Глава двенадцатая
— Так значит, я могу теперь вернуться? Стив натянул джинсы и застегнул их на своей тонкой талии.
— Куда вернуться? Ты не видел мои колготки?
— Вот же они, на торшере. — Он кинул их мне. — Вернуться в лоно семьи.
Я запустила руки в колготки, чтобы вывернуть их.
— Да ладно тебе. Ты, кажется, не в Австралии живешь. Нравится мне это или нет, ты и так член нашей семьи — ты папа Шарлотты и сейчас ты ей нужен как никогда.
— Я тут вот что подумал. — Он присел на край кровати. — Мы ведь можем все начать заново, правда? Нет, не бойся, я не стану переезжать к вам, но мы ведь могли бы иногда встречаться в каком-нибудь пабе. Так, выпить, поболтать….
Я наконец нашла свои туфли, надела их и посмотрела на него.
— Нет, Стив, у нас ничего не выйдет. Это слишком трудно.
— Трудно? Со мной? Да я самый простои парень из всех, что у тебя были. Со мной не может быть трудно, верно? Ну же, признай это.
Я вздохнула:
— Я не это имела в виду. Ответ отрицательный.
— У-у, какая! А я приготовил тебе такой классный подарок на Рождество.
— Подкуп здесь не поможет. Мы уже тринадцать лет не дарим друг другу подарков на Рождество. Я не хочу начинать все сначала. — Я взяла его грязную расческу и попыталась пригладить себе волосы, не касаясь зубчиков. — Давай остановимся, пока не поздно. Заходи к нам, если хочешь, но не надо больше этих глупостей.
Он приблизил свое лицо к моему и улыбнулся:
— А по-моему, нам обоим это понравилось, разве нет?
* * *
Сначала мы решили пойти в «Бишоп-Хаус», который располагался на краю городка. Было жутко холодно, небо было похоже на кальку, колеса детской коляски скользили по асфальту. Начинало смеркаться, хотя вечер еще не наступил. Раньше «Бишоп-Хаус» был для меня всего лишь большим викторианским особняком, спрятавшимся за высокими каштанами, мимо которого проезжаешь на автобусе по пути в Болтон, но теперь он превратился в дом, куда может переехать моя бабушка.
— Видишь ли, Шарлотта, — сказала мама за завтраком, — я не уверена, что смогу обеспечить ей должный уход. Она сейчас в ужасном состоянии и уже никогда не поправится. Так говорят врачи. За ней должны теперь следить медсестры двадцать четыре часа в сутки.
Я уставилась в окно и задумалась. Мимо проехал автобус, я вспомнила, как мы с бабушкой ездили в Уиган — мы всегда сидели на втором этаже, — вспомнила, как мы вместе выбирали наполнители к сэндвичам в супермаркете «Вулворт». Мне нравилось ходить с бабушкой по магазинам, потому что мы никогда не ругались, к тому же я могла купить то, что хочу. Бабушка с удовольствием болтала со мной, я тоже любила с ней разговаривать. Потом, когда я повзрослела, многое изменилось, и я в том числе. Когда я была маленькой, она усердно вырезала для меня красивые картинки из каталогов и помогала печь печенье в виде животных, а потом вдруг у меня не стало хватать на нее времени. Боже мой, ей ведь наверняка было обидно!
— Я могу помочь. Давай как-нибудь уговорим социальные службы установить у нас подъемник для инвалидов, о котором постоянно болтает Гора Герд. А еще есть специальные ванны для тех, кому трудно передвигаться. Я видела рекламу, когда смотрела «Обратный отсчет». Если мы будем ухаживать за ней вместе…
Мама покачала головой:
— У тебя и так забот хватает. Дай бог, чтобы ты не забывала по утрам мыть подмышки и не надевала свитер наизнанку. Ты просто не понимаешь, какой уход ей требуется, я и сама сначала не поняла. Ты представляешь себе бабушку такой, какой она была раньше. Но теперь это совершенно другой человек. — Мама говорила очень медленно и как будто заученно. Ясно было, что она долго перебирала все «за» и «против».
— Мама, мне кажется, будто она уже умерла. Это ужасно!
— Не надо думать об этом, Шарлотта. — Мама быстро помешала кофе, но спорить не стала.
В доме воцарилась мрачная тишина. Уилл серьезно смотрел на нас с коврика перед камином. Я попыталась проглотить кукурузные хлопья, но они застряли у меня в горле. Я-то думала, что теперь, когда бабушка уже перенесла инсульт, опасность миновала, ее выпишут из больницы, она снова вернется домой и все будет по-прежнему. Ведь мы на пороге двадцать первого века, ученые отправляют спутники к Юпитеру и Сатурну, так неужели наша медицина не может сделать так, чтобы она снова начала ходить и самостоятельно есть? Просто невероятно, что бабушка никогда не вернется домой.
— Мы найдем ей чудесный приют с молодыми санитарами, она сможет с ними пофлиртовать. Она всем там понравится. Она будет абсолютно счастлива, когда привыкнет к новому месту.
Именно об этом думала я, когда перед нами распахнулась дверь «Бишоп-Хаус» и нас обдало запахом мочи. Я заметила, что у мамы запачкался левый рукав — видимо, малыша стошнило по пути сюда. Но я поняла, что она сейчас так волнуется, что лучше не говорить ей об этом. Мы вкатили коляску с Уиллом в холл, а молоденькая девушка, впустившая нас в приют, побежала за смотрительницей.
— Ну и жара здесь, — сказала мама, снимая шарф. — Убери с Уильяма лишние одеяльца, не то бедняга просто сварится.
Я занялась малышом. Тут из общей гостиной, в которой, вероятно, стоял телевизор, вышел маленький старичок и неровной походкой направился к нам. Подойдя к маме, он сурово посмотрел на нее и резко сказал:
— Мне нужно в туалет!
Мама глянула на меня, подняв брови.
— Ладно, сейчас позову медсестру.
— Как вы не понимаете, мне нужно прямо сейчас! — Глаза у него были водянистые и отчаянные; меня начало подташнивать.
— Погоди-ка, мама. — Я положила Уилла в коляску и побежала по коридору, свернула за угол (в одной из комнатушек сидели четыре старушки и играли в карты), вернулась назад, поднялась по лестнице до площадки, но никого из обслуживающего персонала не было видно.
— Сестра! — закричала я.
— Сестра! — весело отозвалась со второго этажа седая старуха в голубом халате. Я побежала вниз, а она помахала мне рукой, перегнувшись через перила.
— Хоть бы колокольчик где-нибудь повесили или приделали звонок, — сердито сказала я, возвращаясь к коляске.
Однако ни мамы, ни старичка в холле не оказалось. Снова вытащив Уилла из коляски, я решила посидеть на лестнице и подождать их. Наконец появилась мама. Она хмуро посмотрела на меня.
— Какой кошмар! Бедный старик.
— Ты что, не проводила…
— Разумеется, я проводила, только сначала мы долго искали этот чертов туалет. Старик расстроился не на шутку. Тебе удалось найти медсестру?
— Нет. И тебе пришлось вытирать ему задницу? — Я не могла поверить. Меня переполняло чувство огромного уважения к ней.
— Нет, только письку, — Мама посмотрела на часы. — Чем она там занимается? Да не смотри ты на меня так, мне иногда приходится делать то же самое в школе, особенно с учениками начальных классов. А если бы это была наша бабушка? Ты ведь хотела бы, чтобы ей помогли?
Я тут же замолчала. Мы подождали еще минут пять, поглядывая на тусклые рождественские гирлянды под потолком. В конце концов к нам вернулась девушка, которая впустила сюда.
— Миссис Стрит приносит свои извинения, она задерживается. — Девушка понизила голос. — Утром скончался один из наших пациентов. Миссис Стрит как раз разговаривает с его дочерью. Но ничего, к тому времени, как она освободится, я успею показать вам наш приют.
Мы пошли вслед за девушкой, которой явно не мешало бы помыть голову. Здесь повсюду царил дух уныния. Двери открывались, как окошки старинного, выцветшего рождественского календаря: сгорбленная старушка сидит на стуле и в полном одиночестве смотрит передачу по каналу для детей; три старухи спят, где пришлось, уронив свои палки на пол; лысый горбатый старичок неотрывно смотрит в окно на сгущающиеся сумерки. Мебель дешевая и уродливая, на полу — жесткие ковровые покрытия, часто в пятнах. В одной из комнат, мимо которых мы проходили, лежала старушка и громко кричала:
— Помогите! Помогите!
— Может, надо зайти к ней? — спросила мама.
Девушка улыбнулась:
— Нет, с ней все в порядке. Это миссис Уоллис. Она все время так кричит. Зайдешь к ней спросить, в чем дело, а она: «А я разве кричала?» Честное слово, с ней все в порядке. — Она закрыла дверь в комнату миссис Уоллис, не обращая никакого внимания на крики. — Здесь им очень хорошо, их кормят, у них свои комнаты, и всегда есть компания. Мы играем в бинго и устраиваем концерты. А на следующей неделе приедут детки из воскресной школы, будут петь в столовой рождественские гимны. Здесь просто чудесно.
Я с удивлением посмотрела на нее, ожидая увидеть насмешку в ее взгляде, но она явно говорила всерьез. Я крепко прижала к себе Уилла, он уткнулся мне в плечо и захныкал.
