Книга: Бывший Булка и его дочь
Назад: Глава 3
Дальше: Глава 5

Глава 4

Когда мы познакомились с ними, было начало января, а теперь конец февраля. И конечно, с тех пор много… снегов улетело.
Много… И курьерских метелей, что проносятся мимо окон, и медленных снегопадов, что рождают тишину. И простоватой снежной крупы, что сыплется на мокрый асфальт, сыплется и тает. И тех легчайших морозных пушинок, что танцуют в синем воздухе, танцуют и никак не могут упасть.
Много снегов. И много зимы… А что было за это время с героями повести?
Николай Петрович Филиппов, который сам себя втихомолку любил называть немного странным для современного уха прозвищем Бывший Булка, так вот он эти месяцы собирал новый станок. А схема попалась не дай господи: сложная, капризная. Но ведь на то она и есть экспериментальная сборка. А не нравится, не можешь – иди на конвейер, крути одни и те же гайки!
Последние недели он частенько задерживался после смены. Возвращался домой по вечернему морозу, по скрипучему, визгливому снегу и думал про себя, что он устал как собака и голоден как чёрт. Однако он не злился на такую свою жизнь и не был раздражён, потому что станок всё же начинал клеиться мало-помалу. А за те вечерние часы, что он оставался в цеху, ему платили сверхурочные – вполне хорошие деньги. И когда Бывший Булка думал о сверхурочных, он всегда вспоминал свою Лиду, как он купит ей что-то или как они поедут снова на юг.
Лишь в свободные минуты, по воскресным дням, его одолевала уже знакомая ему тревога. Она подходила сзади и останавливалась за спиной. Бывший Булка сидел не оглядываясь, но знал, что когда-то должен будет оглянуться…
Лида провела эти два месяца… В школе довольно-таки беспечно. Третья четверть, как известно, огромна! Ну, а в день расплаты… Где-то у любимых учителей получить четвертную четвёрку, а где-то отделаться лёгкой тройкой. А где-то – о боже! – будешь дрожать и подкарауливать особенно сердитую на тебя биологиню, чтобы спастись от двойки.
Это что касается школы. А что касается её души, дружбы… С Надей получалось всё отдалённей и суше. Они разлетались, будто две ракеты в космосе: огонёк ещё виден на чёрном телеэкране, а сигналы доходят долго, а слов уж почти совсем не разобрать.
Лида и сама не знала, отчего это и почему. Вернее, знала, конечно! Только признаваться неохота, что из-за Севки, из-за мальчишки они разошлись. Кому рассказать – позор!
"Надя, добрый день, это звонит Лида Филиппова (фамилию нарочно, хотя известно, что у Нади никакой другой Лиды нет). Как твои дела?" – "Спасибо, Лида, у меня всё в порядке. А у тебя как?" – "Нормально! А ты такое-то кино смотрела?.." И так минут десять про кино или ещё про что-нибудь поговорят – ну ладно, до свидания! И непонятно, зачем они звонят. И как-то тоскливо становится. Хотя бы Севка быстрей позвонил.
Севка…
Что же он всё-таки за человек, Лида понять не могла. Но вот как она к нему относится – это знала точно. И всегда ждала, чтоб он позвонил. И никому про него не говорила. Это было её личное дело! И не разрешала другим мальчишкам ни провожать себя после школы (появилась такая мода после нескольких фильмов – носить за девчонками портфели!), ни приглашать в кино. Хотя Севка бы никогда в жизни этого не узнал, ведь он учился за тридевять земель, совсем в другой школе.
Да, много с тех пор снегов улетело. А теперь они, кажется, улетали совсем, навсегда. На Москву, на Московскую область, на огромную территорию надвигалась первая в году большая оттепель!
…Это всё было как бы вступление. А теперь начинается сама четвёртая глава.

 

***

 

Из передней, в щель полуоткрытой двери, через всю комнату, через двойные стёкла рам Лида видела звезду – такую яркую и так весело подмигивающую, что от хорошего настроения удержаться было просто невозможно.
Однако ей приходилось быть строгой.
– Сев, ну ты что, с ума?! – говорила она, вплотную придвинув трубку к губам, чтобы он хоть знал, как она к нему относится.
– Лид, ну ты можешь меня послушаться хоть один раз в жизни? Никто даже ничего не спросит. Я сто раз так делал!
– Не ври.
– Ну несколько раз делал…
– А зачем среди недели-то? Как будто в воскресенье нельзя.
– Ну в воскресенье, в воскресенье… – протянул он. – В воскресенье все могут. А среди недели им слабо… И тебе, значит, слабо?
– На слабо дурак попался.
– Да знаю! – сказал он уныло. – Ну, Лидочка, ну пожалуйста! Ну согласись один раз!
– Не могу!
Так они препирались ещё некоторое время. И тут Лида опасливо посмотрела на часики. Буквально с минуты на минуту должны были прийти родители.
Значит, надо срочно одно из двух: или окончательно отказывать, или соглашаться.
– Слышишь грохот? Это я на колени встал, Лид!
– Холодно же там будет, и потом…
– Холодно? – закричал он. – Плюс три, понятно? Солнце! Антициклон прёт, как я не знаю…
Она молчала.
– Лид… Ну, Ли-доч-ка! За это, Лид, я… буквально что хочешь.
Он дышал в самую трубку и Лида тоже – странное занятие, о котором никому и никогда нельзя рассказывать.
– Лид, ты согласна, Лид?
Она посмотрела на смеющуюся звезду и кивнула. А Сева будто увидел это:
– Лидочка! Я тебя за это очень крепко…
– Сева, если так будешь говорить, вообще не поеду! -Она дышала тяжело, но на этот раз крепко зажала трубку, чтоб он ничего не слышал.
Ужас!.. И счастье!
Они завтра встречаются на Ярославском вокзале в восемь тридцать утра. "А портфель куда?" – "Да придумай что-нибудь!" – крикнул он беззаботно.

