «подобно культуре белых представителей рабочего класса 40 лет назад». Латино-американские иммигранты укрепляют и обогащают культуру Старого Света и цивилизацию США, а не ставят их под сомнение.

Пауль Шеффер своей статьёй «Мультикультурная драма» развязал в 2000 г. дискуссию о мусульманских мигрантах в Голландии. Она вызвала большой резонанс и приняла повышенную эмоциональность из-за трёх событий: удара по Всемирному торговому центру в 2001 г., убийства Пима Фортьюна в 2002 г. и убийства Тео ван Гога в 2004 г. В результате она распространилась по всей Европе. Шеффер подверг критике попытки преуменьшить особое качество мусульманской миграции теми «азбучными истинами», что, мол, миграция существовала во все времена:

«Миграция, которую мы переживаем сейчас, не сделала наши общества более открытыми во многих отношениях. Из-за традиционных взглядов, которые приносят с собой многие мигранты, вдруг опять начали обсуждаться вопросы, касающиеся положения женщины, а право на свободное выражение мнений опять оспаривается. Мы с чего-то вдруг опять заговорили о богохульстве и о запрете отпадения от веры. И хотя речь при этом идёт о взглядах, знакомых нам из нашего исторического прошлого, какой же это прогресс, если мы вынуждены заново повторять эмансипацию, уже пройденную нами пятьдесят лет назад».

Это верно, и мы оказались в эмоциональной сердцевине проблемы: западная цивилизация из-за мусульманской иммиграции и растущего влияния исламистских направлений веры сталкивается с авторитарными, несовременными, а то и антидемократическими тенденциями, которые не только навязывают нам своё разумение, но и представляют прямую угрозу нашему жизненному стилю.

Отчётливым это стало лишь тогда, когда аятолла Хомейни издал религиозный эдикт (фетву) против индийско-британского писателя Салмана Рушди, потому что тот позволил себе пару поэтических вольностей. Из-за нескольких карикатур на пророка Мохаммеда в датской газете по всему миру в 2005 г. прошли исламские демонстрации и насильственные акции, в результате которых было убито 150 человек. Художник Курт Вестергаард, 1935 г. рождения, живёт с тех пор под защитой полиции, постоянно меняя квартиры, а в рождественские дни 2009 г. он едва не стал жертвой покушения молодого сомалийца, имеющего разрешение на жительство в Дании. Датские молочные продукты с тех пор бойкотируются в исламских странах из-за карикатур на пророка Мохаммеда. Миллионы женщин, живущих рядом с нами, подвергаются социальному давлению их религии и культуры, испытывая принуждение к соблюдению предписаний в одежде, которые унижают их человеческое достоинство, а их семьи чинят им препятствия в профессиональном и личностном развитии.

Всё это, собственно, нам без надобности. Экономически мы не нуждаемся в мусульманской миграции в Европу. В любой стране мусульманские мигранты по причине их низкого участия в производительном труде и их высокой зависимости от социальных пособий обходятся государственной казне дороже, чем их вклад в экономический прибавочный продукт. В аспекте культуры и цивилизации та картина общества и система ценностей, которую они представляют, означает регресс. Демографически большая фертильность мусульманских мигрантов в перспективе представляет собой угрозу для культурного и цивилизационного равновесия в стареющей Европе.

Те, кто высказывает это со всей определённостью, обнаруживают себя во враждебном окружении, где упрёк в «исламофобии» — ещё самый щадящий. И хотя кажется, что в немецкой политике растёт осознание того, что исламу присущи проблематичные силы, эта тема до сих пор продолжает отпугивать. «Исламу добро пожаловать, исламизму — нет», — сказал министр внутренних дел Томас де Майзьер в своей первой парламентской речи после вступления в должность. Ему следовало бы разок побеседовать с премьер-министром Турции Эрдоганом, который заявил в 2008 г.: «Не бывает ислама и исламизма. Есть только ислам. Кто говорит другое, тот оскорбляет ислам». Бассам Тиби, политолог сирийского происхождения и ведущий представитель так называемого евроислама, полагает:

«Ислам очень разносторонний, он включает в себя в равной мере толерантность и нетерпимость. Как духовная религия, он не является политическим образом мысли. В противоположность этому исламизм, как разновидность религиозного фундаментализма, есть тоталитарная идеология с праворадикальными чертами, которой нельзя позволять сколачивать капитал из открытости Германии другим культурам».

Христианство тоже переживало фундаменталистскую фазу, были религиозные войны и костры, на которых гибли еретики. Это закончилось всего 300 лет назад с предвестниками эпохи Просвещения. Тем не менее в целом хорошо оснащённая фактическим материалом передовица еженедельника Spiegel «Чей Бог сильнее?» ставит на один уровень сегодняшнее христианство и сегодняшний ислам с точки зрения осознания миссии и воли к распространению. Это неправильно — во всяком случае для Европы. Христианство имеет многие века секуляризации, и католическая церковь давно уже не та, что была во времена инквизиции. Проблематичное в сегодняшнем исламе — комбинация из в принципе отсталых обществ, молодых, сильно растущих народов и сознания миссии, грани которой простираются от смиренной набожности до священной войны джихада, причём переходы между ними размыты. Кстати, в 1997 г. Эрдоган, тогда ещё лидер оппозиции, сказал: «Минареты — это наши копья, купола — наши шлемы, правоверные — наша армия».

Либеральные мусульмане остерегаются приписывать исламу как таковому определённые свойства, и в этом они правы. Писатель Навид Кермани, выросший в Германии сын персидского врача, подчёркивает недостаток однозначности в исламе и сомнительный конструкт «исламской идентичности»: «Идентичность сама по себе есть нечто упрощённое, нечто ограниченное, как всякое определение». Мол, есть разные формы существования ислама. «Саудовский ваххабизм, запрещающий женщинам водить машину, или идеология аятоллы Хомейни, который объявляет Аллаха, а не человека, сувереном государства, без сомнения, противоречат демократии, толерантности и правам человека, — соглашается Кермани, однако настаивает на том, что это ещё не весь ислам: — Кто утверждает, что ислам несовместим с западным модерном, должен был бы отлучить просвещённых мусульман от церкви, чтобы продолжать настаивать на собственной точке зрения».

К сожалению, бесспорно то, что среди многих частью неоднозначных, частью противоречивых течений ислама доминирует образ общества, в котором отделение государства от религии во многом ещё не наступило, равноправия полов почти не существует, а устаревшие формы жизни благоприятствуют дальнейшему размножению и без того молодого общества, в том числе в мигрантской среде, да и в целом существует огромная культурная разница между нашими формами жизни.

