ДЕНЬ ВТОРОЙ 29 июня 1802 года
Гостилицы
Бедро нестерпимо горело пожирающим пламенем, и эта боль пробудила сознание Петра. Он вскинулся, приподнявшись на руке, под спиной противно чавкнула пахнувшая прелью болотная вода. Странно, от холода зубы стучали чечетку, но бедро пылало, словно раскаленная печка. Петр коснулся его пальцами и взвыл от боли.
— Суки червивые, они меня зацепили!
Он вспомнил, как скакал на разгоряченной лошади, уже не разбирая дороги, уходя от дышащей в спину смерти. И все — в памяти словно щелкнул выключатель, и наступила темнота.
— Как же я попал!
Петр схватил себя за волосы грязными пальцами. Одно было ясно — засада, что ему подготовила эта стерва Жеребцова, хорошо организована, продумана до мелочей. И ему невероятно повезло, что он выскочил из западни, пусть и получив рану и потеряв двух казаков.
— А ведь я по собственной глупости станичников погубил! Ни за грош пули получили!
Петр застонал, кляня себя за оплошность. Он и помыслить не мог, что на него могут подготовить покушение. Как же такое возможно — четыре спецслужбы, «встроенный» в мозг детектор лжи, которым он постоянно пользовался, преданная до последнего вздоха охрана, народ, боготворивший его, и в чьей любви он не сомневался?! Все это оказалось бесполезным перед кучкой заговорщиков!
— Сколько их там было? — пробормотал Петр и сразу загнул три пальца на правой руке. — Одного я пропорол шпагой, двоих застрелил, в остатке мы имеем эту стерву, что позвала пока неизвестных мне Платошу и Валеру и еще пару гамадрилов, которые с этими двумя от рощицы бежали. В итоге восемь! Впечатляет… Цельная организация террористов доморощенных!
Петр сплюнул тягучую слюну, его начинала разбирать злоба. Однако, вспомнив про оружие, он стал шарить пальцами по мокрой траве, вскоре, к своему удивлению, ладонь схватила невероятно теплый эфес шпаги. Разглядеть в темноте было ничего невозможно, и Петр машинально вытер о рукав стальной клинок.
В голове тут же сложился план спасения: подозвать лошадь, которая не могла далеко от него уйти и, будучи хорошо выдрессирована казаками, легла бы рядом, помогая влезть в седло.
А там все просто — добраться до Гостилиц, поднять местных мужиков и более ни о чем заботиться не стоило. Они живо найдут злоумышленников и к ногам бросят, оттузив хорошенько, если уже тварей этих не ищут. Ведь спохватятся, когда император после полуночи не приедет…
Петр несколько раз громко позвал лошадь, но, к его удивлению, та не приходила к нему. Это его сильно озадачило, и он осознал, что придется вносить изменения в первоначальный план — добраться до Гостилиц верхом не получится. Придется или топать на своих двоих, что с раненой ногой проблематично, или ждать помощи, которая неизвестно когда прибудет.
— Твою мать! Ни зги не видно!
Император смачно выругался и тут, словно по заказу, выглянула бледная, как поганка, луна, немедленно окрасив своим тусклым светом окружающий его мир.
Петр огляделся — искривленные деревья, кустарник, чавкающая под телом вода. Тут можно было не гадать — занесло его прямиком в болото, коими полны здешние места.
Недаром говорят — Бог создал рай, а черт — чухонский край! И угораздило же чухну, всяких там эстонцев, финнов, карелов, селиться среди болот, камней и озер. В вечной влажной сырости, в комарином писке, на грязи. Не то что на юге, где степь, тепло и ковыль по пояс.
Благодать!
— И шандарахнуло же дедушку по головушке, мать его за ногу, столицу свою на болоте построить… Город на сваях! А под каждым бревном по два мужика притоплено, что русских, что пленных шведов. Карл, наверное, и не предполагал, что в Петербурге сгинет больше его солдат, чем на всех сражениях!
Петр зло засмеялся и сразу застонал от боли. Бедро снова окатило приступом жара, да такого, что зубы захрустели во рту.
— То судьба солдата: не хочешь гибнуть в бою — умрешь в неволе! Каждый имеет право выбора, мой маленький принц!
Знакомый скрипучий голос за спиной, лающие шведские слова словно ужалили Петра, и он обернулся. Перед ним стоял худощавый мужчина в синем мундире с желтыми отворотами, в высоких ботфортах, соломенные волосы ниспадали на плечи, прямой, хищный нос, суровый, с жестокой льдинкой, прозрачный, словно холодные карельские озера, взгляд светло-голубых глаз. Вылитый викинг, потомок тех, кто находил упоение в бою.
«Еще один дедушка явился! И где? В чухонских болотах! Нежданная встреча!»
— Почему нежданная? Когда мы с тобой говорили, нас кругом окружал жар. И сейчас то же самое!
Король Карл протянул руку и ткнул длинным, но крепким пальцем в бедро. Петр взвыл от боли, обложив скандинавского воителя самой вычурной бранью. Однако тот не моргнул глазом на оскорбления, лишь усмехнулся, и эта улыбка, больше похожая на волчий оскал, отрезвила Петра. Все ж, как ни крути, нехорошо родного дедушку на три погибели склонять славянскими языческими заклинаниями.
— Ничего, я понимаю! — Король усмехнулся. — Перед Полтавой мне пуля в пятку попала, тоже было очень больно. Потому-то и проиграл ту битву! А могло быть…
Карл словно застыл, не договорив фразу, лицо его будто окаменело, он явно мучительно переживал свое прошлое. Однако возникшая пауза длилась недолго. Король вскоре снова повернулся к нему, лицо собралось жесткими складками.
— Ты не имеешь права проиграть эту битву, мой маленький принц! Их всего пятеро, и они скоро будут здесь! Для тебя это пустяки…
— Какие ПУСТЯКИ?! — взвыл Петр. — Они стволами и кинжалами увешаны от зубов до яиц! А я двигаюсь как каракатица, нога ранена, сам же видишь! А из оружия только шпага…
— Зато какая! — усмехнулся король. — Я ей немало врагов свалил, она тебе и поможет! И вообще, мой маленький принц, храбрость воина не на оружии зиждется!
Король усмехнулся еще раз, засунул руку за отворот мундира и, покопавшись, извлек на удивление белую холстинку.
— Сестра вышила, видишь? Королевские львы под короной… Давай перевяжу, мой маленький принц.
Петр расстегнул армейский кожаный ремень и осторожно приспустил штаны. От увиденного ему поплохело — рана оказалась скверная, пуля словно выдрала кусок мяса.
— Ничего, у меня было хуже, зажило как на собаке!
Карл в который раз загадочно усмехнулся, его стальные пальцы впились в окровавленную мякоть, стягивая края плоти. Петр застонал, дернулся, но был крепко схвачен железной рукой.
— Я тебе еще тогда говорил, мой маленький принц, что лучше десять раз получить легкие ранения, чем одну серьезную рану. Потерпи, сейчас замотаю…
Король наложил ткань на рану и крепко скрутил концы тугим узлам. И, удивительное дело, боль отошла. Нет, она никуда не делась, просто стала тупой, ноющей.
— Да, мой маленький принц, шпагу внуку вернешь, она ему сейчас нужнее. Война предстоит добрая!
— Внуку? — удивился Петр. — Ты же мне ее отдал?!
— Своему внуку отдашь! — мягко произнес Карл. — Густаву! Ему она поможет, на войне любое оружие — помощь!
— Но я не собираюсь воевать со Швецией! Как я могу воевать с собственным внуком?
Король тяжело вздохнул, укоризненно и странно, будто на тупицу, посмотрел на Петра, его губы зашевелились, беззвучно произнося какое-то ругательство. Он шагнул в болотную тьму. Вода с чавканьем расступилась перед ним. Словно прощальным эхом донеслись слова:
— Не с ним, а вместе, мой маленький принц…
Петровская гавань
— Опять, британцы! Что-то зачастили они к нам!
Капитан второго ранга Крузенштерн, приставив к глазу подзорную трубу, внимательно рассматривал три «поджарых» брига, что медленно вползали в просторную гавань.
— Иван Федорович, никак опять воровские корабли сюда пожаловали?! А может, «купцы» какие-нибудь заплутали? Или ураган их загнал?
— Штормило давненько, да и ошибиться трудно — так что плыть на норд им незачем. Пираты это, они самые! — Крузенштерн с улыбкой повернулся к лейтенанту Власову. — Потому под торговцев рядятся, и порты полотном прикрыли. Вот только не «пузатые» они, да и оснастка воинская!
Страха молодой моряк совершенно не испытывал, как и команда его 16-пушечного брига «Надежда». В прошлый раз, в этой же самой гавани, они взяли на абордаж точно такое же пиратское судно.
За прошедшие пять лет, он, как старший военно-морской начальник в здешних водах, времени зря не терял, затюкал и моряков, и мастеровых, загонял их на непосильных работах. Но тяжкие труды не пропали даром, и теперь было чем встретить непрошеных гостей.
Видимую на мысе батарею, уставившую в амбразуры тонкие, «несерьезные» для морской баталии стволы фальшивых «восьмифунтовок», «купцы» проигнорировали, хотя на всякий случай обошли ее по дуге, не очень большой, всего с половину мили.
«Гостям» явно не улыбалось даже случайно получить в борт пусть маленькое, но весомое ядро. И тем самым выдали свои истинные намерения — честные торговцы не испугаются проходить под пушечными стволами.
— Все правильно, лейтенант! — Крузенштерн зло усмехнулся. — Их атаман желает потопить нас прямо у пирса, уверен, собачий сын, что ядра его не достанут. А если и попадет какое случайно, то невелика беда — не бомба ведь. Но рисковать напрасно не желают, хотя всю «немощь» нашей батареи оценили — они сюда не для боя пришли, а за добычей. Восемь бортовых пушек «Надежды» не слишком серьезная угроза — 12 фунтов, у них такие же на борту стоят, так что перевес трехкратный. Сейчас проверим их сущность! Эй, сигнальщики, поднять по аглицкому коду приказ убрать паруса. А господ капитанов я прошу пожаловать на берег, только в шлюпках! Ежели пираты, то наплюют на мое требование!
Как и ожидал Крузенштерн, незваные гости сигнал проигнорировали, ложиться в дрейф не пожелали, а направились прямиком к «Надежде», которая им представлялась беззащитной жертвой.
— Совсем обнаглели, сволочи, нахрапом берут!
Крузенштерн зло ухмыльнулся, глядя, как британцы почти залезли в уготованную им ловушку. Все верно, любой капитан посчитает, что в такой заштатной гавани, как Петровская, не может быть по определению ни крупнокалиберных орудий, ни умелых канониров.
И ошибется!
Три года Крузенштерн умолял графа Орлова дать приличные пушки с расчетами, упирая, что Алеуты служат перевалочной базой между Камчаткой и Калифорнией, а потому защищать здешние крепости нужно всерьез — рано или поздно золото Клондайка притянет к себе взоры любителей чужого добра. И в конце концов своего добился — всесильный наместник Алексей Григорьевич не отмахнулся от его просьбы и, когда случилась оказия, отправил прошлой осенью дюжину длинноствольных 36-фунтовых пушек, что устанавливают только на нижних деках мощных линейных кораблей, уж слишком они тяжелы.
Крузенштерн поделил их поровну: одна половина отправилась в Ново-Мангазейский острог, а другую установили здесь — теперь в крепостице с четырьмя имеющимися пушками их был целый десяток. Все население трудилось денно и нощно, не зная отдыха. Потом целый месяц привыкало к постоянному грохоту — пушкари оттачивали умение накрывать цель третьим залпом. Зато теперь было чем попотчевать любых незваных гостей, приплыви они сюда хоть на линейных кораблях.
Одна пушка на берегу стоит трех на палубе, а то и больше — ибо калибр весьма серьезный, по бригу из такого стрелять, что с дробовой фузеи картечью в мышь попасть…
И это еще ни один неприятный подарок, о котором французы, ставшие союзниками, говорят с придыханием — сюрприз!
Ново-Мангазейский острог
— Не надоело копать землю, Джеймс Онли?
Бывший шкипер и пират вздрогнул, он никак не ожидал услышать английскую речь из уст краснорожего дикаря, а таковыми он продолжал считать всех московитов, хотя старательно прятал свои чувства, познакомившись с немудреным механизмом под названием «дыба».
— Ты язык проглотил, шкипер «Морского орла»?
За минувшие пять лет это были первые английские слова, сказанные ему незнакомым человеком.
— Что тебе от меня надо?
Ругательное слово «варвар» застряло у шкипера в глотке, ибо туземец никак не походил на дикаря. Обычный московит, а рожа красная потому, что молотом помахал на кузнице — вон какой здоровяк, мышцы бугрятся. Такой если кулаком приложит, мало не покажется.
— Тебе передает привет лейтенант Джордж Уинслоу. Хотя он уже давно майор, шкипер. Мы, наконец, разыскали, куда ты делся, мистер Онли. Как же тебя угораздило?
«Это не русский мужик, он говорит как уроженец Лондона. Московиты так не могут. Но кто? Неужто губернатор решил проверить меня и подослал своего человека?! Да нет, с чего бы — невелика птица обычный шкипер! Или это действительно уроженец Англии? Ведь он знает Уинслоу!»
— Чего молчишь, шкипер?
Джеймс невольно бросил по сторонам подозрительный взгляд и убедился, что за ними никто не наблюдает. Четверо матросов из его бывшей команды занимались своими делами. Один носил камни, другой копал землю, а двое таскали носилки. И так час за часом, день за днем — Онли иногда сходил с ума от этой монотонности.