 

***

 

Но до чего же прекрасен месяц март! До чего ж глубоки, ослепительны его небеса, выметенные бесконечными ветрами. До чего же глубоки его лужи! Если подойти к ним тихо, чтоб ничего не вспугнуть, можно увидеть небо, изрубленное ветками на сотни синих окошек, можно увидеть облако и солнце.
До чего же прекрасен месяц март! Особенно для тех, кто только что пережил холодную и длинную зиму!
Конечно, март не так уж надёжен. И снег может нагрянуть, и холода завернуть. Да только не в надёжности дело. А в том, что именно с марта как раз и начинается весна.
Между прочим, такие вот деньки, как сегодняшний, встречаются и в феврале. И даже в январе, когда вдруг пройдёт по тылам зимы солнечная конница – и теплынь, и капель… оттепель!
И радуется Бывший Булка – как не порадоваться? – да помнит: ещё столько зимы впереди – страшно!
А уж в марте – нет, брат, извиняюсь. Он пусть и редкий, такой вот денёчек, да зато свой. На законном основании!
Он сел на лавочку, на самом берегу лужи, посмотрел направо, в длинную пустую аллею. Старая это была аллея. Когда Бывший Булка впервые появился здесь совсем маленьким пацанёнком, она была такая же – с высокими клёнами, с ветками, которые почти уже дотянулись друг до друга и переплелись, словно стропила огромного дома.
Тут Бывший Булка поёжился, поднял воротник, потому что, несмотря на оттепель, ветерок поддувал довольно-таки ледяной, а он был без шапки.
Да, представьте себе, без шапки, старый дурак. Несмотря на то что Маринка его всячески стыдила и даже по-французски, что, мол, это "моветон".
– Чего-чего? – переспросил он, прикинувшись, что не понял.
– Вести себя, значит, не умеешь!
Тогда он сочинил обиженный вид и ушёл, оставив шапку на вешалке.
Дело в том, что когда-то – а именно в конце пятидесятых годов – явилась мода ходить без шапок. Желательно и зимой, а уж весной и осенью – всенепременнейше!
Об этом много тогда судили и рядили. Даже по радио и в газетах. То говорили, что от холода голова лысеет, то говорили, что наоборот – закаляется.
Но мода, как известно, никаких разговоров не слушает, и на испуг её не возьмёшь. Хоть ты что хочешь делай, а отпущенное ей она проживёт.

 

 

Потом придут другие ребята, помоложе, и поминай как звали прежнюю моду…
И вот пришли другие ребята… Но ведь и ребята вроде Бывшего Булки тоже никуда не делись. Они лишь отстали от новой моды – от каких-то там скандинавских шапочек с помпоном, джинсовых картузов, ещё чего-то. Остались жить законами старой моды: узкие брюки, короткая стрижка под польку, канадский бобрик или полубокс, это вот хождение без шапки… пока здоровье позволяет.
Бывший Булка и сейчас, когда встречал на улице человека без шапки, радовался и понимал: свой, из пятидесятых…
Однако поддувало!
Он нахохлился, сунул руки в карманы… и растерялся на секунду – нащупал в правом кармане спички, а в левом сигареты. Он купил их полчаса назад. По дороге в больницу. И сразу перестал думать про март и про моду ходить без шапки. Сиди не сиди, а ехать надо.
Бывший Булка вынул сигареты, подержал их на раскрытой ладони, будто взвешивая. Решил: оставлю на лавочке. Кому надо, подберёт. Но быстро подумал: как раз пацанью и достанется!.. Он основательно вымочил пачку в луже и бросил её за спину, в снег, в кусты. А лично ты, голуба, об этом и думать не смей!
Ну ладно, поехали. Недаром же тебя отпустили с полдня.
Выйдя из белого парка на улицу – разъезженную, мокрую и чёрную, со множеством идущих людей, словно сейчас не был разгар рабочего дня, Бывший Булка сделал то, что делал очень редко: он стал у края тротуара и поднял руку. Уж очень не то настроение сейчас было у него, чтоб ехать на трамвае, потом на метро с пересадкой, потом идти в горку по обшарпанному переулку…
Затормозило такси. Бывший Булка сел, сказал, куда ехать.
– А дом какой? – спросил таксист, усатый дядька лет на пятьдесят с небольшими копейками.
Бывший Булка ответил.
– Чего, на просвечиванье, что ли?
– Туда.
– Понятно…
Подъехали, и таксист осторожно похлопал его по плечу:
– Ну будь здоров, дорогой.
– Да всё нормально, отец… Куда я денусь! – И подумал: какой он мне отец! Привык всё молодым себя считать!
Недовольный собой, а на самом деле просто волнуясь, Бывший Булка пошёл в восьмой кабинет, как было указано в талончике. По пути, на лестнице, посмотрелся в зеркало. На него из-под густых рыжеватых бровей глянули тревожные глаза. Бывший Булка подмигнул себе, хотел улыбнуться и понял, что занимается сущей чепухой, а вернее, враньём. У восьмого кабинета сидело человек двадцать.
– Кто последний?
– Не последний, а крайний.
– Ну пусть будет крайний.
– Крайний – это я.
Бывший Булка сел, сунул руки в карманы, благо Маринки поблизости не было. Давненько он не захаживал в такие учреждения: миловал бог. Теперь судьба его была на конце этой очереди, как на конце иглы у Кощея Бессмертного… "Что за ёлки-палки, – он подумал, – что я молочу!" На секунду ему захотелось встать и уйти отсюда. Пока он ещё был здоров. Но конечно, он продолжал сидеть. И потом, он уже не был здоров, дело уже завертелось. Правда, пока ещё неторопливо, почти без всяких угроз: надо сходить, надо, пожалуй, провериться.
И только сегодня, когда он зашёл отпроситься к начальнику цеха, а тот, не моргнув глазом, отпустил его с полдня, хотя это значило, что вся работа над станком, по существу, останавливалась, Бывшему Булке стало малость не по себе.
– Тебе чего, из амбулатории нашей, что ли, звонили? -спросил он, совершенно не веря в такую возможность.
Начальник цеха был, можно сказать, его товарищем. Не один вечер они после смены вместе бились над станком – то над одним, то над другим. В общем, знали друг друга как облупленные. Поэтому улыбайся не улыбайся, молчи не молчи, а говорить придётся всё-таки правду.
Начальник неестественно улыбался, а Бывший Булка ждал.
– Ну, короче говоря, звонили, да, – сказал начальник. -Синельникова, знаешь, такая беленькая?.. А ей из диспансера рентгено… как его там?
– Рентгенологического?
– Ну да… В общем, давай, Коля, пооперативней. Завтра доложишься.