К тому времени, как нам удалось выбраться наружу, мы обе тряслись от ужаса. В безопасности и свете фонарей мама пришла в себя. Из ее рта вырывались облака пара.
— Мы не повезем ее сюда!
— Слава богу, мама. Здесь отвратительно. Страшно даже представить, что она могла бы жить в таком…
— Верно. А все-таки, я думаю, персонал здесь делает все возможное. Как печально… — Она покачала головой. — А ты здорово села на стульчак! — И мама захихикала.
— Я-то откуда знала, что это стульчак? Я думала, обычный стул. Я очень устала, попробуй-ка, повози эту коляску минут сорок! Я думала, у меня ноги отвалятся.
— Да уж. Если бы в ней еще не спал наш малыш… Эй, не обижайся!
— Ладно, ладно. — Я тоже засмеялась, наверное, нервы сдали. — Мы ведь не повезем сюда бабушку, правда?
— Конечно нет.
— Вот и хорошо. С Рождеством!
— И тебя с Рождеством, дочка. Кстати, ты знаешь, что малыша вырвало прямо тебе на плечо?
Глаза Уилла блестели в глубине коляски.
— Ах ты безобразник! — сказала я ему.
* * *
В конце концов я раз и навсегда решила — или по крайней мере так мне тогда казалось, — что бы ни случилось, не стану определять свою мать в приют. Но потом Лео сказал: «А ты была в „Мэйфилде“?» Оказалось, его отец провел там две недели на отдыхе и им обоим там страшно понравилось. «Настоящий отель, причем звезды четыре, не меньше, — сообщил он мне, когда мы сидели в баре „Восьмиугольник“, только что посмотрев пьесу „Визит инспектора“. — Все на высоком уровне, очень светло и хорошо, никакого уныния, хотя многие пациенты прикованы к постели. Конечно, он подальше, чем ты рассчитывала, но ведь у тебя есть машина, дотуда и езды-то минут пятнадцать, не больше.
Я бы на твоем месте обязательно проверил этот приют. Если хочешь, я могу съездить с тобой».
Я последовала его совету, только поехала не с ним, а с Шарлоттой, все-таки это дело семейное.
Приют «Мэйфилд» располагался в современном здании из рыжего кирпича. Напротив оказался супермаркет. В приюте было светло и чисто. До нас донесся легкий запах псины и полироли. «Цветите там, где вы растете» — было написано на гобелене над входной дверью.
— Ой, мама, гляди! — Шарлотта указала на двухметровую клетку с волнистыми попугайчиками, которые быстро скакали с жердочки на жердочку, потому что на клетке вальяжно развалилась большая кошка черепахового окраса и била лапой по прутьям.
— Вообще-то они — лучшие друзья, — сказала смотрительница, опрятная женщина в темно-синем костюме, встретившая нас у входа. — Просто попугайчики любят над ней поиздеваться, но поскольку ее отлично кормят и она чересчур обленилась, то вряд ли станет их обижать, даже если бы и смогла. Правда, мадам? — Кошка повела ухом, но не двинулась с места. — А вот и Берти. — Большой светлый лабрадор подошел к коляске и положил голову на одеяльце Уильяма. — Берти всем нравится. — Смотрительница похлопала пса по спине. — Я уже устала умолять наших гостей, чтобы они не перекармливали его.
Шарлотта погладила Берти, и пес завилял хвостом, да так сильно, что он едва не отвалился.
— Бабушке он обязательно понравится, — тихо сказала мне дочь.
То ли стены здесь были покрашены в более яркие цвета, то ли окна больше, а может, мы просто пришли сюда утром, а не вечером, — как бы то ни было, здесь все было совсем не так, как в «Бишоп-Хаус». Конечно, и тут было много тяжело больных стариков и старушек, но жизнь в этом месте била ключом.
У телевизора старички спорили до крика на тему, до какого возраста можно рожать.
— Нам всем нравится мистер Килрой, да? — сказала смотрительница. — Ну, что у нас сегодня? «Я родила в шестьдесят?» Господи помилуй! Как тебе это, Энид?
— Да она просто сумасшедшая, — возмутилась старушка в розовой кофте. — Родив своего последнего ребеночка, я сказала: «Все! Баста!», а ведь мне было всего двадцать шесть. А сейчас мне бы за собой как-нибудь присмотреть, не то что за ребеночком.
Однако Уильям им ужасно понравился. Энид очень хотелось посадить его к себе на колени.
— Смотри, собачка! Видишь, какая у нас чудесная собачка? Это моя красавица!
Берти подошел к каждому, кто протянул к нему руку, а потом выбежал в холл.
— Отправился поздороваться с другими, — сказала смотрительница. — Он всеобщий любимец. Ну, что вам еще показать?
Мама пожала смотрительнице руку:
— Думаю, мы увидели все, что нас интересовало, правда, Шарлотта? Спасибо за то, что уделили нам время, мы вам очень благодарны. А у вас точно есть еще место?
— Пока да. — Она осторожно прикоснулась к маминой руке. — Знаете, такие решения нелегко принимать, но очень часто оказывается, что так лучше. Подумайте хорошенько и приезжайте ко мне.
Мимо нас стремглав пронесся Берти, за ним гналась какая-то женщина с ходильной рамой.
— Золотце мое, вернись! — кричала она. — Этот чертов пес схватил мою газету, — пожаловалась она, проходя мимо смотрительницы.
— Ничего, Айрин, зато ноги размяла, верно?
Смотрительница открыла нам дверь, мы вышли, но долго еще стояли на крыльце, рассеянно глядя на супермаркет напротив.
— Ну, как тебе? — спросила наконец Шарлотта.
— Мне… кажется, что ей будет здесь неплохо, — сказала я. Мы медленно пошли по дорожке к шоссе, туда, где была припаркована моя машина. — Надеюсь, бабушка согласится.
Вот ждешь ты, ждешь долгие годы, когда же наконец удастся взять верх над родителями, но потом, дождавшись, не ощущаешь никакой радости. Когда я была маленькой и меня ругали, я каждый раз думала: «Ну, погодите, вот вырасту — я вам покажу». Иногда папа делал вид, что он большой и умный: «Потому что Я так сказал», и я этого терпеть не могла. Но как-то никогда не думаешь о том, что наступит день, когда родители станут слабее тебя. И, осознав это, чувствуешь, что земля вдруг уходит из-под ног.
Я сидела у маминой кровати и долго держала ее за руку, не решаясь заговорить. И все же говорила — мысленно.
«Мама, — говорила я, — мне нужно тебе кое-что рассказать, один секрет. — Мама ровно дышала во сне. — Я это совсем недавно поняла. — Забавно, но в профиль она немного похожа на меня. И потом, у нас у обеих уже есть морщины. — Знаешь, мама, когда я забеременела, мне кажется… — мысли медленно облекались в слова, — что это произошло из-за моих комплексов, ну прямо по Фрейду. — Она лежала, выпрямившись, кожа у нее немного натянулась, и от этого она казалась моложе своих лет. — Ты меня понимаешь? Я хочу сказать, что где-то в глубине души я страшно боялась сдавать экзамены и поступать в университет, начинать новую жизнь вдали от всего, к чему я так привыкла. Тогда я об этом не знала, казалось, во всем виноват случай. Но теперь я все поняла. Наверное, проще было забеременеть, чем пойти на такие трудности. Так что я ни за что не сделала бы аборт, ни за что не избавилась от Шарлотты, как бы ни кричала об этом раньше. Ты ни в чем не виновата. Никто не виноват. Просто такова жизнь».
Когда она проснется, я расскажу ей о «Мэйфилде».
* * *
По всему дому были разбросаны маленькие желтые цыплята.
— Это еще зачем? — спросила я маму, которая изготовляла их с невиданной скоростью. — Я и не знала, что ты умеешь вязать.
— Бабушка научила меня много лет назад, а вязание — дело такое: раз выучишься и запомнишь на всю жизнь. Вот этих всех я связала всего за час. Мне показала Айви. Смотри, они отлично налезут на шоколадные пасхальные яйца. — Она сунула в цыпленка палец и немного растянула вязку. — Если есть свободное время, можешь сделать тем двум глазки. В корзинке есть клубок черных ниток.
— Мне надо сменить Уиллу подгузник, от него уже воняет. А зачем ты их вяжешь?
— Для Общества защиты детей от жестокого обращения. Я уже все обсудила с Лео. В следующей четверти мы устроим в школе благотворительный базар в честь Пасхи и соберем денег для несчастных детей. Там и продадим этих цыплят — по фунту каждый. А может, дороже продавать, как ты думаешь?
— Я думаю, что ты совсем спятила, — сказала я, укладывая Уилла на пластиковый матрасик и расстегивая кнопки на одежде. — Рождество в самом разгаре, а ты уже о Пасхе думаешь. И как только у тебя на это времени хватает. — Я сняла с малыша подгузник. — Боже мой. Ты только глянь. Всю спинку испачкал.
— Просто я подумала, что, если делать по две-три штуки в неделю до самого марта и покупать по два яйца каждый раз, когда мы отправляемся за покупками…
Уилл радостно фыркнул, когда я стала его вытирать.
— Это не смешно и не умно, — сказала я ему.
Он схватился за свою писюльку и широко улыбнулся.
— Маленький извращенец, — сказала я и надела на него чистый подгузник.