У большинства исламистских направлений веры тот процесс общественного развития, который различные направления христианства, как правило, прошли за последние 500 лет, ещё впереди. Как наглядно описывает Абдельвахаб Меддеб, французский критик ислама, имеющий тунисское происхождение, были и в исламе те начала секуляризации, которые в христианстве, в конце концов, возобладали, но они так и не развились, а всё больше вытеснялись в последние десятилетия фундаменталистскими течениями веры.

Доминирующий в наши дни исламизм вместе с тем есть антизападничество, у которого все переходы размыты и теологические основополагающие позиции увязаны с борьбой арабов против государства Израиль, с основанием Исламской Республики Иран и войной в Афганистане, где, как говорит Меддеб, «в конце концов, процветало антизападничество, в то время как египетский и центральноазиатский интегрализм сливался с ваххабизмом, чтобы образовать интернационал сторонников священной войны (джихада), и, чтобы возник также идеологический и стратегический базис рекрутирования Аль-Каиды».

Внутриисламская война между западничеством и антизападничеством всё ещё идёт полным ходом, исход её неизвестен. Что перевешивает в спектре исламских мнений — со стороны не узнать. А должны бы заставить призадуматься слова Клода Леви-Стросса, процитированные Меддебом:

«В одном пассаже, посвящённом исламу, в конце Печальных тропиков он пишет, что страшится ислама. В качестве причины он называет, во-первых, принцип воинственной мужественности, который в нём торжествует, затем его замкнутость по отношению к другим и, наконец, его возможную гегемонию, равно как и будущие конфликты с Западом: поскольку ислам представляет собой сущность, которая создала универсальность, столь же завершённую и эксклюзивную, как и созданная Западом».

Западный взгляд не может различить, к какому исламу принадлежит та или иная часть из 15–17 млн мусульман Европы. Вряд ли кто-то знает, что проповедуется в мечетях. Фактически речь идёт об очень обособленной религии и культуре, приверженцы которой вряд ли интересуются окружающей их западной цивилизацией, разве что в качестве источника материальных пособий.

То, что можно питать какие угодно иллюзии, но только не на ответственном посту, показывает статья бывшего канцлера бывшей ФРГ Герхарда Шрёдера, которую он опубликовал как реакцию на швейцарский референдум по поводу запрета минаретов. Шрёдер считает:

• мы должны признать, что ислам стал частью нашего общества и европейского сообщества;

Комментарий: Нет, не должны. Признать следует лишь то, что живущие у нас мусульмане, так же как и католики, и свободные религиозные секты, и свидетели Иеговы, имеют право на свободное исповедание религии. Не больше и не меньше.

• ислам есть не политическая идеология, а мирная религия. Так учит Коран;

Комментарий: Коран учит и противоположному, в этом-то и состоит проблема с исламом.

• понятие просвещения нельзя использовать для отграничения;

Комментарий: Можно, как раз его-то и можно! Поскольку позиция по отношению к западноевропейскому Просвещению выражает суть.

• взгляд на мусульманские страны следует изменить. Турция основательно демократизировалась;

Комментарий: Это наше право и наш долг — смотреть на мусульманские государства западным взглядом и соизмерять их с нашими нормами.

Через два дня после этого Некла Келек опубликовала язвительный ответ на шрёдерский ложный перечень норм. В отличие от Шрёдера, она знает Турцию и ислам:

• ислам тысячу лет — от битвы при Туре и Пуатье до осаждения Вены Сулейманом — вёл против Запада священную войну;

• ислам есть вера в Бога. Учение ислама не ведает отделения церкви от государства. Отдельные мусульмане могут быть просвещёнными, ислам — нет;

• универсальная ценность Просвещения означает, что не все культурные и религиозные различия могут быть приемлемы, иначе придётся принять и принуждение к браку;

• на демократизации Турции Эрдоганом надо ставить большой вопрос. При его власти женщины снова были оттеснены на обочину, то есть в доме, лишь одна из четырёх турецких женщин работает, а до Эрдогана работала каждая третья.

Некла Келек делает вывод: «Шрёдер не хочет понять, что ислам есть система, а не только вера в Бога, и вот опять измениться предложено европейцам и их СМИ, которые должны посмотреть на мусульман “другими глазами”. Этим призывом, вновь обращённым к Западу, бывший канцлер наносит нам, секулярным мусульманам, удар в спину в нашем споре с охранителями ислама».

Свобода религии — и тем самым свобода мысли — в исламе в лучшем случае слабый росток, который пробивается то там, то здесь на скудной почве. В одной и той же статье в Neue Zurcher Zeitung комбинировались две новости. Первая новость: турецкий премьер-министр Эрдоган расценил референдум о запрете минаретов «как знак очевидно расистской и фашистской позиции в Европе». Мол, исламофобия так же, как и антисемитизм, — преступление против человечности. Вторая новость: Европейская комиссия в своём последнем отчёте о прогрессе критикует то, что в Турции всё ещё происходят нападки на религиозные меньшинства. К тому же отсутствуют правовые рамки, внутри которых все немусульмане и все алевиты могли бы свободно действовать и формировать своё духовенство.

В Турции старым оседлым христианским общинам отказывают в строительстве новых церквей. Высшие церковные учебные заведения были закрыты ещё 30 лет назад, и их открытие по-прежнему находится под запретом. Малая Азия раннего Средневековья была сугубо христианской, и накануне Первой мировой войны 25 % сегодняшней Турции всё ещё были христиане. Эта доля сократилась до 0,2 % с момента геноцида 1,5 млн армян и многих сотен тысяч ассирийцев, говорящих на арамейском языке, в Первую мировую войну, равно как и массовое изгнание 1,5 млн православных греков после Первой мировой войны.

Большим поборником религиозной терпимости сегодняшнюю Турцию при всём желании не назовёшь, и необузданные либо надменные речи их премьер-министра — всё что угодно, но только не блестящий пример толерантности. Христианские церкви за несколько столетий были принуждены к секулярному, плюралистическому разумению. Исламу этого не хватает до сих пор. Почти во всех исламских странах — от Египта до Малайзии — в наши дни даже усугубляется давление на христианские меньшинства вплоть до преследований и угроз физической расправы. Коран, как и Библия, во многих местах противоречивая и тёмная книга, к тому же слишком образная и слишком привязанная ко времени своего создания. Претензия на абсолютную истину, которую приписывают буквальному тексту сур Корана, может привести к совершенно разным результатам, в зависимости от толкования и выбора текста. Для оправдания террористических действий там тоже всегда найдётся достаточно подходящих сур. Из них можно вывести указание на какое угодно, вплоть до самого худшего, обращение с неверными. В частности, разрешено при необходимости обманывать неверных и вводить их в заблуждение.

