ДЕНЬ ТРЕТИЙ 30 июня 1802 года
Гостилицы
— Я тут загнусь от холода!
Петр обнял себя за плечи, стараясь отыскать внутри хоть капельку тепла. Его жутко трясло, ноги, погрузившиеся по колено в болотную жижу, казалось, навечно застыли в ней, будто во льду.
— До чего же здесь холодно! — пробормотал император, чувствуя, как его зубы выбивают замысловатую чечетку, грозя вскоре рассыпаться в мелкое крошево.
— Это твоя душа страдает, сын мой! — неожиданно раздался за спиной знакомый до боли, мягкий голос. Петр обернулся, ощущая, как скрипят кости.
— A-а, это ты, отче… — без удивления протянул он, осознав, что все происходящее сейчас не подлинная реальность, а всего лишь сон. А может, плод больного воображения или разума? Ведь этот старик уже дважды являлся к нему, но много лет тому назад.
— Прямо вестник беды какой-то — задумчиво протянул Петр, вспомнив, как его жгло смертным холодом тело девушки, выпившей отравленного питья, предназначавшегося ему. И тут он осекся. Действительно, такое с ним было, но там явился не этот старик, а ведьма.
— Когда гибнут люди, сын мой, кладут животы свои на алтарь Отечества, тогда и болит душа! — старик словно прочитал его мысли.
Петр содрогнулся, и вправду было гостилицкое поле, усеянное трупами русских солдат. И неважно, что одни из них сражались за императора, а другие являлись его мятежными гвардейцами.
А потом, через восемь лет, уже при Кагуле, он шел со стариком по бранному полю, где лежали русские солдаты, а их души возносились прямо в небо, из этого царства мертвых туда, где жизнь вечная.
Перед глазами проскользнули забытые, но до боли родные лица — генерал Гудович, поведший полк на выручку апшеронцам, старик Тихомиров, что ходил с Минихом походом на Крым, драгун Злобин и сотни других, кого он знал либо по фамилии, либо в лицо.
— Все они русские солдаты, сын мой!
Рука легла на плечо, и Петр поразился, почувствовав идущий от нее жар. Тело перестало дрожать, по нему разлилась теплота, наступило почти блаженное состояние. Но тут он вспомнил, с кем вступил в схватку на этом болоте, и зло усмехнулся.
— А это что — тоже русские люди?
— Да! — кротко ответил старик, и Петр вскочил на ноги, зарычав от внезапно пробудившейся злобы.
— Они золотом вдвое больше по весу взяли, чем вся моя плоть и кровь вместе с дерьмом! Тут уже не тридцать сребреников, много больше! Льстит, конечно, но я ведь не Христос!
— Гордыня у тебя нечеловеческая, сын мой! — последовал мягкий ответ, и Петр окончательно взбеленился.
— А стрелять в спину по-человечески?! Впятером, с пушками и перьями на одного раненого бросаться — это по-христиански? Знаешь, отче, я думаю, яблоко от яблони недалеко падает. А потому…
Петр не договорил, надолго замолчал, его губы мстительно сжались в недобрую гримасу. Но старик лишь улыбнулся, горько так, самыми краешками губ, а в голосе просквозила печаль:
— А ты этот сад сажал, сын мой? Растил, поливал, ухаживал? Тебе попалось червивое яблочко-паданец, а ты за топор браться? Дед твой тоже любил секиру ката хватать, и яблони, и плоды без жалости рубить. Ты думаешь, он сейчас себя хорошо чувствует? Душа не стонет, что так много жизней человеческих усек?
— Да уж…
На такое замечание крыть было нечем. Кипящая ярость схлынула с души, как пена на мясном бульоне, зато мысли в голове понеслись очумелым галопом:
«Чего это я топориком размахнулся?! Не просто яблони порубить, но и с корнем их выдрать, будто род человеческий превратился в сорняк ненадобный. Погорячился ты, братец, шибко погорячился! Вот на тебя ушат холодной воды и вылили…»
Петр закхекал, кляня себя за неоправданную жестокость. Стало стыдно, давненько он не чувствовал так скверно — будто в чан с дерьмом с головою окунули.
«А ведь уже не молод, кровь должна остыть, страсти утихнуть, а порывы юношеские смениться зрелой осмотрительностью — или я просто во сне таким шебутным стал?!»
— Да не во сне, сын мой, ты вокруг оглянись, посмотри, сколько ты людей накромсал!
Петр с усмешкой посмотрел и мгновенно понял, что настоящего страха он никогда еще прежде не испытывал. Лишь краем сознания отметил, что волосы встали на голове дыбом, словно живые, а душа, запищав, судя по всему, переместилась в пятки.
— Твою мать! — только и выдохнул император — оживших покойников было не просто много, а чудовищно велико их число. Он моментально узнал Зубовых с дергающимися движениями зомби, Барятинского, держащего голову в руках, Салтычиху в грязном саване, идущих за ней когда-то покромсанных в петергофском дворце гвардейцев, один из которых тащил за черенок приснопамятную лопату. Но явилось много других, кого он и узнать не мог. То какие-то висельники с гнилыми веревками на шеях или безголовые, выставившие вперед зеленые, гниющие ладони.
«Мать моя женщина! Милиция-заступница! Это же те, кого я на плаху отправил, а тех на виселицу. Никогда не думал, что столько народа казнил?!»
— Извел ты их, батюшка! — голос звучал участливо, но с какой-то издевкой. — Не напрасно, конечно, не по облыжному навету, но все же… Подумай в другой раз, прежде чем во гневе дела вершить. Отрубленные головы не прирастают обратно. А то, что ты зришь — морок…
Петр поморгал глазами, перед ним снова было болото, тихое и спокойное. Только комары жужжали, сбившись над ним в неисчислимые полчища. И теплота ушла…
Снова стало холодно, будто кровь стала превращаться в ледяное крошево. Он схватил себя руками за плечи, стараясь удержать внутри жалкие остатки тепла, и, стуча зубами, еле слышно произнес:
— Боже мой, ну до чего ж тут холодно…
Париж
— Я не сомневаюсь, князь, что следы этого кровавого злодеяния приведут в Лондон!
Гош с трудом сдерживал волнение, и сейчас, когда часы пробили полночь, в протяженном антракте он уединился для приватной беседы с российским послом князем Михаилом Голенищевым-Кутузовым, который демонстративно явился в оперу в парадном мундире при всех орденах.
Первого консула удивил выбор русского императора — вместо маститого дипломата, какого-нибудь прожженного интригана, прислать прямодушного боевого генерала с большим белым крестом на шее, который, как он уже знал, являлся высокой военной наградой, и таковую имели буквально несколько человек, включая самого царя.
Но именно такой выбор льстил самолюбию главы Французской Республики, ведь все генералы, независимо какой страны, — своего рода коллеги по оружию, которое, как известно, облагораживает.
К тому же князь не воевал с французами ни в Италии, ни в Палестине, а это говорило о том, что царь бережно относился к военной репутации всех трех консулов.
— Если их проклятый остров завтра опустится на морское дно, то я даже не вздохну!
Единственный глаз русского князя на мгновение сверкнул ослепительным светом. Дюк откровенно недолюбливал островитян и не скрывал этого. Даже на большом приеме Кутузов умудрился весьма язвительно отозваться и об английском после, и о политике Британии во всем мире.
— Я думаю, генерал, — Гош специально подчеркнул чин, — Франции вскоре предстоит воевать, но это будет война льва с акулой. Мы ничего не сможем им сделать. Наш флот втрое меньше…
— Да и у нас вряд ли больше кораблей, чем у вас. Хотя, думаю, нам найдется, чем удивить чопорных лордов. Так что мы не оставим Францию одну в ее нелегкой борьбе. Ведь «Сердечное согласие» между нами совсем не пустой звук…
Гош вздохнул с облегчением. Русские относились к союзу крайне серьезно и готовы были идти до конца. И спустя несколько часов после покушения на улице Сен-Никез выразили устами посла готовность вступить в войну, если будет доказано, что к этому преступлению причастны британцы.
Впрочем, случись такая ситуация в России, он бы всеми силами поддержал русского императора, хотя такое вряд ли возможно. Эти московиты прямо боготворят своего венценосца и невероятно, чтобы они устроили подобное.
Это ему, Первому консулу Республики, предназначены удары со всех сторон — мятежные вандейцы и роялисты; сепаратисты Лангедока, Бретони и Корсики; якобинцы и санкюлоты, ушедшие в подполье и мечтающие о временах Конвента Робеспьера; валлоны, причиняющие массу бед в Арденнах; упрямые швейцарцы и фламандцы, не желающие признавать республиканской власти. А если добавить врагов внешних, взявших на время передышку, то ситуация станет и вовсе скверной, начни они действия.
Австрия может повести за собой армии мелких германских государств, а если к этому присоединятся Пруссия и королевство обеих Сицилий, то налицо будет целая коалиция. Но наиглавнейший враг — вековой, постоянный, неизменный — Англия: именно она дирижирует всем этим «оркестром» тайных и явных противников.
— Генерал, наши страны просто обречены на дружбу! — голос Кутузова вывел Гоша из размышлений.
«Нет, русский князь не дипломат. Фуше постоянно докладывает: посол вечно занят молодыми красотками и, несмотря на пожилой возраст, любвеобилен, как Дон Жуан — постоянно завлекает в альков даже замужних красавиц. А еще любит посещать театры и устраивать в посольстве самые настоящие лукулловы пиры: даже крепких полковников, прошедших со мною суровые, холодные Альпы или жару египетской пустыни, уносили с тех обедов мертвецки пьяными.
Нет, не дипломат русский князь, а сибарит, да и прожитые годы тому причиной. Я ему в сыновья гожусь, чуть ли не вдвое моложе, но так жить бы не смог. Нет, как боевой генерал, он уже никуда не годится, хотя раньше вояка удалой был, ран не счесть, глаз потерял, да и наградами щедро увенчан!»
Первый консул перевел взгляд на широкую грудь полноватого русского генерала, где целая россыпь орденов и звезд слепила глаза. И тут Гош подумал — Республика должна иметь подобные знаки отличия, вроде упраздненных королевских орденов Святого Духа или Людовика. Вот только название должно быть истинно народным, берущим за душу не только военного, но и любого гражданина.
«Пусть это будет… Орден Почетного легиона! Хм-м… Весьма красивое название!»
Форт Росс
— Мама, почему стреляют?! Это батюшка мой воюет…
— Нет, мой милый, это не отец, это враги напали! — Маша лихорадочно одевала сына, который смотрел на нее своими широкими, не по-детски умными глазами.
— Матушка, уходи! Кузьма коней оседлал!
Старая казачка Матрена, уже четверть века проживавшая у Орловых управительницей, протянула молодой женщине револьвер, а сама подхватила наследника на руки.
И хотя Мария не застала ту беспокойную жизнь, в которой ее отец с братьями провел долгие годы, но благодаря тому, что Алехан занимался воспитанием дочери сам, девушка попадала в цель из револьвера и винтовки так же хорошо, как стрелки американских рот.
Владеть саблей и скакать на коне ее научил старый казак Кузьма, отчаянный рубака, воевавший когда-то против отца на Ораниенбаумской дороге. Но это никак не помешало самой искренней привязанности к нему светлейшего князя, что стал когда-то полонянином в той злосчастной встрече.
Выстрелы загремели почти у самого дома. Осколки стекла посыпались из рам, разбиваемых пулями.
— Матушка, бежим!
Старая казачка с наследником на руках бросилась вниз по лестнице, а Мария, крепко держа револьвер в руке, заспешила следом, с нарастающим волнением прислушиваясь к звукам ожесточенной схватки.
Что происходило кругом, она не понимала, настолько внезапным было нападение неизвестных кораблей, расстрелявших форт и высадивших многочисленный десант.
Самое страшное, что Ники увел почти всех казаков, оставив в городе лишь малочисленный гарнизон из взвода стрелков. Врагов же, судя по всему, было несколько сотен. Потому нужно было бежать из города — не из трусости, нет, а чтобы спасти сына и наследника.
Женщины быстро спустились по лестнице во двор, где находился старый казак, уже держащий в поводу двух оседланных коней, на одном из которых сидела юная Кончита.
Калитка черного хода была распахнута, в переулке стояла тишина. Зато у главных ворот кипел ожесточенный бой, выстрелы гремели один за другим, но даже сквозь грохот Мария различала крики чужой, лающей речи, хриплой до отвращения, будто ее обладатели всю жизнь пили вонючий виски или пойло, именуемое пивом, а не отличный испанский херес или бодрящий, веселящий душу русский квас.
— Скачи, матушка, до урочища!
Старый казак подхватил Марию, одним рывком посадив в седло. Пока он перебрасывал поводья на луку, Мария устроила перед собой сына. И только приготовилась дать шенкелей лошади, как в переулке послышался страшный шум: в калитку ввалилась, пихая, отталкивая друг друга, разномастная толпа свирепых людишек, самого что ни на есть разбойничьего вида, ощетинившаяся ружьями и кортиками.
Револьвер в руке задергался, выплевывая смертоносный свинец, но это не остановило нападавших. Старый Кузьма попытался выиграть для их бегства драгоценную минутку — отчаянно ругаясь, он врубился в толпу, вращая над головой саблей. Казак зарубил трех разбойников, но был другими изрешечен пулями.