— А еще я бы хотела устроить утиные гонки на канале в Эмбли и поход. Еще можно каждую пятницу продавать пирожки у задней двери школы — тогда и уборщицы не будут ругаться из-за того, что все коридоры засыпаны крошками… — Спицы в ее руках деловито позвякивали.
— Похоже, ты превращаешься в бабулю, — пошутила я.
— Нет, что ты, — сказала она.
Наверное, ей так легче не думать о том, что случилось. Разумеется, бабушке было очень трудно объяснить, что она не вернется домой. Каждый раз, когда мама думала, что ей удалось до нее достучаться, бабушка поднимала на нее глаза и говорила что-то вроде: «Жду не дождусь, когда наконец-то вернусь домой к ребеночку». В конце концов мама сдалась.
Кстати о том, что мама превращается в нашу бабушку: недавно я заметила, что она оставила на бачке пачку каких-то бумаг. Это оказались документы из Министерства образования и занятости, что-то для тех, кто во взрослом возрасте решил вернуться к учебе. Интересно, что такое она придумала и имеет ли к этому отношение Лео Фэрброзер? Он, похоже, многое решает за нее. Я оставила документы там же, где их нашла, и в следующий раз их уже не было.
В сочельник пришел Дэниел — поговорить.
— Что здесь происходит? — удивился он, обнаружив в моей комнате полный кавардак. — Кажется, сегодня не самый подходящий день для генеральной уборки?
— Это мама придумала. Она хотела, чтобы я перебралась в бабушкину комнату, но я не хочу, поэтому мы решили превратить ее в нечто вроде кабинета и детской одновременно. Если ты думаешь, что здесь кавардак, зайди в соседнюю комнату. Идем, посмотришь, каково там.
Мама передвинула бабушкин гардероб к комоду, чтобы освободить стену. На кровати лежала гора старушечьего белья, чистых простыней и пододеяльников. На ковре, там, где стоял гардероб, осталось большое темное пятно. Под потолком, на фоне обоев, которые вдруг стали видны, можно было разглядеть красивую паутину. Бог знает что за жуткий тарантул делил комнату с бабушкой последние годы.
— Вон там будет стоять письменный стол и книжный шкаф. На Новый год сюда въедет Уилл, я хочу поставить его кроватку у окна. — Я обошла кровать и посмотрела в окно на «Клуб рабочих» с заледеневшими стеклами. Отличный все-таки отсюда вид. Если бы только его не портили двое парней, которые переходили от одной машины к другой и писали на ветровых стеклах всякую гадость. Открыв окно, я крикнула им:
— Эй, вы, идиоты! «ДЕБИЛ» пишется через «Е»! Надеюсь, хоть в этот раз Санта-Клаус подарит вам мозги!
Они тут же задрали головы, увидели меня и показали мне по среднему пальцу. Я ответила тем же и закрыла окно.
— Как приятно, что у нас такие веселые и энергичные соседи. Господи, как же там холодно! — Я быстро задернула шторы и обхватила себя за плечи, чтобы согреться. — Вот, не знаю, куда девать ее кровать. Не по себе от того, что мы уже начали разбирать и выбрасывать бабушкины вещи, а она еще даже не знает, что не вернется домой. Будто бы она уже умерла, только она-то живая.
— Может, маме удастся запихнуть ее в кладовку?
— Может быть. — Я присела на край кровати, Дэниел пристроился с другой стороны. — Именно это мы и делаем с бабулей.
Он взял меня за руку и сжал ее.
— Эй, малышка! — улыбнулся он, неудачно пытаясь изобразить северный акцент.
— Поосторожней!
— Иди на фиг.
— Сам иди.
Дэниел поджал губы и захлопал ресницами.
— Мистер Толстозад, к вам в штаны хорек забрался или вы просто рады меня видеть?
Я схватила большие панталоны из грубого полотна и швырнула в него:
— Перестань! Я хочу немного пострадать. Как ты не понимаешь — в этой комнате всегда жила бабушка.
— Как хочешь.
Он протянул ко мне руки, я подползла к нему, и он обнял меня. Я вдруг почувствовала, что вся дрожу.
— Так вот, она жила здесь. А я в последнее время с ней почти не разговаривала. Для меня она была лишь источником раздражения. И теперь уже слишком поздно. Время не вернуть назад. — Я сникла и глубоко вздохнула. — Из меня получилась никудышная внучка. Почему мы никогда не говорим близким людям того, что должны им говорить?
— Слушай, но ты же сама сказала, что она еще не умерла. Так давай, наверстай упущенное, если тебе и правда этого хочется. Тебе, конечно, может показаться, что я слишком жестокий, но, родив Уилла, ты, возможно, сделала для нее не меньше, чем любой врач. Сходи к ней, поговори. — Он прижал меня к себе, а потом взял мое лицо в свои руки. — И кстати, есть кое-что поважнее всего остального. Тебе обязательно надо об этом узнать.
Я заглянула ему в глаза:
— О чем?
— О том, что на твоем плече примостился здоровенный паук.
Я завопила, вскочила с кровати, одергивая свитер, чтобы сбросить паука, и врезалась в стену.
— Лови его! — закричал Дэниел и, бросившись вперед, схватил что-то черное, запутавшееся в махровом покрывале. — Поймал! — Он поднял руку со своей жертвой, чтобы лучше разглядеть ее.
— Ой, он вырвался! — Черный шарик выпал у него из рук и полетел прямо к моим ногам.
Я пронзительно закричала и отпрыгнула к гардеробу. Пушистый шарик упал на пол. И замер.
— Ты полный идиот, — сказала я, поднимая шарик.
В эту минуту в дверях появилась мама. На ее лице застыло то суровое выражение, к которому я так привыкла, и казалось, что она никогда и не была доброй. Она умеет быстро меняться.
— Эй, вы, двое! Нельзя ли немного потише? Я только ребенка спать уложила. — Она вытерла лоб тыльной стороной руки, как прачка из старой мелодрамы.
— Прости…
— Простите нас, миссис Купер. — Дэниел склонил голову набок и приподнял брови; так ему ни за что не дашь больше двенадцати.
Мама фыркнула.
— Боюсь, что это я во всем виноват, миссис Купер, я вел себя как ребенок. — Дэниел еще сильнее наклонил голову, чтобы казаться еще более несчастным.
— Да, мама, именно так он себя и вел, это он виноват, бросил в меня… Господи, это совсем не смешно! Какие-то накладные усы! — Я протянула их маме. — Откуда они здесь? Кажется, в детстве меня ни разу не наряжали пиратом.
— Дай-ка гляну. — Она подставила ладонь, и я положила на нее усы. — О! — Мама улыбнулась, перевернув их клейкой полоской вверх. — Вы мне, конечно, не поверите, но это усы бабули.
Дэниел удивленно вскинул брови. Я прыснула:
— Да ладно тебе.
— Честное слово. Союз матерей часто устраивал спектакли. Бабушка играла в основном в комедиях, где нужно изобразить акцент. И почему-то всегда мужчин.
— Но она же такая маленькая!
— Наверно, это и должно было показаться публике смешным. Ее жену всегда изображала какая-нибудь здоровенная баба. В итоге получалось как на карикатурах: муж-подкаблучник, и все такое. Пьесы ставили в «Клубе рабочих» — в те времена он еще не был таким убогим заведением.
— Правда? А ты ее когда-нибудь видела на сцене?
Вообразить невозможно! Такой бабушку я не знала.
— Нет, что ты, я тогда была еще совсем малышкой. Но, судя по всему, она пользовалась бешеным успехом. Раза два за спектакль публика начинала буквально рыдать от смеха. Спроси Мод, она-то наверняка помнит. — Она отдала усы Дэниелу, как будто предлагая ему канапе. — Ну-ка, юноша, примерь.
Дэниел вежливо взял усы и приложил к верхней губе.
— Ну как? — попытался спросить он, поворачиваясь ко мне, но тут усы отклеились и упали на пол. Ну вылитый паук. Не удивилась бы, если б они убежали в угол.
— Жуть! Какая-то помесь профессора Уинстона и Шер. Никогда не отпускай усы, обещаешь? — Я нагнулась и подняла усы с пола. — Если сделаешь это, я тебя брошу, понял? — Я приложила усы к своей губе, от них пахло затхлостью. — Только представьте бабушку одетой, как мужчина!
— Откуда они выпали? — спросила мама, шагнув к старым наволочкам и простыням. Некоторые из них были все еще запечатаны в целлофан. — Отсюда? Постойте-ка, а это еще что?
Она подняла несколько сложенных в стопку простыней. Оказалось, что между ними прячется розовая плетеная сумочка с деревянными ручками. Она так долго пролежала между простынями, что на них остался отпечаток, как отпечатки доисторических растений на камнях. Из сумочки торчали рыжие усы. Когда мама взяла ее в руки, на кровать выпал какой-то толстый деревянный чурбачок.
— Что это?
Мама нахмурилась:
— Кажется, они называли такие штуки чижами.
— Чем-чем?
— Ну, была такая игра, давным-давно.
Призраки бабушкиного прошлого столпились в комнате.
— А как в нее играли? — спросил Дэниел, пытаясь крутануть на покрывале чурбачок.