 

* * *

 

День горел, не жалея солнца. Сверкал в каждом кристаллике снега, давил на белые нетронутые ковры. –
– Смотри, смотри! – крикнул Сева.
Она успела обернуться. С дома напротив, с островерхой крыши, ухнув, сошла снежная лавина. Крыша засверкала -мокрая, чистенькая, ярко-зелёная. Тысячами и тысячами дымков с неё поднимался пар. А другая сторона крыши оставалась белая, толстоснежная… Так этот дом и стоял весь день разнобоким, вторая лавина с него всё не сходила. Но уж завтра непременно грохнется. Только они этого уже не увидят.
Было тепло на удивление, а Лиде особенно. Она не поленилась вчера – заштопала и постирала шерстяные колготы. Да ещё надела брюки… Она ходила в пальто нараспашку, шарф, небрежно заткнутый в карман, красиво волочился бахромой почти по снегу. Шапка съехала на затылок. Лида хотела было её совсем снять, да боязно: столько снега вокруг!
Сидя на барьерчике террасы, она смотрела, как Сева огромной фанерной лопатой вырезает снежные кирпичи и выкладывает из них стену.
Лида смотрела на Севу и улыбалась. Солнце лезло в глаза и в нос. Ей очень нравилось здесь. И нравилось, что Севка не пристаёт к ней со всякими глупостями, как другие мальчишки… к другим девчонкам. Это он только по телефону такой смельчак. На самом деле он просто хороший мальчик.
Есть такие дурацкие слова, употребляемые наиболее дурацкой частью девчонок. Но в данном случае они как раз очень подходили. Сева именно "хороший мальчик".
А в чём, собственно, выражается его такая уж хорошесть? Ну, он красивый. Это бесспорно!.. Конечно, для мальчишек считается, что это не главное. Но лучше всё-таки когда красивый, правда?

 

 

Дальше: занимается спортом, второй разряд по пингу. Дальше… Она ещё некоторое время собирала его положительные качества. Так хозяйки иной раз, когда конфет маловато, а гостей ожидается многовато, стараются уложить их (конфеты, конечно) покрасивей и "попышней".
Севка, словно учуяв это её довольно-таки никчёмное занятие, вдруг отставил лопату, слепил увесистый снежок… Пронёсся по воздуху чёрный, затмевающий солнце снаряд. Лида втянула голову в плечи.
– Ложись!
Бумс! Снежок разлетелся в мелкие дребезги по полу террасы и сразу начал таять.
– Получишь, Севка!
– Боялись мы вас!..
Когда они приехали, Севка сразу дал ей валенки (здесь вообще была не дача, а целый склад). И сейчас, ничуть не боясь промокнуть, она по солнечному снегу пошла в самую середину участка, где среди кустов, кажется, смородины лежала совершенно нетронутая полянка.
Лида слепила снежок, аккуратно положила его на самый край поляны, осторожненько покатила… Будет дело!
Сперва комок получался у неё неровный, некруглый какой-то, продолговатый. И Лида подумала даже, что вообще разучилась это делать. А ведь и правда: когда она лепила бабу в последний раз? Уж не вспомнишь – чуть не в детском саду.
Но скоро ком стал тяжелеть, подрос. Снег наматывался на него толстым лохматым войлоком. Лида упарилась, сняла пальто, бросила его на упруго качнувшийся куст. Пальцы стали пунцовые, не гнулись и горели, несмотря на то что всё время были среди искрящегося белого холода.
Она закончила первый огромный ком. До тех пор его катала, пока уж не смогла сдвинуть ни на сантиметр, и он увяз, словно богатырь Святогор. На этот первый положила второй, значительно поменьше. Потому что увеличь его хотя бы чуть-чуть – и уже ни за что не поднять. Сверху третий, маленький – чуть больше обычной человеческой головы.
Улыбнулась, оглядела свою работу. Сева, опираясь на лопату, стоял у недостроенной крепостной стены.
– Эй, скульптор! Помочь?
– Без сопливых!
Почти тут же просвистел снежок и с коротким шипением зарылся в снег, словно пушечное ядро. "Вам же хуже!" – подумала Лида. Она отыскала этот снежок, уже облипший, ставший не круглым, а каким-то плоским и странным. Вся вытянулась, стала на цыпочки, сколько позволяли валенки, и положила снежок на голову снежной бабе.
– Севка! Мне нужны ветки для рук и для носа.
Лида смотрела, как он побежал исполнять её приказание – весело, косолапо переваливаясь по снегу, и сердце её готово было разорваться от радости.
Он приволок из-за дома веток – яблоневых и ещё каких-то. Из тех, что обычно срезают садоводы и выкидывают подальше или сжигают, иначе в таких кучах могут завестись разные вредители. Так говорили им на ботанике и так, наверное, делают все. Да только не Севкины родители. Такие уж они люди – беззаботные, что ли. И Севка, между прочим, тоже ужасно из их породы.
– Привет, Лида! – улыбаясь, он протянул ей руку.
– Привет, Сева, – и Лида тоже протянула ему руку.
Всё замерло на секунду.
– Очень рада вас видеть, Сева!
– И я вас, Лида! – он сжал её ладонь и тряхнул. Будто правда здоровался.
Дотрагиваться друг до друга они научились примерно через месяц после своего знакомства. Причём дотрагивание это всегда получалось как бы в шутку. То вдруг начнут здороваться ни с того ни с сего, то Лида, например, возьмёт да и шлёпнет его по горбу. Севка: "За что?!" А сам рад.
Или он пальцем пишет что-нибудь у неё по рукаву платья. А потом Лида. И кто больше угадает слов… Какие там угадки! Вот и сейчас приходилось говорить всякую ерунду и трясти Севкину руку. Наверно, глупо выглядело. Ведь они были совершенно одни на этой улице, а то и во всём этом дачном посёлке. Для кого уж тут спектакли разыгрывать.
Но может, и не глупо. Не глупо! Пусть они были здесь одни, и никто их не видел. Но они сами видели себя!
И я думаю, очень хорошо, если б все мы умели это делать.