Пронзительно закричала Кончита, и тут же крепкие руки схватили Марию, с легкостью выдернув ее из седла. Молодая женщина укусила за вонючую ладонь одного лиходея, ее сразу ударили по голове. Теряя сознание, Мария услышала, как отчаянно закричал сын:
— Ма-а-ма-а!
Париж
— Мой генерал, — адъютант тихо приоткрыл дверь, — к вам пришел господин, не пожелавший открыть своего имени… Но он сказал, что вы его хорошо знаете.
— Зовите, Мишель!
Моро оторвался от бумаг — массивные часы в бронзовой тумбе только что пробили полночь, но Второй консул Республики все еще работал.
Ворох неотложных бумаг настолько овладел его вниманием, что он даже не поехал в театр, понимая, что там будет «бенефис» только Гоша, а не его или Жубера, который вообще уехал из Парижа.
— Мы с вами знакомы?!
Моро с интересом посмотрел на вошедшего в кабинет молодого мужчину, в прекрасно сшитом костюме, с волевым лицом. И хотя генерал напряг свою память, но припомнить вошедшего не смог. У него даже возникло стойкое убеждение, что с этим человеком он никогда не встречался ранее в своей жизни.
— Доброй ночи, генерал! — Вошедший изобразил легкий полупоклон. — К моему глубокому сожалению, мы не были знакомы ранее, но вы хорошо знаете мое имя. Я целиком и полностью в вашей власти и полагаюсь на вашу честь, мой генерал. Меня зовут Жорж Кадудаль, бригадный генерал королевской службы!
— Монарх, которого не признает страна, не имеющий собственной армии, производит в генералы?! — усмехнулся Моро и, памятуя о репутации своего ночного визитера, бросил короткий взор на шпагу, что висела на стене. Вождь шуанов перехватил этот взгляд и ухмыльнулся:
— Вам незачем меня опасаться, мой генерал, я пришел без оружия, как вы того и пожелали!
— Я?!
Удивление Моро от произнесенных слов было безграничным. Именно эта прорвавшаяся в словах искренность смутила Кадудаля. В его глазах плеснулась непонятная волна.
— Генерал Пишегрю в Лондоне сказал, что вы меня хотите видеть, Жан Виктор. И я прибыл к вам немедленно, хотя несколько задержался по неотложным делам. И прошу извинить меня за столь поздний визит, но новость чрезвычайно важна, и вы должны знать ее незамедлительно!
— И каково ваше известие?
Моро подошел к спинке стула и медленно накинул на плечи мундир — все же пусть к мятежному, но генералу нужно проявлять уважение и не беседовать с ним в одной рубахе.
— Час назад я взорвал двадцатью бочонками пороха на улице Сен-Никез Первого консула Гоша! Теперь вся власть будет только в ваших руках, генерал! И в ваших силах, как вы и говорили Пишегрю, произвести реставрацию монархии и вернуться к старым добрым временам. Король оценит ваши деяния по достоинству, можете не сомневаться!
— Какая реставрация, Кадудаль?!
Глаза Моро полыхнули нешуточной яростью, он подошел вплотную к ночному гостю и, тщательно проговаривая каждое слово, произнес жестким и непреклонным голосом.
— Я присягал Французской Республике, а не вашему королю, Жорж Кадудаль! И останусь верен этой клятве до последних минут моей жизни! Так что бред, который вы несете, мне непонятен! Когда и кому я обещал оказать помощь роялистам?!
— Меня заверил в этом генерал Пишегрю…
Румянец сошел с лица вождя шуанов, он словно спал с лица, щеки побледнели.
— Вы поверили этому подлому предателю? — усмехнулся Моро. — Удивляюсь вам, генерал. Ведь сначала он предал короля, а затем и Республику. И живет в Лондоне на подаяния британцев. Вы уверены, Жорж Кадудаль, что он не предал в третий раз? На этот раз вас! Да, вы мой враг, господин бригадный генерал королевской службы! И мы навсегда останемся врагами!
Вот теперь Моро взял в руки шпагу, но не выхватил клинок из ножен, а лишь положил ладонь на эфес.
— Я уважаю ваши убеждения, мой генерал!
Вождь мятежных шуанов вполне искренне наклонил голову и усмехнулся, морщины у рта собрались в горестные складки.
— Меня неправильно информировали относительно ваших истинных намерений! Это более походит на западню…
— Оставьте свои подозрения! Я не приглашал вас к себе, но вы доверились моей чести! А потому не собираюсь протыкать вас шпагой, хотя вы и убили генерала Гоша! Так что соблаговолите покинуть мой дом, наша встреча была непростительной для вас ошибкой!
— Мне очень жаль…
Голос королевского посланца осел, лицо посерело, даже его железное самообладание не выдержало такого удара.
— Я не боюсь смерти, Жан Виктор Моро, и давно ее ищу… Можете меня убить здесь!
— После того, как я дал СЛОВО?! Вы за кого меня принимаете?! Я солдат, а не палач, Жорж Кадудаль!
Моро с лязгом положил свою шпагу обратно на стол, медленно отошел в сторону и скрестил руки на груди.
— В этом доме вас не тронут пальцем, ибо вы пришли без оружия. Немедленно покиньте его, мой адъютант проводит вас, месье, на улицу! Я сообщу куда следует о вашем визите, но только утром. Тем самым даю вам время убраться из Парижа! Единственное мое желание — скрестить с вами шпаги на поле боя!
Моро демонстративно убрал руки за спину и коротко поклонился, ибо даже с врагами необходимо вести себя безукоризненно и крайне вежливо, вернее, тем более с врагами…
Гостилицы
— Государь!
— Ваше Величество!!
— Царь-батюшка!!!
Крики доносились, будто из-под пуховой подушки, глухие, расплывчатые. Но этого оказалось достаточно, для того чтобы разбудить спящий разум.
Петр очнулся, чувствуя, что лежит на чем-то теплом и мягком. Спросонок он ухватился пальцами за нечто мягкое, и женский вскрик окончательно разбудил императора.
— Да что это со мною?!
Петр забористо выругался, только сейчас осознав, что уснул на спине изнасилованной им женщины. Вскочив на ноги, он зачерпнул ладонью холодной воды и тщательно обтерся, хотя суставы рук онемели и кисти двигались плохо.
Несколько холодных капель упало на молочную женскую кожу, бесстыже представшую перед его взором — Жеребцова дернулась на бревне и мучительно замычала.
— С ума, что ли сошла? Или язык проглотила?! А ведь материла вчера меня в три загиба!
Петр натянул штаны, затянул ремень, и, перешагнув через бревно, цепко ухватился за длинные волосы, рывком приподнял голову Ольги. На него смотрели огромные, наполненные болью и мукой глаза, которые через какую-то секунду заполонил животный ужас.
— A-а, у-у-у!
Женщина замычала, пытаясь отодвинуться от Петра, только связанные через бревно руки и ноги не позволяли ей этого сделать. Она бы и закричала, вот только рот, к великому удивлению Петра, оказался забит какой-то тряпкой, обмотанной вокруг большого сучка.
— Надо же, и кляп воткнул, и руки-ноги связал! Не помню…
Петр отошел в сторону. Из ночного болотного тумана доносились звонкие крики, которые, как ему казалось, шли уже со всех сторон. Луна круглым сыром высоко стояла в сером ночном небе — едва за полночь, как он мысленно отметил.
— Со всех сторон крики идут — сутки ведь ищут! В кольцо взяли, как партизана на болоте! А ты лежи, милая!
Он похлопал женщину по обнаженным ягодицам и натянул на них штанишки, судорожно соображая, чем бы стянуть разрезанную ткань. Посмотрев на располосованный шпагой ремень, он быстро отодрал от куртки веревочку, накрепко завязал ее на женской талии.
— Во-от, теперь не спадут, милая…
Петр присел на корточки и, глядя в подернутые пленкой глаза, заговорил как можно мягче:
— Будешь жить, и род твой, всех близких не трону. Но ты мне все расскажешь, искренне и честно! Или я через четверть часа спущу на тебя полсотни казаков — слышишь, как они перекликаются. А когда они узнают, что ты сама двоих станичников застрелила, то на этой сосенке примешь смерть, как лягушка!
Женщина мучительно замычала, и Петр, спохватившись, выдернул из ее рта кляп. Жеребцова откашлялась, ее мучительно вырвало, но голос уже был другой— сломленный, просящий.
— Ваше императорское величество, я все расскажу честно! А потом можете казнить меня…
— Хорошо, — пробормотал Петр.
«Эта ночь ее сломала. Лежа подо мной, она приняла меня за упыря, и страха натерпелась — жуть! Взглянула в глаза смерти, и вся спесь из головы вылетела. Ибо не за честь сражалась, а наемным убийцей за золото пошла. А за такое умирать трудно, ибо мысль постоянно мучить будет, что денежки ты никак не потратишь! Не фанатики они, законченные мерзавцы! Яблоки червивые, паданцы!»
И тут Петр неожиданно вспомнил недавний сон, засмеялся и хлопнул себя по лбу.
— Да что это я! Первый раз старик в Гостилицах явился, когда я с фрейлинами… Хм-м… В общем, прелюбодействовал, а сейчас с этой…
Он посмотрел вниз, на пикантную нижнюю часть Жеребцовой — через большую прореху проглядывала белизна кожи. Хмыкнул на свое безумие и мысленно пожалел, что уже не сможет продолжить подобное занятие — достаточно одного раза.
— Я свое «добро» не на помойке нашел! Да и с кем?! Не в Содоме с Гоморрой живу!
Петр натужно засмеялся и, слыша переливчатые крики, решил прийти своим спасателям на помощь, закричав во всю мощь легких поставленным за долгие годы командным ГОЛОСОМ:
— Ко мне, станичники! Спасайте своего царя! Где вас только целые сутки носило?!
Ново-Архангельск
— Пожаловали, вороги…
Капитан-лейтенант Лисянский пристально рассматривал темную громаду вражеского многопушечного фрегата, хорошо закрытую, словно индейским меховым одеялом, утренним туманом, столь привычным для этих затерянных на краю света мест.
Ситкинский архипелаг, состоящий из множества островов, служил опорой русского владычества в Америке. Более десятилетия здесь шла ожесточенная война с индейцами, которые отличались чрезвычайной воинственностью. И лишь после долгих трудов и пролитой крови удалось не только замирить этот край, но и прирасти дополнительным могуществом.
Свирепые индейцы за треть века общения с русскими стали вполне лояльными подданными, верой и правдой начали нести нелегкую казачью службу. Вот и вчера дозорные сообщили морякам о спрятавшемся в бухте корабле, приплывшем в эти воды с недобрыми намерениями: в противном случае не скрывались бы, как тати морские, что пиратами зовутся, и флагом своей державы обозначение имели, как честным морским служителям и надлежит делать!
— Нужно подойти поближе… — снова прошептал Лисянский, хотя понижать голос было ни к чему, паровая машина, работавшая даже на самых малых оборотах, производила много шума.
Конечно, можно отказаться от этой атаки и уйти в Ново-Архангельск, под защиту мощных фортов. Но это означало лишиться чести, показать трусость и отсутствие решительности, и непоправимо сокрушить собственную репутацию в глазах его величества Николая Петровича и всемогущего наместника светлейшего князя Орлова.
Ему, георгиевскому кавалеру, смело атаковавшему пять лет тому назад турецкие галеры шестовыми минами под Рущуком на Дунае, позорно уклониться от боя.
Нет, Юрий Федорович не был безумцем — при ясной видимости и днем торпедная атака невозможна. Фрегат бы просто сокрушил бортовым залпом хрупкую скорлупку с коптящей паровой машиной. Зато в тумане — совсем иное дело.
В стесненном узостями архипелаге, по стоящему на якоре противнику со спящей командой на борту в час «собачьей» вахты все преимущество переходило на сторону его маленького катера, вооруженного убийственным для любого корабля, даже мощного линейного, оружием.
— Торпедный аппарат, товсь! — уже не таясь, громко скомандовал Лисянский. Теперь он отчетливо видел борт вражеского фрегата, направив нос катера прямо на его середину для удобства прицеливания.
— Торпедой пли!
Во исполнение команды стоящий за спиной капитана матрос с силой наклонил рычаг. Под днищем тут же хлопнуло, катерок подбросило вверх, он освободился от ноши и стал легче, а на воде, от носа к вражескому кораблю потянулся пенистый след.
— Пошла!
Только сейчас на вражеском фрегате заподозрили неладное, послышались крики на английском языке, лающие приказы офицеров, переливчатый свист боцманских дудок.
— Поздновато спохватились…
Договорить капитан-лейтенант не успел. Страшный взрыв потряс утреннюю тишину, у борта британского корабля взметнулся в небо водяной столб, а когда он упал, то всем русским матросам стало ясно, что с незваным гостем покончено: разорванный на две половины фрегат уже тонул, а матросы горохом прыгали с него в воду.
— Боцман, готовь концы! Будем вылавливать морячков, глядишь, и поведают нам что-нибудь интересное…
Париж
Неожиданно внизу раздался непонятный шум, будто в дом ворвалась толпа молчаливых санкюлотов, словно вернулись времена Робеспьера и якобинского Конвента. Но выстрелов не прозвучало, и генерал Моро прогнал охватившую его на миг тревогу — в преданности своей охраны Второй консул Республики не сомневался, а потому громко позвал адъютанта, чтобы тот разъяснил непонятный шум:
— Мишель, что там происходит?!
