ГЛАВА IV

Мы пришли в Славково 3-го ноября. Целый день с правой стороны мы видели отряды русских. В тот же день к нам присоединились и другие полки Гвардии, до сих пор отстававшие. 4-го ноября мы форсированным маршем направились в Дорогобуж – «Капустный город» – так мы прозвали его за огромное количество капусты, обнаруженной в нем нами по пути в Москву. Здесь же, в этом городе Император собирал артиллерию и войска для будущей великой битвы. В семь часов вечера до города оставалось ещё около двух лье, огромное количество снега мешало нам идти. Мы шли с невероятным трудом и скоро заблудились.

Уже после 11-ти часов мы окончили устраивать наш бивуак. Остатков сгоревших домов нашлось достаточно, чтобы развести костры и погреться. Но еды не было, кроме того, мы так устали, что не имели сил найти лошадь, чтобы потом её съесть – и вот мы решили сперва хорошо отдохнуть. Один солдат роты раздобыл мне соломенный тюфяк для постели и, положив голову на ранец, а ноги протянув к огню, я заснул.

Я проспал около часа, когда вдруг почувствовал невыносимый зуд по всему телу. Я машинально провёл рукой по груди и другим частям тела, и к своему ужасу обнаружил, что я был весь покрыт паразитами! Я вскочил, и менее чем через две минуты был гол, как новорожденный младенец и выбросил свои рубашку и брюки в огонь. Они издавали треск, похожий на выстрелы и, хотя на меня падали крупные хлопья снега, я не замечал их, так я был взволнован. Наконец я встряхнул над огнём остальную свою одежду, без которой не мог обойтись, и облёкся в последнюю остававшуюся у меня смену белья. Печально, чуть не плача, я уселся на свой ранец и, подперев голову руками, накрывшись медвежьей шкурой, провёл остаток ночи вдали от проклятого тюфяка. С теми, кто потом лёг на моё место, ничего не случилось, очевидно, все паразиты достались мне.

На другой день, 5-го ноября, мы выступили рано утром. Перед выступлением, в каждом полку Гвардии были розданы ручные мельницы, чтобы молоть любые зерна, какие найдутся, но так как молоть было нечего, а мельницы были тяжёлые, то через сутки их просто выбросили. День прошёл печально – многие из больных и раненых умерли. Они прилагали нечеловеческие усилия, надеясь добраться до Смоленска, где рассчитывали найти еду и крышу над головой.

Вечером мы остановились на опушке леса, здесь нам приказали устроить бивуак и переночевать. Через некоторое время наша маркитантка Матушка Дюбуа, жена ротного парикмахера, почувствовала себя дурно и прямо на снегу, при двадцатиградусном морозе, произвела на свет мальчика: ужасное положение для женщины! Полковник Бодлен, командир нашего полка, сделал всё возможное – он отдал свой плащ, чтобы создать навес над тем местом, где лежала родильница, переносившая все свои страдания с большим мужеством. Полковой хирург отлично справился со своим делом – словом, всё закончилось благополучно. В ту же ночь солдаты убили медведя и тут же съели его. После очень холодной ночи мы снова пустились в путь. Полковник отдал свою лошадь Матушке Дюбуа, державшей на руках своего новорожденного младенца, завёрнутого в овчинный тулуп, а её саму закутали в шинели, оставшиеся от двух солдат нашей роты, скончавшихся этой ночью.

6-го ноября – густой туман и мороз более двадцати двух градусов. Наши губы замёрзли, и, казалось, самый мозг замерзал. Мы двигались в ледяной атмосфере. Весь день при сильном ветре снег падал небывало крупными хлопьями, не было видно ни неба, ни тех, кто шёл впереди. Дойдя до жалкой деревушки, мы увидали человека, скакавшего во весь опор в поисках Императора. Вскоре мы узнали, что это генерал, привёзший известие о раскрытом заговоре Мале.