 

* * *

 

В очереди девятнадцать человек (он сам двадцатый), минут по пять на каждого надо. Значит, полтора часа вынь да положь! Но дело шло, оказывается, быстрее: три минуты -готово, три минуты – готово.
Установив всё это, Бывший Булка опять нахохлился, как почти все в этой очереди, сунул руки в карманы… И невольно прижатым локтем дотронулся до того места на правом боку, до той чёртовой штуки, спрятанной сейчас под майкой, под рубашкой, под пиджаком.
Это называется в простой жизни родимым пятном. Сидело оно и сидело на коже – Бывший Булка внимания не обращал.
Но после Азовского вдруг заметил: словно бы оно ему стало мешать, словно бы изнутри налилось каким-то жиром. Нет, не жиром – потвёрже.
Дня два он боялся, аккуратно мял чёрную штуку и ощупывал. Она была с пятак и заметно бугрилась. "Ещё намну! – подумал он. – Не болит ведь? Не болит!" И отшутился: "Брюхо лопнет – наплевать. Под рубахой не видать!"
А тут работа как всегда, станок, сентябрь – конец квартала… Экспериментальный цех – не шутки!
А там орден – по итогам трёх лет десятой пятилетки и в связи с двадцатилетием работы на заводе… Елки-палки! Двадцать лет отгрохал!
Успенский, начальник цеха, бежит:
"Слышь, Коля! Всё верняк, из парткома звонили – орден!"
"Кому?" – Булка стал растерянно вытирать руки ветошью.
"Пушкину!" – засмеялся Успенский.
Ни Маринке, ни тем более Лидке о том чёрном бугре он не говорил. Да и сам-то забыл: орден! Вы понимаете это? Орден!
Однако не забыл. Каждый раз в ванной это место проходил мочалочкой осторожно. А в метро и троллейбусе охранял "пятак" чуть оттопыренным локтем.
И так прожил ещё полгода.
Однажды, уже в конце февраля, он проснулся среди ночи… Как сперва подумал, от нехорошего сна. Ему приснился Володя Терешков, школьный его друг, убитый одним подонком. "На боевом посту погиб наш товарищ, Владимир Владимирович Терешков" – так говорили на панихиде.
Пьяный… да, просто пьяный мужик избил жену, избил соседа, а когда вызвали милицию, заперся в квартире и закричал:
"Не подходите, буду стрелять! Двустволка в руках!"
Соответственно ЧП – двор оцепили.
Надо обезвреживать. А как?
Квартира эта была на первом этаже. Володя Терешков говорит: "Вы его отвлеките на окно, а я дверь вышибу".
И вот Бывшему Булке приснилось, будто бы это не Володя стоит перед той запертой дверью, а он сам… Ему старшина говорит: "Дайте я, товарищ капитан". А Бывший Булка: "Да ну, потом за тебя отвечать!" (это действительно были последние Володины слова). И тут он, став Володей Терешковым, разбежался, подпрыгнул и по всем правилам карате ударил пятками в дверь, вышиб её… И упал…
Один ствол у того подонка был заряжен крупной дробью, картечью, в другом был жакан – такой свинцовый шарик вроде лесного ореха.
Вот и всё, собственно. А умер Володя, говорят, часа через два. На операционном столе. Он был удивительно здоровый мужик. Но это уж теперь не имеет значения.
Бывшему Булке снилось, будто он упал и лежит, чувствуя в себе страшную боль от пули. И проснулся… Господи ты боже мой!
Лёг на спину. Будильник показывал полчетвёртого утра. Плохое время для просыпания – можно и совсем не уснуть.
Он вспомнил Володю и разные их школьные дела, стал потихоньку успокаиваться.
И вдруг у Бывшего Булки перехватило дыхание. Ему (что очень редко бывает) ясно припомнилась картина из недавнего сна. Вот он прыгнул, вышиб дверь. Тут же нестерпимая боль в правом боку, и он проснулся…
А ведь Володе в левый попало. Чуть ниже сердца.
Бывший Булка осторожно прислушался к себе. Ничего не болело. Полежал несколько минут не двигаясь.
Он точно помнил то место, куда попала ему пуля.
Потрогал.
Бугор, казалось, ещё немного подрос. И рядом теперь катался под кожей шарик, примерно с горошину.
Через два дня он пошёл в заводскую амбулаторию, к хирургу, к этой беленькой симпатичной врачихе, Синельниковой. А Лидке и Маринке по-прежнему ничего…
– Филиппов… Товарищ, вы Филиппов?
Бывший Булка встал, машинально вынул руки из карманов. Народ уже рассосался. Лишь несколько человек из тех, что пришли позже Бывшего Булки, ещё ждали своей очереди.
– Филиппов, пройдите в кабинет.

 

* * *

 

Лепить снежной бабе руки – дело, пожалуй, самое сложное. Надо продолговатыми комками обклеивать прут, а комки без конца отваливаются, а ветки (руки) выпадают из туловища. Морока!
И всё же Лида сделала эту сложнейшую работу. Теперь можно было приступать к давно задуманной мести. Из прошлогодних листиков она сделала глаза, из толстой рогульки унылый нос. Прикинула на секунду, делать рот или не делать. Ничего, и так хорошо!
Теперь она взяла тонкий прут и, отламывая кусочки, стала аккуратно вдавливать их в живот снежному чудовищу: СЕВА.
Жутко довольная собой, она отправилась на терраску, села так, чтобы солнце обливало её всю, закрыла глаза. На секунду тайной мышью в ней заскреблась мысль о школе. Что завтра будет?.. Лида поскорее открыла глаза и стала любоваться своим произведением. Чудо, в самом деле, до чего он был хорош: с квадратными глазами, с опущенным носом и абсолютно немой.
– Эй, Севка!
Он вылез из глубин своей крепости:
– Чего?
– Ничего, просто так, – ответила она голосом Лисы Патрикеевны.
Тогда он догадался посмотреть на бабу.
– Ух!.. Шпионка! С
лопатой наперевес он пошёл на бабу Севу.
– Севка! Имей совесть!
Проходя мимо террасы, он зачерпнул полную лопату снега:
– Сдаёшься?!
– Сда-юсь, – тихо ответила Лида и улыбнулась.
Севка с растерянной улыбкой стоял перед нею, всё держа полную лопату тяжёлого мокрого снега.
– Лида… – сказал он очень опасным голосом.
Она собрала всё своё мужество.
– Плыви-плыви, бревно зелёное!
(Вы, конечно, знаете, что существует такой анекдот про Чебурашку и Крокодила Гену.)
– Точно, шпионка! – с обидой сказал Сева.
Придя на поляну, уже истоптанную Лидой, он принялся за дело. Да с таким угрюмым трудолюбием, что просто умереть со смеху! Словно бы он хотел подтвердить пословицу о том, что если дружно работать, то и снег загорится, а если кое-как, то и масло не вспыхнет.
Слепил один огромный ком, на него с рычанием загнал второй, почти такой же. А третий сделал до смехотворности маленький. Да ещё его сверху пообтесал. И голова получилась приплюснуто-продолговатая.
Потом бегом принёс новых сучьев, но не стал их облепливать снегом, а прямо воткнул в туловище – корявые, загребущие. Лида аж позавидовала.
Дальше Севка в самых углах продолговатой головы пристроил узенькие глазки, в середину сунул плоский нос, вместо рта – неровный ряд обломков. Получились на редкость чёрные и хищные зубы. Да и вся рожа, вся баба вышла ужас до чего смешная и страшная.
А Севка отступил на шаг, будто любуясь своей работой, и вдруг выложил букву "Л".
– Севка, прекрати!
А он уже "И", "Д".
– Севка!
– Никаких Севок! Сама первая начала.
– Потому что ты кидался.
– Пожалуйста, кидайся!
Сердясь, Лида слепила снежок, приметилась:
– Получи, бандит, гранату!
Метрах в трёх от Севы замахал руками ушибленный куст.
– Хило работаете! – не оборачиваясь, крикнул Севка и прилепил недостающее "А".
Так они и стояли рядом – снежная Лида и снежный Сева. Причём Сева казался кротким ребёнком рядом со свирепой и огромной "мамашей".

