Глава 19

Перед отъездом из Симферополя (только здесь удалось нанять бричку с относительно свежими лошадьми – в Бахчисарае это сделать не удалось) группа Углова провела совещание. Для этого пришлось отослать поручика Машникова на почту – статский советник заявил, что ему якобы требуется срочно отправить депешу графу Орлову. На самом деле в посылке отчета о действиях группы в Крыму не было особой надобности; просто троим путешественникам по времени надо было посовещаться отдельно, без помощника.

Обсудить следовало два вопроса: с какого из фигурантов, названных Ахметом Бердыевым, следует начать дальнейшее расследование и надо ли продолжать сотрудничество с поручиком Машниковым.

– Сегодня у нас 16 апреля, – напомнил Углов. – Таким образом, в нашем распоряжении осталось меньше месяца. Ведь 12 мая, не позже десяти тридцати, мы должны войти в кладовую Зимнего дворца, чтобы вернуться в свое время. В нашем распоряжении всего 26 дней! До сих пор все нити, по которым мы шли, приводили в никуда. Больше мы не можем ошибаться! Давайте решать: Ласточкин или Кругликов?

– Судя по тому, что фамилию Ласточкина ты назвал первой, ты сделал выбор в его пользу, – заметила Катя. – Интересно, почему?

– Ты угадала, я ставлю на письмоводителя, – ответил Углов. – Почему? Потому что с ним мы еще не работали. И потом, от грамотного слуги скорее можно ждать подвоха, чем от простого лакея, занятого кражей столового серебра.

– А мне все не дает покоя этот проклятый сундучок лакея Кругликова, – сказал Дружинин. – Ведь я его видел, при желании мог бы открыть! Просто ломать не захотелось. И куда он мог исчезнуть, когда Кругликов решил закончить счеты с жизнью? Этот вопрос меня мучает…

– Куда? Да те же самые урки питерские забрали, с которыми Кругликов поддерживал отношения и для которых спер серебряные ложки, – ответила Катя. – Мне кажется, ты зря накручиваешь. Кирилл прав: письмоводитель Ласточкин более перспективен.

– Ладно, я не против, Ласточкин так Ласточкин, – сказал капитан. – Но вот что касается участия в нашем расследовании поручика – тут я решительно против.

– А это почему? – спросила Катя. – Тебе не понравились пламенные взгляды, которые он на меня бросает?

– Да, и взгляды тоже, – решительно сказал Дружинин. – Но главным образом потому, что его присутствие создает множество неудобств. Вот хотя бы сейчас! Мы могли бы уже ехать и преспокойно разговаривать по дороге. Времени хоть отбавляй, все успели бы обсудить. Так нет же! Сидим здесь, спешно решаем, пока его нет. Прямо как гимназисты, которые решили заняться сексом, пока родители ушли в кино… Кроме того, в его присутствии надо все время думать, что можно сказать, а чего нельзя. И, кстати, несколько раз в его присутствии мы проговаривались, говорили лишнее. Причем не только я – и ты, Катерина, и Кирилл… Того и гляди поручик о чем-нибудь таком догадается. Так что я предлагаю – доехать вместе до Петербурга, раз уж мы вместе наняли бричку, а там расстаться с этим Санчо Пансой.

– Ты прав, присутствие Машникова создает нам проблемы, – согласился Углов. – Но иногда поручик бывает очень полезен. Вспомни, как он меня выручил там, в Радоме. И здесь он отыскал бричку, нанял кучера… И потом, поручик – это посланец графа Орлова. А помощь жандармов нам еще может пригодиться.

– Выходит, и тут я в меньшинстве! – развел руками Дружинин. – Что ж, посмотрим, кто из нас прав. Можете обниматься со своим услужливым поручиком, сколько влезет. А вот, кстати, и он идет. Так что поговорить больше не удастся.