Мы остановились недалеко от леса: чтобы двигаться дальше, пришлось подождать – дорога была узкая, а людей много и, пока мы стояли, постукивая ногами, чтобы согреться, и беседуя о своих бедствиях и о терзавшем нас голоде, я почуял вдруг запах горячего хлеба. Обернувшись, я увидал позади себя какого-то человека, закутанного в меховую шубу, именно от него исходил запах. Я тотчас заговорил с ним и сказал: «Сударь, у вас есть хлеб, вы должны продать его мне!» Он хотел было уйти, но я схватил его за руку и не пускал. Тогда, видя, что ему от меня не отвязаться, он вытащил из-под полы ещё горячий пирог, который я с жадностью схватил одной рукой, а другой протянул ему пять франков в уплату. Но едва пирог очутился у меня в руках, как мои друзья, стоявшие рядом, как сумасшедшие набросились на него. У меня остался только маленький кусочек.

Тем временем полковой хирург (это был именно он) успел сбежать. И правильно сделал, иначе его наверняка бы убили за остаток хлеба. По всей вероятности, прибыв в деревню раньше нас, он раздобыл муки и испёк пирог.

За те полчаса, что мы пробыли здесь, у нас умерло несколько человек. Многие другие упали ещё во время движения колонны. Словом, наши ряды уже заметно поредели, а это было только самое начало наших бед. Всякий раз, когда мы останавливались, чтобы наскоро перекусить, мы брали кровь у брошенных лошадей. Кровь собирали в котёл, варили её и ели. Но часто мы были вынуждены съедать её до готовности, в полусыром виде, поскольку либо поступал приказ двигаться далее, либо нападали русские. На последнее мы не обращали особого внимания. Я иногда видел как одни спокойно ели, в то время как другие стояли на карауле и отстреливались от русских. Но в том случае, когда требовалось быстро уходить, котёл забирали с собой, и каждый на ходу погружал в него руки, черпал из него пригоршнями и ел, поэтому у всех лица были выпачканы в крови.

Очень часто, когда приходилось бросать заколотых лошадей, потому что их некогда было разрезать на куски, некоторые солдаты нарочно отставали и прятались, чтобы их не заставили следовать за полком. Тогда они накидывались на сырое мясо, как стервятники. Редко случалось, чтобы эти люди опять появлялись – они либо попадали в плен к неприятелю, либо замерзали.

Новый переход был не так долог, как предыдущий – мы остановились ещё засветло. Местом привала была сгоревшая деревня, где лишь на нескольких домах сохранились крыши. В этих домах разместились старшие офицеры. Кроме страданий, переносимых нами вследствие страшного утомления, голод давал себя чувствовать самым жестоким образом. Те, у кого оставалось ещё немного пищи, риса или крупы, прятались и ели потихоньку. Дружбы уже не существовало: никто никому не доверял, друзья превращались во врагов. Я и сам не могу не упомянуть об акте чёрной неблагодарности и бездушия, который я совершил по отношению к своим лучшим друзьям. В этот день всех нас терзал голод, а меня ещё вдобавок мучили паразиты. У нас не было ни кусочка конины, и мы надеялись, что кто-нибудь из отставших людей нашей роты отрежет кусок мяса у какой-нибудь павшей лошади. Мучимый голодом, я испытывал ощущения, которых невозможно описать. Я стоял возле одного из самых близких моих товарищей, сержанта Пумо, у разведённого нами костра, и посматривал по сторонам, не идёт ли кто. Вдруг я судорожно схватил его за руку и сказал:

– Друг мой, если б я встретил в лесу кого бы то ни было с буханкой хлеба, я заставил бы его отдать мне половину!

И тут же поправил себя:

– Нет, я убил бы его и отнял у него весь хлеб!

Сказав это, я зашагал по направлению к лесу, словно и в самом деле ожидал встретить там человека с хлебом. Дойдя до леса, я с четверть часа шёл по опушке, потом круто повернув в направлении, совершенно противоположном нашему бивуаку, я увидел костёр и сидевшего рядом с ним человека. Я остановился. Над огнём у него висел котелок, в котором он что-то варил. Взяв нож, он погрузил его туда, вытащил картофелину, надкусил её и снова положил в котёл, вероятно, она ещё не сварилась.