Дверь в комнату немедленно отворили, но на пороге стоял не лейтенант Бланшар, а министр полиции Фуше с землистым лицом, но горящими глазами охотничьей собаки.
Следом за ним в кабинет ввалился добрый десяток здоровенных альгвазилов, которые под своими темными плащами всегда прятали оружие. С готовностью сторожевых натасканных псов полицейские плотным кольцом окружили двух ночных собеседников, не сводя с них настороженных взоров.
— Что вы себе позволяете, гражданин Фуше?! По какому праву вы врываетесь среди ночи в мой дом?
— По приказу генерала Гоша, коим обязаны подчиняться даже вы, генерал. И не могу ответить вам тем же! — Фуше довольно осклабился, блеск в его глазах стал просто нестерпимым. — Вы перестали быть гражданином, Жан Виктор Моро! И решили получить от короля титул герцога! Для чего руками здесь присутствующего Кадудаля решили убить Первого консула! Вы предатель, Жан Виктор Моро! Вы арестованы! Да, да, оба! Первый — за измену Республике, второй — за попытку убийства Первого консула!
— Вы что говорите, мсье Фуше?! Я изменник?! Вы сошли с ума, полицейская ищейка!
Моро, наконец, вышел из ступора, в который его ввел поток вздорных обвинений, и рука генерала сама легла на рукоять шпаги. Однако полицейские восприняли это движение как угрозу и бросились на генералов, скрутив обоих.
Глаза Фуше торжествующе смеялись, когда министр полиции повернулся к вождю шуанов — тот, привыкший за годы борьбы к перипетиям судьбы, сохранял ледяное спокойствие.
— Могу вас разочаровать, месье Кадудаль. Первый консул республики жив. Карета ехала слишком быстро, и вместе с генералом в ней был я. И видел все собственными глазами. Вы убили простых парижан, месье королевский генерал, четыре десятка ни в чем не повинных стариков, женщин, мужчин и детей.
— А в чем были виновны те же женщины и дети, которых вы растерзали в Вандее?! Ведь их приказал убивать Гош!
— То послужило на благо Республики, а вы просто убийца, Кадудаль, и скоро «чихнете в корзину»!
— Гильотиной меня не испугаете. Но пожелаю и вам того же!
— Мне вряд ли, а вот вашему подельнику, которому вы пришли отчитаться о своих злодеяниях, может грозить эта участь. Мы не спускали с вашего дома глаз, генерал Моро, когда получили сообщение из Лондона, что вы вошли в сношения с изменником Пишегрю! — Фуше прямо светился от радости. — И после покушения на Первого консула я бросился прямо сюда, как меня и предупреждали в записке. И кого я здесь застал?! Главаря шуанов Жоржа Кадудаля в разговоре с генералом Моро! И вы будете утверждать, что все произошло случайно?!
— Я здесь ни при чем, генерал… — прохрипел Кадудаль, даже не пытаясь оказать сопротивления дюжим полицейским. Вождь шуанов слишком долгое время провел в заговорах и мятежах. А потому, в отличие от боевого генерала Моро, совершенно растерявшегося под неумолимыми обвинениями, всем своим естеством ощутил неправильность происходящего, и громко произнес:
— Это чудовищная мистификация. Я не только сам залез в западню, но и заволок туда вас, генерал…
Варшава
— Война с Россией нам не нужна! Пока…
Тадеуш Костюшко тяжело поднялся с кресла. Вот уже второй раз его выбрали «начальником государства», позвав на помощь и снова признав заслуги перед Речью Посполитой.
Восстание началось спонтанно, раньше назначенного срока — уж больно было невтерпеж многим шляхтичам терпеть оккупантов в своем доме. Сообщения поступали из всех воеводств, и они были радостными, вызывая безудержное ликование в Варшаве.
Пруссаки покидали территорию Польши, кое-где с боями, но зачастую спасались бегством, не выдержав дружного напора инсургентов, в очередной раз поднявшихся за свободу родины.
Вся территория по правому берегу Вислы, до впадения в нее Сана, была свободна от западных захватчиков. Ожесточенные бои шли под Лодзью, Познанью и Ченстоховом, уже казалось, что еще немного, еще один дружный напор всего войска — и ненавистные пруссаки отрыгнут проглоченный польский кусок, который уже стал им поперек горла.
Сейчас восстание накатывалось на Силезию и Малопольшу, которые находились под австрийским владычеством. Пять лет назад поляки потерпели поражение, и их страна была поделена между тремя соседями. Российской империи отошли земли восточнее Буга, так называемые «крэссы восход-ни», германцы с австрийцами поделили собственно Польшу. Северная и западная части с Варшавой отошли Берлину, в южной части, в древней столице Краков расположились цезарцы.
Именно владычество ненавистных германцев, особенно жестоких пруссаков, с их поголовным онемечиванием польского населения и вызвало всеобщее восстание.
— Вначале мы должны освободить Польшу!
Костюшко говорил угрюмо, и было отчего ему хмуриться. Дело в том, что восстание против пруссаков готовилось на английское золото, поступавшее из Вены вместе со столь нужным оружием.
Теперь от него требовали отплатить сторицей за помощь — не трогать австрийские владения и сделать все возможное, чтобы пламя восстания перекинулось за Буг.
Война с русскими не пугала «начальника государства», но мощь империи вынуждала быть осмотрительным. Надеяться на возможность мятежа в восточных землях не приходилось.
За прошедшие пять лет русские выселили оттуда всю католическую шляхту. И появление польских отрядов, перешедших пограничную реку — тут Костюшко не заблуждался — было бы встречено православными схизматиками, малороссами на Волыни и белорусами в Полесье как враждебное нашествие.
— Нет, маршал!
Тадеуш умоляюще посмотрел на князя Понятовского, который, потеряв все свои обширные владения, конфискованные русскими у Вильно и Новогрудок, настаивал именно на восточном походе.
— Мы не сможем сейчас противостоять русским. Я понимаю вас, но мы не получим поддержки, ибо там не осталось шляхты! А собственного войска у нас нет, его нужно еще создать!
— Хватит и моих отрядов!
Понятовский набычился, бросил свирепый взгляд — ему не терпелось с триумфом вернуться в Литву, а уж там он покажет москалям и хлопам, как чужое добро захапывать!
Балтийское море
— Да-а! Сказал бы кто иной, так бы сразу и не поверил бы!
Адмирал Ушаков мотнул головой и с усмешкой посмотрел на дрожащего, переодетого в сухой матросский бушлат английского офицера.
Флаг-капитана вице-адмирала Нельсона Трубриджа выловили в море. Он оказался единственным спасшимся с флагмана, который с ужасающим грохотом взорвался перед второй схваткой кордебаталий.
Сам Федор Федорович, как и другие русские моряки, посчитал взрыв крюйт-камеры на британском линкоре, шедшем под адмиральским флагом, прямым следствием бушевавших на нем пожаров, разгоревшихся после первого столкновения на контркурсах.
Но все, как сейчас выяснилось, оказалось иначе!
Трубридж утверждал, что его просто вышвырнул за борт русский матрос с «Великого Новгорода», взятый британцами в плен, но который на самом деле оказался офицером.
Вот этот неизвестный лейтенант и сказал напоследок англичанину, перед тем как отправить его через пролом в воду добрым пинком, что именно он потопил торпедами два английских линкора под Копенгагеном.
Последнее, что запомнил Трубридж — русский моряк взял в руки факел и помахал им, крикнув, что спустится в крюйт-камеру. И через минуту британский флагман взорвался с ужасающим грохотом, чуть не засыпав обломками плавающего в воде офицера.
— Кто служил минным офицером на «Новгороде»?
Вопрос адмирала не застал врасплох его всезнающего начальника штаба флота капитана первого ранга Сорокина.
— Лейтенант Колбасьев 2-й, ваше высокопревосходительство! Сражался в Дарданеллах под началом капитана второго ранга Семена Хорошкина, награжден Думою за потопление английского линкора крестом Святого Владимира с мечами и бантом.
— И здесь три потопил, повторив подвиг своего командира… Постойте, — адмирал на секунду задумался, — погибший гардемарин с «Пскова» — не его однофамилец случаем?
— Нет, Федор Федорович, это его младший брат.
— Какое горе для матери… — после долгого и тягостного молчания собравшихся вокруг офицеров, снявших фуражки, еле слышно пробормотал себе под нос адмирал и тяжело вздохнул.
Больше сорока лет провел Ушаков на качающихся палубах кораблей, видел смерть во всех ее страшных личинах, но привыкнуть к ней так и не смог, не очерствел сердцем.
— Был орлом, а стал мокрой курицей!
Федор Федорович с презрением посмотрел на все еще дрожавшего англичанина, прошелся по шканцам, и негромко, но властным голосом, произнес, чеканя слова:
— Немедленно пишите представление в Кавалерственную Думу! Старшего брата — к ордену Святого Великомученика и Победоносца Георгия 4-й степени, младшего — к знаку отличия сего ордена, как по статусу и надлежит… Это все, что я могу сделать от себя лично, и токмо государь может дать их памяти достойную награду!
Варшава
— Еще рано, маршал. Вначале мы должны освободить всю Польшу по Висле, а посему, князь, мы обязаны идти на Краков! Силезия и Малопольша нас ждут — там мы получим всеобщую поддержку населения. И лишь после этого всей силою начнем поход на восток!
— Из Бельведерского дворца, конечно, виднее, но, начав войну с Австрией, мы рискуем остаться без единственного союзника. А ведь именно оттуда мы получили деньги и оружие. И легко нарушим принятые на себя обязательства?! Может быть, нам лучше возродить часть Польши, опираясь на их поддержку?
— Нет, князь! — лицо Костюшко побагровело, он сжал кулаки и вскочил из кресла. — Польша должна быть едина и неделима! Ради этого я нарушу любую клятву — Матерь Божья Ченстоховска простит мне этот невольный грех! Мы должны сплотить всех поляков в единую державу, в этом наша сила. И лишь тогда мы сможем вернуть утраченное на востоке! То, что предлагаете вы, попахивает изменой!
— Я бы попросил вас, пан Тадеуш, хорошо выбирать слова! Я вам не хлоп, не москаль, чтоб такое терпеть!
Лицо Юзефа Понятовского побледнело от незаслуженного оскорбления. И от кого он, потомок магнатов, что вровень стояли с королями, его получил?! От выскочки, безродного литвина, благодаря случаю вознесенного к кормилу власти!
— Я не менее вас люблю Польшу, но лучше поступиться частью…
— Нет, нет, и еще раз нет! — Костюшко снова заговорил с горячностью. — За свою помощь цезарцы возьмут с нас слишком много! Мы навечно отдадим чуть ли не четверть наших земель. Вы этого хотите, пан Юзеф?! Так идите и скажите о том горожанам!
Понятовский посерел лицом, а Костюшко снова угрюмо засопел — война с австрийцами им была абсолютно не нужна, по крайней мере сейчас. Но на нее буквально толкали народные скопища, требуя немедленного изгнания захватчиков.
Вот и крутись, как хочешь, а то за малым могут в государственной измене обвинить!
— Нам лучше избрать короля, желательно из Саксонии — и традицию соблюдем, и с помощью саксонцев сможем вышибить австрияков… — Костюшко заговорил осторожно, тщательно подбирая слова. — За поддержку цезарцев, я повторю это еще раз, мы заплатим слишком дорого! Они не получат ни пяди нашей земли, хватит! Или все, или ничего — вот наш девиз!
— Пожалуй, вы правы, пан Тадеуш! — Понятовский задумался, провел ладонью по расшитому золотом обшлагу. Неожиданно его лицо прояснилось, и маршал оживился.
— Оружие мы можем получить из Саксонии, это будет отличная замена. Пусть вместе с королем…
— Желательно бы и с его солдатами! Монарх пусть в Дрездене живет, забот будет меньше!
Костюшке совсем не улыбалось делить власть, но в то же время он прекрасно понимал, что «начальник государства» весьма недолговечен на своем нынешнем посту.
— Хорошо бы, — мотнул головою маршал. — А деньги на войну с русскими, я считаю, охотно даст Англия. Не впервой — Лондон выдал уже нам гинеи и соверены на добрую драку с пруссаками, а они ведь верные союзники москалей! Так что британцам, с какого бока ни смотри, прямая выгода, нам нужно только заставить их быть щедрее, пусть раскошелятся… На благо возрожденной Ржечи Посполитой!
Стокгольм
— Добрый день, ваше величество!
Екатерина Петровна с улыбкой на губах приветствовала буквально ворвавшегося в столовый зал сына.
Молодой король Густав, одетый в синий мундир с желтыми отворотами и воротником, своими порывистыми движениями, еще по-юношески нескладными, сильно напоминал ей отца. Петр Федорович, его черты, горделивая осанка, взгляд, прямо воплотился в его внуке — все находили между ними большое сходство.
— Я сильно проголодался, ваше величество!
Густав, потеряв королевскую осанку, подбежал к матери, поцеловал в щеку и тут же уселся на свое место. Рядом с ним пристроились три русские псовые борзые, подаренные дедом, — великолепные охотничьи собаки, что шли если не на вес золота, то уж точно серебра.