– А ты взгляни на это с другой стороны, – предложил Углов. – Присутствие постороннего человека нас мобилизует, приучает меньше говорить, больше делать.

– О, какие слова! – воскликнул Дружинин. – Они достойны занесения в скрижали. Или на какой-нибудь платиновый… Все, уже молчу! И буду молчать всю дорогу! Слова от меня не услышите!

В это время за дверью послышались шаги нескольких человек. Не успели члены следственной группы удивиться, как дверь распахнулась, и в комнату вошел поручик Машников в сопровождении незнакомого господина лет сорока. Это был человек довольно примечательной внешности. Он был невысок, ниже Кати, очень загорелый, крепкий, жилистый. Хотя он был сравнительно молод, на голове явственно виднелась залысина. Однако это не мешало густой растительности на лице: роскошные бакенбарды незнакомца сразу привлекали к себе внимание.

Видя удивление на лицах коллег, Машников громко произнес:

– Позвольте, господа, представить вам виднейшего русского живописца нашей эпохи – Ивана Константиновича Айвазовского!

При этих словах обладатель роскошных бакенбард слегка поклонился. Сразу было видно, что он знает себе цену и привык ко всеобщему уважению.

– Мы с Иваном Константиновичем на почте встретились, – объяснил поручик. – Буквально у одного окошка. Я отправлял отчет по вашему поручению, – поручик поклонился в сторону Углова, – а Иван Константинович слал депешу в Париж.

– Да, я просил господ организаторов выставки проследить, чтобы все мои картины были надлежащим образом упакованы перед отправкой, – добавил гость.

– Иван Константинович ожидает карету, которая должна отвезти его в собственное имение, – продолжил объяснения Машников. – Вот я и уговорил его отобедать с нами. Надеюсь, никто не станет возражать?

– Нет, кто же станет возражать против этого! – опережая Углова, воскликнула Катя. – Сидеть за одним столом с великим маринистом – большая честь!

– Да, я пока не представил Ивану Константиновичу своих товарищей, – спохватился поручик. – Вот, извольте…

И он по очереди назвал членов следственной группы.

– Что же мы теряем время? – воскликнула «мадам Углова», когда представление закончилось. – Гостя звали на обед, так давайте обедать!

Они отправились в «Тавриду» – по уверению Машникова, единственный приличный ресторан города. За обедом затеялся общий разговор. Его центром естественным образом оказался Айвазовский.

– Моя выставка в Париже прошла с большим успехом, – рассказывал Иван Константинович. – Ее посетили все известные люди, и сам император Наполеон побывал. Все были в восхищении. Впрочем, мне не привыкать к восторгам. Турецкий султан Абдул-Азиз был так поражен моими работами, что заказал мне написать десять видов Босфора и Стамбула…

– Скажите, а ваша картина «Девятый вал» была на этой выставке в Париже? – спросил Дружинин.

Спросил – и тут же прикусил язык. «А что, если он эту картину еще не написал?» – подумал титулярный советник.

Однако оказалось, что беспокоился он напрасно.

– Разумеется, она там была! – отвечал художник. – Ведь это уже старая работа, несколько лет как написана. Жаль, что я не успел закончить к выставке две картины: «Лунная ночь на Черном море» и «Скалистый остров». Последняя мне особенно нравится. Мне удалось передать мрачный вид скалы, одиноко возвышающейся посреди моря. Мне давно хотелось написать нечто подобное… Мне кажется, эти картины ничуть не хуже «Девятого вала».

– А где можно увидеть эти картины? – спросил Углов.

– В моем имении Шах-Мамай, – отвечал художник. – Я только в прошлом году его приобрел. Превосходное имение, хотя и сильно запущенное. Я хочу сделать из него прекраснейший уголок Крыма. Там имеется крупный водный источник Субаши, и я хочу его как следует использовать. У меня там будут пруды, фонтаны, парк…

– Наверное, этот ваш Шах-Мамай находится на берегу моря? – предположила Катя. – Ведь вы всегда пишете море, не можете без него жить…

– Вы правы, мадам, без моря я чахну, – согласился живописец. – А вот относительно расположения моего имения не угадали. Шах-Мамай находится в 25 верстах от Феодосии, близ поселка Старый Крым.