— Наверно, били по чижу битой, а потом бежали за ним. — Мама порылась в сумочке и извлекла из нее маленькую куколку из гипса с плоским белым треугольником вместо носа. Мама показала ее нам. — Таких кукол называли пупсиками, голышами. У них были толстые животики и искусно вылепленные волосы. Эта кукла — очень старая.
— А много за Нее сейчас дадут?
— Не думаю. Ты не в очень-то хорошем состоянии, верно, дружок? Не переживай, нам сейчас тоже тяжело. — Мама положила куколку на кровать и осторожно высыпала содержимое сумочки между мной и Дэниелом. Потом встала на колени рядом с кроватью, чтобы лучше было видно. На покрывале лежали старые бумаги, открытки и разные мелочи. Я заметила среди этого всего розовые детские ботиночки.
— Какие миленькие! Это мои?
— Нет, мои. И мех еще совсем мягкий. — Мама печально коснулась ботиночек.
— Ой, открытки! Наверное, с Первой мировой, — сказал Дэниел, осторожно рассматривая кипу открыток с вышивкой. — Невероятно. Это же живая история.
Мама показала мне письмо, которое писала Санта-Клаусу, когда ей было лет шесть.
— Красными чернилами? Буквы такие неровные. А это что за фигурка в углу? Похоже на зомби.
— Это не зомби! — возмутилась мама. — Это Барби. Я целыми днями мечтала об этой кукле. Казалось, если мне ее подарят, я стану самым счастливым человеком на свете. Конечно, в те времена у нее еще не гнулись ручки и ножки, не было длинных-предлинных волос. Сейчас все просто с ума посходили — можно купить пентхаус для Барби, трейлер для Барби, салон красоты для Барби, ночные клубы для Барби… Только от нее самой уже почти ничего не осталось. Помню, я делала ей домик из обувных коробок и оклеивала его обоями. Да-да, Шарлотта, не смейся. А Кена можно было купить только в Штатах, почему-то к нам его не привозили, поэтому мне пришлось обходиться Экшн Мэном, которого я купила на распродаже.
Иногда его широко расставленные мускулистые руки были очень кстати. — Мама задумчиво разгладила письмо. — Да, жаль, что я не сохранила ту куклу, она была бы сейчас очень ценной. Не то что те блондинки в розовых юбках, с которыми ты играла, когда была маленькой. У моей Барби были черные волосы. И челка. И модное платье, а-ля Мэри Квант. Не очень-то красивое, прямо скажем, но вполне могло бы стать фамильной ценностью.
— Здорово, — восхитилась я, потом засмеялась. — Мамочка, ну не надо так расстраиваться.
— Только представьте! Эти открытки были свидетелями страшного кровопролития, — вмешался Дэниел. — А вот здесь какой-то отпечаток пальца. Наверное, палец был в крови. Ух ты! Вот бы отнести их в школу и показать всем. Миссис Карлайл они бы наверняка понравились. — Он перевернул одну из открыток и стал читать.
— Не надо. — Мама осторожно отняла у него открытку. — Прости. Сначала я сама хочу прочитать, что на них написано. Может, это личное. Дело в том, что дедушка нашей бабушки погиб на этой войне.
Свет в комнате мигнул, а в трубе загудел ветер. Дэниел смущенно уставился на свои колени. Чтобы как-то развеселить его, я стала наматывать Дэниелу на запястье найденный мной эластичный бинт. Он не возражал, и я продолжала. Замотав ему руку до самой подмышки, я изящно завязала бинт у него на плече. Через пару минут он и правда развеселился и решил нанести мне ответный удар при помощи длинной розовой ленты. Дэниел принялся наматывать мне ленту на пальцы, наши пальцы переплетались — его длинные, костлявые, и мои тонкие, нежные, и я подумала: «Как же я люблю тебя, дурачок!»
* * *
Тут ко мне снова подошла Эмма. Я чувствовала ее дыхание у себя на плече. Порывшись в старых бумагах, я обнаружила Евангелие в черной простой обложке, но с золотым обрезом. В одном месте страницы смыкались неплотно, как полуоткрытый глаз. Раскрыв книгу, я обнаружила розовый листок. «Заверенная копия регистрационной записи… Регистрационная служба…» Свидетельство о моем удочерении. Парочка на кровати ничего не заметила — дети с упоением обматывали друг друга лентой. Ну и отлично. Какая теперь разница. Закрыв книгу, я затолкала ее обратно в сумку. Эмма опять вздохнула.
* * *
Мама вдруг стала какая-то странная и сказала, что ей нужно немного побыть одной, поэтому мы с Дэниелом пошли ко мне в комнату. Теперь там вообще некуда было ступить, но он как-то умудрился втиснуться в угол рядом с дверью. Я не стала говорить ему, что в мусорном пакете, на который он облокотился, лежит все, что я хранила на память о наших встречах с Полом. Прежде чем выкидывать, я залила пенкой для волос его открытки, записки, фотографии и билеты в кино. Теперь в комнате пахло, как в дешевой парикмахерской типа: «Стрижем, как сможем». Дэниел сморщил нос, но ничего не сказал. Я взяла потрепанный журнал и открыла на статье: «Лучшая десятка: увидеть эти ногти — и умереть».
— Гляди! Подумать только, у кого-то есть время красить ногти! — Я бросила журнал в пакет. — Сейчас многое из того, что меня раньше интересовало, кажется мне таким далеким. Как будто из другой эпохи.
— Да, я понимаю. О боже, если я сейчас же не лягу, то просто рухну на пол. — Дэниел неловко выбрался из угла, доковылял до кровати, спотыкаясь о разный хлам, лег, закинув руки за голову, прямо как дома. — Теперь, когда все утряслось, что ты собираешься делать дальше?
Я пожала плечами:
— С ребенком всегда много проблем, чтобы даже надеяться утрясти их все. Мама по-прежнему хочет, чтобы я поступила в университет, но сейчас это вряд ли получится. Миссис Карлайл считает, что мне нужно годик подождать, а потом доедать те экзамены, которые я еще не сдавала. Она собирается высылать мне задания по почте, а в школе я могу появляться всего пару раз в неделю. Скорее всего, она уже обговорила это с директором, и он не против.
— А ты сама?
— Мне нужно сдать все экзамены на «отлично». Я ведь так старалась, столько всего выучила. Но год меня ожидает веселенький.
Он перехватил мой грустный взгляд и протянул руку. Я подошла и села рядом.
— Иди сюда. — Дэниел притянул меня к себе, обнял, поцеловал мои волосы. — Слушай, я уже все решил. Я не пойду в университет’. Не хочу уезжать от тебя, Шарлотта.
— Не валяй дурака, — пробормотала я, прижимаясь к его груди. — Ты ведь давно мечтаешь попасть в Оксфорд.
Он фыркнул:
— Попаду я туда, как же! С тремя «А» шансов почти никаких. Папа может просить кого угодно, даже при его связях я не поступлю, если только мои документы не перепутают с документами какого-нибудь отличника. Да ладно, это уже не важно. Самое главное, что у меня есть ты и Уилл.
Я отодвинулась, провела рукой по его щеке.
— Ты будешь учиться. Если не в Оксфорде, так где-нибудь еще. Ты ведь такой умный. Тебя с руками оторвут в Манчестере или в Дареме. Ты должен получить высшее образование. Я бы на твоем месте не стала упускать шанс.
— Серьезно? — удивился Дэниел.
— Ну, не знаю… — Снизу раздался плач Уилла. Я насторожилась, собралась идти к нему, но он утих. Видимо, мама его успокоила. Я расслабилась. Но в голове творилось черт знает что. — Я уже сама не разбираюсь в своих мыслях. За последнее время я изрядно поглупела.
— А что, если я поступлю в университет, получу место и один год пропущу? Я мог бы найти какую-нибудь работу, связанную с механикой. Может, твой отец замолвит за меня словечко?
Я так и покатилась со смеху.
— Мой отец? Вот тогда тебя точно не возьмут! Нет, не надо. Через год нам все равно придется расстаться, если только мы не поступим в один университет, а шансов мало. — Дэниел смотрел на меня грустными-прегрустными глазами. — Ну что ты? Выше нос. Это случается с тысячами пар. И там уж как получится: либо они потом будут вместе, либо нет.
— Мы будем.
— Да.
— Я не хочу расставаться с тобой.
Ну, это уж слишком.
— Дэниел! — Я тряхнула его за плечи, толкнула на подушки и уселась сверху. Глаза у него были огромные и несчастные. Я подула ему в лицо, но он только отвернулся. — Эй, слушай! — Я наклонилась к самому его уху. — Хватит впадать в тоску. И вообще до следующего сентября еще вагон времени! Может, ты еще раньше встретишь какую-нибудь красавицу и сбежишь с ней. Долой печаль! Ну-ка развеселись немедленно! Если ты сейчас же не развеселишься, я сниму с тебя штаны и сама развеселю.
Секунду он думал.
— Я тебе говорил, какая у меня страшная депрессия?
Потом мы лежали рядом, я теребила ему волосы.
— Когда ты наконец подстрижешься?
— Думаешь, надо? Я считал, что мне так идет.
— Ну конечно! — Я взъерошила его. — Вылитый Эйнштейн в молодости.
Он поймал мою руку, поцеловал запястье.
— Ты думаешь, что я всегда жизнерадостный, но на самом деле я впервые в жизни… впервые с тех пор, как уехал из Гилфорда, чувствую, что кому-то нужен. Я говорю глупости?