Королева с тщательно прикрытым недовольством посмотрела на четвероногих спутников юного монарха, но ничего не сказала, ибо сын уже умел отстаивать свои желания…
— Извольте попробовать жареных перепелов, мой сын!
Екатерина Петровна на секунду потеряла выдержку и словно обратилась в ту маленькую девочку, которая своим весельем украшала обеды в парадном зале Петергофского дворца.
Густав оживился от слов матери и с нескрываемым вожделением посмотрел на большое блюдо, которое держал на вытянутых руках лакей, столь же невозмутимый, как скованный февральским льдом Ботнический залив.
Там, словно россыпью Аландских островов, возлежали запеченные в сухарях коричневые тушки маленьких птичек — любимое блюдо юного короля.
— Ваше величество!
В столовую буквально ворвался, распахнув обе половины двери, граф Густав Мориц Армфельт, давний конфидиент королевы — в запыленном мундире, пошатываясь от усталости. На сером землистом лице выделялись заплывшие кровью глаза.
— Что с вами, мой милый граф? Вы откуда?
На величественное лицо королевы легла тень тревоги. За долгие годы их дружбы Екатерина Петровна знала, что Армфельт никогда не будет врываться по пустякам.
Шатаясь, граф сделал несколько шагов вперед. Но тут силы покинули его, и он навалился на лакея, выбив из рук последнего блюдо, которое со звоном грохнулось на каменный пол — перепела рассыпались, и на них с урчанием набросились собаки, начав свое пиршество.
— Что с вами, дядюшка?
Юный король ценил старого графа, наперсника прежнего монарха, которому он приходился племянником, поэтому не обратил на конфуз никакого внимания, подхватив под руки графа, и с помощью подоспевшего слуги усадил Армфельта за стол, собственноручно налив ему кубок вина. Тот в два глотка опустошил золотую чашу, откашлялся, сплевывая сгустки пыли, и хрипло заговорил:
— Позавчера, ваше величество, английская эскадра напала на Копенгаген. Датский флот и русский отряд сожжены… «Ретвизан» отказался спустить флаг и погиб со всей командою. Мой король, идет война не только против датчан и русских, это и наша война!
Ново-Мангазейский острог
— И сколько тебе сребреников заплатили, иуда?!
Губернатор Аляски, действительный статский советник Григорий Шелихов, с неожиданной силой надавил под ребра висящего перед ним на дыбе человека. Тот взвыл от боли и запричитал:
— Невинный я, ваше превосходительство! Напрасно страдаю! Облыжно меня оклеветали!
— Падаль! — гневно бросил в ответ Шелихов и хладнокровно добавил, глядя на здоровенного мужика в грязной рубахе из красного полотна, в волосатых пальцах которого была плеть из сыромятной кожи.
— Дай ему три раза, Ерофеич, для вразумления мозгов!
Палач осклабился и аккуратно, чтобы случайно не ожечь губернатора, взмахнул главным пыточным инструментом. Плеть прошлась по спине, словно скалка по тесту, подвешенный на дыбе человек взвыл, побагровел, задергался.
Но Григорий Иванович в эту секунду успел заметить просквозивший в глазах ранее тщательно скрываемый, но сейчас им впервые отчетливо увиденный животный страх.
— Ты все правильно рассчитал, Ермошкин! — крепкими пальцами губернатор надавил на подбородок кузнеца. — Вот только после того зелья, что ты насыпал в корчагу с квасом, один из канониров живой остался, он-то и поведал про доброхота, что питьем отравленным всех угостил! Изменник ты, Ермошкин, с тобой и говорить зазорно!
Губернатор плюнул в лицо висящего перед ним человека, и с кряхтением уселся на лавку. Достав из кармана большой платок, он отер вспотевший лоб и сморщил нос — несмотря на всю выдержку, дышать в пыточном подвале было очень трудно, омерзительно. Здесь сильно воняло человеческими испражнениями, мочой, кровью и горелой плотью.
Григорий Иванович чувствовал себя крайне прескверно. Хотя золото удалось отстоять, но острог наполовину выгорел. И если бы не канонир, сумевший поднести запальник к пушке и разбудивший выстрелом всех горожан, то избежать страшной беды вряд ли бы удалось.
Но так, можно сказать, отделались легким испугом, потеряв полсотни христианских душ. Вот за них-то и придется ему отвечать перед всемогущим Алеханом, за нерадение свое в государевой службе, за потерю бдительности. Шелихов, мысленно взвыв, в полном отчаянии запустил пальцы в волосы, вырвал целый клок.
«Ну, кто ж знал, что обычный русский человек, кузнец, иудой подлым стать способен?!»
— Говори, тать мерзкий, сколько тебе заплатили?
У дыбы, сменив губернатора, орал начальник губернской тайной экспедиции, надворный советник Емельянов. Его остроносое личико вечно голодного галчонка сейчас превратилось в хищный оскал свирепого волка.
В руках чиновник держал клещи с раскаленным куском железа, которыми тыкал в лядвы — внутренние поверхности бедер раздвинутых ног.
Ермошкин дико заорал, крик отразился от бревенчатых стен и больно ударил по ушам. Запахло паленым мясом, Шелихов даже сморщил нос, но продолжал слушать рычание Емельянова:
— Я тебя, сволочь, на куски разрежу! Шкуру сдеру, соломой набью, будешь у меня чучелом в подвале стоять! Говори, мразь, кто тебе заплатил?!
Раскаленный металл снова впился в обнаженную плоть, еще сильнее потянуло запахом подгоревшего мяса. Ермошкин дико вскрикнул, дернулся и обмяк, уже неподвижно вися на дыбе.
— У-у, скотина! — разочарованно протянул надворный советник. — Давай Ерофеич, снимаем, водой отливать будем. Нет, постой, никак бормочет что-то в беспамятстве…
Шелихов, заинтересовавшись, встал с лавки и подошел вплотную. Кузнец действительно что-то невнятно произносил, но разобрать сказанное в беспамятстве губернатор сразу не смог.
Прислушавшись, Григорий Иванович, к своему несказанному удивлению, вскоре стал разбирать слова, но чужой, иноземной речи.
— Так это же аглицкий говор! — потрясенно воскликнул стоявший рядом Емельянов. — Подсыл, сучий сын!
— Шпион! — радостно резюмировал Шелихов и просящим голосом обратился к палачу: — Ты уж потрудись Ерофеич, но развязать язык сего иноземца нам зело нужно!
Петергоф
— Ваше величество…
Мягкий, до боли знакомый голос, родной и милый, ласково прикоснулся, и Петр вырвался из странного сна, больше похожего на забвение. Теплая рука осторожно легла ему на лоб, окончательно разгоняя остатки сна, и тот же голос прошептал:
— Ваше величество, вы просили разбудить к обеду…
«Като!»
Петр усмехнулся, не открывая глаз, присел на мягкой перине. Странно, с этой женщиной уже прожил сорок лет, они оба постарели, но именно на Екатерину всегда смотрел так, будто и не было этих четырех десятилетий: не замечая признаков старости на ее лице, нездоровой полноты тела, ни появившейся хрипотцы в голосе.
— Все, Като, я проснулся!
Петр открыл глаза, повозился и удобнее уселся на широкой супружеской кровати, настолько просторной, что целое отделение гренадер могло бы спокойно разместиться вместе с ранцами и винтовками, да еще место бы осталось для парочки егерей — те помельче габаритами. В спальне царил мягкий сумрак за плотно закрытыми шторами.
«Заботится обо мне! Пока я спал, помыли, переодели, на мягкую перину уложили! Ничего не помню… Видно, стареть стал и года уже не те! Скоро на завалинке сидеть буду, солнышком любоваться, да кости греть, да на внучат прикрикивать!»
Мысли текли плавно, как река в период летней засухи. Но неожиданно на голубой глади появились водовороты, а из-под ила забил мощный фонтан — течение ускорилось, все кругом забурлили.
«Ага, старый стал, а как же? Кто вчера семерых ухайдакал, а девку отпежил, да так, словно ведро виагры съел?! Студенческую молодость вспомнил?! Ишь, на завалинке погреться решил! Вытаскивай свою задницу из перины и марш вперед, дела ждут! Большой крест Георгия на шее носишь, так и соответствуй своему генеральскому чину, и сопли не распускай! Суворов на год тебя моложе, а через стулья молодым козликом скачет. Вставай, кому говорю!»
Внутренний голос не только порушил духовное спокойствие императора, но практически пинком прогнал Петра с мягкой кровати, которую тот с сожалением оставил.
— Муж мой, что вы делаете? Полежите еще немного, вам нужно хорошо отдохнуть!
Обращение на «вы» Петра сразу же насторожило. Жена всегда себя так вела, когда испытывала определенное беспокойство.
— В чем проблема, Като?
— Что с вами случилось за эти дни, ваше величество? Алексей Андреевич молчит, Данилов твой онемел, казаки совсем дар речи потеряли…
«Кремни они у меня, орлы! Языки свои даже по пьянке никогда не развяжут! Хотя только про меня, а сами за бутылью болтают, как бабы языками за околицей чешут!»
Петр усмехнулся — за сорок лет лейб-конвойцы еще не разу не застукали его императрице, а про другое начальство и говорить нечего.
Простой казак на генерала посматривал, как солдат на вошь в то еговремя — еще бы, Собственный Его Императорского Величества Конвой — две сотни головорезов как на подбор, сыновей и внуков тех станичников, кто ходил с императором усмирять мятежную гвардию.
— Муж мой, вы мне не скажете правды?
— Като, я пред тобой чист, как исполнительный лист перед прокурорским взором! — Петр медленно попятился, обращение «муж», ему очень не понравилось.
— Тогда можешь мне объяснить, Петер, почему у тебя на бедре свежий шрам от пулевого ранения появился?! И на боку ссадина, словно тоже пулей царапнуло?
— Хде??? — честно округлив глаза, почти искренне изумился Петр, но Като ладонью прикрыла ему губы.
— Не делайте такие правдивые и наивные глаза, ваше императорское величество! Скажите истину.
— Шут с тобой! — пробормотал Петр, не замечая собственной наготы. — Английский посол — мерзавец тот еще! Два миллиона золотом за мою головушку предложил. Нашлись скоты, волки позорные, числом в семь рыл, убили двух моих казаков…
— Где они! Их поймали?! — Като побагровела.
— Нет, я их зарезал на болоте… Что с тобой?!
Петр поддержал смертельно побледневшую Екатерину за локоть и осторожно усадил ее на кровать.
— Ничего… — прошептала женщина, смотря на него широко открытыми глазами. — Тебе опять помогли? ОНИ?!Раны твои зажили, и платок этот я у тебя никогда не видела…
— Дед Карл помог, снова во сне явился! А до того дедушка Петр приходил, про зубы все говорил. А я и не сообразил сразу, что это Зубовы хотят меня порешить.
— Зубовы?! — Като стремительно поднялась с кровати и подобралась, как пантера перед прыжком. — Три брата-лоботряса? Один по пьянке глаз потерял, другой почту собственную спалил, а третьего из полка чуть не выгнали за шулерство! А их сестра английского посла обихаживает, шлюха! Думала еще, чтоб сифилисом заболела, стерва, и посла этого заразила… Жаль, не успела сделать!
«Как хорошо, Катенька, что ты быстро думаешь, но иногда очень опаздываешь. Только сифилиса мне не хватало для полного счастья! Ну ты и диверсантка, жена моя, бактериологическое оружие применять… Тебе волю дать, ты бы всю их палату лордов сифилитиками сделала. Представляю себе: идет заседание, джентльмены в париках, а носы у всех… того, проваленные!»
Воображение тут же сыграло злую шутку, представив во всех красках картину действа в Вестминстерском аббатстве. И Петр не выдержал, захохотал во все горло.
— Чему вы смеетесь, муж мой? Я сказала какую-то глупость?
Петр, давясь смехом, рассказал жене, что он представил. Супруга, несмотря на то что порядком «обрусела», продолжала соблюдать чисто немецкое спокойствие и рассудительность.
— Муж мой, мне надлежит этим заняться? Это вы очень умно придумали, ваше величество!
Петр оторопел, пристально глядя на жену, не сразу осознав, что та не шутит. Като сознательно взвалила на себя проблемы здравоохранения и быстро поняла всю опасность распространения венерических заболеваний. И для их профилактики приняла драконовские меры: проститутки на столетие раньше обзавелись новейшим английским изобретением — кондомами.
«Французский насморк» лечили болезненными ингредиентами, в состав которых входил луковый сок — вопли разносились за три квартала. А с сифилитиками поступали жестоко — ссылали в Белозерский монастырь на вечное заключение с такими же больными.
«Ох и беда с этими немцами, совсем юмора не понимают!» — подумал Петр и взял в руки платок, доставшийся ночью от воинственного короля.
Капли крови навечно впитались в полотно, оставив напоминание о вчерашнем дне. Като дрожащей рукой забрала у него жесткую на ощупь материю, и, аккуратно сложив, тут же спрятала в ларец, звонко щелкнув крышкой.
— Пусть останется здесь, ваше величество, и станет мне постоянным напоминанием!
— Хорошо, Като! — покладисто согласился Петр, погладив жену по мягким волосам. — Вели одеться, мне еще с аглицким послом беседовать… По поводу двух миллионов!