– Но как же вы работаете? – удивилась Катя. – Вам, наверно, приходится на целый день уезжать… Приезжаете в свое владение только к вечеру…

– Вовсе нет, – покачал головой Айвазовский. – Видите ли, я уже давно выработал свою манеру письма. На натуре я делаю только наброски, эскизы. А пишу полотно уже дома, по памяти. Причем пускаю к работе не только память, но и воображение. Воображение, импровизация – вот что создает истинные шедевры!

– Как интересно! – воскликнула Катя. – И как верно! Но вы, вероятно, должны много читать, чтобы развивать воображение и память. Кого из писателей вы предпочитаете?

– Вы снова не угадали, душа моя! – рассмеялся Айвазовский. – Я книг вовсе не читаю. В жизни не прочел ни одной – кроме Священного Писания, конечно. А зачем мне читать, если у меня обо всем уже сложилось собственное мнение? Меня уж за это кто только не ругал! И господин Глинка, и Николай Васильевич…

– Вы встречались с Гоголем? – в сильнейшем волнении воскликнула Катя. – И как он? Что он вам говорил?

– Ну, как… – художник пожал плечами. – Он все жаловался на нездоровье, в плед кутался… Хотя взгляд, помню, был очень живой, проницательный. Хвалил мои работы… Расспрашивал о родных… Я уж не так хорошо помню – ведь дело было пятнадцать лет назад, когда я путешествовал по Италии… Мы с ним, помнится, в Венеции встретились.

Катя хотела еще о многом его спросить, но художник отложил десертный нож и поднялся:

– Прошу меня извинить, но моя повозка, вероятно, уже прибыла. Я хочу как можно скорее вернуться в свое имение, чтобы хоть немного поработать. Было очень приятно с вами познакомиться. Всего хорошего!

Конечно, капитан Дружинин не смог сдержать своего обещания молчать всю дорогу до Петербурга, и общий разговор шел все шесть дней поездки. Естественным образом этот разговор вращался в основном вокруг письмоводителя Ласточкина.

– Я не знаю, какую методу примет господин статский советник, – заявил в первый же день пути поручик Машников, – но могу сообщить, как бы действовали господа офицеры из нашего жандармского управления. Они бы без долгих разговоров взяли бы этого письмоводителя и допросили его со всей строгостью. Глядишь, и заговорил бы!

– Со всей строгостью – это что же, иголки под ногти загонять? – спросил Дружинин, не считавший нужным скрывать свою неприязнь к навязанному им спутнику.

– Помилуйте, господин титулярный советник! Что вы такое говорите! – воскликнул поручик. – Шутить, наверно, изволите? В Российской империи пытка при допросах не употребляется со времен великой императрицы Екатерины, запретившей оную своим высочайшим указом. И без всякой пытки злоумышленники признаются, из одного лишь трепета перед начальством. Каковой трепет присущ всякому подданному империи.

– Ну, это вы, наверно, преувеличиваете, поручик, – заметила Катя. – Неужели от одного лишь трепета? Небось, каторги боятся, да еще виселицы…

– Страх наказания, конечно, тоже играет свою роль, – с важным видом кивнул Машников. – Однако смею вас заверить, что зачастую речь о возможном наказании даже не заходит, а подозреваемые уже начинают давать показания. Причем самые искренние и подробные. Да что далеко ходить? Шесть лет назад я сам был свидетелем такого искреннего раскаяния. Это было, когда расследовалось известное дело заговорщиков из окружения господина Петрашевского. Я тогда только начинал свою службу в жандармском корпусе и наблюдал, какие полные показания давали и сам Петрашевский, и его подельники.