— Нет. Я чувствую то же самое. Как будто все время пытаешься… вписаться. Мне всегда это плохо удавалось. И в этом доме люди не настроены на теплые длительные отношения. Тут как на поле битвы. А если учесть, что нас трое, всегда получается двое против одного. В разных комбинациях. Вас четверо, вам легче.
— Зря ты так думаешь. Я тоже знаю, что такое постоянные скандалы. — Я перевернулась, он обнял меня сзади; теперь, когда он говорил, я чувствовала на шее его дыхание. — Примерно за год до того, как мы уехали из Суррея, родители ругались каждый вечер. И нас тогда тоже было трое: сестра как раз уехала. После скандала наступала гробовая тишина. И начиналось: «Передай своей матери, что я не вернусь к ужину» и «Передай своему отцу, что в таком случае он будет готовить себе сам». А я разрываюсь между ними. Ни за что не соглашусь пережить такое еще раз. Если они опять начнут ссориться, я уйду. Я уже достаточно взрослый.
— Тогда перебирайся к нам. Поживешь в нашем мире. — Я ткнула его под ребра.
Он вздохнул.
— По всей стране мы, несчастные подростки, пытаемся создать свои семьи. Надеюсь, у нас получится.
* * *
Грусть накатила совершенно неожиданно. Может, послеродовая депрессия и правда заразна. Я долго разглядывала вещи в бабусиной коробке, но свидетельство о рождении больше не развернула. Тут были четыре железки от подтяжек, семь ваучеров «Робинсонз Голли», скрепленных зажимом: пустая катушка с гвоздями для плетения кружев — на одном ее конце бабушка нарисовала ручкой смеющуюся рожицу; почетная грамота за отличную службу на целлюлозно-бумажной фабрике на имя моего отца; бумажка из общества трезвости, датированная 1899 годом, — не знаю чья; коробочка от леденцов, а в ней мой первый выпавший зубик, завернутый в промасленную бумагу; страшненький коврик, который я сплела в начальной школе, с изнаночной стороны — одни узлы.
Я подумала о бабушке. Какой она была в юности, в детстве, какой стала сейчас. Настоящее не уничтожает прошлое. И девочка, и молодая женщина все еще живут в ней.
Тут снова заплакал Уилл, я собрала все назад в коробку и взяла ее с собой вниз. Когда я взяла его на руки, почувствовала у своей груди его теплое тельце, мне вдруг показалось, что моя жизнь раздвоилась: я наконец поняла, что чуть было не совершила.
Однажды, когда мне было семь лет, я нашла в заброшенном гараже в конце улицы воробьиное гнездо. В нем, среди серо-коричневых перьев, лежали три голубых яичка, а рядом клочок белого пуха — просто картинка. Воробьиха отчаянно носилась под крышей и сердито чирикала. Сначала я только смотрела, но потом сдалась: мне так хотелось подержать на ладони теплые, гладкие яички! Я взяла их. Они казались мне драгоценной, чудесной находкой. Я аккуратно понесла их домой и первым делом показала папе. Я думала, он обрадуется.
Когда я протянула ему яйца, то тут же поняла по его лицу, что он разозлился. А потом погрустнел. От носа к уголкам рта пролегли длинные морщины. Уж лучше бы он на меня накричал. Он молча повел меня назад к гнезду и велел положить яйца на место. Мы ждали, вернется ли воробьиха.
— Видишь, — прошептал он. — Видимо, она чувствует твой запах на яйцах и боится подлететь.
— Значит, воробышки умрут?
Только тогда до меня дошло, что яйца — не просто яйца. Все-таки привыкаешь покупать яйца в супермаркете, так же как бисквиты, а когда их ешь, то внутри только белок и желток, а не маленькие птенчики. Мне стало так их жалко. Папа кивнул, не глядя на меня, и я заплакала. Мы прождали полчаса, но воробьиха так и не вернулась.
— Рано еще отчаиваться. Может, вернется, — утешил он меня.
Но я не была дурой. Я знала, что яйца должны быть в тепле. Я понимала, что я наделала.
— Самое плохое, — сказал он, когда мы проходили мимо церкви, — что, если ты забираешь одно яйцо, ты убиваешь не одного птенца, а миллионы.
— Как это? — Я вытирала нос рукавом кофты, но он не ругал меня за это.
— Потому что у той птички были бы свои птенцы, а у них — свои, и так далее. До бесконечности.
Обычно он старался меня не расстраивать, поэтому я поняла, что сейчас все на самом деле серьезно. До конца лета я приходила в гараж, надеясь увидеть воробьиху. Тогда я могла бы избавиться от чувства вины. Но каждый раз яйца лежали на месте, немым укором и доказательством моей вины, а воробьихи не было. А в начале лета гнездо исчезло. Не знаю: забрали ли его мальчишки или унесло ветром. А может, это была лиса? Едят ли лисы тухлые яйца? И я перестала ходить в гараж.
Чтобы меня порадовать, папа подарил мне на день рождения бинокль. И мы отправились в Пайк. Хотели увидеть галку-альбиноса. И увидели! Подъем на гору дался ему нелегко, и спускаться потом тоже пришлось долго. Мне кажется, что тогда он и заболел. Никогда не забуду мамино лицо, когда он, тяжело дыша, ввалился домой. Вот так и получилось, что я не увлеклась наблюдением за птицами.
И сейчас Уилл лежал у меня на руках. Такой доверчивый, хрупкий, с перекошенным во сне ротиком, подрагивающими ноздрями. А ведь я чуть не убила тебя. Господи, я была такой плохой матерью. Каждый раз, когда я на тебя смотрю, на меня наваливается тяжесть того, что могло произойти. Что я чуть было не сделала. Я представляю твое будущее, которое я чуть было не уничтожила. Твой первый зубик, твой первый шаг, твое первое слово, первый день в школе. Я все исправлю. Я исправлюсь, Уилл, все сделаю ради тебя. Я буду очень-очень хорошей бабушкой. Обещаю.
* * *
Странное дело: ночью, когда я встала покормить Уилла, я услышала, что мама плачет. Просто рыдает взахлеб и, кажется, разговаривает сама с собой. Я решила ей не мешать. К тому же меня это так потрясло, что я все равно не придумала бы, как ее утешить. Ей придется самой смириться с тем, что произошло с бабушкой.
* * *
Мне все вспоминается, что священник сказал на похоронах Билла: «Врата всегда открыты. Они никогда не закрываются». Жаль, что я тогда у него не спросила, что это значит. А теперь он умер, мистер Спикмен.
Что же он имел в виду?
* * *
Рождество оказалось удивительным. Хотя начиналось все как обычно. Во-первых, это было первое Рождество с Эммой. Все утро она ходила за мной, глядя на меня большими несчастными глазами. «Ты теперь всегда будешь со мной?» — спросила я, не открывая рта. Она кивнула.
На Рождество бабушка была дома. И слава богу! Иначе весь день был бы отравлен чувством вины. Еду на ее тарелке я прямо на кухне нарезала на мелкие кусочки. Это мне посоветовала смотрительница. Для Шарлотты я тоже все нарезала, чтобы ей не пришлось возиться с ножом, держа на коленях извивающегося Уилла. Так что все прошло нормально, если не считать того, что Уилл разорался, когда взрывали хлопушки. Он так неистовствовал, что Шарлотте пришлось унести его наверх, где он моментально заснул. Потом пришел Стив со своими замечательными подарками.
— Я ненадолго, меня сестра ждет. Хотел только раздать вам это.
Диски для Шарлотты, туалетная вода с отвратительным запахом для бабуси, непомерно огромный плюшевый мишка для Уильяма и блокнот на пружинке для меня.
— Это что? — спросила я, переворачивая блокнот и удивленно глядя на ценник. На обложке довольно красивый вид на озеро Уиндермир, но чему я должна так сильно радоваться?
— Загляни внутрь. Там их двадцать. Полдня потратил.
Я пролистала странички.
1 купон
на 1 час присмотра за ребенком
Подпись
Стив
— Здорово, правда? Это один мужик с работы увидел такой в ток-шоу Офры Уинфри. Говорит, весь зал был в восторге.
— Спасибо. Чудесный подарок. Ценю.
Стив просиял.
— Я знал, что тебе понравится. Только не зови меня в субботу после обеда, а то в это время футбол показывают. И по вторникам и четвергам я тоже занят. И по пятницам я не всегда могу. А так — я в вашем распоряжении! Кстати, сколько стоит эта ваша искусственная елка? У нас один мужик на работе продает настоящие по три фунта метр. Он их ночью вырубает где-нибудь у дороги, не то чтобы ворует. На следующий год не покупайте, я вам у него достану.
Когда он ушел, Шарлотта поинтересовалась, что это с ним.
— Подлизывается. Хочет ко мне вернуться. Ладно уж, дареному коню в зубы не смотрят, так? Впрочем, он, кажется, плохо понимает, на что напрашивается. — Мы посмотрела друг на друга и захихикали. — Хотела бы я посмотреть, как он будет менять Уильяму подгузник!
— Или как его вырвет папе на рубашку!
— Точно.
— Эти духи пахнут как средство для чистки унитазов, — объявила бабуся. — Поставь их под раковину.
Вскоре после этого, как сумасшедший Санта-Клаус, появился Дэниел, принося с собой новое будущее.