Я хотел подбежать и броситься на него но, боясь, что он ускользнёт, сделал небольшой круг и подкрался к незнакомцу сзади. Под моей ногой хрустнула ветка, и он обернулся, но я не дал ему времени заговорить первым и сказал: «Товарищ, у вас есть картошка, продайте её мне или поделитесь со мной, иначе я унесу весь котёл!» Поражённый таким решением и видя, что я собираюсь саблей поудить в котле, он возразил, что картофель не его, а одного польского генерала, расположившегося неподалёку, что он денщик генерала, и ему было приказано спрятаться, чтобы сварить этот картофель на завтрашний день.

Не говоря ни слова, я вынул деньги и принялся вылавливать картофелины. Он остановил меня, сказав, что картофель ещё не сварился и в доказательство вынул одну, чтобы я сам в этом убедился. Я выхватил её у него из рук и съел.

– Сами видите, картофель ещё не готов, – сказал денщик, – спрячьтесь на минуту, потерпите немного, главное – чтобы вас не увидели, пока не сварится картофель – и тогда я поделюсь с вами.

Я так и поступил – спрятался в кустах, но продолжал наблюдать за ним. Через пять или шесть минут, думая, без сомнения, что я ушёл, он оглянулся, схватил котелок и побежал. Но не далеко, так как я догнал его и пригрозил забрать все, если он не отдаст мне половину. Он снова ответил, что картофель принадлежит его генералу.

– Даже, если бы он принадлежал Императору! – воскликнул я. – Я умираю от голода.

Видя, что от меня просто так не избавиться, он дал мне семь картофелин. Я отдал пятнадцать франков и ушёл. Денщик остановил меня, и дал ещё две. Картофелины были ещё сырые, но это не имело большого значения для меня. Одну я съел, а остальные положил в свою сумку. Я рассчитал, что этой еды мне хватит на три дня, если буду съедать по три картофелины в день в качестве гарнира к куску конины.

Идя и размышляя о своём картофеле, я сбился с пути. Об этом я догадался, только услыхав крики и ругань каких-то пятерых солдат, которые сцепились между собой, как собаки. Возле них лежала лошадиная нога, которая и являлась причиной их ссоры. Один из солдат, увидев меня, сказал мне, что он и его товарищ – оба артиллеристы – убили лошадь за лесом и что, по возвращении в свою часть на них напали трое из другого полка. Если я помогу им, они поделятся со мной. Я боялся такой же судьбы для моего картофеля, поэтому ответил, что мне некогда, но если они продержатся немного, я могу прислать им людей на помощь. И продолжил путь. Потом я встретил двоих из нашего полка и рассказал эту историю. На следующий день я узнал, что когда наши солдаты добрались до того места, они увидели только мёртвого, окровавленного человека, убитого большой сосновой дубиной. Вероятно, трое напавших воспользовались отсутствием одного из своих врагов и убили другого.

Когда я вернулся на место стоянки нашего полка, многие товарищи спросили меня, добыл ли я что-нибудь, я отвечал, что нет. Заняв место у костра, я выкопал себе ямку в снегу, разостлал свою медвежью шкуру, положил голову на подбитый горностаем воротник плаща, которым и прикрылся. Перед сном я съел одну картофелину, стараясь жевать как можно тише: я боялся, что кто-нибудь заметит, что я ем. Потом, взяв щепотку снегу, я запил им свой ужин и заснул, не выпуская из рук свою сумку с продовольствием. Несколько раз за ночь я шарил в ней рукой, пересчитывая свои картофелины. Так я и провёл всю ночь, не поделившись с товарищами, умиравшими с голоду, тем немногим, что досталось мне благодаря счастливому случаю: с моей стороны это был эгоистичный поступок, которого я никогда себе не прощу. Ещё не пробили зорю, как я уже проснулся и сидел на своём ранце, предвидя, что день предстоит ужасный – поднялся сильный ветер. Я прорезал дыру в своей медвежьей шкуре, продел в неё голову таким образом, чтобы голова медведя свешивалась мне на грудь; остальная часть шкуры прикрывала мне спину и ранец. Шкура была такая громадная, что её края волочились по земле. Наконец, пробили утреннюю зорю и, хотя до рассвета было ещё далеко, мы двинулись в путь.