Русские отстраивали Ново-Мангазейский острог со всевозможной тщательностью, а потому, к великому удивлению англичан, дорожили каждой парой рабочих рук. Первым делом пиратов осмотрел врач — отделив семерых больных и немощных, добавив к ним изломанного пытками шкипера, остальных моряков отправили на загадочный Клондайк мыть золото, и больше никого из своей команды Онли не видел.
Двое из оставшихся моряков умерли от непосильной работы, хотя кормежка была обильной. Еще один решил сбежать, скрывался в горах неделю, но был пойман. Несчастного русские забили насмерть батогами — и эти гибкие палки устрашили остальных британцев от столь опрометчивых шагов.
Больше на жизнь никто не жаловался — как говорят русские, каторга есть каторга, но если ты не «вечник» и не умрешь, то глотнешь воздух свободы рано или поздно…
— Почему я должен верить, что ты от Уинслоу?
— Брось, Онли, московитам не до таких игр, чтобы проверять твою лояльность к ним. У твоей Джессики на заднице большая родинка, а в Кингстоне вы прятали деньги под порогом, сорок полновесных гиней. Не беспокойся, твоя любовница уже никогда не сможет их потратить…
У Онли с души упал огромный камень, сердце бешено застучало, ускоряя свой ритм. Тягостное прозябание в суровой Аляске уже не казалось ему таковым. Это же бесценный опыт и полученные здесь знания.
Особенно последние — он приблизительно знает дорогу к русскому золоту, что добывают где-то на севере, на берегах реки Юкон. Клондайк сделает Британию сказочно богатой, а заодно и его самого.
— Лейтенант здесь? То есть майор… — тут же поправившись, спросил шепотом Онли.
Кузнец провел ладонью по грязному кожаному фартуку, прожженному во многих местах, коротко кивнул и так же тихо сказал:
— Поговори со своими матросами ночью. Я открою пакгауз и выпущу вас. За тем белым камнем, где одинокая сосна, спрятаны два мушкета и пара пистолетов. Охранником у ворот стоит сегодня наш человек, так что ночью ты будешь свободен. Корабли после заката войдут в губу…
Кузнец неожиданно отскочил от Онли и громко заговорил, переходя на русский язык.
— Работай лучше, сволочь, это тебе не мамкины пироги жрать, а каторга! Не прохлаждайся, выкидыш, а то батогов отведаешь!
Онли не успел удивиться, как получил сильный удар сапогом в живот, от которого его скрючило. И хотя ему было очень больно, но в душе он радовался, что соотечественник оказался настолько изворотлив.
— Что ж ты его бьешь, Ермошкин?!
Рядом раздался знакомый до боли властный голос. Онли задрожал, вспомнив пропитанный кровью и мочою подвал и этого губернатора, что отдал его в руки жестоких палачей.
— Так лодырничает разбойник этот, ваше превосходительство, батогов выпрашивает!
— Ты, Ермошкин, без самоуправства здесь! Они каторжники, но души христианские имеют, хоть и схизматики… Так что ты побережней с ними, людишек у нас маловато!
— Прощения просим, ваше превосходительство. Только силы нет смотреть на непотребство, что здесь творится!
Онли восхитился только ему понятным двусмысленным ответом — действительно, непотребство сплошное, настоящих джентльменов в самом натуральном рабстве держать, будто негров на плантации, как делают в южных штатах бывшей когда-то английской колонии.
Вена
— Надеюсь, что поляки не сделают такой глупости!
Император Священной Римской империи германской нации Франц II, эрцгерцог Австрийский, король Чехии, Венгрии и прочих земель властитель задумчиво посмотрел на колеблющееся пламя свечей в массивном канделябре, что стоял в кабинете со времен Марии-Терезии.
Ему не спалось.
Полученные свежие вести из Варшавы не могли не обрадовать императора. Судя по всему, с владычеством надменной Пруссии в Польше покончено, восставшие поляки практически отовсюду выбили войска «брата» Фридриха-Вильгельма — пруссаки очистили Вислу.
Теперь все зависит от позиции русских — если «брат» Петер, еще один давний ненавистник Австрии, отправит свою армию за Буг, то следует вмешаться, ибо в противном случае рано или поздно его держава может быть поделена между русскими и французами.
— Мы сейчас словно попали между молотом и наковальней, ваше величество! Так продолжаться не может!
Канцлер Священной Римской империи Карл Теодор фон Дальберг будто прочел тягостные мысли своего императора, и, наклонившись перед креслом монарха, продолжил резким голосом, словно забивая гвозди:
— Гош в любое время может нарушить «Вечный мир», а русский царь не скрывает своих панславянских притязаний!
— Вот потому-то, мой милый Карл, мы должны поддержать Костюшко в его борьбе против русских и пруссаков. Думаю, что на этот раз мы не можем позволить московитам занять Варшаву, ибо «брат» Петер сразу нацелится на Краков, а оттуда откроется путь…
Франц не договорил, но канцлер его прекрасно понял: древняя столица Польши — ключ к Чехии, самой богатой австрийской провинции, с потерей которой империя лишится значительной части своей промышленности.
Хватит того, что русским уже уступили часть Далмации, но такова была плата за помощь фельдмаршала Суворова, выбившего французов из Италии.
— Не думаю, ваше величество, что Гош вмешается! Вряд ли он жаждет усиления России. К тому же воевать сразу по двум направлениям, и на Рейне, и в Альпах, французы сейчас не смогут. У нас есть время, и мы должны его правильно использовать.
Император задумался, откинувшись на мягкую спинку кресла. Пока все складывалось удачно: Англия предоставила для войны с русскими большой заем и пообещала нейтрализовать французскую угрозу. Теперь удара в спину можно было не опасаться.
Все было подготовлено для войны, требовался только повод к ней. Вот тут-то дело застопорилось — эти проклятые поляки совершенно непредсказуемы!
— Ваше величество, я боюсь того, что Костюшко вместо похода за Буг попытается напасть на наш Краков.
— Карл, вы меня удивляете! Поляки, конечно, кичливы и с гонором, но не безумцы же они?! Лишиться нашей помощи в столь ответственный момент? Сделать нас из друзей их врагами и союзниками русских? Нет, такое совершенно невозможно, Карл, поляки не пойдут на Краков, это исключено!
— Я искренне надеюсь на это, ваше величество…
Берлин
— Клянусь!
Александр положил руку на холодный металл, торжественным голосом произнес то, что от него требовалось. Однако в глубине души Царь Московский, старший сын императора Петра Федоровича, взирал на происходившее действо с усмешкой.
Но здесь ничего не поделаешь, уж больно любят тевтоны всякую мистику!
Вот и сейчас, стоя в холодной усыпальнице прусского короля Фридриха Великого, в ночной час, он поступал, как требовала того немецкая сентиментальность. Это же так загадочно — стоять далеко за полночь у гроба и приносить искреннюю клятву в том, что никогда, ни при каких условиях не будет выполнено.
— Брат мой! — негромко промурлыкала стоящая рядом с ним прусская королева Луиза, касаясь своими тонкими пальцами его ладони.
Женщина была очаровательна, спору нет, но и только. За 17 лет супружеской жизни с испанской инфантой Александр почти полностью потерял свою немецкую составляющую, данную от крови матери и отца. Его родители никогда не были германцами, более ярых патриотов России и истинно русских людей он не встречал в своей жизни, хотя объездил всю империю от Константинополя и Москвы до Иркутска и Калифорнии.
— Брат мой! Надеюсь, когда вы станете императором Всероссийским, то обратите свой благосклонный взор на мое несчастное королевство!
— Клянусь в этом, брат мой! — самым проникновенным голосом ответил Александр и порывисто обнял прусского монарха Фридриха Вильгельма, прижав того к своей груди. И поверх плеча склонившегося перед ним короля кинул свой пылающий страстью взор на прекрасную Луизу — та зарделась, чуть пожала обнаженным плечиком, бросая на Александра кокетливый и многообещающий взгляд.
«Ну и семейка! Тьфу! Король готов подсунуть мне в постель свою женушку, лишь бы получить обратно Восточную Пруссию или хотя бы Данциг, а на худой конец хоть Росток. Хрен тебе во все рыло, а не Кенигсберг с городами! Шведскую Померанию ты тоже не получишь, так что не облизывайся — мне сестра Катенька и железная руда с Кируны намного дороже. Прав отец — эту Пруссию надо держать в черном теле, чтобы она всегда от нас зависела и никогда не пыталась подмять под себя остальные германские земли. А поклясться лютеранам можно в чем угодно, мне патриарх все грехи спишет! Ибо благо Отечества есть первейший долг монарха! А эти пусть копошатся в своих мелочных заботах… До чего же скаредный народ эти немцы! Хуже них только голодранцы паны, ибо это есть две крайности, абсолютно несовместимые!»
Александр разжал крепкие объятия и троекратно, по русскому обычаю, поцеловался с королем. Затем, но куда с большим удовольствием, обменялся поцелуями с прекрасной Луизой. И пожатие тонкими пальцами его ладони подсказало ему, что королева настроена отнюдь не по-сестрински и готова одарить его своей благосклонностью.
«Но оно мне надо? Если люблю свою жену и всегда стремлюсь только к ней!»
— Брат мой! — предельно искренне и проникновенным голосом произнес Александр. — Я выполню все, что обещал! Только сначала вы должны успокоить Польшу и сделать из поляков настоящих верноподданных, таких, как жители хотя бы нашего Кенигсберга…
При последних словах лицо короля Фридриха Вильгельма скривилось, будто он пропихнул в горло большую живую лягушку и запил ее свежевыжатым лимонным соком. Однако прусский монарх быстро взял себя в руки и горячо произнес, для вящей убедительности даже крепко ударив себя ладонью в грудь:
— Не пройдет и десяти лет, как на всей Висле будут говорить только на немецком языке!
«Щас! Как говорит мой отец — флаг тебе в руки и барабан на шею! И за полста лет не управишься, и за век, братец! Скорее берлинцы заговорят на польском! Кстати, а ведь это мысль! Ведь беседуют в Кенигсберге на русском, глядишь, через каких-то полсотни лет принудительного онемечивания поляки будут глядеть на нас как на своих избавителей… Надо будет об этом рассказать отцу. Ладно, отбрось мысли и улыбайся этому венценосцу, что стараниями жены, готовой в одночасье превратиться в мою любовницу, может стать рогоносцем сегодня ночью! Хороша королева, на все готова, лишь бы заиметь пару провинций, которые плевком переплюнешь! Ну что за люди эти пруссаки?!»
Гостилицы
На левую ногу легла тяжелая каменная плита, у Петра возникло ощущение, будто она стала железной заготовкой, которую плющит тяжелый молот кузнеца. И холод, что шел от нее, буквально терзал тело, проникая в каждую жилу, замораживая кровь.
«Так что это — сон или явь? Нужно открыть глаза, давай же, брат, а то в сосульку превратишься!»
Невероятным усилием Петр вырвался из затягивающей его разум трясины забвения и с трудом смог разлепить глаза. В них сразу же ударил бледный свет ночного «волчьего солнышка». Луна вошла в полную силу, потому было светло, почти как днем в промозглую питерскую погоду.
Летние ночи, что и говорить — в них темноты нет, а есть только вечные сумерки.
— Да что же это такое?!
Петр окончательно очнулся, моментально осознав, что недавняя беседа с королем Карлом являлась не более чем плодом его больного воображения. Сон отошел, осталась одна явь, и она была такова, что в пору выть подобно волку на своего ночного покровителя.
Раненую ногу императора придавила лошадь, он не успел вытащить ногу из стремени и потому бедная животина, спасшая его от смерти, упала вместе с ним. Судя по холодному телу, почти застывшему, она была мертва и увезти его к спасению, увы, уже не сможет.
Петр дернулся, с силой упер левый ботинок в седло, моментально ощутив, как тело проваливается в гнилостную воду. Вкус ее оказался омерзителен до отвращения, влага отдавала какой-то тухлятиной.
— Какая пакость! Фу!
Петр вынырнул, отер лицо мокрым рукавом, с минуту отплевывался. Затем уперся здоровой ногой, с силою оттолкнулся, впервые возликовав, что находится в болоте, ибо придави его крупом на земле, он бы не смог вытащить раненую конечность из-под лошади. А так все пошло как по маслу — тело, словно глиссер, взбурлило болотную гниль, и Петр окончательно вырвался из плена.
Тяжело опершись руками о луку седла, поднялся на ноги. Он ожидал резкий приступ боли, но ее не последовало, настолько одеревенел от холода весь организм. Бедро словно превратилось в холодец, будто внутри застыла вся его теплая кровь.
— Бедняга, а ведь ты меня от смерти спасла!
Петр потрепал ладонью роскошную рыжую гриву, как бы говоря последнее «прости».
Удивительное дело — несмотря на то что несчастное животное получило три пули, по своему лошадиному наитию, предсмертным усилием, отвезла седока в ближайшее безопасное место, которым, почему-то, по ее животному рассуждению, являлось это болото, каких в здешних местах пруд пруди. Возможно, и потому так случилось, что преданная кобыла ощущала вслед идущую за ними погоню.
— Ну, твари, вы мне еще за нее заплатите!
Мысль о пяти заговорщиках, жаждущих его скорой смерти, вызвала бурный всплеск адреналина, холод стал быстро отступать, по жилам разлилось тепло.
Петр еще более разгорячился, лихорадочно ища шпагу, опуская руки чуть ли не по плечо в густую, с илистой жижей, воду. К его удивлению, вскоре пальцы наткнулись на эфес, и он вытащил оружие на свет.
Это была его шпага, та самая, которая ровно сорок лет тому назад, день в день, час в час самым мистическим образом оказалась в его спальне — подарок шведского короля Карла XII, легендарного воителя, который, как ведь ни крути, являлся родным братом его бабки, а значит, и его собственным дедом. Недаром в древние времена у славян и викингов брат матери приходился сыну чуть ли не таким же близким человеком, как и отец.