Как бы ни было справедливо утверждение, что на каждого нужно воздействовать убеждением, всё же наивно полагать, что конструктивный диалог с нашими мусульманскими мигрантами может раскрыть исламу глаза на преимущества просвещения. Поэтому у Кристофера Колдуэлла для всех исламских конференций, тут и там вырастающих словно из-под земли во всех европейских странах с мусульманскими мигрантами, есть только одна язвительная шутка: «Все страны следуют примерно одинаковой стратегии ассимиляции ислама, наделяя мусульманские группы давления псевдоправительственным статусом и заявляя, что это позволит создать такую разновидность ислама, которая будет отражать ценности Европы, а не наоборот».

Далеко не всегда диалог присутствует там, где есть его вывеска: король Саудовской Аравии Абдулла хоть и стремится к межкультурному диалогу, но вместе с тем хотел бы экспортировать шариат. И с традицией толерантности дело продвинулось не слишком далеко даже в хвалёной мавританской Андалузии: мусульманские владыки хоть и терпели еврейское и христианское меньшинства, члены которых, однако, считались гражданами второго сорта, так называемыми «подохранными», религиозная свобода предоставлялась им только за высокий подушный налог.

Если берлинский сенатор по внутренним делам Эрхарт Кёртинг хочет говорить с «религиями» (он имеет в виду лишь различные направления ислама), чтобы «воспрепятствовать радикализму», это никогда не помешает: «У меня такое впечатление, что эти религии слишком отклонились от их традиций, если их придерживаться. Я верю в то, что у ислама, как и у христианских церквей, дискуссия с секулярным миром тоже позволит двигаться вперёд». Какая, однако, вера! У христианских церквей этот процесс длился несколько веков, и при этом текли реки крови. В конце концов, секулярная государственная власть повсюду добилась секуляризации вопреки церкви и не в диалоге с ней, а в силу принятия решений монархов или граждан против церкви.

Что касается диалога с исламом, то справедливо трезвое суждение Кермани: «.пожалуйста, говорите с умеренными, но они и так не бросают бомб, о чём же вы хотите с ними говорить?.. Это иллюзия — полагать, что версия ислама, которая наконец-то стала совместимой с правами человека, выбьет почву из-под ног террора».

Интересны трудности, с которыми сталкиваются либеральные умы в Германии, когда требуют секулярного ислама. Редактор Die Zeit Томас Асхойер называет поборников секулярного ислама «секуляристами». Он считает, что борьба «секуляристов», таких, как Хирси Али и Некла Келек, сама имеет фундаменталистский крен, и цитирует известного политолога Тимоти Гордона Эша: «Если мы хотим одолеть религиозный экстремизм, мы должны завоевать себе в союзники мусульманский мейнстрим». Томас Штайнфельд из Suddeutsche Zeitung и Клаудиус Зайдль из Frankfurte Allgemeine Sonntags%eitung рубят в ту же засечку: кто столь же воинственно выступает за западные ценности, как радикальный ислам за свои священные писания, тот сам становится фундаменталистом. Некла Келек замечает по этому поводу, что по таким статьям видно, насколько критикам чужда культура ислама, если защиту прав человека против религиозного радикализма они объявляют фундаментализмом.

Это интеллектуальная дерзость, когда либеральный добрый человек обозначает секулярных мусульман и поборников прав женщин, таких, как Хирси Али и Некла Келек, «секуляристами» и пристёгивает к ним нечто сектантское. Кроме того, критика страдает идейной нечёткостью: секулярная позиция и диалог не являются противоречием, которое здесь подразумевается. Другими словами: говорить надо. Но диалог ещё не панацея от всех бед, во что, похоже, верят наивные или удобно устроившиеся либералы. Есть пункты, которые не подлежат обсуждению!

Кроме того, в каждой уважительной оценке есть что-то фундаменталистское, это относится и к основополагающим идеям Просвещения, и к вытекающему из них отделению церкви от государства. Ганди был в этом смысле фундаменталистом, хотя и ради доброго дела. Гитлер был фундаменталистом — к сожалению, ради злого дела. Всякий фундаментализм оказывается в ловушке, как только вынужден подводить под себя какое-то обоснование. Поскольку у него больше нет ступеньки, на которую он мог бы отступить. Это относится ко всем «последним положениям веры», в том числе и к вере в права человека, гражданские свободы и просвещение. Упрёк в фундаментализме, адресованный критикам ислама, попадает в пустоту потому, что он справедлив. Правда, единственное, что можно сделать, это привести доказательство отсутствия логической совместимости различных фундаментализмов. Те, кто склоняется к традиционному исламу, не обязаны следовать духу Просвещения, но они и не критики, для которых всё едино и всё относительно по своей ценности.

В немецкой дискуссии по исламу либеральные добрые люди и мультикультуралисты охотно приравнивают фундаментализм, с которым такие люди, как Некла Келек, защищают гражданские свободы и права человека от обвинений определённых исламских направлений веры, к фундаменталистским позициям ислама. Как пишет Регина Мёнх, тем самым «ставятся на одну ступень ненависть, которая может принести смерть, и “словесный поединок” и свобода, которую так безудержно используют как раз критики ислама». Дискуссия окончательно скатывается в доносительство, когда критикам ислама бросают упрёк в «либеральном расизме» и в проповедничестве «ненависти к чужим», как это делает Кэролайн Эмке в Die Zeit.

Рюдигер Сафранский указал на одно существенное различие. Он делит религии на «горячие» и «холодные». Первые не могут абстрагироваться от своего абсолютного притязания на истину в пользу общественных нужд реального мира и склонны к нетолерантности. Последние признают разделение сфер ценностей, к таким относится современное христианство. Тогда в качестве «гражданской религии» остаётся секулярная вера в неотъемлемость прав человека и отделение церкви от государства. В секулярном государстве никто не требует от религии отречения от веры в вечную справедливость религиозных откровений, только нельзя, чтобы они определяли государственное право и задавали правила цивилизованной жизни, и нельзя, чтобы они вели к явным или скрытым урезаниям гражданских прав. Например, каждый может рисовать пророка Мохаммеда, когда и как ему вздумается: Мохаммед мёртв, в противном случае он мог бы подать в суд за оскорбление. Если оскорблёнными чувствуют себя мусульмане и требуют воспрепятствовать таким рисункам, то они проявляют принципиальное непонимание концепции гражданской свободы. Пойти в этом на уступки было бы тяжким преступлением против секулярного правового государства.

По ту сторону принципиальных гражданских свобод секуляризация означает переход от «вечных» богоданных ценностей к «временным». Мир рассматривается в историческом контексте так же, как ценности и содержание веры, в этом состоит ядро Просвещения. Некла Келек говорит по этому поводу с полемической резкостью: «У ислама такое Просвещение ещё впереди. На его функционеров, уже достаточно нам известных, мы не питаем никаких надежд».