Число мёртвых и умирающих, оставленных нами на месте стоянки было огромно. Дальше оказалось и того хуже, нам приходилось шагать через трупы, оставленные ранее прошедшими полками. Хуже всего было арьергарду – они воочию видели бедствия всей армии. Последними шли корпуса маршалов Нея и Даву и итальянская армия под командованием принца Евгения. Мы шли уже около часа, когда забрезжил рассвет, и так как мы догнали предшествовавшие корпуса, то сделали маленький привал. Наша маркитантка, Матушка Дюбуа, хотела воспользоваться минутой отдыха, чтобы покормить своего младенца, но вдруг жалобно вскрикнула. Её ребёнок умер и отвердел, как дерево. Окружавшие принялись утешать её, говоря, что так лучше и для неё и для её ребёнка и, несмотря на её крики и слезы, забрали у неё умершего младенца. Маленького покойника отдали сапёру. Тот отошёл на несколько шагов в сторону от дороги вместе с отцом ребёнка. Сапёр вырыл своим топориком ямку в снегу, отец тем временем, стоял на коленях, держа ребёнка на руках. Когда кончили рыть яму, он поцеловал дитя и положил его в могилу, потом ямку засыпали. На этом погребение и закончилось.

Через час, возле леса мы устроили большой привал. До нас на этом самом месте ночевали артиллеристы и кавалерия. Тут лежали трупы убитых и уже изрезанных лошадей, а ещё больше было живых – на ногах, но совершенно замерзших – они давали себя убивать, не двигаясь с места. Что касается павших от слабости и усталости, их туши так замёрзли, что разрубить их на части оказалось невозможно. Во время этого несчастного отступления я заметил, что нас постоянно направляли за кавалерией и артиллерией и, когда мы где-либо останавливались на ночёвку, как правило, там всегда были брошенные ими лошади.

Пока полк отдыхал и каждый готовил себе хоть какую-нибудь, хоть самую скудную трапезу, я украдкой забрался в густой лес, чтобы съесть одну из картофелин, всё ещё хранившихся в моей сумке. Но меня постигло горькое разочарование! Картофелина совершенно замёрзла – это был сущий лёд. Мои зубы скользили по ней, и я не смог откусить даже маленького кусочка. Вот тогда-то я пожалел, что не разделил картофель с друзьями. Я вернулся к ним, держа в руках картофелину, замороженную, испачканную кровью из моих потрескавшихся губ. Меня стали расспрашивать, что произошло. Не отвечая, я показал им картофелину, которую держал в руках, и те, которые лежали в сумке. Их у меня мгновенно отобрали. Мои товарищи также как и я не сумели съесть этот картофель, они бросились к огню, чтобы его отогреть, но картофелины просто таяли. Между тем другие мои друзья спрашивали меня, где я его нашёл. Я указал на лес. Они побежали туда, но вскоре вернулись, сообщив, что ничего не нашли. Но мои друзья оказались так добры ко мне, что, сварив полный котёл конской крови, пригласили и меня. Конечно, я не заставил себя дважды упрашивать. Всю свою жизнь я упрекаю себя за свой неблаговидный поступок. А мои товарищи всегда думали, что я нашёл картофель в лесу, и я не стал разуверять их. Но все это только сотая часть того, что произошло впоследствии.

После часового отдыха мы снова двинулись через лес, где местами встречались дома, в которых жили евреи. Некоторые из этих домов очень большие, как наши амбары, с той только разницей, что построены из дерева. На каждом конце ворота, эти дома служили почтовыми пунктами, и экипажи, въезжая в одни ворота, сменив лошадей, выезжали в другие. Обычно такие дома попадались на расстоянии трёх лье друг от друга. Но теперь большей части их уже не существовало – их сожгли при первом прохождении нашей армии.