 

* * *

 

Приходили новые люди с новыми заботами, усаживались около двери в другой кабинет. А из прежних он теперь остался один – его попросили обождать. И началась едва заметная суетня. Вошла сестра, вышла сестра. Вышел доктор. На левой руке у него была чёрная рентгеновская перчатка, в правой он держал синюю бумагу, Булкин анализ: вчера ему сделали проверочный укол, а сегодня осмотрели и попросили обождать.
– Филиппов?.. Придётся ещё обождать немного. Анализ не совсем получился.
"Я и так жду!" – хотел сказать Бывший Булка, но не сказал.
"А если не получился, чего ж таскаешь его взад-назад!" – хотел сказать Бывший Булка, но тоже не сказал.
Он подошёл к окну, заставленному извечными больничными цветами. Солнце продолжало светить как угорелое, и с крыш лило. Бывший Булка заметил, что руки его холодны – камень подоконника казался им тёпел… Чёрт! Ещё только простудиться не хватает! Он мысленно представил себе то место, где был чёрный пятак… и горошина. Но ведь совсем не болело! Ему становилось всё холоднее.
– Филиппов… Зайдите-ка, пожалуйста.
Его опять заставили раздеться до пояса. И он почувствовал себя совершенно беззащитным перед врачами.
– Вас что, знобит?
– Да простыл вроде…
– Простыли?
– Да нет-нет!
Он собрался, сжал зубы.
– Так, хорошо. Руки повыше… Положите их на голову.
Холодные перчатки повернули его, как требовалось.
– Ну, в общем ясно, да?
– Пожалуй…
Врачей было двое – молодой и старый. Молодой поворачивал Бывшего Булку. А старый только смотрел, заложив руки в карманы халата. Наконец и он вынул левую руку, сильными, но мягкими пальцами подавил чёрный пятак, катнул горошину. Бывший Булка стал одеваться.
– Филиппов Николай…
– Петрович, – сказал Булка.
– Вам, Николай Петрович, надо подлечиться. Вашу историю мы перешлём в районную поликлинику. А там они решат… Вас вызовут…
– Какую историю?
– Ну… историю… болезни.
Бывший Булка опустил глаза.
– Вы один пришли? – опять спросил врач; Бывший Булка пожал плечами: ну, а с кем же? – Желательно, чтобы зашла ваша жена или кто-то из близких. А можно позвонить… Дело в том, что вам сейчас лучше соблюдать режим и диету. – Он написал что-то на беленькой квадратной бумажке: – Это мои часы приёма, а это телефон.
– А у меня что? – спросил Бывший Булка, и вопрос его прозвучал как-то излишне звонко.
– У вас жировик, – спокойно сказал второй врач. Он был седой, толстый, с внимательными чёрными, как угли, глазами, смотрящими из-под седых бровей. – И возможно, его придётся удалить.
Слава богу, жировик! А не… не то, другое… Бывший Булка легко сбежал по лестнице… Все мы про это думаем. Как чуть чего – обязательно…
Наконец в мыслях своих он выговорил это слово: "Рак".
И сел внизу, в маленькой и тесной раздевалочке этой очень несовременной больницы.
А чего я, собственно? Сказали русским языком: жировик. Сделают укольчик – вырежут. Не захочу – вообще не будут.
Вдруг он припомнил, как долго была вся эта суетня, как он остался один, как его опять осматривали ("Поднимите руки, опустите руки…"), как потом два эти доктора опять читали его якобы неполучившийся анализ, и старый молча посмотрел на молодого, потом перевёл взгляд на Булку, уже одевшегося, и начался тот разговор – про поликлинику, про режим, про жировик…
Кого же попросить к ним зайти?
Он перебрал ребят из цеха. Покачал головой: будет не то… Успенского, что ли? Всё же начальник. Но дело же не в начальнике! Родственники нужны.
А Маринка здесь никак не годится…
Лидка?..
Стыдись!
И удивлённо замер, что в таком положении подумал о Лиде, что неожиданно вспомнил это слово – старое, оставшееся ещё со времён школы. Так сказала однажды Софья Львовна, их классная руководительница, причём, кажется, Лёньке Грибачевскому: "Стыдись!" Это слово у неё вырвалось из сердца, а не то что было словечком на каждую минуту. Оттого, наверное, оно и запало Бывшему Булке глубоко в память.
Он поднялся, достал номерок, но не отдал его старушке-раздевальщице, а положил обратно в карман и пошёл наверх. Опять промелькнул мимо себя в зеркале, не оглянулся.
В кабинете сидел не седой с чёрными глазами, а другой, что помоложе. Он писал в большую книгу серой бумаги. "Со старым бы я лучше договорился", – подумал Бывший Булка.
– Я, доктор, в данный момент с женой не живу, – сказал он неловко. – Так что желательно все сказать мне лично. Других родных не имею.
– Дети есть? – спросил доктор, сделав ударение на слово "дети".
– Дочь, в шестом классе.
– Понятно, – сказал доктор.
Как видно, ему стало понятно, что за сукин сын этот Бывший Булка, если он бросил жену и дочку…
Бывшему Булке на мгновение даже сделалось стыдно за якобы себя. Но, наверное, какая-то тень улыбки промчалась по его лицу. Доктор заметил эту тень и, конечно, истолковал её по-своему.
– Ну садитесь тогда, давайте потолкуем. – Он смотрел на Бывшегу Булку по-докторски непроницаемым, но всё же неодобрительным взглядом. – Вы попали, Филиппов, в такое положение, что вам лучше знать всё точно… Хотя это и против правил.
Бывший Булка закусил губу.