С самого начала я заметила, что он сегодня не такой, как обычно.
— Это все для Уилла. — Пытаясь отдышаться, он принялся доставать игрушки из Центра раннего развития. — Отец говорит, что мозг ребенка развивается с первых месяцев жизни, так что надо его всеми силами стимулировать. — Он сжал резиновую корову, раздалось протяжное «Му-у». — Это для развития нервных окончаний.
— Ты что, бежал? — спросила я.
Он нервно хихикнул и вручил мне огромную пуансеттию.
— Это вам, чтобы украсить стол, — пояснил он. — Хотя у вас и так красиво.
Мы все вернулись за стол с остатками праздничного обеда. По белой скатерти растеклась подливка. Бабушка сняла с головы яркий картонный колпак, вытерла об него руки, скрутила и запихнула в соусницу. Везде валялись фишки, свистульки, брелок в форме рыбки, железные детали головоломки.
— Точно, — сказала Шарлотта. — У нас тут уже стоял один букет посреди стола, но мы его спалили, чтобы согреться.
— Вот и отлично. Держи. Я еще не закончил. — Дэниел, как фокусник, все доставал новые свертки. Я начала подозревать, что он выпил.
Тальк для бабушки и ремень под змеиную кожу для Шарлотты — как раз какой она искала к туфлям. Видно было, что этим Дэниел окончательно покорил ее сердце.
— Ты хоть куртку сними, — засмеялась я.
— Да садись наконец, — подключилась Шарлотта. — И разреши наш спор. — Она указала на искусственную елку с хвоей из серебристой мишуры, которую мы вот уже много лет ставим на Рождество. — Люди среднего класса ставят у себя такие?
— Не говори пока, подожди меня. Пойду сниму остатки мяса с индейки, чтобы можно было выкинуть кости.
Я особо не надеялась, что он ответит в мою пользу.
— Подожди! Дэн, ну?
Он опустился на диван и пожал плечами:
— Я не совсем понял, что ты имеешь в виду.
— Понимаешь, — объяснила наша умница, — мама считает, что надо ставить настоящую елку, потому что так делают в обеспеченных семьях. Согласна даже мириться с иголками по всему полу.
— Дело не в том, — возразила я. — Просто мне нравятся живые елки. Они приятно пахнут. Создают атмосферу праздника. Я бы в этом году поставила настоящую, только руки не дошли.
— А я ей сказала, — продолжала она, — что люди среднего класса заботятся об окружающей среде и не станут вырубать елки почем зря. Так что на самом деле круче искусственная.
— Мне кажется, обе хороши, — вынес свое решение Дэниел. — По-моему, это вообще языческий анахронизм.
— А какую елку ставят твои родители? — спросила я, прибирая со стола.
— Живую. Но у отца в кабинете искусственная. Не знаю, считается это или нет.
— Вот видишь, — сказала Шарлотта.
Но мне кажется, что в этот раз победила я.
* * *
— И что это было? — спросил Дэниел, когда мама ушла на кухню разбираться с индейкой.
— Ты славный парень. — Бабушка протянула руку и попыталась похлопать его по колену. — Знаешь, мне почти девяносто.
— Здорово.
— Они думают, если человек старый, так у него с головой не в порядке, — сообщила бабуся с довольным видом.
— Правда? — Он повернулся ко мне.
— Ладно, это я ее дразнила. Временами они говорят такую чепуху. Вот, слышишь?
Канал «Ай-ти-ви» включили волхвы,
Но тучи разверзлись тотчас,
И ангел сказал: «Как смотреть „Ай-ти-ви“
Посмели вы в утренний час?!
Известно, что Божий канал — „Би-би-си“!
Я выпорю, грешники, вас!»
Это на кухне пела мама. А потом:
— Черт, черт, черт!
Видимо, индейка решила не сдаваться без боя.
— Хочешь ириску? — радостно предложила бабуся. Сама она не смогла бы достать конфетки из сумки, поэтому их вытащила я и развернула фантики.
— Это мама все мечтает попасть в средний класс. Я постоянно ей говорю, что это глупость.
В наше время вообще, наверное, уже все средний класс.
— Какая разница, к какому классу тебя относят?
— Ты так считаешь потому, что сам совершенно точно относишься к среднему классу. Больше всего на этом помешаны те, кто не знает точно, к чему отнестись. Бабушка работала на фабрике и гордилась этим. А я, может быть, выучусь, получу диплом когда-нибудь, стану получать больше двадцати тысяч в год. Так что у меня тоже проблем не будет. — Дэниел удивленно вскинул брови. — Ну, это если все пойдет, как мне хочется. Прости, я не хотела показаться снобом. Но мама, так сказать, выпала. Без образования, работает в школе на полставки, живет в бывшем муниципальном доме. Она стремится куда-нибудь вписаться. Неизвестно только куда.
Дэниел дернул плечом, хотел что-то сказать, но передумал.
— Прикол в том, что она уже вписалась в средний класс, только сама еще не поняла этого. — Я выложила ириски без фантиков бабушке на колени и вернулась на диван. — И знаешь почему?
— Почему?
— Потому что она перестала ныть и начала действовать. Сколько себя помню, она все время жаловалась, как все плохо, только и мечтала о какой-то другой жизни. А я думала: «Если тебе так хочется другой жизни, то почему ты не попытаешься изменить свою?» И на все мои вопросы слышалось только: «Мы не можем себе этого позволить», «Ничего не поделаешь», «Надо потерпеть». А люди среднего класса говорят так: «Надо написать депутату от нашего округа, организовать дежурства, переизбрать муниципальный совет, устроить собрание». Люди, принадлежащие к среднему классу, действуют, а не ноют.
— Слишком широкое обобщение. — Дэниел обхватил себя руками, как будто его засунули в холодильник и он не знает, как согреться. — В среднем классе тоже немало нытиков. Половина папиных пациентов именно такие.
— Ну и что. Это моя теория, и я в нее верю.
— Миссис Уотерс жаловалась, что ее сын постоянно глушит грог, — неожиданно вклинилась бабуся.
— Да нет. Она жаловалась, что ее сын постоянно слушает рок. — Я захихикала, но тут же осеклась, когда увидела ее растерянное выражение. — Он слишком громко включает музыку, — пояснила я.
— Это да-а. Вся молодежь так. Ты вот тоже громко включаешь.
— Ничего я не включаю…
С кухни донесся грохот и вскрик. Я пошла узнать, в чем дело.
— Как думаешь, твоя мама никуда не уйдет? Я хотел сделать заявление, — выпалил он. — Вам всем.
Я прямо почувствовала — мама с кухни услышала, что он сказал.
* * *
Прямо кадр из старого фильма.
— Миссис Купер, я прошу у вас руки вашей дочери.
Приятное удивление. Все-таки сын врача. Я вошла в комнату, вытирая о фартук кровоточащий палец. Готовая сыграть роль понимающей матери.
* * *
Как только мама появилась в дверях, он встал.
— Уже уходишь? — спросила бабушка с набитым ртом. — Пальто не забудь: там холодно.
Он смущенно покачал головой и встал спиной к камину. Мы с мамой уселись на диван напротив него. Он сцепил пальцы, прижал руки к груди, потом опустил их. Господи, что он задумал? Что ему вообще могло прийти в голову? Я действительно не понимала, что происходит. И тут Дэниел вскинул голову и начал:
— Я должен был вам все рассказать раньше, как только пришел, но сам не знаю, почему… В общем, я должен вам кое-что сообщить. Я все не мог решить… Нет, не про то, сообщать или не сообщать, а рассказать ли вам двоим одновременно, или сначала вам, миссис Купер, или сначала тебе, Шарлотта…
— Морин Тикл полтора месяца ходила со сломанной лодыжкой, — снова вмешалась бабуля. — Так и ходила. Потом уже ей рентген сделали и все увидели. А доктор ей сказал знаете что? Что ей нужно больше двигаться! Представляете? — Она резко умолкла и уставилась на коленки Дэниела.
— Продолжай, — подбодрила его мама. Она так крепко сжимала свой большой палец, что кончик уже побелел.
— Так вот. Я, конечно, не должен был делать все у вас за спиной. Но раз уж так получилось, то вы, наверно, страшно на меня рассердитесь. Отец меня просто убьет, если узнает. Скажет, что я опять все сделал не так.
— Господи! Что ты сделал-то? — Я попыталась встретиться с ним взглядом, но он смотрел поверх наших голов.
— А на почте теперь новая женщина работает. Зубы длинные, как у крольчихи.
— Так, бабуся, помолчи минутку.
— Я хотел сделать вам сюрприз. Порылся в Интернете. Думаю, вы должны знать… — Из кармана джинсов Дэниел вытащил конверт, протянул было его маме, потом вдруг прижал к груди. — Но теперь-то я понимаю, что с самого начала должен был все вам сказать, потому что это касается вашей семьи. Получилось, что я сунул нос не в свое дело…
— Дэниел, хватит, не мучай нас.
Я встала и взяла у него конверт. К конверту были прикреплены листки — распечатки с каких-то с сайтов. Мне вдруг пришла в голову мысль, что он, видимо, нашел мамину настоящую мать. Ну, теперь проблем не оберешься. Я поспешно села на диван, не зная, что делать. И тут взгляд упал на колонтитул: www.nationalsavings.co.uk. Выше фотография улыбающейся женщины, радостно вскидывающей руки, и надпись «Поздравляем!».