— Ах ты, моя голубушка!
Петр с любовью погладил серебристую сталь клинка. Действительно, дед Карл, как ни крути, прав, когда говорил во сне об оружии. А если нет «калаша» под рукою, то чего больше желать?
— Две капли, две капли сверкнут на дне, эфес о ладонь согреешь… — с некоторой фальшью пропел Петр слова известной мушкетерской песенки своего времени и в два молниеносных движения, тут сказались немалый опыт, сноровка и регулярные тренировки, несмотря на преклонный по местным понятиям возраст, снял с кривого куста, что торчал среди болотных кочек, половину кроны.
— И как мне, старику, сей острой сталью четверых здоровенных обалдуев прирезать?! Они ж со стволами все, а я не заяц, убежать не смогу. Да еще баба со шпалером ловко управляется, стерва, ноги бы ей выдрать! Эхма! И что мне делать?!
Задав самому себе чисто риторический, извечный русский вопрос, Петр задумался, поглаживая рану на бедре. Она ныла, во более зудела, да так, что хотелось запустить туда пальцы и немедленно разворошить ими окровавленную плоть.
Нужно было что-то делать, причем немедленно!
Он огляделся. На болоте виднелись промоины относительно чистой воды, в которых можно было обмыть дырку в бедре. Он пощупал штанину с другой стороны — там имелась рваная прореха.
— Ага, прошла навылет! Значит, засадили в меня из армейского «кулибина», там калибр четыре линии, прошивает насквозь. И пуля в ране редко когда застревает, если только в кость не попадет.
Петр повеселел, но лишь на самую малость. В такой ране могли оказаться обрывки ткани и грязь, всякие зловредные микробы, полный набор заболеваний от столбняка до заражения крови. А ведь организм уже далеко не молод, сможет ли справиться с той же инфекцией, если антибиотиков здесь нет и в ближайшее время не предвидится?! Хотя определенные работы в данной области ведутся, вот только когда будет положительный и обнадеживающий результат, неизвестно.
Петр расстегнул на себе куртку, посмотрел на нательную рубашку — та была чистой, относительно конечно, но каждое утро он привык надевать свежее белье. Так что перевязать рану было чем — он решительно расстегнул ремень и приспустил штаны.
— Твою мать…
Нога была уже перевязана белым платком, узлы которого туго стянули. Петр отер выступивший холодный пот и дрожащими пальцами развязал повязку. Прежде белый платок был покрыт окровавленными пятнами, но углы оставались чистыми и на них красовались вышитые золотой нитью вставшие на задние лапы львы, над головами которых желтели знакомые королевские короны.
Петр посмотрел на рану, но вместо ожидаемого отверстия, покрытого кровью и грязью, он увидел только круглые рубцы, покрытые спекшийся коростой.
Этого быть не могло!
Ни одна рана не способна затянуться за несколько часов, но тем не менее его глаза видели только то, что находилось перед ними. Он ощупал рану пальцами — так и есть, зажила. И сразу в голове суматошно заметались мысли:
«Значит, это был не сон! Но как же так?! Я лежал на раненой ноге, ее сверху придавила лошадь. Кое-как ботинок вытащил! Это платок Карла, я не могу ошибиться, ясно видел во сне?! Как он сумел меня перевязать? Ничего не понимаю!»
Петр отер грязной ладонью текущий струями по лбу горячий, словно кипяток, пот, ему стало очень жарко. В полном потрясении император прошептал:
— Мистика…
Копенгаген
— Я пропал…
Офицер Российского императорского флота Иван Петрович Колбасьев никогда еще не чувствовал себя так скверно. Душу раздирала своими когтями тягучая, тянущая жизнь тоска, черная, как холодная топка на паровой машине погибшего «Великого Новгорода».
С англичан взяли дорогую плату за гибель его любимого корабля, те потеряли в схватке шесть своих! Но лучше бы и ему погибнуть вместе с линкором, исчезнуть в ослепительной вспышке взрыва крюйт-камеры, разделив участь своих товарищей.
Но…
Слово чести, данное им любимому капитану-командору, не исполнено — он едва не спас его жену от смерти, не доплыв до заветного датского берега совсем немного. Хотя пытался сделать все возможное и невозможное, до конца отбиваясь от британских матросов, что силою пытались затащить их в лодку.
— Эх, горе мое!
Выходит, что Марфу Ивановну он спасал лишь для того, чтобы на его глазах, беспомощного, лежащего крепко связанным, бедную супругу Кроуна убили прямо на палубе по приказу циклопа.
Того самого, кто пять лет тому назад мокрой курицей стоял на берегу далеких от Балтики Дарданелл, переодетый в матросскую тельняшку. Тогда совсем еще юный мичман, Колбасьев вместе с другими офицерами со смешками разглядывал плененного британского адмирала.
«Запытают меня, сволочи!»
Лейтенант скрипнул зубами от бессильной ярости. Великолепно владея английским языком, он прекрасно слышал разговоры английских офицеров, тот жгучий интерес, который они проявляли к торпедам, называя их между собой не иначе как «копья Сатаны».
Хотя сам Колбасьев использовал бы другое, более подходящее греческое название — «Трезубец Посейдона». Языческий бог-воитель не отказался бы от столь страшного оружия, которым вчера были потоплены два английских корабля.
Теперь стоит кому-нибудь из британцев узнать в нем офицера, как тому же одноглазому адмиралу, то его на куски разрежут, чтобы выпытать секреты. Колбасьев застонал, не в силах даже повернуться на бок, руки и ноги были крепко связаны. Ожоги и небольшие раны тщательно обработал английский лекарь, что еще больше приводило лейтенанта в уныние. Раз лечат, значит, будут допрашивать с пристрастием.
«Голову бы разбить!»
Однако надежда была напрасной, связали его накрепко, замысловатыми морскими узлами. Колбасьев в бессильной ярости мог только скрипеть зубами.
И тут ослепительной вспышкой мозг пронзила мысль, отчего у офицера сперло дыхание. Он сам себе, словно какое-то таинственное заклинание, пробубнил под нос:
— А ведь может выгореть… У нас, как водится, две беды…
Петровская гавань
— Чертовски богатый город, хотя по виду и не скажешь. Но сюда стекается все русское золото!
Шкипер Джеймс Хандингтон не скрывал радостного возбуждения, от которого затряслись руки, — все произошло как нельзя лучше, он и не надеялся на столь счастливый исход.
Полгода назад его «Нимфа» пришла в Кантон с грузом лучшего индийского опия — в китайских кумирнях снадобье шло нарасхват за полновесное серебро, ибо позволяло даже нищему кули, вдохнув сладостный дым наркотика, ощутить себя самим богдыханом.
И чем чаще человек прибегал к этому средству, прячась в мире спасительных грез, тем больше желал его, мучаясь от невыразимой боли, и был готов продать родную мать, лишь бы получить щепотку спасительного снадобья. Потому деньги текли в карман полноводной рекою, можно и не мечтать об иной доле, но…
В январе явившийся на борт майор Уинслоу напомнил Хандингтону, кому он обязан своим благополучием, и его долг отплатить сторицей, послужив интересам британской короны. От службы шкипер благоразумно не отказался, ибо прекрасно понимал, чего это ему будет стоить. Тут не только доходное место потерять можно, но и голову.
Однако задание, которое Джеймс получил, немного озадачило старого морского волка — в последней декаде июня ему необходимо быть в далеких северных водах, у большого острова Кадьяк, с которого начинается длинная, на многие сотни миль, гряда Алеутских островов.
Шкипер растерялся — он не предполагал, что придется плыть так далеко. Однако офицер его успокоил, сказав, что тот получит карту и опытного лоцмана, который уже побывал в тамошних водах. Кроме того, в Курильской гряде есть остров, где в уютной бухте можно отстояться — тайная база, созданная в русских водах.
— Мы сюда пришли, Робертсон, — с победной улыбкой шкипер повернулся к своему помощнику, — и русские нас не ждут! Этот городок под завязку набит золотом!
— Да?! — искренне изумился Хенрик. — На Карибах я видывал города намного богаче!
— Все познается в сравнении, Робертсон, — произнес Джеймс и ухмыльнулся. — Московиты варвары, они не знают цену настоящему богатству! Этот край полон не только золотом, но и ценными шкурками, и наш долг послужить интересам Британии, освободив потомков татаровей от незаслуженного ими добра!
Злой хохот дружным валом прошелся по палубе, английские матросы предвкушали победу, тщательно нацеливая орудия на единственного действительно опасного врага — военный бриг, что стоял у причала, не торопясь выйти в бухту на бой.
— Не морская нация эти московиты. Любой моряк прекрасно знает азбучную истину, что неподвижный корабль обречен на заклание. Тем более когда трое на одного!
В этой экспедиции к Хандингтону присоединились еще два шкипера со своими кораблями — любой британский купец всегда может стать корсаром, получив каперское свидетельство, имея на борту достаточно пушек и обученных матросов, часть которых уже хлебнула вольной жизни «джентльменов удачи».
Так что в успехе похода никто не испытывал сомнений, тем более с ними пошли в поход два фрегата Ройял Нэви, которые позавчера отделились и ушли к русской крепости в глубине залива, построенной — о улыбка веселого Роджера — из бревен.
Действительно дикие варвары эти московиты, хоть и считающие себя европейцами!
Гостилицы
— Зубы, зубы — к чему о них Петр Алексеевич толковал? Да и Меншиков явственно намекал, сволочь!
Петр задумался, припоминая вчерашний ночной разговор с дедом. Нет, дело не в его зубах, это точно. Да и Карл хоть иносказательно, но предупреждал его об этих убийцах.
Но при чем здесь зубы?!
Он не находил себе места, мучительно размышляя над этой загадкой, и тут его словно пронзило:
— А ведь Жеребцова — это фамилия по мужу, докладную же читал. А девичья у нее… Зубова! Боже ты мой!!! Платон и Валериан Зубовы, любовники Като в той истории. Как же забыл, я ведь историк!
Петр со всей силы хлопнул себя ладонью по лбу, кляня себя на три ряда за тупость. Действительно, в той истории его милая Като, давно перешагнувшая на седьмой десяток лет, завела себе любовника — молоденького Платона Зубова.
Но, видимо, одного ей показалось мало, и стареющую императрицу потянуло на совсем юного Валериана, младшего братца фаворита. Юнец сделал стремительную карьеру, лихо перепрыгивая по служебной лестнице через ступени, вскоре добавил к своему чину поручика генеральскую приставку. Да еще за злосчастный Персидский поход получил крест Георгия II степени — такой наградой могли гордиться немногие полководцы, проведшие на военной службе долгие годы и прошедшие через горнило кровавых схваток и битв.
Вот это карьера, на зависть тем немногим бездельникам! Настоящие же офицеры только плевались!
Братья охотно угождали стареющей женщине, накрепко привязывая ее к себе, постоянно клянча у нее награды, чины, деньги и подарки. Причем в своих отношениях с императрицей не скрывая своего цинизма. Юный Валериан Зубов открыто говорил придворным: «Нам с бабушкой на двоих аккурат восемьдесят лет!».
Столь неприкрытый и разгульный фаворитизм вызвал сильнейшее недовольство у старого соратника и любовника Екатерины, Григория Потемкина, который постоянно приговаривал: «Зубы болят, пора вырвать!»
Однако есть сильнейшее подозрение, что братцы преуспели первыми нанести удар. И светлейший князь, отправившийся было в Петербург вершить суд и расправу над Зубовыми, вскоре скончался по дороге от странной хвори, очень похожей на отравление.
Пришедший на престол Павел Петрович отстранил алчных братьев от власти, чем вызвал их серьезное недовольство. И не прошло пяти лет, как Зубовы стали самыми активными участниками заговора супротив императора.
Причем самый старший из них, Николай, по рассказам цареубийц, и нанес Павлу смертельный удар золотой табакеркой в висок. Правда, монарха после удавили шарфом, но это уже частности.
Главное то, что убийство русского императора было оплачено британцами, выделившими на это благое для них дело два миллиона рублей. Заговор подготовил английский посол Чарльз Уинтворт, через любовницу которого, Ольгу Жеребцову, в девичестве Зубову, и шло финансирование, текло кровавым ручьем проклятое английское золото…
— Какой же я дурак, как же я забыл?! — пробормотал Петр еле слышно. Он никак не мог поверить в столь невероятный выкрутас, который сделала история. Такое наслоение было просто невозможно, но тем не менее оно произошло.
В Петербурге посол тот же, любовница у него та же, и участвуют в заговоре Зубовы. Пусть нет в столице и никогда не будет Беннигсена и Палена, заводил того заговора (о чем он позаботился давным-давно), так ведь и убийство готовилось не Павла, а его самого, императора Петра III Федоровича.
— Да вы еще меня убейте! — прохрипел Петр, мысль о бегстве его покинула, он хотел сейчас боя. Вот только как, с одной шпагой, воевать с вооруженной до зубов кодлой?
Петр задумался и, припомнив разговор с Карлом, понял, что весь его жизненный опыт, полученный здесь,не поможет победить, если не вспомнит тех знаний и навыков, которыми овладел там.
Ведь при штурме того же Петергофского дворца сорок лет тому назад он пошел в рукопашную схватку не со шпагой в руке, а со штыковой лопатой, которая причинила очень большие неприятности мятежным гвардейцам…
О своей военной службе тогда еще гвардии сержанта Петр вспоминал с большой теплотой, хотя большинство его зеленых однокурсников с той жизни относились к ней с пренебрежением, исходя из принципа — «армия — хорошая школа жизни, но лучше ее пройти заочно».