В теологии христианских религий развился — как следствие Просвещения и постепенной секуляризации — историко-критический метод: интерпретация религиозных текстов и их вплетение в здание теологического учения продолжали развиваться во взаимосвязи с актуальными историческими выводами и целокупностью современных научных, гуманитарных и философских сочинений. Это развитие продолжается с неизменной целью — всякий раз заново находить место религиозной веры.

В исламской теологии такое продолжение развития не удалось. Реза Хайятпур, бывший шиитский священнослужитель, ныне работающий в университете Бамберга, говорит об этом: «Историко-критический метод, который со времён Просвещения по сей день пробивал себе путь в западное образование, не мог даже зачаточно пробудить интерес исламских теологов. Содержание веры и тексты откровения, согласно их официальной теологии, нельзя подвергать историко-критическому методу». Теологи, которые делают или делали это, не получают кафедру, а то и вовсе преследуются. Это относится к Ирану и Египту в равной мере. Другими словами: господствующая теология ислама отвергает в своей совокупности просвещение и тем самым остаётся в прошлом.

По этой причине умеренные и радикальные сочинения, а также и те, что призывают к насилию, вновь и вновь вдруг оказываются рядом: «Имам женевской мечети, Хани Рамадан, вызвал большое раздражение, выступив за побивание камнями неверных жён. Его собственный брат, социолог Тарик Рамадан, напротив, настойчиво выступает за мораторий на телесные наказания в исламском мире». Der Spiegel резюмирует: «Ясно одно: женщинам в исламе в любом случае предстоит ещё долгий путь».

Коран имеет «абсолютное притязание на истину», пишет немецкий востоковед Тильман Нагель, поэтому многие мусульмане считают смену религии, отречение от веры тяжким грехом, за который полагается, по мнению многих исламских учёных в Саудовской Аравии и Афганистане, смертная казнь. При этом как раз смена религии или переход к атеизму и является тестом на свободу совести, Там, где такой переход возможен без опасности и санкций, можно не рассуждать о свободе совести. «Важнейшим индикатором для отказа ислама примириться, наконец, с современностью является его глубоко укоренившаяся враждебность по отношению к плюрализму, — пишут британские журналисты Джон Миклетуэйт и Эдриен Вулдридж. — Сосуществование различных мировоззрений есть решающий признак современности».

На основании того факта, что ислам в преобладающем большинстве своих течений отказывается от просвещения и отвергает плюрализм, он не может мыслиться без исламизма и терроризма, хотя 95 % мусульман миролюбивы. Переходы размыты, идеологии слишком сильны, а плотность насильственных и террористических событий слишком велика.

Мусульмане в Германии и остальной Европе подвержены культурному и религиозному влиянию, которое скрыто от наших глаз и которым мы тем более не можем управлять. Мы терпим рост культурно отличного от нас меньшинства, укоренение которого в секулярном обществе недостаточно, оно не обладает нашим масштабом толерантности и плодится сильнее, чем общество, принявшее его к себе. Нам нельзя закрывать глаза на противоречивые движения в исламском мире и на тенденцию к распространению радикализации, которая, кстати, не имеет ничего общего с бедностью и необразованностью, что нам вновь и вновь пытаются внушить. История исламского терроризма всё больше показывает, что как раз образованные молодые мужчины из благополучных мусульманских семей, с учётом того, что становится всё больше обращённых в эту веру из европейских стран, особенно восприимчивы к радикальным позициям вплоть до пособничества террору. Клод Берли обработал 285 биографий «мучеников», о смерти которых сообщалось в журналах движения ХАМАС. Они редко были выходцами из бедных семей и зачастую посещали колледж или университет. Навид Кермани также обвиняет интеллектуальный вампиризм ортодоксального ислама. Он указывает на то, что террористы и убийцы приходят вовсе не из параллельного общества, а, скорее, из буржуазных образованных слоёв, где обращение к исламизму представляет собой романтический поиск своих предполагаемых корней, но традиции его поняты ложно, поскольку в исламизме однозначность (и тем самым радикальность) заступает на место традиционной исламской двусмысленности. В остальном Кермани не оспаривает тот факт, что исламистские и потенциально террористские тенденции во всём исламском мире нарастают. Это подтверждает статистика: насилие и террор из исламистского угла по всему миру не убывает, а увеличивается. В 2009 г. в США было столько террористических актов и покушений на убийство, как ни в каком другом году со времени 11 сентября 2001 г.

Нечёткая разделительная линия между исламом и радикализмом, фундаментализмом и насилием, высокая фертильность мусульманских мигрантов и подавление женщин, которое многих отталкивает, — всё это подготавливает немусульманскому населению лишние заботы и вызывает рост отторжения исламской миграции не только в Германии, но и по всей Европе. Эти заботы и тревоги, оправданные или нет, подвергаются доносительству под клеймом «исламофобии» — понятие, которое охотно приводят наряду с «расизмом» и «антисемитизмом». Это должно произвести эффект запугивания. Турецкий премьер-министр Эрдоган использует это слово особенно часто, и это ему ещё аукнется.

Охотно приводимое сравнение «антисемитизма» и «исламофобии» оставляет без внимания то, что антисемитизм зиждется на «истерических страхах, выдумках, проекциях и чувстве зависти», а «исламофобия» — нет, ибо террористические атаки, «убийства чести», бешенство Талибана, браки детей в Саудовской Аравии, побивание камнями неверных жён и повешение гомосексуалистов — всё это реальность. Практикующееся насилие, как и необузданный, агрессивный тон, который уже закрепился в отношении критиков некоторых форм проявлений ислама, действуют угрожающе и уже скрытым образом повлияли на откровенность всего европейского климата выражения мнений.

В Германии целая армия уполномоченных по интеграции, исследователей ислама, социологов, политологов, представителей объединений и ещё масса наивных политиков интенсивно и не покладая рук работают над сглаживанием острых углов, самоуспокоением, самообманом и отрицанием проблем. Меня, например, упрекали в «расизме» после того, как в одном интервью я критически высказался по поводу недостаточной готовности многих мусульманских мигрантов к инкорпорированию в Германию. Воспользовавшись этой диффамацией, критики даже запустили кампанию по моему исключению из партии СДПГ, в которой я состою с 1973 г. Профессор психологии из Берлина Биргит Роммельшпахер притянула позиции исламских феминисток, таких, как Аяан Хирси Али, Сейран Атес и Некла Келек, к национал-социализму, где «женщины обосновывали своё «расовое» превосходство введением равноправия мужчин и женщин», как она написала в taz (Tageszeitung). Над установлением знака равенства между критикой ислама и «исламофобией = расизмом = антисемитизмом = национал-социализмом» работает в Германии множество мелких поджигателей, и кое-кто, у кого не хватает догадливости, помогает им в этом, с тем результатом, что теперь уже и мусульманские феминистки оказываются задвинутыми в угол правых и расистов.