– Скажите, а в допросах писателя Достоевского вы тоже принимали участие? – спросила Катя. Выражение лица при этом у нее было какое-то не совсем понятное; во всяком случае, Машникову оно не понравилось.

– Как вы сказали? Достоевский? – переспросил поручик. – Да, я слышал, был там такой артиллерийский поручик. И, кажется, он действительно что-то сочинял. Но в его допросах мне участвовать не пришлось. А что, вы о нем что-то слышали?

– Да так, кое-что, – кивнула Катя. – Но скажите, к чему вы все это нам рассказываете? В нашем случае вы тоже предлагаете так действовать? Задержать Степана Ласточкина, отвезти в жандармское управление и хорошенько допросить?

– Нет, дражайшая Екатерина Дмитриевна, не предлагаю, – отвечал Машников. – Несмотря на очевидные преимущества данной методы, есть в ней один недостаток.

– Какой же, позвольте узнать?

– Возможность осечки, вот какой. Потому что иногда встречаются такие характеры – кремень, да и только. Молчат, как воды в рот набрали. Говори такому, что хочешь, напоминай про Божью кару, про святость престола – ничего на него не действует. И что тогда делать? Как я понял из некоторых слов господина статского советника, в нашем случае промедление нежелательно, надо действовать как можно быстрее.

– Да уж, медлить не стоит… – произнесла Катя, переглянувшись с Дружининым. – И как же нам поступить в таком случае?

– Чтобы объект не имел возможности запираться, необходимо собрать на него неопровержимые улики! – с важным видом заявил поручик. – А для этого надо провести предварительное наблюдение. Установить его связи, характер, привычки – словом, выяснить все, что можно!

– Да, вот уж действительно важная новость! – не скрывая издевки, воскликнул Дружинин. – Сами мы нипочем бы не догадались, что за письмоводителем надо установить слежку!

– Уж не знаю, догадались бы вы или нет… – обиженно проворчал Машников.

Впрочем, обида его длилась недолго, и спустя короткое время поручик уже оживленно обсуждал с остальными членами группы, как лучше организовать слежку. «Наверно, будь его воля, он бы с нами расстался, – размышляла Катя. – Но он, как человек военный, не может нарушить прямой приказ графа Орлова. В сущности, в этом он очень похож на нас. Мы тоже действуем по приказу и тоже не можем его нарушить».

Как ни старались члены группы Углова скрыть от своего спутника особенности их статуса в XIX веке, несколько раз в их речи мелькнула роковая дата 12 мая. Так что, в конце концов, поручик обратил на это внимание. Когда путешествие уже подходило к концу и они подъезжали к Петербургу, он спросил:

– Я заметил, что вы стремитесь непременно закончить наше расследование к 12 мая. Могу я узнать, чем вызвано назначение именно такой даты? Граф Орлов никакой точной даты для окончания дела не назначал. Почему же вы так спешите?

Титулярный советник Дружинин отвечать на этот вопрос явно не собирался. Наоборот: он с победной ухмылкой взглянул на своих товарищей, словно желая им сказать: «Ну, что, получили? Я ведь вас предупреждал!» Тогда ответить поручику решил сам Углов.

– Действительно, граф Алексей Федорович не назначал определенного срока для завершения расследования, – произнес он со значительным видом. – Но ведь и само расследование не он назначал! Я не буду вам называть имен, поручик, я не имею права и не обязан этого делать, но скажу лишь, что эту дату нам назначило одно очень значительное лицо. Очень значительное, вы понимаете? И я был бы вам признателен, если бы вы не проявляли излишнего любопытства.

– Да, разумеется, господин статский советник, я понял! – воскликнул Машников, стараясь по возможности встать по стойке «смирно» (мешали лишь размеры кареты). – Можете быть уверены, что я более никогда… Что я не проявлю… Я все понял!

– Вот и хорошо, – миролюбиво заключил Углов.