До момента «переноса» было еще четыре с половиной года, когда натянул он на ноги солдатские сапоги. После учебки в знойном Ашхабаде и полгода службы в артполку в Катта-Кургане, что находится не в менее знойной Самаркандской области, прямиком угодил в Афганистан и провоевал там ровно год, от звонка до звонка. Долгожданный дембель Петр праздновал за год до вывода советских войск.
Тяжко было, чего уж тут, но не скулил и не лукавил, за спинами сослуживцев не прятался, к отцам-командирам в одно место не лез, как некоторые. Служил нормально и, к удовольствию своему, был награжден двумя медалями, хотя искренне считал, что не сделал ничего выдающегося. А может, все дело в том, что в последний год стали награждать намного щедрее и подписывать не только первые листы представлений, но и все последующие.
Первая медаль была уникальной для Афгана — «За трудовую доблесть». Сослуживцы полгода донимали его тем, что удостоился он ее за труды праведные при активном сносе аулов шестидюймовыми гаубичными снарядами, хотя подсуетился тут замполит дивизиона.
Силами взвода в рекордные сроки отремонтировали местную школу, подорванную душманами, и комбриг, уважаемый всеми генерал, распорядился составить наградные — ему медаль, а еще двум отделенным сержантам — благодарности от командарма с дарственными «командирскими» часами. А вот взводного капитана «обидели» намного хуже — отвалили медаль «За трудовое отличие», чей статус гораздо ниже «доблести». Так что трудовые подвиги отрыгались ему долго и весело.
Перед самым дембелем вручили уже настоящую награду, медаль «За боевые заслуги», горделивый серебряный кружок, где под надписью изображены две скрещенные сабли.
Петр настолько гордился этой наградой за удачную корректировку и случайную, но от этого не менее кровавую схватку с «духами», когда он чудом уцелел, что носил ее на груди впереди «Доблести», хотя это нарушало статусное положение.
Медали блестели на солнце и мелодично позвякивали, девушки смотрели яркими глазищами — красота!
Не прошло и года, как заблестела на колодке юбилейная медаль «70 лет вооруженным силам», а в июне следующего, 1989 года в военкомате ему вручили четвертую медаль — на этот раз иностранную, «От благодарного афганского народа».
Вот с этой «вывеской» и явился он для поступления на исторический факультет, что произвело на экзаменаторов неизгладимое впечатление. И хотя для поступления хватило бы голимых троек — он шел вне конкурса, как участник войны, экзаменаторы дружно поставили бывшему сержанту одни пятерки, даже за сочинение, чем он был приятно удивлен…
Все это промелькнуло перед ним в одно мгновение, и в памяти всплыло изрезанное шрамами лицо подполковника Козырева, всю жизнь прослужившего с «богом войны» в обнимку.
Он тогда им, молодым солдатам, рассказывал про Вьетнам, где был за 15 лет до того, тоже с интернациональной «миссией», и поведал, почему американцы страсть как не любили воевать в болотах и топях этой южной страны, жутко их сторонясь.
Но так как там такие места везде, ибо каждая речушка и озерцо в джунглях заболочены, то янкесы сначала их бомбили, жгли напалмом, забрасывали снарядами, минами и гранатами, не жалея боеприпасов. И не крокодилов они разгоняли, змей или ядовитых насекомых. Нет, в тех местах их поджидала гораздо худшая опасность…
— Раскаркались, вороны!
Петр слушал хриплые крики птиц, чем-то встревоженных, не иначе как люди шли по следу, явно с недобрыми намерениями. Да и сердце тревожно забилось в груди, в душе появилось предчувствие кровавой схватки, никогда его не обманывавшее.
Так зачем уклоняться от того, что неизбежно произойдет?
Петр решительно поднялся, ощерив зубы: «Ну что ж, братцы-кролики, проверим, кто матери-истории нынче угоден!»
Петровская гавань
— Сэр! Они выбрасывают пушки из бойниц!
Изумленный голос Робертсона ошарашил Хандингтона и заставил повернуться его к крепости, за которой дымил толстой трубой какой-то дощатый сарай, построенный прямо на пристани.
— Святые небеса!
Джеймс не верил собственным глазам. Видимо, русские артиллеристы решили, что на таком расстоянии, как полмили, они просто не докинут свои легкие ядра до англичан.
Но зачем же орудия в море выбрасывать? Ведь любое орудие, даже такое ущербное и бесполезное сейчас, стоит немалых денег.
— Сэр, разве они делают свои пушки из дерева?! Не может быть! Стволы ведь плавают!
Шкипер пригляделся и увидел — в белой пене прибоя, легко, как пушинки, крутятся длинные и черные орудийные тела, и хрипло рассмеялся, он буквально захлебывался от смеха.
— Это фикция, Робертсон! У русских нет хороших пушек, и они решили напугать нас бревнами. Я читал в газетах, что у них есть такой дюк Потемкин, который строит свои деревни из картона. Это где-то в здешних местах, возможно, рядом. Там были написаны мудреные названия.
— Золото у них не может быть таким же фальшивым? — с некоторой опаской спросил помощник.
— Нет, оно у них настоящее! И ты скоро станешь сказочно богат…
Договорить шкипер не успел. Из крепости прогремел гром орудийного залпа. Все обернулись, и, к своему великому ужасу, англичане увидели, как в сторону их кораблей летят небольшие мячики, с каждой секундой увеличиваясь в размерах.
Отделявшая их от берега тысяча ярдов была преодолена за один вдох, а на выдохе палуба под ногами Хандингтона вздрогнула от страшного взрыва. С криками повалились матросы, из трюма через открытый люк полыхнуло пламя, от ужасного взрыва застонал корпус.
— Иезус Крайст!
У шкипера волосы на голове стали дыбом, он неожиданно осознал, что сам завел свои корабли в страшную западню, из которой придется долго выбираться, ловя ветер. Вот только дадут ли это сделать московиты, чей бриг отвалил от берега, поймав парусами ветер?!
Теперь, разойдясь с его кораблями на противоходе, он запрет выход из бухты, и, чтобы вышибить эту пробку, придется идти мимо форта, на котором, однако, имеются мощные орудия.
Но сколько их там?!
— Годдем!!!
Пороховой дым, окутавший форт, рассеялся. С нарастающим ужасом в душе Хандингтон взирал на появившиеся в амбразурах совсем другие пушки. Чудовищно большие жерла, те, что стоят на линкорах, мрачно уставились на его корабль. Хуже того, «Плеяда», шедшая третьей, уже горела охапкой сухой соломы, пламя охватило весь бак.
— О, Боже!
Сейчас Хандингтон уже не думал о богатствах, шкипер хотел одного — вырваться из этой гавани, где коварные и подлые русские устроили его честным морякам смертельную ловушку…
Берлин
— Видите, брат мой, как вам радуются мои верные берлинцы!
Александр благосклонно наклонил голову, и добродетельные немки в вышитых передниках, что стояли вдоль дороги, по которой следовал монарший кортеж, радостно закричали.
«Это хорошо. Добрые будут нам подданные. Да, да, брат мой Фридрих, именно подданные! Ведь сегодня ночью ты, сам того не понимая, засунул не палец, нет, всю голову за бесплатным сыром. А ведь он может быть только в мышеловке! Твоя Пруссия уже стала пристяжной в нашей упряжке, и рано или поздно войдет в Российскую империю полностью, хотя ты и твои дети номинально будут считаться ее королями. Вы станете нашими со всеми потрохами!»
На лице Александра была самая приветливая маска, которую он только смог натянуть, причем полностью искренняя.
Лицедейству он учился у матери и отца, беря уроки при общении своих родителей с англичанами и цезарцами, которых они оба на дух не переносили. Но политика — дело такое, что на свои симпатии или антипатии не обращаешь внимания, глубоко пряча их от всеобщего обозрения.
— Они ликуют, видя вас, мой брат!
Королева говорила волнующим чувства грудным бархатистым голосом. Да и последнее слово имело совсем другую окраску, чем подразумевалось.
Александр улыбнулся, помахал толпе ладонью, затянутой в белую перчатку, чем вызвал бешеное ликование. Однако впервые не отвел своего взора от обывателей, краешком сознания отметив какую-то непонятность — что-то выпадало из ощущения всеобщего праздника. И тут он понял что — его взгляд зацепил молодого человека в тирольской шляпе, стоящего в стороне с бледным лицом и горящими глазами.
«Чего это он? Неужто влюблен в королеву и приревновал? Так я повода не давал! Странный он какой-то, дерганый… И зачем он руку за отворотом держит?»
Александр на секунду отвел взор, отвлекшись на слова короля, а когда снова взглянул на толпу, то молодой человек стоял почти рядом с открытой коляской, на которой ехали монархи.
Рука была вытащена из-под одежды, и в ней зажат длинноствольный дуэльный пистолет, направленный ему прямо в грудь, а палец уже давил спусковой крючок:
— Ще польска не згинела!
Грохот выстрела заглушил последние слова юнца, тут же в грудь ударило так больно, словно кувалдой сокрушили ребра. И через секунду белое лицо сидящей напротив королевы расплылось, а потом словно черное покрывало набросили на его разум…
Гостилицы
— Я задушу этого мерзкого старикашку собственными руками! Он будет хрипеть, пока не сдохнет!
Николай Зубов поднял большие волосатые руки над головой. Его крепко сжатые кулаки походили на небольшие дыни.
Из трех братьев Зубовых старший являлся самым сильным, дюжим верзилой, но от природы несколько туповатым, оправдывая старую русскую пословицу про наличие силы и отсутствие надобности в уме. Потому Николашенька был послушным орудием в руках своего младшего брата Валериана. Последний, в свою очередь, как выхолощенный конь под опытным всадником, находился под влиянием единственной сестры.
— Нет. Я его не задушу! — снова прохрипел Николай, сжав правой ладонью золотую, массивную табакерку. — Вот этой самой штукой проломлю ему голову, как гнилой орех!
Золотая безделица стала единственным наследством от покойного князя Яшвиля, застреленного вместе с Андреем Мариным у моста. Впрочем, если старший брат взял у него только табакерку, то младший, более расторопный и тароватый, заодно вытащил у покойных, как и у убитого на мосту Аргамакова, по кошелю с золотом.
Ведь тридцать тысяч рублей великолепно делится на четверых. Однако, скосив глаза на Саблукова, Валериан решил списать поручика из числа претендентов — сумма достаточно весомая, и она должна быть поделена между братьями Зубовыми.
А потому зачем им тут Саблуков?
— Он уже дряхлый старикашка, от нас далеко не уйдет! — с хриплой угрозой, с натужно побагровевшим лицом громко произнес средний из братьев Платон. На бывшего гатчинского почтмейстера сильно подействовала кровавая схватка на мосту. Как они и замыслили вчера, засада почти удалась. Но именно почти…
Два казака были застрелены в спину, но старик император оказался на диво проворен, ловок и опытен, насадив на шпагу одного заговорщика и застрелив еще двоих.
Пришлось хорошо «почистить» место, дабы раньше времени никто не обратил внимания. Тела погибших сразу отволокли в рощицу, где была заранее приготовлена яма. Но могила, предназначенная для троих, ведь никто из самих заговорщиков погибать не собирался, оказалась маловатой для пятерых. Углублять яму не стали, небрежно присыпали землей, не прочитав даже молитвы. Не до того стало — ведь началась охота на красного зверя!
Платон отчетливо понимал, как и все остальные, что нужно найти императора любой ценой, ибо в его смерти заключаются их счастливая жизнь и безоблачное будущее. Ведь полмиллиона рублей дадут прекрасную возможность прожить в Англии до конца дней, не зная нужды.
— Вот он, след! Вот, смотрите!
На примятой траве отчетливо виднелись отпечатки лошадиных копыт. Именно Ольга, самая глазастая среди Зубовых, вела их по следу.
Они не сомневались, что пройти осталось недолго, лошадь была ранена и явно теряла силы. Тем более местность, куда она ускакала, потихоньку становилась самым натуральным болотом. Ноги по щиколотку проваливались в пахнущую гнилью воду, каждый шаг давался с трудом.
— Братики, — сестра проговорила жалобным голосом, — вы уж с ним не деритесь, больно он ловок шпагой шпынять! Стреляйте в него, чего патроны жалеть. Как увидите, так и стреляйте! Револьвера-то у него нет.
Платон зло оскалился — всю жизнь прослужив рядовым почтмейстером, шпагу он не жаловал, предпочитая пистолет или шестизарядный револьвер, что обошелся дорого, но того стоил. Да и к чему ежедневно часами заниматься с рапирой, фехтовать, если точный выстрел разом сводит на нет все эти усилия?!
Средний из братьев Зубовых прекрасно знал, что сестра никогда глупостей не говорит, а потому Платон взвел большим пальцем курок, ставя револьвер на боевой взвод.
За спиной послышались такие же характерные звуки. Два других брата и трясущийся от страха Саблуков отнеслись к предупреждению Ольги очень серьезно, никто не собирался дуэлировать с императором: все прекрасно сознавали, что как бы ни был стар Петр Федорович, но умение сохранил, да и шпага у него далеко не простая. И не хотелось бы верить в такое, да уж весь Петербург полон легендами.
— Смотрите, вон лошадь лежит! Там, за кустами, царя придавила! — сестра взвизгнула от радости.
Платон остановился, чувствуя, как его ноги опускаются глубже в болотную жижу. Сердце в груди радостно забилось, он хорошо разглядел, что находится за шеренгой жиденьких кустов, среди невысоких кочек, густо поросших травой.
Так и есть — смертельно раненая лошадь знакомой гнедой масти завалилась на бок в болото, придавив крупом своего царственного седока. Из воды пузырем торчала военная куртка, и тощим задом выглядывали натянутые штаны.