Самый излюбленный приём — упрекать критиков ислама в недостатке либеральности. При этом упускается важное отличие: либерально быть против тех убеждений и уклада жизни, которые отличаются от твоих собственных. Но такая либеральность не может распространяться на тех, кто не хочет терпеть отличающиеся убеждения и уклад жизни. Айхам Сюрюджю, 18-летний убийца, который в феврале 2005 г. в Берлине по заданию своей правоверной турецко-курдской большой семьи застрелил свою сестру Хатун Сюрюджю, старше его на пять лет, потому что она жила иначе, был строго религиозен и представлял широко распространённое среди мусульман направление убеждений. Разве это назвается «нетерпимостью» — выносить такого рода религии приговор осуждения, даже если она и не сразу ведёт к убийству? Многие голоса в немецких СМИ в любом случае готовы с воодушевлением упрекнуть критиков ислама, а заодно и большую часть немецких граждан в нетерпимости и ксенофобии, при этом теряя чутьё к рискам многочисленных форм ислама. Эти пороки обнажила и дискуссия, вызванная статьёй Биргит Роммельшпахер в taz.

Опасающийся за свою жизнь датский график Курт Вестенгаард после волны насильственных актов, вызванной в исламском мире его карикатурами, имел трудности с тем, чтобы просто отпечатать свои карикатуры на пророка Мохаммеда в Европе. Он живёт под защитой полиции, и покушения на него продолжаются. Особенно провоцирующе на исламских фанатиков подействовало то обстоятельство, что карикатуры ставят в прямую связь с насилием пророка Мохаммеда и исламскую веру. Против этой взаимосвязи протестовали и протестуют те, кто хочет табуировать размышления об этом. Притом что взаимосвязь между насилием и исламом совершенно очевидна с момента его возникновения: пророк Мохаммед непосредственно после своих откровений начал насильственно насаждать ислам, истребляя и изгоняя иноверцев. Христианство, в отличие от ислама, выдержало 350 лет преследований и подавления, прежде чем было признано императором Константином в качестве религии. Тысячу лет история ислама сопровождалась насильственным завоеванием христианских стран, лишь кратковременно прерываясь встречным движением крестовых походов, в военном отношении оставшихся в итоге безуспешными.

В принципе ислам по сей день имеет негативное отношение к западноевропейскому модерну. Экономическая и цивилизационная отсталость исламского мира с начала Нового времени была причиной нарциссической обиды в исламистских ведущих слоях, о чём писал В. С. Найпауль в своей книге «Исламское странствие». Отдалённость арабского мира от западноевропейской культуры показывает себя хотя бы в том, что с самого зарождения ислама и по сей день на арабский язык переведено меньше книг, чем за один год переводится в наши дни на испанский. То, что самые высокие в мире небоскрёбы, профинансированные нефтяными магнатами, стоят теперь не в Нью-Йорке, а в песках пустыни, может служить утешением лишь очень наивным душам. Вольфганг Гюнтер Лерх замечает по этому поводу:

«Будучи самоуверенной религией, которая к тому же понимает себя как конец и завершение монотеистического откровения, ислам должен был бы воспринимать как нечто скандальное тот факт, что за прошедшие века он оказался в таком отстающем положении. Навёрстывание и самостоятельное формирование модерна заставят его потрудиться в грядущие века. Выход обширного брожения, которое охватило ислам на всём пространстве между Марокко и островами Индонезии, открыт, причём в настоящее время исламистские силы одерживают верх».

Это «обширное брожение» можно почувствовать, прочитав один-единственный номер Frankfurter Allgemeine Sonntagszeitung от 1 ноября 2009 г.:

• с. 7: Письмо Замиры. О том, как турецкой девушке семья насильственно чинит препятствия в получении образования и интеграции;

• с. 8: Председатель Совета Евангелической церкви Германии Маргот Кессман указывает на различия с исламом: отношение к насилию, к демократически-свободному государству, взаимоотношения мужчин и женщин. В совместных молитвах с мусульманами упоминания об Иисусе Христе всякий раз упускаются;

• с. 9: Гамбургский проповедник ненависти отрекается от сказанного;

• с. 11 (комментарий): Пламя террора. Клерикальные идейные первопроходцы международного движения исламистов уже открыто заявили о своей долгосрочной цели: образовании всемирного халифата;

• с. 13: В Иране нет правды.

То, что сильный рост мусульманского меньшинства в Европе вызывает озабоченность, поистине нельзя объяснять ненавистью к чужим.

Интеграция — нечёткое понятие, и лишь тогда оно доступно эмпирическому анализу, когда выражается в фактах, поддающихся измерению и проверке. «Интеграция определяется через негативные признаки: слабое знание языка, необразованность, недостаточное участие в рынке труда и отсутствие согласия с основополагающими правилами нашего общежития». Экономическая интеграция позволяет судить о себе на основании участия в трудовой жизни, места в профессии и степени зависимости от социальной поддержки. Участие в образовании и успехи в образовании, напротив, являются аспектами культурной интеграции.

Как уже упоминалось, из микропереписи 2007 г. видно, что около 4 млн. человек в Германии имеют мусульманскую миграционную историю. Из 4,6 млн человек с миграционной историей, по которым микроперепись не даёт сведений о происхождении, определённая часть тоже может иметь мусульманский миграционный фон (табл. 7.1).

Установлено, что участие мусульманских мигрантов Германии в наёмном труде ниже среднего уровня. Лишь 33,9 % из них получают основное жизненное обеспечение из профессиональной деятельности и занятости по найму. У населения без миграционной истории таких — 43 %. Разница была бы ещё драматичнее, если бы данные позволяли корректировку по возрасту; так как среди немецкого населения доля людей пенсионного возраста намного выше.

Таблица 7.1.

Население Германии с учётом миграционной истории граждан и преобладающих средств к существованию (по состоянию на 2007 г.)

Источник. Statistisches Bundesamt: Fachserie 1 Bevölkerung und Erwerbstätigkeit, Reihe 2.2 Bevölkerung mit Migrationshintergrund. Ergebnisse des Mikrozensus 2007. Wiesbaden, 2009. Tabelle 15. S. 220f и собственные расчёты.