 

* * *

 

Сева посмотрел на часы, невинно сказал:
– Пятый урок кончается… У тебя сколько сегодня?
– Перестань ты, Севка, свои шуточки! – И добавила мстительно: – Имей в виду, скоро поедем домой!
– Что же ты, в школе задержаться не можешь? – он улыбнулся.
– Ну перестань, пожалуйста, Сева! Я же нервничаю, правда… Вот прямо сейчас уедем, тогда будешь знать!
– Лид!..
Всё переменилось в полсекунды. Он смотрел на неё совершенно потерянно. Было ясно: как она прикажет, так и будет! Это просто до замирания сердца – насколько он её слушался иногда. Совершенно притихал… Лида пугалась этой своей власти над ним. И секунды полного Севкиного повиновения она никогда не использовала в своих корыстных целях. Старалась как-нибудь поосторожнее "спустить на тормозах" (батянькино выражение). Вот и сейчас тоже. Она сказала:
– Есть хочется!
– Дорогой товарищ! Позвольте вас поблагодарить за это ценное предложение! – и Севка протянул ей руку, ещё красную от снега и такую уже знакомую.
Но Лида убрала свои руки за спину.
– Нет, Сева, пожалуйста: давай просто поедим, и всё!
– Ну… хорошо, – сказал он послушно. Постоял ещё секунду, глядя на неё, а потом пошёл в дом. – Чай пить будем, Лид?
– Будем.
А ведь он был на целый год её старше, учился в седьмом классе…
Севка вынес чайник и стал набивать его снегом. Лида с некоторым сомнением смотрела на эти его приготовления: всё-таки снег лежал тут целую зиму. А потом решила: в Москве-то она сколько раз и сосульки ела и снег, а там всё грязней в тысячу раз. Подумав так, Лида успокоилась.
– Ну-ка погоди! – крикнула она, побежала на поляну, где стояли бабы Сева и Лида и отскребла от каждой по кусочку.
Сева протянул ей чайник.
– Лидка! Ну это просто гениально! – сказал он серьёзно.
Между прочим, это ведь он должен был придумать, сам Сева, – взять по кусочку от снежных баб. Но придумала почему-то Лида.
"Просто я такая переимчивая родилась, – решила она. – Вот уж точно: с кем поведёшься, от того и наберёшься. То была всё как Надя, а теперь стала всё как Сева. И школу вот прогуляла…" Но об этом сейчас совсем не хотелось думать.
Севкина дача, по первому впечатлению, показалась Лиде огромной. Но, правду сказать, она её не осматривала. Только утром вошла да вышла: неловко как-то залезать в чужое и глазеть. А Сева, конечно, не догадался ей показать. Ему и в голову не пришло, что это интересно. Ну, тут уж ничего не поделаешь – мальчишка.
На самом деле здесь было три комнаты, и ещё шаткая лестница вела на чердак. И везде невероятное количество стульев, столов, лавок, которые стояли, лежали, сидели друг на друге.
– А где же тут чай пить? – спросила Лида растерянно.
– В чуме. – Сева отдёрнул линялую льняную штору: ещё одна дверь! – Только валенки сними, пожалуйста.
На улице била капель и жарило солнце. Однако в доме, намёрзшемся за зиму, было мрачно и холодно, как в ноябре. Да ещё все окна закрыты ставнями. На полу, на ледяном линолеуме лежали ошлёпки снега, которые они с Севкой принесли на валенках с улицы. Там снег был влажный, сыпучий. А здесь опять ссохся, заледенел.
Вот почему Лиде так не хотелось снимать валенки. По спине на цепких паучьих лапках пробежал холодок.
– Лидка? – удивился Сева. – Боится!.. Ты не бойся, Лид. Что ж я, тебя морозить буду?
Он с готовностью снял свои валенки, положил их голенищами Лиде под ноги, чтоб она, разувшись, сразу могла наступить на них. А сам в одних носках стоял на ледяном полу.
Тут уж Лида, хочешь не хочешь, сбросила валенки. Ступни её, словно оладьи, сейчас же начали жариться на морозном линолеуме. Но Сева уже открыл свою потайную дверь:
– Иди!
Она сразу наткнулась руками и лицом на что-то тяжёлое, грубое, кожаное. Сзади Сева помог ей, подтолкнул немного вправо. И наконец они вошли…
Сперва Лида ничего не увидела, только желтоватый язычок свечи. Потом глаза привыкли, пригляделись. Это было очень маленькое помещение, без пола, стен, потолка, потому что всё было обвешано и устлано самыми разными шкурами.
– Ух ты! – сказала Лида. И голос её завяз, запутался в этих шкурах. Здесь не было ни клочка, ни сантиметра голого пространства. Всё косматое!
И ещё было жутко тепло.
– Чего здесь греет-то, Сев, шкуры, что ль?
– Ну ты даёшь! – засмеялся Сева. – Хотя доля истины в твоём бреде есть.
Лида промолчала. От удивления сейчас было не до обид.
– Ты знаешь, что такое чум?.. Лид!
– Ну… на Севере… – неуверенно сказала Лида.
– "На Севере"! – необидно передразнил Сева. – Чум -это жилище северных народов. Оно в основном всё сделано из оленьих шкур… ты садись давай на ложе, чего стоишь.
Лида села и по звону разговорчивых пружин поняла, что под нею старый диван. Севка поставил чайник… ага, тут была электроплитка. Она стояла на невысокой скамеечке.
– Ну вот, – сказал Сева, усаживаясь рядом с Лидой. – Мой отец один раз был на Таймыре. Он нефтяник… ну и так далее…
Тут он посмотрел на Лиду и остановился. За то долгое время, пока они были знакомы, Лида почти ничего не рассказывала Севе про батяньку и про маму. Зачем это? И Севка тоже не рассказывал. Главное, чтоб человек был, а какие там у тебя родители – неважно. Но несколько раз Лида слышала, как Севка разговаривал по телефону со своей мамой. Именно с мамой. Теперь Лида впервые что-то услышала о его отце. Да, впервые. И поняла, что это все-таки странно. И Севка тоже понял это. Сказал:
– Ну, короче, дача не наша, его дача… Но мне разрешается! – Он посмотрел на Лиду: – Всё ясно? Можно продолжать?
Лида невольно кивнула. И покраснела. Счастье, что при свече ничего не видать!
– Ну и вот… – сказал принуждённо Севка. – Приехал он на Таймыр, пожил в чуме и совершенно офонарел…
– Сева! Ну говори ты по-человечески! – она рада была уйти от опасного места. Севка пожал плечами:
– Ну, "офонарел" или "удивился" – не всё ли равно? Короче, он приволок оттуда три оленьих шкуры. Потом ему с Таймыра ещё пару шкур прислали, потом откуда-то медвежью раздобыл.
– Медвежью?!
– А ты на ней сидишь как раз.
Мех был жёсткий и густой… Ничего себе!
– В чуме понимаешь как: на улице мороз, тундра, а в чуме ни печки, никаких электрокаминов. Одна свеча горит – и тепло. От свечки!.. Но здесь так не получилось. Наверно, пропускает где-то. Или мех некачественный. Тут и овчина, и цигейка от старой шубы, и… всякая дрянь, – он осуждающе хмыкнул.
– Ладно уж, Севка! Чем тебе овчина дрянь?
– Ну всё-таки не то, – сказал он примирительно. – Вообще-то с плиткой здесь жарища. Можно спать сколько хочешь. Хоть всю зиму. Кайф!
– А летом?
– А летом они всё снимают – простая комната. Мы с ним раньше часто сюда ездили. А теперь – то диссертация, то фигнация…