Мама тоже склонилась над листком.
— Опять ерунда какая-нибудь? — сглотнув, спросила она и отцепила листки от конверта.
— Не радуйтесь слишком сильно, — взволнованно предупредил Дэниел. — Это не самый большой выигрыш. Но тоже ничего. И не облагается налогом, — сообщил он, покачиваясь на пятках. Казалось, он бы с радостью бросился наутек.
— Не хочу тебя расстраивать, Дэниел, но у нас нет выигрышных облигаций. Ты, видимо, распечатал чье-то чужое письмо. — Голос у мамы дрожал. Она, как и я, уже заметила цифру 10 000 в одной из строчек. — Так что это выиграл кто-то другой.
— Везет же людям! — Я выдавила слабый смешок.
— Нет-нет. Именно об этом я и собирался вам рассказать. Конечно, нехорошо было все делать у вас за спиной. Надо было отдать вам облигации, еще когда я их только нашел…
— Какие облигации? — трясущимися руками мама вскрыла конверт.
— Те, которые я нашел в старой бабушкиной сумочке. Они лежали вместе с открытками. — Лицо Дэниела пылало, волосы наэлектризовались от того, что он все время проводил по ним рукой, и торчали в разные стороны. — О черт, я так глупо повел себя, просто невероятно. Надо было сразу же вам их отдать. Просто мне так хотелось, чтобы это был сюрприз.
— Сегодня Джеймса Бонда показывают? — поинтересовалась бабушка. — Он классный парень.
Никто ей не ответил. Бабуля закрыла глаза. Мама развернула пожелтевшие облигации, положила их между нами. «Выпущено Лордами Представителями Казначейства Ее Величества». На ближайшей ко мне написано «1£».
— Значит, бабушка в самом деле выиграла десять тысяч? — Я захохотала. Впрочем, это было скорее нервное. — Господи, она сможет купить вагон свиной грудинки!
Бабушка открыла глаза и тоже захихикала, подозреваю, сама не понимая чему.
— Нет, погоди-ка минутку, — остановила меня мама, прямо задыхаясь от волнения.
— Что еще?
— Сами облигации не именные, — сказала она, нахмурившись. — Но на карточке написано мисс Карен Хескет. Что же это получается?
— Ничего себе! Выходит, бабушка с дедушкой купили тебе эти облигации, когда ты была маленькой! Сколько их тут?
Бабуля широко улыбнулась.
— На двадцать фунтов. Тогда это была огромная сумма.
Мама медленно поднялась с дивана, опустилась на корточки возле бабушкиного кресла, сунула ей под нос облигации. Она держала их веером. Издали они были похожи на деньги.
— Мама, это так? Вы купили их мне, когда я родилась?
Бабушка молча улыбалась.
— Мама, это очень важно. Ты меня слышишь? Эти облигации ты купила мне?
— На печати дата: «апрель 1963», если это вам что-то говорит, — вежливо пробормотал Дэниел.
Мама положила облигации бабушке на колени и взяла ее за руки.
— О-хо-хо…
Бабушка рассеянно погладила дочь по голове, вздохнула и снова закрыла глаза.
— Вкусная была индейка, — проговорила она и тут же заснула, открыв рот и запрокинув голову на спинку кресла. Как только старикам удается так мгновенно отключаться? Дэниел помог маме подняться.
— Ну что, миссис Купер?
Она посмотрела ему прямо в глаза:
— Ты точно уверен, что это наши деньги? Потому что теперь, когда мы поверили, будет очень больно разочаровываться.
Не отводя взгляда, Дэниел ответил:
— Миссис Купер, я бы ни слова не сказал вам об этом, если бы не был на сто процентов уверен.
— Правда?
— Правда.
Тогда мама достала бутылку вина, которую ей подарили дети в честь окончания четверти. Дэниел выпил один бокал и ушел, сказав, что нам еще многое нужно будет обсудить. Я закрыла за ним дверь, вернулась в комнату. Мы с мамой только глянули друг на друга, как тут же расхохотались.
— Это ж надо, — повторяла мама, — ну надо же!
* * *
Я была уверена, что Шарлотта задумала обчистить все окрестные магазины. Она запросто потратит всю сумму на одежду. Конечно, это займет некоторое время, но в итоге она расправится с деньгами. Но это мои деньги. Я ей так сразу и сказала. Видели бы вы выражение ее лица.
— Ну хоть ванную можно устроить на втором этаже?
Ты ведь обещала.
Я покачала головой.
— Что же тогда ты хочешь с ними сделать? — Было забавно смотреть, как она волнуется, вот-вот лопнет от любопытства. — Ты же не собираешься отложить их на черный день? Ну, мама, жизнь-то не вечная.
Эмма кивнула мне.
— Я поделю их с тобой. Пополам. Пятьдесят на пятьдесят. — Ее глаза так и засияли. Еще бы: пять тысяч фунтов на шмотки! — Только, знаешь, нам эти деньги нужны для одного важного дела.
— Какого?
— Мы обе получим на них высшее образование.
Доходило до нее медленно.
— Обе? То есть ты тоже… Знаешь, я ведь подозревала, что ты задумала учиться. Ничего себе! Она покачала головой. — А разве принимают таких… таких, как ты?
— Да иди ты! — Я шутливо на нее замахнулась. — Из меня выйдет отличный студент. И нечего рожи корчить. Тут нет ничего смешного. Между прочим, оказывается, таких, как я, тысячи. Просто я никогда об этом серьезно не думала, все равно денег не было. Но как только Дэниел сказал… Господи, Шарлотта! Все еще не верится!.. Надо еще разобраться с долгами, с кредитами в магазинах и каталогах…
— Заплатить за мой компьютер.
— Да, и за компьютер тоже. Но все равно хватит на педагогический курс в университете в Манчестере, и на твой университет тоже хватит. Можешь выбрать любой, какой захочешь. Шарлотта, ты должна получить образование.
Во мне просто кипела энергия. Теперь я готова вступить в новое тысячелетие, о котором столько говорят.
— Ну, я никогда и не собиралась забрасывать учебу, — немного высокомерно ответила она. — Но я могу взять кредит.
— Я сейчас в тебя бокал брошу! Не будь дурой! Зачем влезать в долги, если есть столько денег? И ко всему мы можем найти Уиллу лучшие ясли. Если ты не против.
— Конечно нет! И вообще, что ты меня спрашиваешь? Тебе же придется возиться с нашим маленьким лордом, раз я уеду учиться. — Она провела рукой по волосам и вздохнула. — Боже мой, мама, это звучит бредово, но ведь десяти тысяч не хватит?
Я глотнула вина.
— На все, разумеется, не хватит. Но начало будет положено.
— Папе расскажем? Он же с нами поделился, когда без всякой причины потребовал компенсацию от какой-то компании.
— Ничего он не поделился. Правда, не по своей вине. Он должен был получить несколько тысяч, но почти все пришлось выплатить страховой компании, защищавшей его интересы. Так ему и надо. Будет знать, как рисовать синяки тенями. Нет, мы ему пока ничего не скажем. Хотя он, конечно, только порадуется, что ты сможешь получить образование. Он так гордится тобой. Даже несмотря на то, что побаивается.
Шарлотта скинула тапочки, легла на диван и положила ноги мне на колени, как не делала с раннего детства. Всего полгода назад она бы ни за что не отважилась на такой простой, добрый жест. Тогда мы друг друга терпеть не могли. Я посмотрела на ее беленькие юные пальчики. На секунду мне представилось, как я поднимаю за ручки маленькую Шарлотту. Ее пухлые ножки упираются в мои голые ноги. Она хихикает, вертит головой. Чистая кожа невинного ребенка. Маленький поросеночек!
Я стряхнула видение.
— Чего я не понимаю, — говорила она, — так это почему с нами не связались? Или у них, как в лотереях — сам изволь узнавать, выиграл или нет?
Я обхватила ладонями ее ступни. Он взвизгнула и дернулась. Невероятно, что мы снова можем сидеть вот так. Мне хотелось крепко-крепко обнять ее, поблагодарить за то, что она была таким прекрасным ребенком, но ведь она подумает, что я спятила.
— Да, я тоже не поняла. Они должны были нам написать. По крайней мере одно письмо должно было прийти прошлой осенью. Интересно, куда оно делось?
Бабушка в кресле причмокнула и что-то пробормотала. Шарлотта бросила на нее быстрый взгляд и снова повернулась ко мне и сделала отчаянное лицо.
— Господи, мама! Да она могла сделать с ним все, что угодно! Засунуть в тостер, под ковер, за шкаф… — Она вдруг хихикнула. — Кто знает, может, они посылали нам целыми пачками эти «Поздравляем, вы выиграли!», а она распихивала их по углам одно за другим.
Такое ощущение, что у нас щель для писем караулит бешеная собака. Страшно подумать, сколько важных писем не попало к нам в руки за эти годы? С другой стороны, они могли бы позвонить…
— Может, и звонили. Но она не брала трубку.
Шарлотта стукнула себя по лбу.
— И если мы пропустили несколько звонков…
— Они не будут звонить вечно. Как сказал Дэниел, десятки тысяч людей не приходят за своими призами.
— И что, у них у всех бабушки пожирают письма? Десять тысяч сумасшедших бабушек?