— За ним послано, ваше величество еще утром. Скоро он будет здесь… — Глаза женщины недобро сощурились, и она прошипела разъяренной кошкой, готовой вцепиться всеми когтями в лицо недруга: — Надеюсь, вы позволите мне с ним поговорить?
— Зачем, Катенька? Это моя кровь и моя месть…
Ново-Мангазейский острог
— Давай, Ерофеич, веничком еще раз пройдись! Попарим аглицкого гостюшку от всей души! Чем ему не банька?
— Не-ет! Не надо! — во весь голос взвыл на весь подвал Джон Фитцджеральд Харгривс, ибо сейчас шпиону стало по-настоящему страшно — Шелихов это видел по исказившимся от ужаса чертам лица.
Майором королевской британской службы оказался лже-Ермошкин, много лет назад засланный в Россию и через Сибирь пробравшийся в закрытую для иностранцев Аляску.
— Надо же, такую гадюку пригрели на собственной груди… — задумчиво пробормотал губернатор, с нарастающим вниманием слушавший англичанина. Тот, вися на дыбе, причитал, и льющиеся из глаз слезы смешивались с потом и кровью на его лице, превращаясь в какую-то застывшую чудовищную маску.
— Я дворянин, майор королевской службы! Вы не можете меня пытать, это же не цивилизованно — так поступать с джентльменом…
— А где твоя форма, подсыл? — Шелихов взъярился. — Кроме слов, ничего нету! Верить отравителю прикажете?! Парь его, Ерофеич!
Палач, довольно осклабившись, провел горящим веником по спине, и британец взвыл, мучительно дернувшись, заорал во все горло:
— Я все скажу, не мучайте меня!
— Сколько британских кораблей в наших водах? Где они? Что собираются делать?
Шелихов быстро задавал вопросы, понимая, что упускать такой момент нельзя, ведь боль надломила шпиона, и пока она не прекращается, этот Харгривс будет говорить правду, не в силах измыслить правдоподобную ложь, потому терзать его следует не переставая, дабы истина из самой души шла и сама на язык просилась.
— Три брига купеческих на Кадьяк пошли… Два фрегата — на русский форт в Калифорнии… Еще фрегат в Ситху направлен, в Ново-Архангельске диверсию сделать… Я правду говорю, уберите веник!
— Правду? — прошипел Шелихов, — правду, может, ты и говоришь, но не всю! Жги его, Ерофеич! И мошонку пропарь ему хорошенько, бабы ему теперь не потребуются, холощеным будет!
— Не надо! Только не это! — зарезаемым боровом завизжал во весь голос майор, — я все скажу! Только дайте слово чести, что жизнь мне оставите и пытать прекратите…
Шелихов в задумчивости посмотрел на искаженное страданиями лицо британца. «Ну и ловок, шельма, по-нашему говорить, словно рязанский мужик! Два десятка лет отирался, и никто не заподозрил! Да и держался стойко, пока мы за него всерьез не взялись. Таких пыток ни один человек не выдюжит! Либо с ума сойдет, либо все расскажет, опустошится до донышка, как тот кувшинчик…»
— Хорошо, даю вам в том свое слово, майор! — протяжно, выделяя каждое слово, произнес Шелихов. И, к его удивлению, британец затараторил так быстро, словно боялся, что его могут прервать в любой момент.
— Наши корабли сейчас атакуют Охотск, Камчатку, порт в устье Амура, что назван именем царевича Николая! Будут высажены десанты во Владивосток и на остров Цусима! Все нападения приказано провести в конце июня, одновременно, на усмотрение командоров и капитанов! Почти все корабли — «торговцы», лишь из Китая пришло пять фрегатов! Приказано полностью разорить и сжечь все ваши остроги и порты, потопить корабли, разогнать туземцев, забрать золото!!!
— Ничего себе аппетит! — вслух удивился Шелихов. — Действительно, такое широкомасштабное нападение по силам произвести только одной Англии, главной морской державе мира.
«Но с каким размахом действуют, подлецы, на многие десятки тысяч миль одновременно напасть!»
— Я думаю, это не все… — Майор с хрипом вздохнул. — Война начата не только здесь, но и в других местах. Мы не будем мириться с усилением вашего владычества. Союз с французами есть страшная угроза нашему королевству! Я говорю правду, вы дали мне слово!
— Сними его с дыбы, Ерофеич! Оботри водкой, вправь руки в плечи, врача позовите, пусть пользует…
Отдав приказы, Шелихов устало опустился на лавку, уже не ощущая царящего кругом зловония. Чуть дрожащими пальцами он расстегнул мундир, чувствуя, как в груди бешено колотится сердце.
В марте этого года он получил секретный приказ из Петербурга — отправить два брига во Владивосток, а с октября считать каждое английское судно, появившееся в русских водах, вражеским, и относиться к ним без пощады — либо захватывать, либо топить.
В случае появления на Юконе британских солдат воевать с ними безжалостно, и как можно дальше раздвинуть пределы российского влияния.
Губернатор тяжело вздохнул и снова вытер вспотевший лоб — никогда раньше он столь остро не чувствовал всей тяжести своего положения. Единственная мысль пульсировала в его голове: «Они нас опередили и напали первыми!»
Соловецкий монастырь
— Пардона просить будут…
Архимандрит Мефодий глухо ответил на невысказанный вопрос келаря, что с нескрываемым удивлением смотрел на выстроившихся перед крепкими воротами обители шотландцев.
Приполярный край всегда суров. Шторм хотя и начал стихать, но не прекращался, ощутимо похолодало, так что еще позавчера пришлось затопить все печи в монастырских помещениях.
И вообще, у всех монахов и поморов сложилось стойкое впечатление, что короткое северное лето уже прошло, не успев начаться, и скоро наступит суровая зима.
Удивления и уважения достойны эти скотты, жители суровых гор. Три дня продержаться под ливнем, в холоде, без горячей пищи, и только сегодня поздним вечером сломаться духом. Нет, шотландцы, несомненно, еще бы продержались и неделю, имей они надежду на корабли.
Вот только выброшенные на берег обломки свидетельствовали о том, что с эскадрой произошло большое несчастье. Потому и стояли понуро крепкие мужики в смешных юбках, поддерживая друг друга, кашляя и сопя. Причем все без оружия, только у офицеров, что отличались золотыми эполетами на красных мундирах, висели на перевязях шпаги.
Перед самыми воротами стояли двое парламентеров — солдат держал палку с мокрой белой тряпкой, которую полоскал ветер, рядом с ним растопырил ноги крепкий и зрелых лет мужчина в расшитом золотыми нитями, явно штаб-офицерском, мундире. Он придерживал рукою стоявшую на голове бочонком большую шапку-кивер из медвежьей шкуры и стоически переносил яростное буйство северной природы.
— Вели вдвое больше горячего готовить, голодные они. Да пусть больных по кельям определят — их едва половина на ногах стоит, остальные лежмя попадали!
— Так вороги это, владыко…
— Цыц! Люди они, и грех болящим помощь не оказать!
Настоятель так сурово свел брови, что прижимистый отец келарь, а другой на такой должности вряд ли удержался бы, сразу закрыл рот, дабы не гневить архимандрита понапрасну.
— И вели ворота открыть, притомились ведь люди, ожидаючи. Под дождем стоят, а ветер лют…
Архимандрит Мефодий сочувствующе посмотрел на шотландца, который после короткого представления, незаметно, бочком, хоть на шажок, но старался приблизиться к пылавшей печи.
— Я готов вас выслушать, майор!
Настоятель Соловецкого монастыря пристально посмотрел на стоявшего перед ним офицера. Вид у того был неказистый — с узорчатого, в квадратах килта на гранитный пол трапезной стекала вода, образовав на полу большую лужу.
Шотландца, несмотря на всю его выдержку, ощутимо трясло, и в полной тишине трапезной слышался перестук зубов дрожащего от холода человека.
Стокгольм
— Позавчера напали? Но как вы узнали? — моментально вскинулась Екатерина Петровна, оглушенная новостью.
— Я был в Гетеборге, куда пришел русский пароход, удравший от англичан, и сразу поспешил сюда, загнав трех почтовых коней!
— Но как британцы прошли проливы?! Неужели датчане в своем Кронборге пропустили их беспрепятственно?
— Нет, ваше величество, датчане стреляли, вот только попасть не смогли. Британцы прошли у нашего берега, форты молчали… Это измена, государь! Полковник Аксель Сундстрем получил от вице-адмирала Паркера пять сотен гиней…
— Мерзавец! — юный король не скрывал своего отвращения. — Ну каков мерзавец! На этом золоте кровь храбрых моряков моего «Ретвизана»! А ведь еще вчера их посол клялся мне в любви! Подлец! Как вы поступили с комендантом Кронборга, граф?
— Приказал взять под арест, ваше величество, и назначил командиром майора Левенштерна!
— Старшего брата моего Эрика? — юный Густав, проводя все свое время с военными, хорошо знал многих из них, ибо Швеция страна небольшая. — Он храбрый офицер и, думаю, не пропустит британцев обратно. Лишь бы датчане не подвели!
— Надеюсь, что не подведут, мой король! Британцы расстреливают их столицу, Копенгаген горит…
— Что с моей сестрой?! — Екатерина Петровна побледнела, кусая алые губы, с трудом сдерживая волнение.
— Не знаю, ваше величество, на пароходе ничего не знали, а ждать новых новостей я не мог!
— Я понимаю, граф… — королева хотела что-то добавить, но собачий скулеж отвлек ее внимание.
Все присутствующие посмотрели на пол и остолбенели от ужаса. Борзые лежали, подрагивая лапами в мучительной агонии, из раскрытых пастей стекали пена и кровь. Глаза еще живых собак стекленели, медленно подергиваясь смертной пеленой.
— Что это, мама?
— Эти перепела отравлены… — с побледневшим лицом тихо произнесла королева и обеими руками крепко прижала к себе потрясенного сына, на глазах которого выступили слезы.
— Граф, благодаря вашей неловкости мы с королем обязаны вам жизнью…
— Это британцы, больше некому! — глухо произнес Армфельт, глядя на слезы, выступившие на глазах короля — мальчик сильно привязался к своим собакам. Но скорбь сменилась яростью, и Густав крепко схватил графа за отворот мундира.
— Вы должны найти отравителей, граф! Клянусь короной, враги Швеции пожалеют об этой подлости!
Соловецкий монастырь
— Святой отец, — Патрик Гордон учтиво поклонился перед седовласым настоятелем монастыря и непривычным кротким голосом вопросил, — могу я видеть старшего воинского начальника?
— Его здесь нет, — ответ прозвучал на вполне сносном английском языке, — ибо в обители нет воинского гарнизона!
— Но ведь от стен по нам стреляли! — искренне удивился шотландец, — значит, здесь есть солдаты! А если есть воинские чины, то ими непременно командует офицер!
Медленно и тщательно подбирая слова, майор попытался втолковать весьма далекому от военной службы русскому священнику элементарные условия армейского распорядка.
— Здесь только небольшая команда из двадцати инвалидов, с ними отставной капрал. Они и стреляли по вам вместе с моей паствой. Многие прихожане служили на кораблях и в артиллерии!
Шотландец сразу приуныл — тихий голос священника, правильно выговаривающего английские слова, ввел его в еще большее расстройство. Сейчас он проклинал англичан, которые затянули его славных хайлендеров в эту авантюру и подло бросили, сами трусливо сбежав.
«Что еще ожидать от этих собак, которые являются вековыми врагами моей родины!»
Патрик Гордон тяжело вздохнул. И он сам, и его офицеры с солдатами не хотели воевать с русскими ни тогда, ни сейчас. Бесцельное занятие — без пушек, с подмокшим, а оттого бесполезным, порохом промокшим, озябшим, наполовину больным горцам осаждать высокие стены, сложенные из валунов.
Будь это крепость, он бы не задумывался ни на минуту — лучше гибель при штурме, чем загибаться от холода и голода под неприступными стенами крепости. Вот только англичане подло обманули — это была обычная мирная обитель, охраняемая монахами.
Сейчас шотландцу было стыдно за свой первоначальный порыв, когда после многодневного плавания он увидел этот вожделенный остров, что должен был стать его первой победой.
— Вам позвать капрала? — с непонятным радушием осведомился настоятель, и от его спокойных слов у Патрика Гордона свело от унижения скулы, нестерпимый стыд зажег багровым цветом его щеки.
Судьба военного переменчива, и за победами могут последовать поражения. Но капитулировать перед мужиками, которые в прошлом являлись моряками и артиллеристами, не так зазорно. Но вот протягивать дедовскую шпагу капралу…
Ему, заслуженному майору, — стыд на весь остаток жизни. И не просто укоризна детям и внукам, а несмываемый позор, который перейдет на весь клан навечно вытравленным клеймом на родовую честь.
— Неужели нет хотя бы одного отставного офицера? — в последней отчаянной надежде взмолился Гордон.
— Почему нет, есть!
При виде улыбки на губах настоятеля шотландец возликовал: главным для него сейчас было спасти свою честь.
— Сорок лет назад я служил в рядах Преображенского полка, старейшего в русской армии, чтоб вы знали. Этот гвардейский полк был любим императором Петром Великим, ведь он — его личная гвардия!
— О да, лейб-гвардия, это я знаю!