Если рассматривать только трудоспособных, то среди мусульманских мигрантов на пособие по безработице и Hartz IV живёт в четыре раза больше людей, чем среди немецкого населения: у мусульманских мигрантов на 100 человек, которые покрывают свои жизненные потребности преимущественно за счёт трудовых доходов, приходится 43,6 человека, которые живут главным образом на пособие по безработице и на Hartz IV, а у немецкого населения таких 10,4. У людей с миграционной историей без сведений о происхождении квота работающих по найму составляет 31,9 %, а зависимость от трансфертных выплат — 22,2 %. Кстати, у них число детей в возрасте до 15 лет особенно велико. Неопределённая часть из этой группы также причисляется к мусульманским мигрантам.

Совсем иначе выглядит положение мигрантов из государств Евросоюза. Квота их занятости в 44,2 % даже несколько выше, чем у местных немцев, а отношение к трансфертным выплатам находится на уровне 14,2 %, то есть чуть выше, чем у немцев. Значит, проблемы экономической интеграции обусловлены не мигрантским статусом как таковым.

Часто ссылаются на то, что особенно много мусульманских мигрантов занято не по найму, а самостоятельно. Так, в Германии есть около 80 тыс. самостоятельных предпринимателей с турецкой миграционной историей, 40 тыс. из них заняты в розничной торговле продуктами питания. Правда, и квота самостоятельных предпринимателей среди мусульманских мигрантов гораздо ниже, чем у немецкого населения и у других мигрантских групп: в 2007 г. было 10,4 % трудоспособных граждан без миграционной истории, занятых самостоятельной деятельностью, у мигрантов из государств ЕС их было 12,4 %, а у мигрантов из Юго-Восточной Азии даже 13,9 %, у мусульманских же мигрантов, напротив, всего 6,8 % и среди них у турок — 6,6 %. Ниже всего квота самостоятельных предпринимателей в 4,5 % — у мигрантов с неуказанными сведениями о происхождении.

Тревогу внушает то, что проблема мусульманских мигрантов, выражающаяся в недостаточном участии в рынке труда и в высокой зависимости от трансфертных выплат, сохраняется и во втором, и в третьем поколениях, то есть как бы наследуется, и сравнение аттестатов 26—35-летних показывает: в этой возрастной группе немецкие репатрианты из бывшего СССР имеют профиль квалификации, почти соответствующий профилю немцев без миграционной истории (табл. 7.2). Не имеют профессионального аттестата 12 % немцев без миграционной истории и 14 % репатриантов из СССР, а 20 % и соответственно 17 % имеют высшее образование. Напротив, 54 % турецких граждан в этой возрастной группе не имеют какой-либо специальности и лишь 2 % имеют высшее образование. Но и у немцев турецкого происхождения в этой возрастной группе ситуация плохая. Не имеют специальности 33 % и только 10 % имеют высшее образование. Тем самым они оказываются позади прочих иностранцев.

В Германии 168 тыс. человек с турецким происхождением, не имеющие собственного опыта миграции, заняты трудовой деятельностью. Для сравнения: потомки мигрантов из стран ЕС, не имеющие собственного опыта миграции, хотя бы на 11,2 % заняты в области исследований, проектирования, менеджмента, здравоохранения и социальной службы. У людей с турецким происхождением эта доля настолько низка, что даже не отражается в статистике. И наоборот, выше среднего уровня их присутствие на производстве, транспорте и в области простых услуг.

Таблица 7.2.

Уровень профессионального образования 26—35-летних граждан (%)

Источник. Seibert H. Junge Migranten am Arbeitsmarkt. Bildung und Einbürgerung verbessern die Chancen // IAB-Kurzbericht 17.2008. S. 13.

Федеральное агентство по трудоустройству хоть и показывает национальность в своей статистике получателей основного обеспечения, но не дифференцирует их по миграционной истории, и нуждающиеся семьи тоже учитываются без указания национальной принадлежности. Итак, статистика Федерального агентства не содержит ни прямой, ни косвенной информации об удельном весе мусульманских мигрантов среди получателей трансфертного дохода. Правда, осенью 2009 г. вышла в свет экспертиза, проведённая по поручению Федерального министерства труда и социальной защиты, которая охватывает всю группу лиц с миграционной историей среди получателей трансфертных выплат и позволяет делать заключения об образе жизни мусульманских мигрантов.

• 28 % трудоспособных, нуждающихся в социальной помощи граждан, имеют миграционную историю. Они живут чаще всего в больших домохозяйствах с детьми. В дошкольном возрасте дети воспитываются вне дома реже, чем дети из других домохозяйств. Удовлетворённость жизнью в этих домохозяйствах выше, чем в домохозяйствах нуждающихся без миграционной истории. Здесь меньше сокрушаются по поводу того, что стоят на нижней ступени социальной иерархии. Тут реже случаются семейные конфликты. Турки среди нуждающихся в помощи — если рассматривать в сравнении — из числа самых недовольных.

• Если речь заходит об условиях работы, доходах или необходимости внешнего ухода за детьми, мигранты меньше готовы идти на уступки, чем получатели трансфертов без миграционной истории.

• Религиозные установки этих мигрантов очень сильны. 50 % получателей трансфертов с происхождением из Турции и остального мира заявляют, что для них следование религиозным предписаниям важно и на работе. Среди турецких женщин 15 % декларируют, что по религиозным соображениям не хотят отказываться от предписанного вида одежды даже в том случае, если «нейтральная» одежда являлась бы условием приёма на работу.

Показательна следующая ссылка: «У немцев без миграционной истории, получающих пособие по Кодексу социального права SGB II, сведения о сравнительно сильной религиозной принадлежности, влияющей на поведение на работе, положительно сказываются на вероятности приёма на работу и прекращении получения пособий, и наоборот, отрицательно у нуждающихся в помощи с турецкой миграционной историей». Это означает, что прочная религиозно-христианская ориентация усиливает волю к профессиональным достижениям и интеграции в рынок труда, тогда как сильная религиозно-мусульманская ориентация, скорее, тормозит волю к интеграции и труду.

Некла Келек обескуражена результатами интеграции турок: «У них самая высокая квота бросивших школу, самая малая доля в числе абитуриентов, большинство людей без профессионального обучения, самая малая квота трудящихся и самостоятельных. Поскольку именно эта группа увеличивается сильнее, чем другие иммигранты, в то время как большинство общества (пока ещё большинство) стремительно сокращается, их недостаточная интеграция становится центральной проблемой всего общества. Если сложившийся ход дел не остановить, произойдёт “обрушение культуры”, как пишет демограф Гервиг Бирг».

Проблемы культурной интеграции лучше всего привязать количественно к степени профессионального обучения и успехам в школе.