 

 

Наступила та неловкая минута, о которой жалел, конечно, и сам Севка. Скорей бы её забыть…
А в чуме было тепло и тихо. Пахло чем-то незнакомым, но спокойным. Шкурами, догадалась Лида. Закипел чайник. Сева принёс промороженный стул, на нём, как на столике, Лида разместила привезённые бутерброды, здешнюю банку варенья и две чашки. С опаской она посмотрела на свой чай. Но при свече, слава богу, ничего не разберёшь!
Кто не пивал чаю после целого дня на свежем весеннем воздухе и солнце, кто не пивал чаю в настоящем чуме, кто не пивал чаю с человеком, с которым без конца хочется разговаривать, на которого без конца хочется смотреть, тот никогда не поймёт, как хорошо сейчас было этим двоим.
Вдруг Лида почувствовала словно мягкий удар. Голова её закружилась, но так легко-легко. Она ещё успела снять жаркий свитер, совершенно забыв, что под низом самая простецкая ковбоечка. Пролепетала:
– Я сейчас…
И уснула мертвецким сном.

 

* * *

 

Проснулась Лида от слабой прохлады. Наверное, из-за того, что сняла свитер… Горела свеча. Стул, чашки и вся еда были убраны. На полу, на какой-то там шкуре мамонта, спал Севка.
Он дышал редко и глубоко. И лицо его было как бы чуть удивлённым. Даже брови еле заметно нахмурены, словно он старается что-то сообразить, да никак не может. Наяву такого выражения быть у него не могло – с его самоуверенностью и насмешливостью.
Очень тихо она приподнялась, натянула свитер и увидела, что плитка выключена, и подумала, что ему, наверное, холодно на полу. Она включила плитку, поудобней улеглась на медвежьей шкуре и опять стала смотреть на Севу. Какие-то мысли, спокойные, простые, текли у неё в голове. Лида не запомнила их, как во сне.
Всё было хорошо, ей ничего больше не хотелось – только это.
Треснула свечка, чуть ярче вспыхнул лоскутик огня.
Лида уснула.

 

* * *

 