С души Гордона упал тяжелый камень, он мысленно возликовал. Пусть даже этот священник, почтенный старик, был тогда молодым фенриком, это кардинально меняет непростую ситуацию. И Гордон, приосанившись, почтительно вопросил:
— Позвольте узнать ваш чин и мирское имя, несомненно, славное своими подвигами, святой отец?! Дабы соблюсти воинский артикул!
— Командир первой лейб-роты государя императора Петра Федоровича, кавалер малого креста ордена Святой Анны, капитан Гавриил Романович Державин! Мой гвардейский чин соответствует подполковнику армейской инфантерии, господин майор. Я оставил службу и ушел в монастырь — так у нас завсегда поступают. Вас устраивает мой ответ?!
— О да, господин подполковник! Виноват… святой отец! — открыто возликовал шотландец — сдаться старшему по чину уже не позор, и нет посрамления чести. Он склонился перед стариком в самом почтительном поклоне и протянул двумя руками свою шпагу.
— Примите ее, господин подполковник, в знак того, что мои шотландцы и я просим принять нашу капитуляцию! Надеюсь, что ее условия не будут ущемлять нашу честь. Я рад, что передаю клинок в достойные руки русского священника и славного гвардейского офицера!
— Оставьте ее себе, майор. Вы — честный воин!
Властным движением старик отвел оружие и спросил отеческим голосом, преисполненным родительской ласки:
— У нас в России всегда тепло относятся к шотландцам. Генерал Патрик Гордон, кстати, двоюродный предок мужа моей кузины, был наперсником и воинским учителем императора Петра Великого. Это вам, случайно, не родственник, майор?
— Он троюродный прадед моего деда, сэр! — С нескрываемой гордостью ответил Гордон, и совсем иным взглядом посмотрел на настоятеля. Пусть между ними дальнее, но родство, а это ко многому обязывает.
— Мы до сих пор помним и гордимся столь достойным представителем нашего рода! И я рад, что здесь, в далекой русской земле, нашел вас, святой отец, чтобы выразить сыновний долг. Как хорошо, что не пролилась кровь и мы не стали по моему недомыслию врагами!
— Вот видите, Патрик, сколько между нами общего. Зачем нам война за чуждые интересы? Или вы считаете англичан добрыми хозяевами?!
— Они нам не господа! — словно ужаленный тарантулом, взвился Гордон. — Это мерзкие узурпаторы, оккупировавшие мою страну век назад! Подлые трусы! Вы сами видели, как они предали моих солдат!
— Сын мой, наши народы просто хотели стравить. Однако Всевышний все расставил по своим местам. В монастыре вы получите тепло и уют, ваших солдат покормят и разместят, только сложите оружие. Нет, нет, это не капитуляция! Я считаю вас не врагами, а заблудившимися овцами, как сказано в Писании. Просто в обитель нельзя вступать с оружием в руках. Вы не наши пленники, вы наши гости, уже званые…
Майор Патрик Гордон буквально задохнулся от чувства невыносимой радости, такого благородства офицер никак не ожидал. Действительно, старик, что оказался его дальним родственником, и это в суровой Каледонии значит многое, полностью прав.
Зато теперь ясно, кто настоящий враг его шотландцам, а кто искренний друг!
Петербург
— Сеньор Паоли ждет вашего ответа, генерал!
Душа генерала возликовала — наконец-то его родина со времен битвы при Понтенуэва, произошедшей за три месяца до его рождения, обрела независимость, пусть с помощью англичан, изгнав с острова французов.
И теперь в Аяччо народ снова привел к власти Паскуале Паоли, у которого отец Наполеона, Карло ди Буонапарте, был долгие годы секретарем и даже являлся одним из составителей Конституции Корсики.
После той несчастной для островитян битвы с французами отец Наполеона проявил ценное, хотя и не очень уважаемое качество для политика — гибкость.
А потому сам Наполеон смог окончить французское военное училище, хотя на языке метрополии говорил скверно, а писал еще хуже. Ведь корсиканский язык — диалект итальянского — никогда и не звучал в школах Галлии.
Время учебы запомнилось тем, что он постоянно шокировал учителей своим восхищением Паоли и не скрывал неприязнь к Франции и французам как поработителям Корсики. В силу этого убеждения юный Наполеон слишком много дрался, не имел друзей и был очень одинок.
«Меня зовут на Корсику! Я стану командующим нашей армии, буду жить вместе с семьей, ведь у меня четыре брата и три сестры, и буду всегда с ними!» — душа Бонапарта кричала в ликовании — он был очень привязан к родне. Но тут разум подал свой голос, и словно ушат холодной воды вылился на раскаленные угли.
«Что ты забыл на этом нищем острове?! Ведь получая половину твоего жалованья из России, твоя семья стала несметно богатой. Командующий армией?! Соберут пять тысяч ополченцев в лучшем случае! Остров охраняет британский флот, и не будь его, французы бы давно показали твоим соотечественникам, где куры зимуют. Куры? Или по-русски звучит иначе?»
Наполеон задумался, перебирая русскую фонетику по памяти, и пришел к выводу, что не в домашней птице дело…
Его взгляд упал на отражение в оконном стекле — ладный мундир с золотым генеральским шитьем, на груди заветный белый крест (о гримаса судьбы) — полученный за сражение с французами под Яффой из рук самого императора.
«Его Величество — мой крестный отец, и сейчас я не Наполеоне ди Буанапарте, а Павел Александрович Бонапартов! Генерал-майор российской армии, георгиевский кавалер! Какая, к ишачьей матери, Корсика?! Идти на поклон к британцам, после того как перетопил их корабли в Дарданеллах?! Да пошли они к едрене фене!»
— Так что передать сеньору Паоли, мой генерал? — посланник с далекой Корсики смотрел на него пристальными жгуче-черными глазами и в ответ получил ослепительную улыбку:
— Передайте сеньору мои почтительные поздравления! Видите ли, но я присягнул России, и у меня, как у офицера и дворянина, только одно слово. Но, поверьте, я всем сердцем люблю Корсику и, будучи рядом с императором Петром Федоровичем, смогу принести моей далекой Родине много пользы!
— О да! — воскликнул собеседник. — Я слышал, что император стал вашим крестным отцом! Сейчас к вопросам веры царит весьма легкомысленное отношение…
— Только не в России, сеньор Розарте, недаром православные являются ортодоксами, то есть хранителями изначальной Веры, ее ревнителями.
— Я не силен в богословии, мой генерал. Но ваше предложение я передам сеньору Паоли, как только прибуду на Корсику. Вы сделаете для Родины благое дело, генерал, если поможете ей достичь соглашения с могущественной империей!
Петергоф
— Ваше величество, что с золотом сделать?
— Каким золотом?! — удивился Петр, с недоумением посмотрев на вечно невозмутимого Аракчеева.
— Тридцать тысяч, что были взяты у убитых вами заговорщиков! — голос Аракчеева был сух и бесстрастен.
— Так вы что, казакам его не отдали? Я же велел Данилову!
— Они отказались взять его, ваше величество! Данилов сам и принес…
— Но почему?! — изумился Петр: в голове совершенно не укладывалось, что казак может отказаться от добычи.
— Ваши конвойцы, государь, сказали, что хорошо знают, какая цена была взята за это золото. Потому они скорее отдадут свое добро, чем возьмут за вашу кровь!
Петр смутился, крякнул, и, скрывая душившее его волнение, подошел к столику, на котором лежала железная коробка папирос. Последние два года он не курил, но сейчас организм буквально потребовал никотина.
Смяв мундштук дрожащими пальцами, Петр чиркнул спичкой и глубоко затянулся. В голове закружилось, стены кабинета раздвинулись и стали расплываться перед глазами, кости в ногах превратились в вату, и он чуть было не рухнул в жесткое кресло.
— Давненько не курил, вот и поплохело…
Петр помотал головой, разгоняя кровь и преодолевая сонливость, затянулся еще раз, решив, что клин вышибают клином. Вторая затяжка пошла уже лучше, а третья послужила допингом.
— Алексей Андреевич, Жеребцову допросили?
— Уже сделал, ваше величество. Боюсь, государь, что дело свое Зубовы уже совершили.
— Да-а? — протянул Петр. — Но позвольте, они же меня не убили!
— Почтмейстер Платон Зубов два года тому назад умышленно поджег искровую станцию в Гатчине. Аппарат и важные части генератора передал английскому послу.
— Но было же следствие! — Новость ошарашила Петра.
— Да, ваше величество. Платон вместо отсутствующих деталей представил фальшивые, которые к тому же были изуродованы пламенем. Комиссия подлога совершенно не заметила! За это Зубов получил от посла десять тысяч фунтов стерлингов.
— Щедры! Тридцать тысяч рублей разом отвалили! Хотя станция мне в сто тысяч выходит с проводами и генератором! Продешевил Платоша, сукин сын, изменник проклятый!
— Я думаю, государь, нам следует тянуть линии до Берлина и Парижа, секрета в искровых станциях больше нет. И вам потребуется быстрое средство для связи с генералом Гошем!
— Да, я понимаю. Хорошо, пусть так и будет.
Петр тяжело вздохнул. Давать такой инструмент в руки потенциальных врагов он не хотел. Но союз есть союз, хотя и Антанта. И связь между двумя его составляющими очень нужна.
— Что касается других братьев, ваше величество, то они…
— Что-нибудь серьезное? — остановил Петр Аракчеева, — или пустопорожние разговоры?
— Болтали, государь, злобу свою изливали.
— Тогда оставим Зубовых! — Петр махнул рукою, но Аракчеев тут же спросил, по своему обыкновению любя расставить все точки и запятые.
— Извините, государь, но что делать с их сестрой?
— Упрятать в первый же женский монастырь! — Петр уже принял решение по данному вопросу. — В одиночную келью! На самый строгий пост! Мясо только по светлым праздникам, в Рождество и Пасху! И в Масленицу, пожалуй… Нет, блинов с нее хватит! Запретить называться мирским именем, и если вякнет, вырвать язык, пусть об этом знает!
— Без суда, ваше величество? В обществе пойдут разговоры…
— Разве в делах о государственной измене допустим обычный суд?! А злоумышление на императора вообще карается смертью без суда и следствия! Она была захвачена мной с оружием в руках! Все шесть пуль выпалила, стерва! А ты мне про суд?! Пусть опишет все подробно, как на исповеди, а настоятель пусть подлинность заверит… Вернее, мать игуменья. И еще одно. В условиях не стеснять, занять работой, чтение давать только духовное, а там посмотрим… Если задумается, то режим ослабим. Да, вот еще что — охрану поставь хорошую!
— Будет исполнено, государь!
Начальник Собственной Его Величества канцелярии статский советник Аракчеев с самым мрачным видом почтительно поклонился.
Петр усмехнулся:
«Вину свою чует, что такой заговор прошляпил! Но и рад, с другой стороны, что Тайная экспедиция Сената сама в этом деле по уши обгадилась! Пора в этой лавочке чистку произвести, а то обленились совсем, нюх потеряли, государственный интерес не блюдут!»
— Идите, Алексей Андреевич, займитесь делом.
Аракчеев поклонился и быстро вышел из кабинета, а Петр пару раз затянулся папиросой, чувствуя сильную усталость от человеческой сущности. Проще рубить головы налево и направо, выплеснуть скопившуюся злобу, но нужно сдерживаться.
— Ваше величество, разрешите? — Встревоженное лицо вернувшегося спустя пару минут Аракчеева было белее мела. — Передано из Кенигсберга, только сейчас дворцовый почтмейстер получил! Экстренно!
— От кого? — Петр сразу же вскинулся с кресла, недоброе предчувствие сильно сжало сердце.
— От адмирала Ушакова, государь! Позавчера британский флот атаковал и потопил датские и русские корабли у Копенгагена, пароход «Вестник» вырвался через блокаду и у острова Борнхольм встретился с эскадрой Ушакова. Адмирал идет с шестью линейными кораблями к датской столице, дабы принять бой, а пароход отправил в Кенигсберг для передачи вам, государь, искрового сообщения!
— Они нас опередили… — после долгой паузы, взятой на размышления, медленно произнес Петр, выделяя каждое слово.
— Теперь я уверен, что покушение на меня и это нападение — звенья одной цепи. Все правильно: моя смерть вызвала бы замешательство — не это ли самый удачный момент для атаки. Стой! Какой, мать твою, Копенгаген?! Сто против одного, что англичане сейчас нападают на нас везде, где только можно, кораблей ведь у них втрое, если не вчетверо больше нашего. И наверняка эти рыжеволосые бестии наш прошлый блицкриг с Турцией творчески переосмыслили. И вот еще…
Петр резким движением затушил папиросу и тут же закурил следующую, его глаза гневно сощурились. Так происходило всегда с императором в минуту мучительных размышлений.
— Это война, Алексей Андреевич! Причем такая, в которой они пойдут на все! Боюсь, что мои сыновья под угрозой. Скрыть подготовку похода на Индию полностью невозможно — либо у нас, либо у французов произошла утечка информации. Потеря «жемчужины британской короны» для Англии если не смертельный, то очень опасный удар. Немедленно иди отправляй телеграммы. Завтра же собрать Сенат, подготовь мой манифест о начале войны. И еще распорядись — посла приму не в кабинете, а в парке!
Петр сжал кулаки, захрустев костяшками.