Из живущих в Германии людей с мусульманской миграционной историей 30 % вообще не заканчивают школу и лишь 14 % имеют аттестат зрелости. Среди них 27 % людей с турецкой миграционной историей не заканчивают школу и 8 % имеют аттестат зрелости; если у них нет собственного опыта миграции, то 9 % не заканчивают школу и 12 % добиваются аттестата зрелости. Тем самым они намного отстают от своих ровесников-немцев, из которых школу не заканчивают 1,6 %, а аттестат зрелости получают 34 %. Но велика и разница с мигрантами из ЕС: 7 % последних не заканчивают школу и 27 % получают аттестат зрелости. Показательно, что мигранты из ЕС, равно как и из Южной и Восточной Азии, не имеют сопоставимых проблем. Дети вьетнамцев, работавших по договору в ГДР, даже в 80 % случаев добиваются получения аттестата зрелости и оказываются в этом намного лучше немцев.

Низкие шансы на хорошо оплачиваемую работу, связанные с низкой квалификацией, вызывают в социальной системе вторичный эффект: карьера в качестве получателя трансфертных пособий становится тем привлекательнее, чем меньше шансы на рынке труда. Преобладающие у мусульманских мигрантов большие семьи выигрывают от того, что объём социальных пособий, в отличие от заработной платы, растёт вместе с числом членов домохозяйства.

Дискриминация как причина недостаточного успеха мусульманских мигрантов в системе образования и системе занятости исключается, ибо другие группы мигрантов, которые, прибыв с Дальнего Востока или из Индии, выглядят, скорее, ещё более чужеродно, чем турки и арабы, но экзамены сдают частично даже лучше, чем немцы. Относительную неудачу вряд ли можно также списать на врождённые способности и одарённость, ибо это касается мусульманских мигрантов различного происхождения. Загадку задаёт также то, почему прогресс во втором и третьем поколениях, если он вообще наступает, у мусульманских мигрантов заметно меньше, чем у других групп с миграционной историей.

Интересны наблюдаемые в Великобритании различия между разными мигрантами из бывшей британской колонии Индии: индийские школьники в Англии сдают экзамены вдвое лучше, чем пакистанские. Школьники с Дальнего Востока в успеваемости оставляют далеко позади себя всех, в том числе и британцев. Но между индийцами и пакистанцами нет другого различия, кроме того, что пакистанцы имеют культурно-исламский фон.

Во Францию въезжали несколькими партиями поляки, евреи, китайцы и вьетнамцы. Они добивались экономического успеха, без проблем интегрировались и постепенно сплавлялись с обществом большинства, не прибегая когда бы то ни было к государственной помощи. Совсем другие проблемы у Франции с арабскими мигрантами, особенно из Алжира. Уолтер Лакуа высказывает догадку: «Должно быть, есть что-то в духовной установке тех, кто чувствует себя маргинализированным, что затрудняет им жизненный успех».

Уолтер Лакуа, Пауль Шеффер и Кристофер Колдуэлл каждый на свой лад отражают вызов и угрозу, которые представляют мусульманская иммиграция и сильный рост этой части населения для стареющей и убывающей по численности Западной Европы. Первый — израильский еврей, выросший в Бреслау, второй голландец, а третий британец. Все трое происходят из многоязычных стран, таковы же они и сами. Все трое либералы. Так что не получится так просто задвинуть их вместе с их обеспокоенностью в национальный, народный, а то и вовсе в «исламофобский» угол, как это часто происходит.

Некла Келек, Сейран Атес, Гюнер Бальси — выросшие в Германии авторы турецкого происхождения — и бежавшая в Голландию сомалийка Хирси Али уже несколько лет указывают на коллективистский характер исламского общества и присущую ему низкую оценку и подавление женщин, которые часто вырождаются в насильственные действия. Немецко-турецкая актриса Сибель Кекилли (1980 г. рождения) говорит: «У меня такое чувство, что следующее за мной поколение станет ещё более националистическим. Родители этого поколения не обязаны были интегрироваться, привезённые из Турции супруги не обязаны были проходить курс обучения языку. Здесь ведь всегда лишь отворачивались да, посмеиваясь, терпели, если ребёнку не разрешали идти на урок физкультуры или если девочка вдруг больше не являлась в школу, потому что её выдали замуж». Этнограф Гервиг Бирг констатирует по этому поводу:

«Самые действенные факторы интеграции для иммигрантских обществ — система образования, мир труда и межчеловеческие отношения через браки или связи, подобные браку. Самые действенные факторы дезинтеграции — догматичные фундаменталистские религии, а также культуры, спаянные этническими, националистическими или родо-племенными связями мигрантов из развивающихся стран, в истории которых никогда не было периода Просвещения. Угрожающее Германии обрушение культуры из-за наплыва необразованных популяций является, в отличие от экономического спада, необратимым процессом для целых поколений».

Часть немцев, в том числе из элиты, так ещё и не осознали проблему. В их жизни, в домах или в мире работы мусульманские мигранты появляются разве что в качестве уборщиков или некой чужеродной кулисы, когда случается приехать в гости в берлинский район Кройцберг. Часть интеллектуальной и либеральной прессы, кажется, даже испытывает тайную радость оттого, что мусульманская иммиграция погребает под собой немецкое общество.

Журналистка Ингрид Клёпфер приводит жизнь привезённой из Турции невесты-мусульманки по имени Дилек в качестве доказательства отсутствия интеграционных усилий со стороны немецкого общества: ей 27 лет, десять лет провела в Германии, родила троих детей, за плечами пять лет учёбы в деревенской школе в Турции. Дилек знает лишь домашнее хозяйство, а немецкого языка практически не знает. Что же делало американское государство для интеграции приехавших немцев, евреев, ирландцев или итальянцев? Они интегрировались сами, поскольку у них не было другого выбора, если они не хотели погибнуть. Не существовало никакой социальной помощи для ввезённых невест. Недостаточная интеграция видна по поведению мусульманских иммигрантов. Этого Инге Клёпфер, либералка из числа добрых людей, не желает признавать, когда заявляет с агрессивным подтекстом: «Немецкий этнос в дальней перспективе во многих местах сократится до одного из крупных меньшинств. Тогда будет видно — прав ли окажется инвестиционный банкир Саррацин или нет».

В определённых кругах уже стало обычным делом — забрасывать упрёками в расизме даже эмпирически обоснованные ссылки на наличие разницы между этническими группами. Это очень действенный метод — заткнуть рот человеку, думающему иначе, обложив проклятием неполиткорректности его обыкновение называть вещи своими именами. В Германии это срабатывает особенно эффективно по причине тяжёлого исторического наследия. Некла Келек констатирует:

«Сегодня среди востоковедов и иностранных уполномоченных, у зелёных и у представителей церквей есть много таких, кто из одного лишь страха прослыть нетолерантным или враждебным по отношению к иностранцам находит диковиннейшие аргументы, чтобы понять “своих” иностранцев и защитить их любой ценой. Они пропагандируют толерантное понимание, которое эквивалентно самоотречению. Права на свободу поставлены у них под сомнение в пользу понимания для другой культуры».