— Может быть. — Я подумала о том, что с нового года бабушка будет жить в «Мэйфилде». Когда накатывают воспоминания, кажется, что грудь придавливает тяжелая семейная Библия. — Ладно, по крайней мере, с этой проблемой мы больше не столкнемся.
Вечером, когда бабушка уже вернулась в больницу, пришел Лео. Я рассказала ему про выигрыш. Вообще-то не собиралась, но как-то само получилось. Он за нас порадовался. Хороший он все-таки человек.
* * *
Деньги, конечно, не могут решить все проблемы.
Странно было оставлять бабушку в приюте. Мы помогли ей устроиться в ее комнате — уютной, с эркером. Дерево под окном почти полностью загораживает ветками автостоянку. Мы выложили ее вещи в комод, поставили на полочки разные безделушки, у кровати — тапочки. Она не много взяла с собой. На тумбочке с одной стороны кровати большая фотография Уилла, с другой — мамина свадебная фотография, но главная ценность — увеличенное фото бабушки и дедушки в форме. Им лет по двадцать. На ней белые чулки и черные туфли с ремешками, волосы прямые до плеч. Она смотрит в объектив, едва заметно улыбаясь, как будто что-то задумала. Он обнимает ее за плечи и с робкой улыбкой смотрит на нее. Ноги он вытянул. Четко виден каждый гвоздик в подошве. Какие же они молодые!
— Мам, ты тут сможешь наблюдать за птичками.
— Да.
Когда мы уходили, она сидела на кровати, как всеми покинутый ребенок. Смотрительница пыталась занять ее разговором, но бабушка не обращала на нее внимания.
— Я этого не вынесу, — проговорила мама, прислоняясь к косяку.
— Идем. Пока ты все не испортила. Подождем пару недель, если ей тут не понравится, придумаем что-нибудь другое. И доктор сказал, что это лучший дом престарелых, какой только можно найти. — Я потянула ее за рукав прочь по коридору. Нам навстречу, размахивая хвостом, пробежал Берти. Я скрестила пальцы, загадала. Он вбежал в бабушкину комнату.
— Мне нужно что-нибудь выпить, сказала мама.
— А как же Дебби?
— Я ей сказала, что мы вернемся в полтретьего, а еще только начало второго. И если Уильям станет капризничать, она всегда может позвонить мне на мобильный.
Мы нашли бар и целый час просидели там: две женщины и бутылка «Шардоннэ».
* * *
Шарлотта мне всю плешь проела. Она хотела, чтобы я заполнила родословное древо Уильяма в начале «Дневника ребенка». Дальше трех поколений я ничего не могла сказать, поэтому посоветовала ей обратиться к бабусе.
— Раз уж тебе так интересно, возьми старые фотографии, которые лежат в обувной коробке, и поспрашивай ее. Я давно хотела их подписать. А Уильяма оставь со мной, а то вы не сможете нормально поговорить.
Вернулась она довольная по уши.
— Мама, ну там и приключения! Они объявили тревогу из-за того, что одной старушке показалось, что ее друг проглотил кусочек трута. Вызвали «скорую», врача, стали носиться, искать пособие по оказанию первой помощи, спорили, надо ли, чтобы его вырвало, или нет. В итоге оказалось, что это была шоколадная конфета. Смотрительница еще долго не могла прийти в себя. Она говорит, что в «Мэйфилде» не соскучишься.
— А бабушка как?
Шарлотта достала из пакета фотографии.
— Удивительно. Она так оживилась, мама, знаешь, у нее как будто свет зажегся внутри. Мы проговорили долго-долго. Я столько интересного узнала.
Она вытащила из конверта несколько снимков и разложила их на столе. Я посадила Уильяма на ковер и вернулась смотреть фотографии.
— Это их свадьба.
— Я так и думала.
— Да, но ты посмотри на ее шляпку! Такие поля, что почти лица не видно. А это у нее тот же медальон, который она сейчас носит?
— Наверное. Гляди, каким мой отец щеголем смотрится с бутоньеркой. Просто ужасно, что он так рано умер.
Я взяла фотографию, поднесла ближе к свету. Мой папа, каким я его знала, был усталым, страдающим одышкой. А тут — крепкий молодой человек, только вступающий в жизнь.
— А ты знала, что он был помолвлен, когда она с ним познакомилась?
Я с удивлением опустила фотографию на стол.
— Нет. Она никогда об этом не говорила.
— Правда! Она его увела. Можешь себе представить — наша бабушка, оказывается, была соблазнительницей! — С притворным осуждением Шарлотта покачала головой.
— Наверно, она его очень сильно полюбила. — Я вспомнила свой свадебный альбом, засунутый с глаз долой в шкаф. — И не зря. Они сорок лет прожили счастливо.
— Просто фантастика! — Шарлотта вытащила следующую фотографию: бабушка в длинном пальто, девушки в передниках и крепкий мужчина со свисающей из жилетного кармана цепочкой от часов, все стоят перед древним автобусом. — Бабушка сказала, что это туристический автобус. Они называли его «Свистящий Руфус», ездили на нем в Блэкпул и Саутпорт. Только она не помнит, что это за люди.
— Похожи на школьников, отправляющихся на пикник. Стой, ей тут лет восемнадцать, значит, она уже бросила школу. Это, должно быть, рабочие с фабрики. Она всегда говорила, что была там счастлива. Только у них почему-то невеселый вид. Видимо, счастье относительно…
Но Шарлотта меня не слушала.
— А эту ты видела? — Она достала выцветшую, пожелтевшую и потрескавшуюся фотографию четверых человек, слева направо: девочка с локонами, стоит, скрестив руки на груди; строгая старушка в черном шелковом платье и сабо с изогнутыми подошвами; мальчик, чуть помладше девочки, в неловкой позе стоит в темной кофточке с матросским воротником; и красивая, чем-то обеспокоенная женщина лет двадцати пяти, сидит на стуле с прямой спинкой, а на белой блузке овальный медальон. — Знаешь, кто это?
Мы склонились над фотографией, разглядывая лица. Только мальчик улыбался, как будто энергия юности так и била через край.
— Это бабушка, — угадала я и указала на девочку. — А рядом с ней ее бабушка.
— Да, Флорри Марш. Я там сзади подписала. Выглядит суровой. Женщина помоложе — это бабушкина мать Полли. А грустная потому, что бабушкин отец то жил с ними, то не жил. В тот момент, когда была сделана эта фотография, он жил с какой-то бабой в Чорли.
Полли выглядела смертельно усталой.
— Бедняжка. Неопределенность хуже всего. Это так унизительно. А в те дни — вообще кошмар. Мне бабуся никогда об этом не рассказывала. Наверное, стеснялась.
Но я чувствовала: там что-то было не так. — Я указала на мальчика. — О, кажется, знаю, кто этот ангелочек. — Его темный костюм по всей длине пересекала белая полоса, залом на фотографии. — Несчастный! Умер совсем еще ребенком!
— Верно. Это бабушкин брат Джимми. Гляди, у него один носок сполз.
— Она о нем что-нибудь говорила?
— Он утонул в канале.
— Правда? Бедный малыш.
— Когда она рассказывала о нем, даже расплакалась. Но я ее быстро утешила, — поспешила добавить Шарлотта. — Рассказала, как Уилл отрыгнул прямо в сумочку Айви. Бабуля тут же развеселилась.
Мы сложили фотографии. Шарлотта запихнула их обратно в конверт.
— Знаешь, что я придумала? — сказала она, закрывая крышкой обувную коробку. — Я возьму магнитофон и запишу бабушкины рассказы. Это ведь так интересно! Как раньше жили, и все такое… И Уилл, когда вырастет, сможет их послушать. История нашей семьи.
«Моей семьи», — подумала я.
— Это похоже на… — Она вышла поставить коробку под лестницу. — Ну, как будто телевизор включен на один канал, а в это время записывается другой. Точно так же и бабушка. То, что на поверхности, как раз не важно. Мы думаем, что она сумасшедшая, но на самом деле она просто живет в другом измерении. Она подхватила Уильяма, который уже подобрался к камину, поднесла к своему лицу. Он засмеялся, попытался поймать прядь ее волос. — По крайней мере, она живет в другом времени. Прошлое для нее и есть настоящее.
Оно и понятно, что интересного может ей предложить наш век? Просто почему-то, если кто-то в двадцать лет овдовел и оказался прикованным к постели, все кинутся охать, а поскольку бабушка старая, считается, что ничего страшного в этом нет. И все-таки она — замечательная женщина. Уверена, что в ее жизни было больше событий, чем мы можем предположить.
* * *
Я слушала «Радио-4». Передавали интервью с Кейт Эди. Ее спрашивали, каково это было — вести репортажи из Боснии. Она пожаловалась, что ей было сложно общаться с тамошними людьми, у которых в голове не укладывается, что у события может быть одна, сиюминутная причина. Им кажется, что каждое происшествие — результат множества других, уходящих в века. Например, ее отправили в городишко недалеко от места ведения основных боевых действий, — где произошла страшная резня.
— Что тут вчера произошло? — спросила она очевидца.
— В тысяча девятьсот сорок третьем году… — начал он.
История каждого человека — продолжение чьей-то чужой истории. Нам кажется, что наша жизнь — только наша, но все ошибки, все правила, все представления заданы. И от этого никуда не уйдешь.
Да и зачем, собственно?