— Я с ним поговорю тет-а-тет…
Форт Росс
— Они увезли твою Марию и сына, государь! И Кончиту…
На графа Резанова было больно смотреть: лицо бледное, почти землистое, дрожащие руки, полный боли взгляд. И немудрено — на этом пепелище, что раньше называлось Фортом Росс, он провел уже несколько часов, стараясь помочь тем, кто уцелел после бойни и пожара.
От услышанных слов Николай разом обессилел, усевшись на закопченный, горячий и еще толком не остывший камень. Его молодое тело будто потеряло все силы. Пусть Маша и маленький Петя захвачены, но они живы, и это главное. Но лежащие кругом тела убитых взывали к отмщению, и Николая захлестнула вспышка ярости, разом вернувшая ему силы. Он положил ладонь на плечо Резанова и крепко сжал пальцы:
— Вставай, Николай Петрович, нам нужно помочь тем, кого еще можно спасти…
Каменный дом Орловых в два этажа с большим балконом, покоившимся на массивных колоннах, бывший резиденцией царя Сибирского, потерял все свое первоначальное великолепие. Закопченный, с черными провалами окон, словно с выбитыми глазами, дворец рождал не успокоение в душе, а бессильную ярость.
Николай медленно обошел весь двор, внимательно рассматривая тела погибших. Немногочисленный гарнизон из четырех отставных стрелков, старого дворецкого, когда-то служившего в гренадерах, и столь же почтенного казака, полег полностью.
Николай наскоро ощупал патронташи, лишь в одном из них оставалось два патрона. Странно, но нападавшие не взяли ни одной «кулибинки» — винтовки валялись рядом с телами.
— Они хорошо знают, государь, что наших патронов к ним не найти да и не сделать!
Граф Резанов уже полностью пришел в себя и снова был энергичен и деятелен. Однако, взглянув в его не только постаревшие, но и помертвевшие глаза, Николай понял, что друг сейчас движим одной мыслью и желанием — жить только для того, чтобы отомстить.
Но сам Николай не чувствовал в душе такой ярости, будто все внутри обратилось в застывший лед. Сделав несколько шагов, он встал перед телом женщины, в руке которой смертной хваткой была зажата сабля.
— И тебя, Матрена, убили…
Николай присел на корточки, и, надавив пальцами, смежил теплые еще веки. Затем, тяжело вздохнув, набросил обгоревшую, всю в дырках попону на изувеченное огнем тело.
Старую казачку он уважал за ту искреннюю любовь, которую она, бездетная, дарила Маше с первых дней ее жизни. И вспомнил, как Матрена постоянно называла ее «доченькой», даже когда та стала царицей Сибирской.
Но стоило Маше родить первенца, как старая казачка принялась называть ее уже «матушкой», а маленького царевича пестовать с такой любовью и нежностью, что и родным детям вряд ли перепадает.
И тут боль так резанула сердце, что Николай Петрович застонал, опустившись на землю, чувствуя, как внутри бешеное пламя воспылавшей с новой силой ярости пожирает прежде каменный лед в душе. И прошептал, обретя главную цель своей жизни:
— Я отомщу…
Копенгаген
— Совсем распоясалась «владычица морей»! Как на смотре, даже флагами разукрасились — победу празднуют!
Капитан второго ранга Алексей Самуилович Грейг, улыбаясь, смотрел на стройную линию британских кораблей, выстроившихся на рейде Копенгагена.
Вот только улыбка русского офицера не сулила британцам ничего доброго. Судя по безмятежности, британцы вряд ли предполагали, что их ждут незабываемые впечатления от встречи с тремя русскими броненосцами.
За флагманским «Медведем», шедшим под брейд-вымпелом самого Грейга, натужно работая машинами, следовали «Шатун» и «Гризли», за которыми пристроились две канонерские лодки.
«Косолапые» пришлись к сердцу молодого моряка — вдвое больше по водоизмещению, чем его прежние «кабаны», они и «одеты» в более надежные панцири из самой лучшей шведской стали.
Паровые машины утроенной мощности двигали броненосцы с приличной скоростью в восемь узлов, что делало их страшным противником для любого парусного корабля.
Убежать от них смогли бы лишь самые быстроходные из вражеских кораблей, и то при попутном свежем ветре. Вот только мореходность у «медведей» была отвратительной — при том же свежем ветре в море лучше было не соваться, дабы не пойти колуном на дно.
Хотя все на свете относительно, в сравнении с теми же черноморскими «кабанами» балтийских «косолапых» можно было считать невероятно плавучими «ходоками».
— Поднять сигнал! Рвем вражескую линию надвое! Канонеркам атаковать арьергард неприятеля, уйти на мелководье и держать дистанцию. Броненосцам разорвать корде-баталию и авангард! Машины — на полный ход, принять два румба вправо!
Отдав распоряжение сигнальщику, что сразу завозился у ящика, выбирая нужные флаги, Грейг спустился по трапу из боевой рубки в каземат. Тут громко стучали машины, у заряженных 68-фунтовых пушек застыли канониры. Люк погреба заранее открыт, все было готово для быстрой перезарядки орудий.
Грейг чисто по-русски, забыв про манеры и происхождение, почесал затылок. Нет, диспозиция выбрана правильно. Хорошо защищенным броненосцам, борта и казематы которых прикрыты пятидюймовыми плитами, ядра британцев не страшны, а потому можно подходить на пистолетный выстрел — бомбические пушки сокрушат любой деревянный корабль за два-три полных шестиорудийных залпа.
А вот канонерским лодкам, если те попадут под обстрел, придется туго — броня ведь отсутствует. Зато пушки, пусть пара, но такие же мощные и дальнобойные, как на «медведях», смогут поражать неприятеля с дистанций, для того не достижимых. Так что мелководье для них есть лучшая защита, англичане приблизиться к ним не смогут ни при каком случае…
— Братцы!
Громко заорал, надрывая горло, молодой капитан, стараясь перекричать грохот машин. Этого момента он уже яростно ожидал два дня, с того часа, как в Киль, где стоял его отряд, вошел избитый датский бриг, вырвавшийся из западни и прорвавшийся через линию английских фрегатов.
— Позавчера британцы, вероломно напав, потопили наши корабли! Мы пришли сюда не только сражаться, мы несем справедливое возмездие нашему извечному недоброжелателю и супротивнику! С нами Бог, Царь и русский народ! Ура!
— Ур-ра-а!!!
Крик командира был подхвачен матросами, лица которых излучали решительность и отрешенность — ту самую, значимую для любого командира, с которой любые русские люди идут на бой, сражаясь уже не на жизнь, а на смерть!
Петергоф
— Скажите, господин посол, в настоящий момент королевство, которое вы представляете, воюет против моей державы?
Петр пристально посмотрел на посла, но Уинтворт выдержал взгляд и произнес безмятежно, хотя и осторожно:
— Мне неизвестно о том, ваше императорское величество! Но я не получал из Лондона депеш, в которых было бы объявление войны. Хотя, вне всякого сомнения, политика вашей страны вызывает в Лондоне настороженность и обеспокоенность, особенно в сближении с нашим извечным врагом Францией. Да, ваше императорское величество, французские революционеры опасны и для вас, и потому нашему королю Георгу, да хранит его Господь, испытывающему к вам, государь, самые теплые чувства, кажется противоестественным союз с якобинцами, которые посягнули на жизнь монарха, казнив помазанника на чудовищном изобретении доктора Гильотена. У них нет чести и совести, и все монархи Европы должны бороться с этим чудовищем, что грозит крушением основ всего мира.
— Несомненно…
Посол не врал, ибо «детектор» позволял заметить любую ложь. Зато теперь Петр окончательно убедился, что англичане начали войну всерьез. И чтобы скрыть подготовку, сделав ставку на внезапность, правительство не поставило в известность посла и даже не отозвало стоящие в портах России десятки торговых судов.
«А теперь поздно, господа, ибо у нас имеется телеграф! Завтра в полдень мы ваших купцов прихлопнем, имущество и корабли опишем, сразу же конфискуем! Вы хотели ввести меня в заблуждение?! Вам это удалось, гордитесь. На самом деле, сделай отзыв судов и банкиров — первый признак подготовки к войне, — тут бы мы насторожились. А так меня провели, как младенца, и все мои спецслужбы. Обманули, нехристи! Хм… А ведь они и себя обманули! Ведь нанесение несмертельного удара по врагу опасно для самого напавшего. Да что это я все о политике думаю, пора переходить к главному — взять господина посла за вымя и поспрошать хорошенько!»
Петр покосился на Уинтворта: чувствовалось, что англичанин определенно напряжен, на нервах, и его знаменитая британская невозмутимость не более чем маска.
Они уже час бродили по аллеям парка, беседуя о разных пустяках, и лишь сейчас император решил, остановившись у широкой лавочки — излюбленного места воркующих пар, перейти к главному.
— Господин посол, неужели вы рассчитывали, что в России найдутся люди, которых можно соблазнить за два миллиона полновесных рублей? Но вы удивительно щедры!
— Я не понимаю, о чем говорит ваше императорское величество!
— Все вы понимаете, Уинтворт. И сейчас мне лжете, прекрасно зная о том, что я могу быстро определить обман. Не так ли, Чарльз? А-а, вы молчите, боитесь быть пойманным на вранье?
— Я не понимаю, о чем говорит ваше императорское величество! И ваш угрожающий тон мне непонятен, ведь я посол одной из сильнейших держав мира. Зачем все это, государь? Я полностью к вашим услугам!
Голос Уинтворта прозвучал с хорошо наигранным удивлением, почти натурально, вот только побледневшая кожа и капельки пота на лбу выдавали его волнение.
— Любезный Чарльз, посмотрите туда. Видите, у той лавки стоят мешочки, набитые золотом? Узнаете их?
— Да, ваше величество, это мои деньги…
— О-о, вы сейчас говорите правду, господин посол?! — удивленно протянул Петр. — Эти сто тысяч рублей есть ваш аванс за мою смерть! Как интересно… Посол державы, так и набивающейся в союзники, организует и финансирует заговор для убийства императора, которого его же король называет братом! И рассыпается в самых искренних уверениях любви и дружбы! Вы убийца, Уинтворт, и я этого дела так просто не оставлю!
— Я не понимаю, о чем идет речь, ваше величество! Я дал эти деньги госпоже Жеребцовой в виде свадебного подарка, собираясь на ней жениться и увезти супругу в Англию. Она очень честная, порядочная женщина, и как только расторгнет брак с постылым ее чуткому сердцу мужем, я немедленно обвенчаюсь с ней!
«Очень честная женщина?! Святые небеса! Всем выплатила по десять тысяч, а себе заначила сразу сорок! Молодца — провела настоящий дележ по-братски! В меня стреляла будто на охоте! Ну что ж, свое обещание вам она постаралась исполнить, пусть и неудачно. Но теперь и вам настала очередь платить по счетам!»
Петр доброжелательно улыбнулся Уинтворту и сразу неожиданно резким движением левой руки схватил его за горло, а десницей нанес сокрушительный удар в солнечное сплетение.
Посол, не ждущий такого стремительного нападения императора, рухнул в траву и тут же был подхвачен Даниловым и двумя казаками, что выскочили из-за густых зеленых кустов, остриженных в английской манере. Петр погладил кулак и негромко приказал:
— А ну-ка, станичники, разложите добра молодца на лавке! И аккуратнее с персоной, прибывшей от моего «брата»!
— Ваше величество! Я, как посол, неприкосновенен! Вы не имеете права меня пытать!
— Что ты, что ты, батюшка! — подпустил ехидцы в голос Петр. — Какие пытки?! Казаки тебя и пальцем не тронут! А вот насчет монархов ничего не говорится! И не пытать я тебя буду, болезный, а уму-разуму учить, чтоб знал, что такое хорошо, а что такое плохо! За то учить буду, что на жизнь мою посягнул. А потому не посол ты сейчас, а гнусный убивец. Да ты не бойся, репутация твоя не пострадает, никто не видит, свидетелей нет. Неужто ты сам о своем позоре кому-нибудь расскажешь?!
Петр, взяв в руки плеть, услужливо протянутую Даниловым, наотмашь хлестанул по розовым откормленным ягодицам дипломата. Затем последовал удар за ударом.
Посол вначале крепился, показывая мужество, затем истошно заорал. Было видно, что английских джентльменов знакомят с розгами в колледжах, во всяких там оксфордах, но отнюдь не с нагайкой. Нанеся с десяток ударов, Петр приказал казакам:
— Помогите послу аглицкому!
Те шустро натянули на Уинтворта панталоны, несколькими взмахами сильных ладоней привели в порядок одежду. Петр с удовольствием посмотрел в белые от сдерживаемого бешенства и спрятанного, но и хорошо видимого страха глаза.
— Как вы думаете, господин посол, почему я продал вам искровой аппарат? Да, да, именно я, а не какой-то там почтмейстер, запаливший школу! Известно ли вам, что ваша любовница, которой вы предложили руку и сердце, служит в Тайной экспедиции Сената. Вы, надеюсь, знаете эту весьма почтенную организацию?
— Вы меня желаете убить?
Петр отдавал должное британскому послу — тот побледнел после экзекуции, но продолжал хорохориться, иногда бросая опасливые взгляды на мрачных казаков.
— Я вас мог скормить медведям… Но я не стану этого делать. Даже верну ваше золото. Забавно, конечно, когда Иуде возвращают тридцать сребреников. А теперь, станичники, засуньте господина посла в кибитку — и прямиком до польской границы!