— Сдох старикашка, утоп! — ликующе закричал Платон, и как бы подтверждая его радость, дружно закаркали вороны.
«Эти птицы неспроста здесь, чуют поживу!» — неожиданно подумал бывший почтмейстер и, с трудом выдирая ноги из жижи, поспешил к своей добыче. Подойдя к утопленнику, он цепко схватился за куртку и потянул ее на себя, чтобы вытащить из грязи труп.
— Что за черт! — возглас вырвался непроизвольно.
В куртке вместо тела оказался какой-то мусор, сырая трава, какие-то прутики. И это настолько привлекло его внимание, что он просто не заметил, как из-за кочки с густой осокой выскочил длинный серебристый клинок, нацеленный ему в сердце.
— А-а!
Платону показалось, будто перед глазами вспыхнула молния. Словно чья-то жестокая и крепкая рука схватила его за трепещущее сердце и безжалостно сжала. На рассудок тут же набросили темное покрывало — жизнь стремительно покинула тело несостоявшегося цареубийцы, и он ничком рухнул в болотную воду…
Ново-Мангазейский острог
— Быстрее, парни! Пока русские крепко спят, как медведи в своих берлогах, мы их перережем. Вот пистолеты и кортики! — злой шепот «кузнеца» прозвучал судовым колоколом.
Онли чувствовал, как в бешеном ритме заколотилось сердце в груди. Однако стоило пальцам сомкнуться на теплой рукояти пистолета, как волнение улеглось, плечи сами расправились, и Джеймс почувствовал себя почти всемогущим.
Великое дело — оружие! Оно позволяет ощущать себя господином, а не жалким рабом презренных московитов.
— Как вас зовут, сэр? — тихо спросил он у кузнеца, но тот только усмехнулся в ответ с высокомерием замаскированного в нищего лорда, которое совершенно преобразило его бородатую физиономию.
— А тебе это незачем знать, шкипер! Можешь звать меня Иваном, но заруби себе на носу, мне еще долго жить с русскими. А потому, если выдавишь хоть одно слово касательно меня, то не спрячешься ни на одной русской каторге. И парням своим скажи, а то они чересчур догадливы могут быть. Теперь пошли к воротам, там тебя майор уже ждет.
«Кузнец» исчез в ночной мгле, словно растворился, но Онли чутьем моряка выбрал правильный путь и пристроился тому вослед. Не успев выйти за дверь, шкипер наступил на что-то мягкое, похожее на человеческое тело. Наклонившись, он разглядел белое пятно лица, а пальцы погрузились во что-то липкое.
«А он не прост, этот кузнец. Перерезал солдату глотку, да так, что мы не услышали. Убивец порядочный, и где только наловчился? Ему только под черным флагом ходить с такими замашками!»
Мысли бежали быстро, и столь же резво шагал Онли, чуть ли не бежал, видя перед собой только широкую спину своего спасителя. За ними поспешали освобожденные матросы его команды, злобно зыркая глазами и еще не веря случившемуся.
— Плохо ты исполняешь мои задания, Джеймс!
Из-под бревенчатой арки раздался знакомый голос со скрытой презрительной усмешкой, и оттуда тотчас выступил офицер в красном с золотом мундире королевской пехоты.
— Счастье переменчиво, сэр. Русские оказались сильнее…
— Но не сейчас, Онли! — Офицер усмехнулся, его губы сошлись в презрительную гримасу. — У меня триста солдат, неужели мы не воспользуемся беспечностью этих московитов?!
Онли с трудом сглотнул вставший в горле комок, его затрясло от радостного предвкушения. Три сотни солдат — слишком серьезная сила для этих забытых богом мест.
В русской крепости и сотни не наберется, из них половина — бородатые казаки, которые умеют только пить водку да пороть несчастных каторжан. Но теперь он с ними сведет старые счеты, и эти дикари заплатят за гибель «Морского орла».
На Онли словно болотная лихорадка накатила приступом, пробивая нетерпеливой дрожью…
Борнхольм
— Спросите хотя бы у этого конченого идиота, кто пускал в нас «Копья сатаны»?!
Никогда еще адмирал Нельсон не испытывал столь острого и горького чувства жуткого разочарования. Выловленный в море матрос не просто глуп, как все русские мужики, а безнадежно туп, как пробка знаменитого испанского дуба, которая идет на закупорку бутылок с великолепным хересом. И никакой с него пользы!
Русский только выпучил глаза, словно превратившись в камбалу, трясся в страхе, как остриженная овца на горном пастбище, несколько раз пытался встать перед адмиралом на колени, долбя головой о дубовые доски палубы. Да еще пустил слюни, словно превратился в собачонку, пытаясь припасть мокрыми губами к холеной адмиральской длани.
Нельсону было противно от такого пресмыкательства, он еще раз убедился в том, что английские газеты правы — русские есть вечные рабы по своей сути, холопы своего царя. Прикрикни на них, покажи хозяйскую сущность истинного джентльмена, и они тут же готовы пойти в услужение новому господину. Так и сейчас матрос что-то быстро залепетал в ответ, преданно глядя на адмирала своими большими, глупыми, как у коровы, преданными глазами верного пса.
«Трусливая московитская собака! Нет же… Ведь другие же дрались до последнего!»
В голове адмирала промелькнула мысль, но он тут же ее отринул. Русские всегда храбры из-под палки, они дерутся потому, что так им приказывает барин. Оставшись без господина, они готовы верно прислуживать новому — тупые московитские холопы с многовековым опытом рабства.
— Сэр, он говорит, что того, кто пустил мины, звали их благородием.
— Это фамилия? — удивился Нельсон.
— Нет, сэр! Так русские матросы обращаются к своим офицерам, они даже не знают их по фамилиям!
— То есть как так не знают?!
— Так потому и называют мужиками, сэр! — слово «мужики» лейтенант промолвил по-русски довольно четко. — У них только дворяне умеют читать и писать. А они… Уверен, что эта дикая образина не сможет накарябать даже одну букву.
Нельсон тяжело вздохнул и бросил взгляд на баранью морду русского, с губ которого продолжала капать слюна. Действительно идиот, но именно такие нужны на флоте: тупые, не рассуждающие, покорные, услужливые перед господами и наглые, когда сила стоит на их стороне.
И тут адмирал вспомнил, как стоял на ветру, дрожа от холода в русской полосатой рубашке, похожей на робу арестных или работных домов. И тогда эти глаза были не покорные, а надменные и презрительные.
— А ведь я тебя видел где-то, морда! Точно, у Дарданелл, где вы предательски заманили меня в ловушку!
Адмирал почувствовал, что еще немного, и он обязательно узнает этого тупого и трусливого матроса, но тут звонкий крик сигнальщика вывел его из размышлений.
— Дымы на норд-осте!
Нельсон немедленно повернулся, сразу забыв про матроса, и прижал к глазу подзорную трубу. Искомые дымы тут же подпрыгнули, придвинулись ближе, но на их фоне четко просматривались тонкие спички мачт.
Без всяких парусов корабли шли вперед, извергая из себя черные клубы. И, что удивительно, они шли против ветра. Их вытянутые мощные корпуса с большим числом орудийных портов до боли напоминали ему потопленный у Копенгагена русский линкор, тот самый, который причинил ему столько бед. А тут шесть против его семи.
«От них не уйти, но, может, стоит попробовать?!»
Заново испытывать ужас схватки с таким опасным для себя врагом Горацио Нельсон категорически не желал. Вчера перед ним был только лишь один корабль, но сейчас полдюжины.
— Проклятые коптилки!
Нельсон чувствовал, как под шляпой волосы сами по себе встают дыбом от подступившего ужаса, а в груди нарастает ледяной ком. И уже не сдерживаясь, адмирал рявкнул:
— Корабль к бою изготовить! Передать по эскадре — поднять все паруса, и поможет нам бог!
Ново-Мангазейский острог
— Жаждешь свести счеты с московитами за их гостеприимство? — майор Уинслоу словно прочитал его мысли и покровительственно похлопал по плечу. — Ты и твои моряки городок знаете?
— Так точно, сэр, мы провели здесь пять лет!
— Вот и хорошо, я возьму сотню солдат, и мы пойдем прямо к казначейству. Надеюсь, там есть золото!
— Там очень много золота, сэр!
У Онли пересохли губы.
Какие Карибы, какое пиратство, сегодня он станет поистине богатым человеком!
Ибо в казначейство недавно привезли, как он слышал, около сотни пудов благородного металла. Джеймс привычно перевел пуды в фунты, сделал поправку на английский вес и прошептал прямо в ухо майора:
— Сэр, там не менее трех с половиной тысяч фунтов! Наших, а не легких русских!
— Сколько?!
От удивления Уинслоу буквально остолбенел, сразу отвисла и челюсть лихого майора, открыв испорченные кариесом зубы, а его лицо побагровело так, что осветилось маяком.
— Тогда живенько, Джеймс, веди нас скорее в эту новую пещеру Али-Бабы! Твои парни пусть проводят моих солдат к казарме, к местному губернатору, на верфь и к противоположным воротам. Дабы русские не успели удрать из города. А за три дня мы его хорошенько обберем! А ты честно получишь свою долю, да с большими процентами в качестве компенсации за нахождение в местной тюрьме, ха-ха…
— Слушаюсь, сэр! — только и смог выдавить из себя Онли. Счастье подвалило неожиданно — теперь он не только отплатит московитам за унижения, но и станет богатым как Крез. Да еще наверняка правительство наградит его, оценит по достоинству его труды и страдания.
И стоило ему подумать об этом, как перед глазами промелькнуло лезвие шпаги, которая легла ему на плечо. И голос короля, именно короля Георга, а не кого-нибудь иного, который он слышал всего один раз в жизни, произнес сладостные слова: «Я произвожу вас в рыцари! Встаньте, благородный сэр Онли!»
Жестокий толчок в спину безжалостно вывел шкипера из сладостных мечтаний, а злой голос майора походил на шипение разъяренной кобры, что приготовилась к укусу: «Ты чего застыл, дубина! Веди нас быстрее к сокровищам, пока московиты спят!»
Гостилицы
«Еще немного — и я задубею в этой холодной купели! Это вьетнамцам было хорошо в болоте лежать, там ананасы растут, тепло. Тут июнь, а холодрыга, как в морозильной камере, хорошо, что крокодилов здесь не водится и эти гады в пути не задержались!»
Петр мысленно ворчал, погрузившись по шею в болотную жижу, оставив на поверхности лишь голову, прикрытую ворохом рыжей прошлогодней травы, и искренне надеясь, что заговорщики все же примут ее за кочку. Люди ведь, как ни крути, городские, и хождениями по лесам и трясинам не избалованы. Да и ждать по большому счету пришлось недолго.
— Сдох старикашка, утоп! — донесся радостный крик одного из преследователей. Петр усмехнулся — именно на такую реакцию он и рассчитывал. А внутри тела холод стал отступать под напором разогревшейся крови. Ладонь крепко сжимала эфес шпаги. Именно ей предстояло сослужить главную роль в предстоящей схватке.
Совсем рядышком зачавкало болото, убийца подошел вплотную. Петр видел радостно горящие глаза на еще молодом лице, трясущийся, невыбритый подбородок. Мужик лет тридцати с небольшим наклонился над «куклой» и потянулся за курткой.
Петр сквозь стебли видел, как в его глазах полыхнуло недоумение. Еще бы, потянул императора, а вытянул пустышку. Момент для нападения оказался удобным, терять такой нельзя, а потому он изо всех сил выбросил шпагу вверх, кольнул мягкое тело и тут же спрятал шпагу обратно в жижу. Все произошло слишком быстро — несостоявшийся убийца только вскрикнул и, выпучив глаза, рухнул плашмя на лошадиный круп.
«Минус один!» — радостно подумал Петр, а вытянувшиеся цепью заговорщики ничего не поняли.
— Братик! Ты чего упал-то? Споткнулся? Так давай помогу!
Шедший за лидером субъект с похожими чертами лица, но кривой на один глаз, наклонился над убитым, а в голове Петра зазвенели колокольчики: «Пора брат, пора, предстать перед народом!»
Правая рука выбросила шпагу вверх, а согнувшиеся в коленях ноги распрямились туго сжатой пружиной.
«Минус два!» — На этот раз клинок вошел в горло. Рванув за рукоять, Петр распластал кадык, будто зарезав барана. Заговорщик выпучил единственный глаз, попытался что-то проблеять, его левая рука даже дернулась, видно, хотела потянуть клинок из раны, но сил уже не хватило: из рассеченного горла хлынула кровь, подогнув колени, одноглазый ничком рухнул в болотную жижу. Брызги полетели во все стороны.
— A-а, убивают!
Только сейчас до заговорщиков дошло, что происходит совсем иное. Увидев вставшего из болотины голого царя, облепленного грязью и травою, и больше похожего на хозяина здешних мест лешего, громогласно закричал третий преследователь и, отшатнувшись от Петра, резво отпрыгнул в сторону, но тут же споткнулся. Откуда ему знать, болезному, что там воткнуты две коряги, рассчитанные именно на такой случай.
— Саблуков, ты чего орешь?! — раздался зычный голос идущего последним здоровенного верзилы, который еще явно не осознал, что же происходит в действительности, а видеть в цельности картину происходящего не мог.
«Ты, парень, туповат! — пронеслась мысль. — Тебя в первом бою завалят! Солдатом не гож, а вот бандитом или рэкетиром запросто. Бычара, такие спортсмены у нас киоски и бомбили».
Странно, но мысли текли сами по себе, Петр с холодной отрешенностью смотрел на происходящее, тело автоматически совершало необходимые действия, нанося удары.