Различия в культурном формировании не являются чем-то оскорбительным. Надо просто видеть их, и нельзя их замалчивать. К этому как раз склонны немцы, и именно интеллектуалы среди них по сей день так и не заметили, насколько сильно они сами отличаются, к примеру, от итальянцев и насколько устойчиво продолжают действовать даже эти минимальные по сравнению с мусульманами различия. Немецкий публицист Дирк Шюмер пишет, что как раз величайшие поклонники Италии — такие, как Гёте, Буркхардт и Гессе, — благоразумно становились итальянцами лишь на короткое время. Сам он даже после 10 лет жизни в Венеции, несмотря на блестящее знание языка, так толком и не интегрировался.

В Германии 47 % людей, имеющих итальянскую миграционную историю, признают, что чувствуют себя хорошо интегрированными, но таких людей с турецкой миграционной историей лишь 22 %. И наоборот, слабо интегрированными чувствуют себя 42 % последних, но лишь 22 % первых. Причина этого не может корениться в дискриминации: только 6 % турок указывают в сведениях о себе, что они подвергаются дискриминации, у итальянцев таких 3 %.

Культурной интеграции препятствует в нарастающем масштабе технико-медийное развитие (спутниковое телевидение). Благодаря телевизионным программам из стран происхождения «родина» присутствует в повседневности иммигрантов гораздо ощутимее, и количественный аспект переходит в качественный. Из-за этого возникают напряжённые отношения, полюса которых — физическое пребывание в стране, принявшей их, и пребывание во власти страны происхождения».

К культурным различиям и связанным с ними ритуалам отграничения принадлежит и склонность к насилию, которая особенно отмечается в молодёжной среде с мусульманской миграционной историей. Молодые немцы, которые не нападают, а лишь защищаются, считаются слабаками. В Бонне, в обычно мирном районе Бад-Годесберг привлекли общественное внимание систематические нападения подростков-мигрантов на гимназистов. Местное футбольное спортивное общество жаловалось, что его модель интеграции торпедировалась сирийским клубом, который переманивал к себе молодых арабов, и там всё им сходило с рук. Когда один молодой марокканец, внешне неотличимый от немца, попал в лапы насильников и заговорил с ними по-арабски, те его даже не поняли. Совершенно очевидно, что часть этой молодёжи за прошедшее время очутилась в языковом отношении в Нигде. Их интеграционные шансы это не повышает.

И ведь Бонн не исключение, в Дуйсбург-Марксло, в Эссен-Катернберге, в Мюнхен-Хазенбергле, в Берлин-Нойкёльне и во многих сотнях мест Германии, где наблюдается особенно большое скопление мусульманских мигрантов, всё идёт точно так же. Многие благоразумные турки и арабы видят проблемы культурной интеграции своих земляков, а вот немецкие и мусульманские сторонники мусульманской иммиграции, кажется, вытесняют осознание этих проблем. Так, Европейский центр мониторинга расизма и ксенофобии предостерегает от «исламофобии» и критикует: «Мусульмане считают, что их принятие обществом все больше воспринимается как “ассимиляция”, предполагающая утрату ими своей мусульманской идентичности». Это неправильно. Достаточно того, чтобы мусульмане соблюдали наши законы, не угнетали своих женщин, отменили принуждение в отношении замужества, воспрепятствовали своим подросткам в насильственных действиях и сами зарабатывали себе на жизнь. Вот о чём идёт речь. Те, кто критикует эти требования как принуждение к ассимиляции, на самом деле имеют проблемы с интеграцией. Может, им следовало бы хоть раз подумать о том, почему во всей Европе существует предубеждение против мусульман — и с полным основанием:

• никакая другая религия в Европе не заявляет о себе столь требовательно;

• никакая другая иммиграция не связана так сильно, как мусульманская, с использованием социального государства и криминалитетом;

• никакая другая группа не подчёркивает публично своё отличие, особенно через женскую одежду;

• ни в какой другой религии нет такого лёгкого перехода через грань к насилию, диктатуре и терроризму.

Относительную безуспешность экономической и культурной интеграции мусульманских мигрантов, которая наблюдается по всей Европе, охотно объясняют «расслоением», поскольку эмигрирует главным образом отсталое деревенское население, а не культивированные горожане. А от гипотезы, что интеграции может препятствовать мусульманская культура как таковая, сторонники тезы «расслоения» отмахиваются как от «культуралистской». Однако во все времена было обычным явлением, что в путь на чужбину пускались не образованные и хорошо устроенные, а, скорее, нижние слои, в основном деревенские жители, а не горожане. И всегда те, кто эмигрировал, были самыми активными.

Объяснять проблемы мусульманской интеграции культурным различием между городом и деревней — стратегия преуменьшения. Нет здесь также и различных моделей интеграции, а есть единый образец исламской иммиграции во всей Европе. В любом случае верно то, что мусульманским приезжим в Европу свойственна особая смесь из исламской религиозности и традиционных форм жизни. Эта смесь осложняет экономическую и культурную интеграцию и обеспечивает через связанную с этим недостаточную эмансипацию женщин особую многодетность мусульманских мигрантов, которая ещё и поощряется благословением европейского социального государства. Параллель с немецким нижним слоем возникает лишь в пунктах слабого образования и недостаточной ориентации на рынке труда. Но в немецком нижнем слое это является результатом отрицательного отбора. Никто бы не взялся утверждать, что мусульманские мигранты представляют собой отрицательный отбор из стран своего происхождения, поэтому и их специфические проблемы тоже не могут быть объяснены «расслоением».

Хвалёная роль турецких самостоятельных предпринимателей в торговле овощами и фруктами отрадна для тех покупателей, которым так недостаёт привычной «лавочки тёти Эммы». Но в конечном счёте сильное скопление турецкого меньшинства в перенасыщенном сегменте рынка есть также выражение и результат нехватки или отсутствия подъёма в образовании. Это можно объяснить патриархальной и авторитарной структурой турецких семей, которые ориентированы не столько на индивидуальный успех, сколько на благо семейного объединения. Это тупик, ибо культурная интеграция может удаться лишь тогда, когда мусульманские мигранты признают наш плюрализм и примут его. Некла Келек пояснила по этому поводу: «Общественный договор является для меня тем “минимумом”, которым определяется интеграция и тем самым наше будущее».