— Вы не имеете права! — взвизгнул посол, но, наткнувшись на свирепый взгляд Петра, осекся и уже просящим тоном добавил: — Я должен передать дела секретарю, ваше императорское величество…
— Обойдешься! — отрезал Петр, а сам с жестокой радостью в душе подумал: «А ведь ты, придурок, попал! Деньги посольские вместе с тобой пропали, сам ты неизвестно куда скрылся. Да еще русские завтра войну объявят, о которой ты пока ни сном ни духом! Искровой аппарат всю жизнь терзать будет, ибо начальство с тебя все жилы вытянет. Ты уже конченый человек, посол Чарльз Уинтворт!»
Петр напоследок небрежно похлопал дипломата по щеке, будто производя в рыцари, по примеру своего деда, Петра Алексеевича, и казаки шустро уволокли дипломата, прихватив мешки с золотом, для переноски которого из кустов выскочили еще пятеро станичников. Петр посмотрел им вслед — только сейчас сжатая пружина в его душе распрямилась.
— Будущее России стоит того, чтобы сражаться за него железом и кровью!
Бухара
— Аллах, великий и милосердный!
Никогда еще эмир Хайдар не чувствовал себя так скверно. Принимать решение необходимо, но каковы будут последствия для его державы?
Выбор был тяжел, и даже в совете мнения сановников разделились. Верховный кадий предложил казнить русского посла, на что визирь, выслушав предложение судьи по поводу способа умерщвления гяура, ехидно попенял на судьбу хивинского хана.
В Диване мгновенно наступило полное молчание, было слышно, как жужжат мухи, но никто из присутствующих сановников не попытался нарушить эту тягостную тишину.
Много лет тому назад хивинский хан вырезал отряд русских драгун, а князя Бековича-Черкасского предал мучениям, несмотря на то что тот был единоверцем.
Расплаты не последовало, русские целыми десятилетиями лишь пеняли ханам на их разбойничьи набеги на соседние земли, превратившие Хиву в центр работорговли.
Пять лет тому назад, когда минуло ровно восемь десятилетий с момента убийства князя, русские снова отправили посла. Тот повел себя дерзко и напомнил хану о судьбе Крыма, где тоже торговали русскими рабами. Наглого гяура постигла страшная участь — с него живого содрали кожу и через купцов отправили в Петербург.
Но на этот раз владыка Хивы жестоко просчитался — месть «белого царя» оказалась ужасной: два года назад русские казаки прошли безводные степи от Оренбурга до Арала и вторглись в ханство, предав все вокруг мечу и огню. Все ханские родственники и знать были уничтожены, не щадили ни женщин, ни детей, ни седин стариков.
Могущественное ханство исчезло в одночасье, превратившись в русскую провинцию!
— О Аллах Всемогущий, за что ты нас караешь!
Эмир прошелся по мягкому хорезмскому ковру, служившему горестным напоминанием о печальной судьбе северного соседа. Он многократно перечитывал письмо императора Петра Федоровича, ища в нем затаенное, но в строках вязи перевода не было ничего потаенного, все предельно просто.
Выбор жесток — или Бухара становится вассалом Российской империи, и тогда род эмира останется ее вечными властителями, а русские не изменят уклад жизни народа, или его эмират разделит участь Хивы. И это была не пустая угроза.
Полчища русских надвигались не только с северо-запада, от Арала, но и с северо-востока, где, заняв Семиречье, они вышли к рубежам Кокандского ханства.
И главное, что прекрасно осознали все военачальники эмира, противопоставить оружию неверных нечего. Их пушки и ружья выкашивали правоверных с огромного расстояния.
— О Всемилостивейший Аллах!
После краткой молитвы тягостные мысли покинули ум и душу эмира: ответ оказался простым — в любом случае войска неверных пойдут на Индию, окажет он им сопротивление или не окажет.
Если он встанет на дороге сорокатысячного корпуса, то бухарские войска раздавят так же просто, как слон затаптывает ящерицу.
Зато, если он выразит внешнюю покорность и пропустит неверных, то много воды утечет к Аралу за это время, а там как Аллах положит. Русские могут ввязаться в войну с афганцами, в самой Индии их ждут «белые сахибы», болезни и лишения, стужа в горах и жажда в пустыне.
— Пусть они идут. Пропустим их, а потом мы посмотрим, сколько их будет возвращаться обратно. Вот тогда-то и припомним это унижение! На все воля Аллаха!
Кронборг
— Московитские варвары! Они никогда не научатся воевать честно, татарские собаки!
Вице-адмирал Паркер изрыгал самую черную ругань, которую только освоил за свою многолетнюю флотскую службу. Всего за два дня блестящая победа, что увенчала его лаврами флотоводца, обернулась жутким поражением. Да что там, если говорить честно, разгромом, катастрофой, похожей на ту, что постигла враждебную его родной Англии испанскую Непобедимую армаду!
Сейчас Паркер проклинал на все лады лордов Адмиралтейства, посчитавших выдумкой рассказы чудом спасшихся пять лет назад в Константинополе английских моряков о несуразных кораблях с паровыми машинами, которых не могли поразить ядра.
— Дети подзаборной проститутки!
Да и сам он, положа руку на сердце, не сильно доверял этим байкам, списывая их на желание оправдаться. Впрочем, даже адмиралу Горацио Нельсону их лордства не поверили, когда тот попробовал рассказать об увиденных им в Дарданеллах чудовищных самодвижущих минах, способных разорвать взрывом любой, даже многопушечный корабль.
— Дерьмо собачье!
Паркера трясло от страха, именно потому отборной руганью он пытался спрятать его от офицеров и команды своего флагмана. Сегодня он собственными глазами убедился в существовании несуразных, больше похожих на огромные плавающие ящики, коптящих броненосцев, от которых даже самые тяжелые ядра отлетают, как горошины от каменной стены.
Всего три таких корабля уничтожили половину его эскадры огнем чудовищных пушек, бомбы которых проламывали борта и, взрываясь внутри, приносили огромные разрушения. И, хуже того, вызывали пожары, которые невозможно потушить.
Но этого русским морякам оказалось мало, и они направляли окованные сталью тараны, словно наступили времена античных триер, в деревянные крепкие борта, скроенные из знаменитого английского дуба, которые рвались, словно промасленная бумага.
В дополнение ко всем несчастьям к Копенгагену вскоре подошли пять русских линкоров с паровыми машинами, и тогда адмирал воочию убедился, что вести правильный бой с ними невозможно.
Да и как прикажете сходиться с врагами в линию, если московиты пускают в ход свои «Копья сатаны». Ни один прием против них не сработал, даже разорвать дистанцию не получилось, ибо русские, используя паровые машины, все время подходили чуть не на пистолетный выстрел и поражали британские корабли своим дьявольским изобретением.
— Теперь-то их лордства поймут, что необходимо строить точно такие же линкоры, дабы остановить притязания восточных варваров… — пробормотал Паркер себе под нос.
В эту секунду к нему снова пришла мысль об ушедшем к Борнхольму отряде Нельсона. Зная вспыльчивый нрав своего одноглазого младшего флагмана, теперь он не сомневался в его гибели, ибо подошедшие русские линкоры имели следы повреждений, пусть и тщательно заделанных, и «Копья сатаны» пускали лишь трое из них — понятное дело, где и против кого использовали другие московитские «коптилки».
— Датчане открыли по нам стрельбу, сэр!
Капитан корабля чуть дрожащим голосом привлек внимание адмирала. Тот усмехнулся в ответ, поняв беспокойство офицера. Четыре британских линкора, чудом вырвавшиеся из Копенгагена, находились в столь плачевном состоянии, что даже пара-другая тяжелых ядер, попади в них с крепостных верхов, могла сулить неприятности, причем фатальные.
Паркер оглянулся и похолодел — за спиной, далеко на горизонте, тянулись к небу черные дымы.
— Сэр! — в голосе капитана Хардвуда прозвучал отчетливый страх. — Русские линкоры нас догоняют!
— Добавить парусов! — прорычал адмирал. — Принять два румба вправо!
— Это опасно, сэр! Мы можем выскочить на камни.
— Риск есть, капитан, знаю. Но шведы стрелять в нас не будут, а датчане просто не добросят ядра. Ветер попутный, и мы легко уйдем от русских.
«Ночь близка, и темнота нас надежно укроет от преследователей. Пусть поищут, море большое!»
В мыслях снова прорвался страх. Его корабли были настолько избиты, что грозили рассыпаться от собственных выстрелов, а потому рисковать в случайной перестрелке, даже сразившись против одного фрегата или брига, Паркер категорически не желал.
— Это хорошо, что шведский комендант оказался столь сговорчив! — Адмирал усмехнулся, без опасений рассматривая знакомые прежде стены шведской крепости.
Флагман уже подходил к траверзу орудийных фортов, Паркер хорошо видел лица канониров и синий вымпел с желтым крестом, колыхающийся на флагштоке.
— Сэр, они наводят на нас орудия! — прохрипел Хардвуд полностью осевшим голосом, а изумленный адмирал не верил собственным глазам.
— Не может быть! Мы же договорились!
Страшный гром потряс воздух, белый пороховой дым заволок бастион, а флагманский линкор чудовищно содрогнулся всем корпусом от убийственного залпа в упор…
Гилянь
— Ваше сиятельство, на аванпостах задержали перса! Но он оказался русским, говорит, что имеет к вам важное сообщение!
— Так ведите его сюда быстрее, что тянете!
Князь Петр Иванович Багратион даже топнул ногой от возмущения. С самого утра день у него не задался — то ли не с той ноги встал, то ли еще по какой причине. Все валилось из рук, на душе было тоскливо, а предчувствия его еще никогда не обманывали.
Князь Петр Иванович Багратион, потомок рода грузинских царей, сделал стремительную карьеру, став в 37 лет генерал-лейтенантом и кавалером ордена Святого Георгия третьего класса. Правда, за Адрианополь он рассчитывал на второй класс, но заветный большой белый крест за всю ту войну был дарован только императору Петру Федоровичу.
Так что обиды пылкий грузин не держал — как можно, ведь других генералов белыми крестами тоже не наградили!
Да и грешно гневаться на самого императора, ибо дарованные им чин генерал-поручика, ордена Святого Александра Невского и Святого Владимира второго класса с мечами — вполне достойные награды. И сейчас он уже командир корпуса, причем отдельного, и является военным губернатором всего Гилянского края.
— С чем ко мне прибыли, любезный?
Петр Иванович окинул взглядом одетого в бурнус перса, тот скрывал лицо, и это князю не понравилось.
— Соблаговолите открыть мне свое лицо, милейший!
Приказной тон перс понял правильно, ослушаться князя не посмел и отвел кусок ткани от лица.
— Боже мой! Алексей Петрович, что это у вас за наряд?! — после короткой паузы с жаром воскликнул Багратион, не веря собственным глазам. К своему изумлению, он не сразу узнал блестящего гвардейского офицера, отличившегося под его командованием в прошлой войне с турками, награжденного вместе с великим князем Константином Петровичем Георгиевскими крестами, двадцатипятилетнего подполковника Генерального штаба Ермолова.
Теперь стали объяснимыми столь странный вид и одежда заслуженного, хотя и молодого офицера — тайная разведка всегда требует приноравливаться к окружающей среде и ничем не выделяться из местного населения.
— Дурные новости, ваше сиятельство… — совершенно тусклым голосом ответил князю молодой офицер, его глаза потемнели от усталости, а лицо стало серым.
— Шахиншах Фетх-Али объявил нам войну! Позавчера толпа черни взяла штурмом наше посольство!
— Что с Александром Николаевичем?!
Князь Петр Иванович машинально схватился за эфес шпаги, предчувствуя самое дурное. Но ответ оказался страшным, совершенно неожиданным, ибо так с дипломатами даже турки не поступали.
— Растерзан! Тело проволокли через весь город, всячески глумясь над ним. Царствие ему небесное!
Ермолов размашисто перекрестился, то же самое сделал и Багратион, еле сдерживая в себе ярость.
— Наши обороняли посольство до последнего патрона, их всех растерзали в клочья. Вот так-то, ваше сиятельство…
— Бедный, бедный Александр Николаевич!
Говорить Петру Ивановичу было очень трудно, он знал Радищева веселым и всегда жизнерадостным, а тут такое ошеломляющее и ужасное известие. Князь тихо произнес, решив только уточнить, правильно ли он понял слова Ермолова.
— Вы уверены, Алексей Петрович, что персы объявили нам войну? Это не мятеж черни, а именно война по шахскому приказу?
— Я видел все собственными глазами и слышал объявление! Кроме того, у меня есть доказательство!
Лицо Ермолова покрылось багровыми пятнами гнева от незаслуженного им недоверия, и он дерганым движением достал из халата свернутую трубкой грамоту.
— Это приказ самого шаха. Однако гонец до Тавриза не доехал, нарвался на меня…
— Спасибо, Алексей Петрович! И простите, ибо мне надлежит вершить возмездие! Я только предупрежу о том его императорское величество — в Петербурге должны знать об этом злодеянии!
Багратион пылко обнял молодого подполковника и, не сдерживая своего ликования, закричал во все горло:
— Господа, всем на коней, выступаем немедленно! Падем персам как снег на голову, благо они нас не ждут! Нельзя терять ни минуты — вперед, и только вперед!