Клинку не хватило какой-то пяди, чтобы пропороть живот побледневшего Саблукова. Тот отшатнулся, совершил прыжок в сторону, не удержавшись на ногах, рухнул в жижу. И тут же испустил животный крик, полный жуткой боли и страдания.
«Выходит, не зря колышки заточенные поставил. Минус три!»
Саблуков хрипел, извивался, жутко кричал, изо рта с белой пеной хлынула кровь. Вот такими незамысловатыми орудиями вьетнамцы собирали богатые трофеи, истребляя даже хваленых рейнджеров. Любой неосторожный шаг, падение, и — momento more…
— Братики! Платоша, Валера…
Горячечный женский вскрик прервался. Здоровенный верзила, шедший последним, отшвырнул в сторону маленькую фигурку, и та рухнула в грязь, жаль, что не туда, где Петр установил еще два колышка. Мужик же попер на него со всей мощью карьерного бульдозера или объевшегося поганок носорога, на что походило больше.
— Сейчас я тебя, царек, в болоте этом и урою!
Петр стремительно шагнул вперед, и, ощерясь, сделал молниеносный укол шпагой.
— Ой-мля!
Судьба сыграла с Петром злую шутку. Он сам не удержал равновесие, когда нога провалилась в какую-то ямку, и здоровенный убийца заграбастал его в свои большие лапы.
— Удавлю, сука!
Чудовищно крепкая ладонь сжала горло — Петр почувствовал, как у него выкатываются из орбит глаза. Попытка ткнуть шпагой старшего Зубова не удалась, воистину медвежья лапа больно сдавила правую кисть, и он выронил оружие в грязь. Однако в бою, как и в кабацкой драке, нет запрещенных приемов: перехватив ладонью толстый мизинец, Петр надавил на него всем запястьем, выворачивая палец с хрустом.
Убийца взвыл, отдернул руку, а Петр, судорожно распахивая рот, чувствуя себя рыбиной, выброшенной безжалостной рукою на берег, жадно вдыхал воздух, живительный для жизни.
— Коронованный ублюдок! — озверело рыкнул Зубов, и словно солнечным лучиком сверкнула в воздухе золотая табакерка. — Сейчас я тебе башку проломлю!
«Неужто история повторяется дважды? Наверное, вот этой самой табакеркой Зубов и проломил висок несчастному Павлу Петровичу. Хм… Моему сыну, как ни крути… А сейчас мне голову пробьет! Я ж супротив него как заяц рядом с медведем!»
Мысли текли в голове сами по себе, Петр не удивлялся своему внутреннему спокойствию и хладнокровию. Но его тело не желало превращаться в бездыханную плоть и отчаянно продолжало сражаться.
Видя, как табакерка взмывает в воздух над головой убийцы, левая рука не стала останавливать вражеский удар блоком, который неизбежно проломил бы столь слабую защиту. Наоборот, ладонь зачерпнула густой грязи и с размаху шлепнула ее в глаза Николая Зубова. Затем император попытался выдавить пальцем правое око убийцы.
— А-а-а, тля!!!
Левое ухо словно ожгло огнем, Петр машинально дернул головой и только сейчас понял, что Зубов промахнулся. Чудовищный болид кулака, сверкающий золотом, пронесся впритирку, на какие-то доли миллиметра миновав висок.
«Повезло, но я вроде бы уха лишился! Пока он не видит, надо его уделать, иначе кранты!»
Одновременно с мыслью Петр перешел и к действию: он схватился за пояс кальсон и вытащил оттуда тонкий деревянный колышек, заранее приготовленный для схватки и тщательно отструганный лезвием шпаги. Вот это немудреное оружие он с размаху воткнул в глаз оппонента. И не давал тому времени нанести второй, уже смертельный удар.
— А-а!!!
Левая рука Зубова разжалась, верзила схватился пальцами за колышек и вырвал его из раны. Он был страшен. Кровь лилась вперемешку с грязью, звериный рык оглушал, но уже не давил на нервы, вызывая страх. Наоборот — еще больше разъярил императора.
«Вот теперь, одноглазая образина, я с тобой и разделаюсь!»
Радость обожгла сердце, пальцы правой руки нащупали в грязи эфес шпаги, и Петр без промедления воткнул клинок прямо в сердце убийцы. И, к его счастью, этот удар оказался смертельным.
«Минус четыре! Все, бейте в гонг!»
Петр решил подстраховаться и, рукою оттолкнувшись от врага, нанес еще один удар сверкнувшим клинком, «контрольный», на этот раз в горло.
— Бра-а-атик!!!
Отчаянный выкрик привел Петра в чувство, он понял, что пятого противника, опасную как гремучая змея, ту, что застрелила казака в спину, он упустил из вида.
Петр вскинул голову и увидел Жеребцову в пяти шагах от себя — женщина подняла револьвер, держа его двумя руками, — курок был отведен назад, а лицо искажено лютой ненавистью.
В глазах сверкали молнии, зубы ощерились, и перед ним сейчас стояла не красавица, а бешеная волчица, потерявшая своих щенков.
«Все, писец прибежал!»
Словно в замедленном просмотре Петр увидел, как тонкий палец плавно потянул спусковой крючок…
Петровская гавань
— Виктория, Иван Федорович. Победа!
Среди царящего ликования собравшихся на набережной горожан лишь матросы и капитан «Надежды», подошедшие к берегу на баркасе, были мрачны, как февральская ночь.
Бриг, верой и правдой отслуживший им семь лет, представлял собою страшное, тягостное для взгляда зрелище. Жестокой ценой заплатили русские моряки за победу.
Если бы ветер не швырнул разбитый ядрами корабль на камни, то гибель его была неотвратима. Корпус проломлен в нескольких местах, ибо англичане имели скверную привычку наносить смертельные повреждения сразу, в отличие от русских моряков, что вначале лишили их рангоута, а вместе с тем и хода.
На бриге открылась сильная течь, корабль ушел под воду чуть не до пушечных портов. Не иначе как чудом этот внезапный порыв сильного норда, скатившегося с гор, и не назовешь!
— Какие потери?
Крузенштерн поднял красные воспаленные глаза на старшего офицера, который сидел перед ним на банке. Лейтенант сидел молча, уставив глаза в приближающиеся валуны. Офицер имел страшный вид — с перевязанной окровавленным бинтом головой, в разодранном в клочья черном мундире, прожженном в нескольких местах, с лицом, покрытым пороховой копотью.
— Пять матросов убиты… И мичман Деливрон пал, бедняга, — последним выстрелом сразили.
Лейтенант Власов сглотнул, кадык на шее дернулся, офицер еле сдерживал слезы.
— Осьмнадцать душ ранеными, пятеро могут преставиться, совсем плохие…
— Зато никто из ворогов не ушел!
Крузенштерн тяжело поднялся с банки, с приглушенным стоном перебросил ноги через борт шлюпки, уйдя по пояс в холодную даже для этих летних дней воду.
Шаги давались с трудом, и если бы не дюжий матрос, вовремя подхвативший его могучей рукою, то офицер бы упал, уйдя с головой под воду. Подойдя к валунам, на которые набегала белая пена прибоя, Крузенштерн остановился, осознав, что не сможет на них подняться. Просить же о помощи недостойно для русского офицера.
— Братцы, качайте героев!
Десятки горожан — мастеровых в робах, чиновников в сюртуках, бородатых казаков бросились в воду и на руках вынесли Ивана Федоровича на набережную, передавая его словно эстафетную палочку. Таким же образом переправили раненых матросов.
— Милый мой, родной, я так испугалась!
Накрепко прильнувшая к нему жена осыпала лицо жаркими поцелуями. Словно не узнавая, женщина гладила тонкими пальцами его почерневшее лицо, а из васильковых глаз текли слезы.
Для Ивана Федоровича это было удивительно еще и потому, что горделивая дочь властного аляскинского губернатора Григория Шелихова никогда не показывала на людях своих чувств. Будучи выданной отцом чуть ли не насильно, она лишь позволяла себя любить, и даже рождение сына не растопило ледок отчуждения у супруги.
Но сейчас…
«А ведь я не только победу одержал, потопив с батарейцами трех британцев, вернее, не только я один. И все люди… Настена тоже… Наша любовь победу одержала. Теперь она не будет мне холодной, как прежде, супругой, станет настоящей женой, любящей и любимой!»
Мысль промелькнула быстро, и тут же резанула страшная боль в бедре, которую офицер стоически скрывал ото всех. Осколок внутри мышц, как ему показалось, взорвался наподобие пушечного ядра.
Колени подогнулись, словно из ног разом исчезли кости, Иван Федорович внезапно понял, что смотрит в небо, такое же васильковое, как глаза жены, и оно на него падает…
Ново-Мангазейский острог
— Облом! — с какой-то непонятной интонацией выдохнул это слово Онли. За пять лет пребывания на московитской каторге английский шкипер достаточно выучил русский язык. Но только сейчас он осознал с пронзительной отчетливостью, что чувствуют северные варвары, произнося это смутное слово, такое же непонятное, как и их загадочные души.
— Так что же это такое творится?!
Держать победу почти в руках, надеяться, что сказочно разбогатеешь за одну ночь, совершишь в мыслях стремительное восхождение по социальной лестнице вверх, туда, где заседают небожители, иметь такой же титул лорда, как и они…
И все эти мечты в одночасье рассыпались как прах, как пепел! Развеялись построенные воздушные замки, исчезли, как миражи в пустыне, как рушатся под могучей волною возведенные в детстве песчаные крепости на берегу моря.
— Облом!
Какое короткое, но емкое русское слово! В нем весь сгусток надежд и разочарований, стремлений и ударов судьбы. В нем и стремительный подъем к розовым мечтам, и падение вниз, не просто к подножию, а в какую-то вонючую выгребную яму.
— Сэр! — в панике завопил Онли. — Нужно уходить из города, иначе нас здесь всех перебьют! И это еще будет хорошо!
— Почему ты так считаешь, придурок?!
Майор Уинслоу в разорванном мундире, с кровоточащей раной на щеке растерянно озирался. То, что творилось вокруг, нельзя было описать словами. Даже пожар в лондонском Бедламе показался бы образцом благопристойности и порядка.
Нет, ну разве можно ТАК воевать? Любые цивилизованные люди, видя, что в город вошли триста британских солдат, покорились бы неизбежной участи и на подушке вынесли бы золотые ключи. Нет, эти русские действительно варвары!
Стоило раздаться первым выстрелам, как все московиты, вместо того чтобы терпеливо дожидаться своей участи в домах, высыпали из них озверелыми тварями и с дикими, леденящими кровь в жилах криками бросились на доблестных английских солдат со всем, что попало им под руку.
Ну разве можно, скажите на милость, драться палками, бросать камни, выливать горячую воду из пузатых самоваров, бросаться с ножами, молотами и даже длинными тяжелыми палками, вывернутыми из повозок. Последние оказались дьявольски страшным оружием, способным сбить с ног и покалечить сразу нескольких английских солдат.
— Казаки, сэр, бежим! А то всем нам хана!
Еще одно русское слово вырвалось непроизвольно. Казаки оказались не лодырями и пьяницами, как думал раньше Онли, а жестокими воинами, что растрепали бы в клочья его карибских корсаров.
Каждый их выстрел разил английского солдата, а в рукопашную с ними лучше было не сходиться. Онли видел, как один бородатый дикарь, виртуозно работая сразу двумя саблями, изрубил полдюжины английских солдат. Поднятый ими на штыки казак рычал и плевался.
Разве можно с такими дикарями честно сражаться? Они тут все звери! Даже женщины и дети с рычаньем бросались на британцев и, даже умирая, пытались вцепиться зубами в плоть, как собаки!
— Сэр, прикажите отступать, иначе будет поздно! Они нас не выпустят из города, а всех перебьют!
— Да, ты прав, Джеймс!
Майор крепко схватил горниста с чумазым от копоти лицом за плечо и закричал, багровея лицом.
— Труби отход!
Не успел сигнал отзвенеть в воздухе, как Онли припустил со всех ног к раскрытым воротам, у которых торчали несколько караульных в красных мундирах. У самых створок он оглянулся назад — по освещенной пожарами улице, постоянно отстреливаясь, но, сохраняя порядок, отступала колонна солдат.
Но боже, какая она стала куцая!
Из города уходил только лишь каждый четвертый из тех, кто в него час назад вошел.
— Нужно бежать на корабль, а эти пусть воюют! — воровато оглянувшись на отступающих солдат, тихо пробормотал Онли, чувствуя нестерпимый зуд в пятках. Второй раз применять к себе русское слово «дыба» британский шкипер категорически не желал…
Париж
— К вам пришел господин Фуше, мой генерал!
Адъютант, капитан Савари, приоткрыв дверь, внимательно посмотрел на патрона. Тот чуть скривил губы, молчаливо выражая согласие.
Первый консул не любил, когда его отрывали от запланированных дел. Сейчас генерал торопился в оперу, где давали ораторию Гайдна «Сотворение мира». Мероприятие насквозь официальное, на котором обязаны присутствовать все консулы и члены Директории, высшие чиновники и генералы Республики, а также дипломатический корпус.
Луиш Лазар сильно недолюбливал и помпезные мероприятия, и бесцельную трату времени в театре или на балете, но, воленс-ноленс, положение обязывает, он должен подавать пример. Тем более в опере с ним должен сидеть рядом князь Голенищев-Кутузов, чрезвычайный полномочный посол и генерал-аншеф русской армии.
Такая нарочитая демонстрация франко-русской дружбы должна была произвести определенное впечатление на посланников Англии и Австрии.
Хотя война с этими государствами сейчас не шла, но с первой морской державой царило шаткое перемирие, настолько ненадежное, что Гош приказал флоту и армии быть готовыми к любым неожиданностям. С цезарцами был заключен «вечный мир», хотя обе стороны прекрасно понимали неизбежность новой войны за Италию.