Ей ничего не снилось, а если снилось, то сразу уплывало. Проснулась она от чего-то, от чего-то… Она пошевелила губами и открыла глаза.
И увидела Севу. Он стоял в углу, у дальней стены, какой-то то ли испуганный, то ли встрёпанный. Лида ничего не могла понять. О чём-то он спрашивал её глазами.
– Сева, – сказала она, улыбаясь. И тут же поняла, почему он так стоит и что спрашивает. И поняла, как бы вспомнила то, от чего она проснулась.
Лида резко поднялась, села, вся сжавшись в комочек. Вдавила плечи в стену, в угол – самый противоположный от Севки.
Что делать теперь? Обидеться, заорать, заплакать? Но всё равно это уже случилось. Время не схватишь за хвост и не отмотаешь назад, чтобы вычеркнуть тот момент, когда он стал на колени перед спящею Лидой и своими губами прикоснулся к её губам. А своим носом, наверное, прикоснулся к её носу.
Лида сжалась ещё сильнее. Подбородок вдавила в колени. Две слезы выехали у неё на глаз, потом ещё две. Лида сморгнула их. Севка на какое-то время стал виден смутно… "Слёзы застлали ей глаза" – как говорилось в старых романах.
Главное, ей совсем не было стыдно. И от этого ей было… ужасно стыдно!
И приятно ей не было. И очень обидно: случилось такое важное, а будто ничего не произошло!
Она плакала, а Сева молчал. Только скажи мне что-нибудь, я тебе так дам!..
Прошло несколько минут. Теперь она просто сидела и плакала. Потому что сразу ведь не остановишься. Она полезла в карман за платком, да никак не могла его вынуть из обтягивающих своих брючек.
– Лида… Лидочка! Я тебе клянусь, я никогда больше!
– Ладно. – Она шмыгнула носом, потому что платок никак всё не вылезал.
Молча, стесняясь друг друга, они собрались. А впрочем, что там за сборы: сапоги надеть, да пальто, да шапку. Всё это Сева принёс ей в теплоту чума и настелил дорожку из двух старых телогреек, чтоб она могла пройти в сапогах.
– Лид, ты есть будешь?
Ей хотелось поесть. Но как было сказать об этом в такую неподходящую минуту? Она молча покачала головой.
– Ну и я тогда не буду! – сказал Севка. А ему, наверное, хотелось ещё больше: ведь он мальчишка. Лида пожалела его. Но что же поделаешь!
На улице солнце светило всё так же весело. Только с середины неба оно переползло на край. Было уже половина пятого. Тёмные длинные тени от двух баб расходились в разные стороны. И хотя это был всего лишь закон физики, Лиде стало грустно.
Севка с понурой деловитостью проверял, всё ли убрано, потушено, выключено. На снегу, на стеклянном приморозке, валялись их бутерброды. Верней, они даже и не валялись, а просто лежали на снегу, как на скатерти, – бери да ешь! Но сказанного слова не воротить. Тут уж пошло на принцип.
Никогда не замечали? Чем глупее и случайней принцип, тем труднее его отбросить. Почему так?..
Бутерброды остались лежать на поживу завтрашним птицам. Лида и Севка шли по худо протоптанной тропинке. Севка виноватый, а Лида – сама не знала какая.
Пока он запирал калитку, Лида сквозь железные прутья ворот смотрела на участок – весь в отпечатках их следов, весь такой знакомый, с притихшими на морозце кустами и рогатыми яблонями. Бабы отсюда видны были плохо – только две белые глыбы. А лица их глядели в другую сторону.
Лида испугалась, что приедет кто-нибудь и увидит этих баб с надписями… Однако она не могла сказать этого Севе, не могла с ним заговорить. Тоже глупый принцип. А может, не такой уж и глупый…
Этих баб вообще надо бы сломать – улики жуткие!
Да уж очень жаль было их!
Севка, угнувшись, шёл впереди. Лида вздохнула, но так, чтоб он не услышал. Она всё-всё припомнила – всё хорошее за эти два месяца их знакомства. А такого набиралось немало. Он, можно сказать, всем был хороший, Сева.
Да только подумайте вы сами, как же страшно было Лиде его прощать. А вдруг он подумает: "Всё в порядке, ничего не случилось. Значит, так и надо себя вести. Можно!"
И даже пусть она ему специально скажет: "Ты только, Севочка, не думай, что, если я тебя простила…" Он, конечно, ответит: "Ничего я не думаю!" А сам именно будет думать чего не надо!
Такое положение было безвыходное. И в то же время так хотелось Лиде помириться. Потому что совсем ещё неизвестно, что тебя дома ждёт. Может быть, родители уже всё узнали, и значит, будет экзекуция, притом здоровая! И придётся ещё чего-то врать – правду ведь не расскажешь!
Так пусть хоть последние минутки пройдут хорошо.
Уже раз сто она собиралась хлопнуть его варежкой по шапке: "Эй, Сусанин… Но только смотри. Прощается на первый раз…" И всё никак не решалась.
Вдруг ей такая умная мысль в голову пришла, что она всё же не удержалась и заговорила:
– Понимаешь ты: это как шкура царевны-лягушки! До поры до времени нельзя её палить! А ты…
– Три года и три дня? – не оборачиваясь, сказал Сева. – Верно? Столько ей надо было в лягушечьей шкуре ходить?
– Ну… да, – неуверенно сказала Лида. Она не понимала, к чему он клонит.
– Значит, до шестнадцати? – Сева помолчал несколько секунд. – Да пожалуйста! Я согласен ждать и дольше. Вообще сколько хочешь!
Ждать? Оказывается, вот как он думает! Шагает сейчас по белой мартовской улице этой дачной деревеньки, а сам думает, что и через три года – а значит, всегда! – между ним и Лидой всё будет, как сейчас.
Ни один мальчишка в мире не говорил ей ничего подобного. Да и она сама… На неделю, ну, может быть, на месяц, ну уж в крайнем случае на четверть, ну уж в самом крайнем – на весь учебный год. А чтобы дольше…
Да ведь и вся эта так называемая "школьная любовь" не умеет загадывать. Она как зимняя оттепель: мелькнула, сверкнула – и кончилась. И – извини, Семёнов (пусть Семёновы не обижаются, фамилия эта взята здесь совершенно случайно. Обычно в дело идёт некий Иванов-Петров-Сидоров), извини, Семёнов! Любовь свободна, трам-трам-пам-пам-парам, законов всех она сильней… И пошёл Семёнов пригорюнившись, нос повесивши. И будет горевать он ровно до девятнадцати часов тридцати минут, когда… начнётся по телевизору хоккей!
Шестиклассническая любовь, уж не сердитесь на меня, вообще, по-моему, те же "дочки-матери". Только вместо кукол все роли исполняют люди.
Так всегда думала и Лида Филиппова. Вернее, не думала, а чувствовала. Потому что словами это выразить трудно.
И вдруг ей сказали, что её будут ждать, пока она станет взрослая, целых три года. Что её вообще будут ждать, сколько потребуется. Всю жизнь!
Ей так странно сделалось. И в то же время так… хорошо. Лида ещё не знала, что для женщин – и для взрослых, и для пока еще не очень – самое дорогое, когда тебе говорят, что будут любить всю жизнь. И вот почему, я думаю, очень многие женщины так хотят выйти замуж. Потому что замуж – значит, на всю жизнь.
Хотя это бывает, к сожалению, далеко не всегда…

 

* * *

 

Лида смотрела на Севкину спину, на уши его, безбожно оттопыренные шапкой, и чувствовала: именно в эту минуту и буквально у неё на глазах что-то в ней меняется.
Говорят, можно услышать, как растёт трава. А можно услышать, как душа взрослеет?
– Сева… (Он остановился, повернулся к ней.) А я тоже согласна тебя ждать, сколько потребуется. Только не делай больше… этого. И по телефону тоже не говори. Потому что…
Он кивнул.
Честно? Ты понял, Сев? (Он снова кивнул.) Согласен на это? Но только уж всё, Севка: сказано – замётано!
Он улыбнулся:
– Лид! Из какого детсада ты это узнала: "сказано -замётано"? Ну что за ахинейщина!
Лида засмеялась:
– Как хочу, так и говорю!
В самом деле, хватит уже: всё серьёзность да серьёзность.
– Пошёл быстрей, коняга! – она стала бить его варежкой по спине.
Скоро дорога стала пошире, Лида пошла рядом, и, как бы незаметно друг для друга, они взялись за руки и так шли, молча, до самой станции, до самой электрички, которая неслась неизвестно откуда, неслась по чисту полю, освещённому погасшим закатом и щербатой, но яркой луной.
Назад: Глава 3
Дальше: Глава 5

Любовь
Добрая, но недосказанная история. Спасибо.