Австрийцы, как британцы, почти открыто демонстрировали свою враждебность, потому в Париж отправили не полномочных послов, а всего лишь посланников, чтобы хотя бы еще этим назначением сильнее раздражить Республику.
Сегодня же, посмотрев на столь резкое франкорусское сближение, что сейчас настоятельно нужно, как воздух, враги поневоле призадумаются. Потому опаздывать было нельзя категорически, ибо, как прежде говаривали в Париже, еще до революции, точность — вежливость королей. Сравнение с монархом вызвало у Гоша улыбку. Члены Директории вчера предложили ему стать пожизненным консулом, первым среди триумвирата.
Весьма странное предложение! Получить власть, практически равную королевской, хотя таковым не являясь…
— Что мне сказать министру полиции, генерал?
— Надеюсь, по пустякам он меня беспокоить не станет! Зовите!
Тут же в кабинет прошмыгнул глава сыска страны в тщательно пошитом фраке и в ослепительно-белых кружевах. Гош моментально насторожился — министр обязан быть в опере, и коль скоро он находился здесь, случилось нечто чрезвычайное.
— Мой генерал, прошу простить, но я только что узнал важное сообщение. Жорж Кадудаль в Париже! На вас готовится покушение, возможно, сегодня! Я прошу вас не ехать в оперу.
— Оставьте, Фуше! — Гош властно махнул рукой, пресекая возражения министра. — Я обязан быть в опере, или вы хотите бросить тень на наш союз с императором Петром?
— Что вы, мой генерал! — Фуше смутился и сделал шаг назад. — Я просто опасаюсь за вашу жизнь!
— Полноте, мсье министр.
Употреблением слова «господин» генерал Гош невольно выразил неприязнь военных к судейским крючкам.
— Я столько раз ходил в атаку и проливал кровь, что меня не испугает бандит и убийца! Пусть даже это будет Жорж Кадудаль! Самозваный генерал короля… который тоже самозванец! Полноте министр, выполняйте свои обязанности, а я свои!
Гош посмотрел на настенные часы и, жестом приказав Фуше следовать за ним, быстро вышел из кабинета. Тем же размашистым шагом он спустился по мраморной лестнице, придерживая шпагу ладонью — лакеи предупредительно открывали перед ним двери.
Усаживаясь в карету вместе с министром полиции, что решительно за ним последовал, Гош приказал кучеру резким, командным голосом, словно находился на поле сражения:
— Гони что есть сил, самой короткой дорогой! И пусть мостовая запылает под колесами!
Борнхольм
— Наши побеждают! Ей-богу побеждают!
Лейтенант Колбасьев вот уже добрый час внимательно прислушивался к звукам ожесточенной канонады, хорошо слышной через деревянные перегородки.
Он знал — у датского острова Борнхольм должна стоять единственная пока на Балтийском флоте эскадра паровых линейных кораблей контр-адмирала Сенявина. Именно сюда должен был идти его «Великий Новгород», на смотр и учения, проводящиеся командующим Балтийским флотом адмиралом Федором Федоровичем Ушаковым.
— А ведь дают британцам прикурить…
Два глухих отдаленных взрыва были произведены торпедами, и никак иначе, он не мог ошибиться, благо сам являлся специалистом по этому оружию. А один громкий, оглушающий, хорошо слышимый даже на расстоянии, мог быть не чем иным, как взрывом крюйт-камеры. Всего сутки назад Иван Петрович их наслышался — два пуска сам сделал и попаданий добился.
«Как бы помочь нашим?»
В голове беспокойно бродила только одна мысль, сжигающая огнем душу. Пальцы бессильно царапали плотно пригнанные доски, его заперли в канатном ящике, в таком же надежном, как тюремная камера. Отсюда не сбежишь, остается надеяться только на чудо…
Швамс!!!
Страшная сила отбросила лейтенанта к переборке, он сильно ударился об нее, но сознания не потерял. Маленькое помещение мгновенно заволокло дымом, прогорклый запах сгоревшего пороха забивал ноздри. Глаза запорошило, Колбасьев начал ощупывать руками лежащие вокруг него обломки, несколько раз обжегшись.
К его удивлению, крепкой стены темницы перед ним теперь не было. Чихая и кашляя, лейтенант выполз из недавнего узилища.
— Ни хрена себе!
Тяжелая пушка на дубовой колоде была отброшена от пролома, раньше бывшего орудийным портом. Везде валялись искромсанные человеческие тела, превращенные в кровоточащие куски плоти.
«Никак 68-фунтовая бомба взорвалась?!»
Мысль была верной, вот только почему не случилось пожара?! Но может, это чудо, иначе бы и он сгорел в своем ящике, как тушка бекаса в аглицком камине.
Лейтенант согнулся в три погибели, его вырвало, и он из последних сил дополз до пролома, жадно вдыхая соленый морской воздух. В голове прояснилось, глаза перестали слезиться, и Колбасьев увидел всего в миле от себя кильватерную колонну из пяти грозных кораблей, подсвеченных багряным кольцом заходящего солнца.
— Наши! — прошептал лейтенант.
Хотя корабли на первый взгляд были одинаковыми, но опытный глаз моряка определил «Москву», идущую под адмиральским флагом. За ней катились «Тверь» и «Ярославль», затем следовал без фок-мачты «Петербург» под контр-адмиральским флагом Сенявина, и замыкал колонну русских линкоров «Смоленск».
«Но где же „Псков“?» — пристально взирая на море, подумал Колбасьев. И тут увидел чуть в стороне темной кромки, что могла быть только датским островом Борнхольм, еще один корабль, к которому сейчас были устремлены все его помыслы, ибо на нем вышел в свое первое плавание гардемарин Гриша Колбасьев, младший брат.
Но Боже, в каком виде был «Псков»!
Корпус пробит в нескольких местах, ют корабля охвачен пожаром, он лишился фок-мачты, паровая машина не дымила, да и сама труба представляла собой жалкий огрызок.
А еще на море плавало множество обломков, и это могли быть только английские корабли. И пусть русские потопили их три или четыре, но врагов было намного больше, и победа над ними могла достаться дорогой ценой.
— Ничего, брат! Сейчас я помогу, они за все заплатят! И за «Новгород», и за Кроуна с командой, и за Марфу Ивановну! У-у, сволочь одноглазая, я до тебя доберусь, циклоп!
Почти не чувствуя обжигающего жара, Иван Петрович Колбасьев взял горящую головню. Он уже все для себя решил и принял последнее решение в жизни, которое ему диктовал долг русского офицера.
Форт Росс
— Я его люблю, Мари! Люблю с того самого дня, когда увидела в первый раз!
Юная Кончита смотрела на Марию широко открытыми глазами, большими, как у испуганной лани. Дочь всесильного наместника Алексея Орлова, жена его величества Царя Сибирского Николая Петровича опешила от столь дерзкого заявления своей милой, но маленькой подруги.
— Тебе всего двенадцать лет, Кончита! Граф Николай Петрович втрое старше тебя. Это увлечение у тебя скоро пройдет, милая. Ты встретишь молодого человека, знатного, богатого…
Мария говорила тихо, стараясь разубедить свою юную подругу — Кончиту Марию Агуэру, дочь губернатора Сан-Франциско, заштатного городка испанской Мексики.
Но для русских важного, ибо он являлся пограничным с фортом Росс. Вообще, дело было больше политическое — Алехан все больше подминал под себя как город «Святого Франциска», так и «Город Ангелов» и неоднократно предлагал императору воспользоваться слабостью Испании, где безвольным королем управлял премьер-министр Годой, честолюбивый и вороватый. Или, недолго мудрствуя, просто купить у одряхлевшей державы, когда-то оплота католицизма, две северные провинции Мексики: Калифорнию и Техас.
Тем паче что подходящий прецедент уже имелся — не так давно когда-то самая большая колониальная империя, над которой никогда не заходило солнце, продала французам Луизиану — огромную по европейским меркам территорию по всему течению самой крупной реки Нового Света Миссисипи.
Год назад император Петр Федорович дал свое высочайшее «добро» на эту сделку, и, как знала Мария, с огромным удовольствием. Обе провинции Орлов предлагал купить за собственные деньги, потратив, правда, все без остатка пятнадцать миллионов рублей.
С их приобретением положение России на Тихоокеанском побережье становилось доминирующим. С выходом через Техас, или Тешас, как его называли испанцы, к Карибскому морю, к островам Вест-Индии, оно позволяло еще более упрочить положение, но уже на Атлантическом океане.
При этом во всех испанских колониях Нового Света для метрополий обстановка складывалась крайне неблагополучно: потомки конкистадоров уже тяготились зависимостью от Мадрида и были не прочь объявить себя независимыми чуть ли не в каждой отдельно взятой провинции от Аргентины на юге до Калифорнии на севере.
Такой удобный момент упускать было нельзя!
— Кончита, маленькая моя, — Мария прижала голову девочки к своей груди, погладила по вьющимся, длинным, черным волосам. — Поживи у нас, пообщайся с графом. Он сейчас с моим мужем казачьи станицы объезжает, завтра к вечеру будет. Если не разлюбишь за год, то тогда я сама благословлю ваш брак. Только ты подрасти немного…
— Благодарю вас, ваше величество! Я не передумаю, лишь бы граф Николай обратил на меня свой взор!
Девочка присела перед Марией в реверансе, склонив голову. Под южным солнцем созревают и взрослеют рано, и Кончита была подобна нераспустившемуся цветку. А ведь спустя несколько лет ее красота будет сводить с ума мужчин.
Мария улыбнулась тихо, самыми кончиками губ. Знакомство с семейством Агуэро вначале было делом насквозь политическим, и она никак не ожидала, что сама привяжется к этой маленькой девочке — та будет запросто гостить в ее доме, и их отношения станут сестринскими.
В жилах Марии текла добрая половина испанской крови — не зная рано умершей матери, она воспитывалась суровым отцом, а потому считала себя русской. Но иногда горячая кровь грандов Кастилии в ней прорывалась, и тогда она сметала все препятствия на своем пути и добивалась всего, чего только хотела.
— Ваше величество…
— Я просила называть меня Мари, моя девочка!
— Мари, сколько было тебе лет, когда ты влюбилась в своего мужа и, топнув ножкой, сказала, что ты будешь его женой?
Кончита лукаво посмотрела на венценосную подругу, и та не выдержала, прыснула смехом, а девочка добавила самым серьезным голосом, вот только в глазах прыгали веселые бесенята.
— Я слышала эту историю много раз, и если я ничего не путаю, то тогда тебе, Мари, было даже на год меньше, чем мне сейчас…
— Пошли спать! — только и смогла сказать Мария Алексеевна, но, взглянув в лукаво прищуренные глаза своей юной наперсницы, не в силах сдержаться, прыснула радостным смехом.
Гостилицы
— Умри, сучий потрох!
Граненый ствол револьвера выплюнул сгусток пламени, и, живи Петр сейчас одним лишь мозгом, то кусок свинца в три золотника, заключенный в оболочку, раздробил бы ему голову.
Но сейчас действовали рефлексы, забросив тело императора за все еще стоящего на ногах Николая Зубова, что никак не хотел умирать. Лицо Петра окатил поток крови, все еще брызжущей из разрезанного наискосок горла, но он на это не обращал внимания.
— Тварь, тварь!!! Лядский выкидыш!
Голос обезумевшей женщины был страшен, и тут же прогремели еще два выстрела. Однако Петр окончательно спрятался за широкую грудь несостоявшегося убийцы, крепко вцепившись в мокрую одежду и удерживая того на ногах.
«Ишь ты, какие словеса знает, стерва! До флотских боцманов, конечно, далеко, но лается, как пьяный драгун в дешевом борделе. Посмотрим, что сейчас эта крыса делать будет?! Вряд ли в братика палить начнет… Здоров же, скотина! Кровищи столько, что с не всякого борова натечет. Ну стой же на ногах, стой, не падай, скот, послужи мне защитой! А не то твоя бесноватая сестренка меня завалит, вон как ощерилась, куда там гадюке. Слюни аж брызгают во все стороны!»
— Коленька! Что с тобой?!
Крик раздался совсем рядом, и Петр, не думая, выбросил шпагу в направлении голоса. И обрадовался, когда почувствовал, что острие клинка уткнулось в какое-то препятствие.
— Ай-я! Гад ползучий!
Петр, продолжая придерживать огромного братца, выглянул из-под его толстой руки. И возликовал — женщина выронила револьвер во взбаламученную жижу, из запястья лилась кровь.
— Вот я тебя сейчас, стерва, и придушу!
Император заорал во все горло, теперь держать Зубова не имело смысла. И Петр оттолкнул в сторону мертвеющее тело, и, пылая яростью, ринулся вперед.
— У-у, мля!
Ругательство сорвалось непроизвольно. Остановиться уже было невозможно, внутри все похолодело — Жеребцова вытащила левой рукой револьвер из грязи и направила ствол прямо ему в грудь.
«Кулибин!!! Ну, хоть на этот раз брак сделай, ты же русский человек, мать твою! Убьет же!» — совершенно искренне взмолился Петр, однако творение механика оказалось на диво прочным и надежным, недаром его взяли на вооружение русской армии. С ужасающим грохотом, дернувшись в руке, револьвер выплюнул свинец, затем еще раз…
«У нее остался всего один выстрел!» — мысленно возликовал Петр, удивившись, что женщина промахнулась по нему с такого короткого расстояния, ибо он нигде не почувствовал боли. Невероятно, но так оно и было.
— Умри, гад!
Тонкий пальчик снова потянул за тугой спуск. Петр, уже видя каждую жилку на ее запястье, понял, что сейчас он получит тяжелую пулю в упор, в живот с одного метра. Такое ранение при здешнем уровне медицины завсегда смертельно.
Щелк!
— A-а, сука! — радостно взревел Петр, поняв, что выстрела в упор по нему уже не будет — осечка! И со всей ярости нанес удар эфесом шпаги в широко раскрытые глаза женщины.
Жеребцова, не удержавшись на ногах, повалилась в жижу. Петр отбросил шпагу, насел на нее сверху. И стал наносить удары куда придется — в грудь, в плечи, в нос, в ненавистные глаза. Однако тревожная ночь, страшная схватка его порядком измотали, он, промахнувшись, вслед за кулаком ушел в болотную грязь. Холодная купель отрезвляюще подействовала на императора.
— Не-е-ет, ты так легко не отделаешься, я тебя полностью выпотрошу, все скажешь! Кто меня заказал, сколько заплатил и сколько народа в заговоре участвует…
Петр ухватил Жеребцову за волосы, рывком выдернул ее из болота, понимая, что чуть не утопил вдохновителя заговора и тем паче любовницу английского посла — понятно, кто на самом деле устроил это покушение!
Император отволок женщину за кусты, позади них была небольшая, относительно сухая поляна, поперек которой рухнула неизвестно как выросшая на болоте сосенка. Наскоро обыскав убийцу казаков, Петр вынул из ножен кинжал, из-под камзола — стилет в ножнах и вытряхнул горсть патронов из карманов.
«Серьезную на меня охоту устроили, как на красного зверя! Ишь ты, до зубов вооружилась!»
Накрепко связав ремнями руки и ноги Жеребцовой, он в полном изнеможении присел на сухой, с царапающей корой ствол дерева. Ему жутко хотелось курить, и он решил пошарить в карманах убитых, даже встал, собираясь отправиться к месту схватки. Но после короткого раздумья, огорченно взмахнув рукою, Петр снова уселся на ствол.
— Даже если у них и есть курево, все равно в болотине размокло!
Только сейчас он понял, насколько устал. Все же не в его возрасте в такие рукопашные схватки ходить — против пятерых убийц гораздо моложе возрастом. Его до сих пор потряхивало, огромный всплеск адреналина продолжал держать тело в напряжении, холода совершенно не чувствовалось, а было даже жарко.
— A-а, хы… кхы… а-а…
Характерные звуки, легко узнаваемые с молодости, вызвали кривую ухмылку. Жеребцову основательно тошнило, блевала прямо под себя. Петр встал со ствола, взял мокрую рубашку, отволок женщину к дереву, и небрежно вытер ей лицо — хотелось побыстрее допросить пленницу и окончательно расставить точки над «i».
— Ты убил моих братьев, скотина…
Если бы взгляд мог воспламенять, как дыхание огнедышащего змея, то Петр сгорел бы в ослепительной вспышке, настолько в ее глазах пылала лютая ненависть.
— Ага, зарезал!
Петр просто кивнул. Он чудом сдерживал себя, боясь избить ее снова, превратив наглое и красивое лицо в кровавое месиво — до боли стало жалко казаков, застреленных этой тварью с прекрасной наружностью, но с гнилой душою и подлым сердцем.
— Убить хочешь?! — Женщина зло скривила губы. — Так убивай, мерзкий старик! Ты даже не мужчина, а так, немочь бледная! Мерин выхолощенный! Только и можешь гладить свою старуху по отвисшим сиськам!
— Ах ты ж, сука!
Петр чуть ли не ослеп от ярости, моментально разгоревшейся костром — настолько потемнело в его глазах. Сейчас он готов был растерзать ее, впервые в жизни впав в истерику, в затмевающее разум бешенство, не сдержав хлынувших наружу чувств.
— Тварь! Так, значит, я не мужик?!
Ухватившись за ворот ее куртки, он рванул так, что посыпались пуговицы. Рубашку разорвать оказалось намного проще, тончайшая ткань с хрустом выдиралась пальцами. В глаза ударила молочная белизна тела, не испачканного болотом.
— Ты что творишь, старый потаскун?! — возмущенно закричала женщина, впервые в ее голосе прозвучала нотка страха, и это подействовало разрядом тока. Петр уставился на бесстыже торчащую грудь, и, к своему искреннему удивлению, моментально возбудился, почувствовав жгучее желание.
Такое с ним было впервые за прошедшие сорок лет!
Недолго думая он схватил женщину, и, приподняв с земли, кинул ее на ствол дерева. Стальной клинок разрезал штаны, обнажив почему-то розовые ягодицы, что привели его в самое настоящее неистовство.
— Похотливая сволочь, что ты творишь?!
Женщина истошно завизжала и задергалась, а Петра прямо затрясло от вожделения, настолько подействовало на него это слабое сопротивление.
— Я тебе сейчас покажу, какой я мерин!
Цепко ухватившись за груди, он навалился на женщину, и та взвыла от боли. Сейчас Петр не наслаждался любовью, он насиловал — молча, жутко, страшно, стараясь каждым движением вызвать у жертвы лютую боль. Впившиеся в тугие груди пальцы с каждым рывком и толчком его тела стремились оторвать их. Женщина громко стонала и кричала во весь голос, что еще больше распаляло Петра.
Только сейчас самым краешком мозга, сохранявшего холодность мысли, он понял, почему даже его вышколенные солдаты после кровопролитного приступа, взяв штурмом крепость, ведут себя именно так. Их совершенно невозможно удержать от насилия, что идет с глубокой древности, с самой мужской природы и хищника, и защитника.
Ибо нет ничего лучше, чем победить врага, изнасиловать его жену, утверждая тем самым свою власть и получая награду за пролитую кровь и пережитый страх!
Петр, тяжело нависнув над женщиной, не наслаждался, а яростно сражался, словно работая остро заточенным копьем, а его пальцы смертельной хваткой рвали тугую плоть.
Жеребцова уже дико орала, срывая голос болезненными воплями, отчего император понемногу впадал в еще большее безумие, продолжавшееся бесконечно долго, пока внизу живота не взорвался тугой ослепительный комок, поглотивший его помутившееся сознание этой яркой вспышкой…
Париж
Жорж Кадудаль молча смотрел на мостовую, сохраняя ледяное спокойствие. Он сделал все, что мог, за эти короткие часы, что отпустила ему судьба. И если не ошибся в своих расчетах, то Франция сегодня получит избавление от тирана! А он сам может умереть спокойно, ибо цель жизни будет достигнута — генерал Гош будет убит, и тысячи загубленных им вандейцев получат отмщение.
Англичане очень помогли ему, ибо раздобыть десяток бочонков пороха в городе, где на всех углах снуют полицейские ищейки, как вши на грязном нищем, — практически невозможное дело.
А так подогнали они огромную ломовую телегу, на которой сейчас сидел его преданный телохранитель Николя Вайон, и никто не обратил на нее никакого внимания, ибо сотни подобных повозок развозят грузы по огромному городу. Он подожжет фитиль из маленького фонаря и успеет уйти от места взрыва, времени ему хватит.
Жорж Кадудаль самолично трижды измерил путь, который проедет карета по улице до места засады, — полтораста шагов. Английский фут порохового шнура, который потребуется для горения.
Второй шуан Жано сейчас стоял у булочной, хорошо видимый с телеги. Парень должен подать сигнал, как только увидит карету Гоша. Консул неизбежно приедет в оперу, ибо там будет присутствовать весь политический бомонд и послы. А единственный путь проходит как раз через улицу Сен-Никез…
— Ты сегодня подохнешь, Гош! Сгоришь в пламени! И на том свете тебя будут жарить на сковороде!
Глаза Кадудаля полыхнули нестерпимой ненавистью, что уже много лет раздирала его душу. Он даже закрыл глаза, чувствуя, как стонет и трясется от злобы его душа.
— Жаль, что я не увижу, как тебя разорвет в клочья!
Жорж Кадудаль тяжело вздохнул.
Находиться в квартире было опасно, после взрыва здесь будет не протолкнуться от полиции, и кто-нибудь из ищеек обязательно опознает по описанию жильцов генерала мятежных вандейцев. Нет, он не боялся смерти, просто еще оставалось несколько заданий, которые, кроме него самого, никто не выполнит.
Нельзя погибать напрасно, не завершив свои земные дела, ибо слово чести самому королю дадено!
Соловецкий монастырь
— Это кара вам небесная, нехристи окаянные!
Порывистый ветер рвал волосы, пытаясь своим неистовым напором свалить архимандрита со стены, но отец Мефодий еще твердо стоял на подгибающихся ногах, с наслаждением вдыхая соленый, свежий воздух. Его усталые и блеклые от прожитых лет глаза сейчас горели огнем, а сердце стучало в груди большим колоколом.
— На все воля Господа!
Английской флотилии, что вчера еще стояла у каменистого острова, не существовало. Несколько кораблей безжалостно разбито о большие камни, их обломки унесены взбесившимися волнами. Два судна вышвырнуло на берег, и их искореженные остовы говорили о страшной участи других, еще носившихся по бурному и свирепому Белому морю.
— Здесь и поморы не выдюжат, — тихо пробормотал священник, переведя взор на вражеский лагерь — там не было видно ни одного огонька. Страшный ливень, закончившийся всего час назад, лил, не переставая, почти целые сутки, затопив всю округу.
И сейчас старик мимолетно пожалел голоногих шотландцев — промокших, голодных, устрашенных стихией: худо им на камнях в мокрой одежде. Палатки сорваны, костры разжечь нечем и крыши над головой не найти, так как он сам приказал поморам сжечь свои жилища, как только завидел вражеские корабли на горизонте.
— Еще сутки, и все они захворают! А с больных людей какие вояки?!
Старческие, блеклые губы сошлись в горестную гримасу, ибо хоть вороги заклятые стояли под стенами обители, но души-то человеческие. Хоть схизматики, а крест носят.
Старик внимательно посмотрел на затянутое черной мглой небо, задумчиво пожевав губами, прищуривая слезящиеся глаза. На миг ему показалось, что краешек небосвода на самом горизонте чуточку посветлел, да и колено перестало надрывно ныть, лишь пульсируя короткими вспышками боли.
— Сменится погода, к вёдру идет. Завтра к вечеру пояснеет. А там и у скоттов воинский азарт пройдет. Сами помощи просить пойдут, пардона вымаливая! Ишь ты, заплыли за тридевять земель, будто им здесь медом намазано. Вот по грехам своим и получили награду!
Париж
Карету немилосердно трясло, свирепо бросало из стороны в сторону, будто утлую лодчонку в штормующем море. Парижские сорванцы часто вырывали булыжники из мостовой, а потому ездить по ухабам стало сплошным неудобством.
Несколько раз на генерала чуть ли не наваливался сидящий напротив министр полиции Фуше, но каждый раз Гош придерживал его своею железной рукою.
— Молодцом, Антуан, мы успеваем!
Консул достал из кармана большую луковицу часов и щелкнул крышкой. Кучер действительно совершил почти невозможное дело, и он приедет в оперу с опозданием всего в одну минуту. Такое моветоном являться не может, хотя великолепных арабских лошадей, привезенных им из Египетской экспедиции, придется долго вываживать. Даже эти скакуны не выдержат такой бешеной гонки.
Генерал наклонился к дверце, отодвинул легкую занавеску. Перед глазами мелькали дома на улице Сен-Никез; вот вывеска булочной, до оперы осталось совсем немного…
Скакуны припустили еще сильнее, хотя такое казалось невозможным, яростно нахлестываемые безжалостным кнутом. Стены домов замелькали калейдоскопом, сливаясь в пеструю линию. Однако генерал заметил большую ломовую повозку, груженную бочонками, и неторопливо идущих по своим делам мимо нее людей.
Париж жил своей собственной жизнью и не обращал никакого внимания на бешено несущуюся карету Первого консула Республики. Да и часто ли бывает дело простым людям до забот вершителей их судеб.
Гош откинулся спиною на мягкую подушку спинки и, спрятав луковицу часов, улыбнулся министру полиции.
— Вот видите, Фуше, мы спокойно доехали! Почти доехали. Ваши страхи необосно…
Швамс!!!
Карету так подбросило вверх, что у Гоша, подлетевшего на диванчике, лязгнули зубы. Ударившись головой о потолок, генерал упал обратно на подушку, прокусив себе губу, — рот моментально наполнился соленой теплотой крови.
Стекла в дверцах вылетели, превратившись в мелкое крошево, щедро осыпавшее министра, изрезав тому лицо. Фуше застонал, но, переборов боль, закричал, и в этом вопле Гош сразу уловил, кроме страха, даже непонятные нотки радости:
— Я говорил вам, генерал! Жорж Кадудаль в Париже! Это его рук дело! Я предупреждал!
Гош потянулся к шнурку, желая остановить кучера, но министр полиции не дал ему этого сделать.
— Генерал, вы обязаны быть в опере! Людям уже ничем не поможешь! Им нужны только врачи!
— Но как же так, Фуше?
— Я лично займусь этим делом, заговорщики от меня не уйдут! Там могут быть убийцы, их нужно скорее схватить! Вот и опера! Мы приехали, мой генерал…
Кони замедлили бешеную скачку, и спустя полминуты карета остановилась прямо у ярко освещенных дверей. Гош только сейчас ощутил, что его прямо разбирает нервная дрожь — так часто бывает после жестокого боя, когда человек оказывается на грани жизни и смерти.
Волевым усилием Гош натянул на лицо невозмутимую маску, небрежными взмахами перчаток стряхнул с мундира осколки стекла. Голос прозвучал ровно и спокойно, будто ничего не случилось:
— Фуше, вы должны немедленно найти убийц! Такие злодеяния нельзя оставлять безнаказанными!
