История, произошедшая в Константинополе, имела последствия столь значительные, что ее долго еще вспоминали во многих европейских столицах. А началась она с того, что на рассвете над тихими водами городской гавани, турками именуемой Халич (что значит залив), а христианами — Золотой Рог, раздались крики: "пожар!" Корабль, отнятый капудан-пашой Каним-Мехмедом у неверных и обращенный во фрегат, окутался дымом. Сам глава оттоманского флота, вместе с толпою приближенных, не замедлил явиться: его сарай (дворец, по-турецки) располагался поблизости, недалеко от мечети Ени-Джами. Но паша оказался лишь бессильным зрителем того, как огонь пожирал совершенное творение рук человеческих: языки пламени вырвались сквозь прогоревшую палубу, в мгновение ока пережгли штаги и ванты, и горящие, потерявшие опору, мачты с грохотом рухнули, разбрасывая фейерверки искр. Каним-Мехмеду оставалось только проклинать злодеев, грозя им страшными карами: ясно, что поджог совершили греческие разбойники, прежние хозяева корабля. И это вместо благодарности: вот и обходись милосердно с таким народом! На кол! Не будет им легкой смерти, когда поймают! Он замер, сокрушенно глядя на догорающие останки, в которых что-то продолжало трещать и лопаться (слава Аллаху, порох не успели погрузить) — как вдруг чудовищной силы удар переломил турецкого адмирала пополам и бросил на стоящих за спиною слуг. Тяжелая, дюймового калибра, свинцовая пуля вошла ему в подвзошье и раздробила позвоночник.

Понадобился целый день, чтобы разобраться, откуда стреляли. Сначала каймакам перешерстил все суда, стоявшие поблизости — столь вздорным казалось предположение, будто пуля прилетела с галатского берега. Ширина Золотого Рога в этом месте четыреста шагов, до ближайших строений — почти пятьсот. Обыскали прибрежные дома на всякий случай — и нашли монструозное крепостное ружье, настил из досок и узкую бойницу в стене. Неведомый стрелок не выставлял оружие вовне, а палил из глубины помещения. Сим объяснилось, почему выстрел прозвучал глухо, и на него не обратили внимания за криками толпы и шумом пожара. Но это означало, что убийца заранее рассчитал, где будет стоять капудан-паша: скорее всего, и корабль подожгли, чтоб его выманить на берег. Злоумышленник оставил свое оружие, но изощренным образом испортил его, забивши медный гвоздик в запальное отверстие и налив купоросной кислоты в ствол.

Нашли владельца жилья; заикаясь от страха, он рассказал о купце-англичанине, которому недавно сдал дом в аренду. Посол граф Киннуль и консул от лондонской Левантийской компании, вызванные к великому визирю, растерянно разводили руками. Не имея никаких сведений об этом подданном Британского Величества, они предполагали обман и происки врагов. Ибрагим-паша склонен был скорее им поверить, чем заподозрить во лжи — но матросы и городская чернь рассудили иначе. Неверные убили капудан-пашу! Вспомнили действительные или мнимые грехи прежнего английского посла перед оттоманским флотом, кто-то крикнул о желании инглизов владеть всеми морями на свете — и больше доказательств не требовалось. Бей неверных! Французам и голландцам тоже досталось, за компанию, но англичанам — больше всего. Европейский квартал в Галате взяли под охрану и спасли от разгрома янычары (хотя на свирепых рожах дрожащие негоцианты читали те же чувства, что у разъяренной толпы), а оказавшиеся вне его испытали на себе турецкое зверство. Счастлив был тот, кого просто поколотили и ограбили: других забили насмерть, отрезали головы и носили страшные трофеи на пиках. Стоящий в гавани "генеральный" корабль Левантийской компании был разграблен и сожжен в отместку за турецкий фрегат. Раздавались крики, что надо бы наказать греков, которые тоже виноваты, что визирь изменник и потворствует христианам — но визирь нашел деньги, чтобы выплатить задержанное жалованье, и уговорил янычарских начальников навести порядок. Грабители разбежались; кто не успел — потерял голову.

Устрашенные англичане поспешили убраться домой на зафрахтованном судне. В пути выяснилось, что один из них перед событиями видел на берегу залива мнимого соотечественника, виновника их бедствий, и даже говорил с ним. Тот и впрямь бегло болтал по-английски, употребляя словечки, свойственные лондонцам; но легкий акцент выдавал иностранца, как и южная чернявость в обличьи. "Француз?" — спросили очевидца. "Скорее итальянец или еврей". Слушатели взревели. Итальянские евреи из Ливорно давно уже стали их главными врагами, перехитрив хитрых англичан и ловко обратив в свою пользу прореху в Навигационном Акте, оставленную по интригам Левантийской компании. Задолго до того, как берега Альбиона показались на горизонте, готова была петиция, призывающая разрушить, как Карфаген, тосканский вольный порт, даже если это означает войну с покровительствующим ему Карлом Шестым.

Жизнь в Англии устроена так, что каждого британца, от министра до простого работника, лучше кнута подхлестывает слышное за спиною дыхание соперников, желающих занять его место. Да что там министры: даже король от этого не свободен! Он вынужден обдумывать каждый шаг, чтоб не сыграть на руку претенденту. В торговле с Востоком вот уже больше ста лет состязаются между собою Ост-Индская компания и Левантийская, вгрызшиеся в этот сладкий пирог с разных сторон. Ост-индцы, удовлетворенные парижскими уступками императора, стояли за дальнейшие переговоры и плавный дипломатический нажим; воинственные "турецкие купцы" грозили испортить всю игру. У тех и других имелись сильные связи в парламенте. Прелесть, какая драка началась!

Тот, кто заварил эту кашу, смиренно сидел предо мною в позе скромного, но уверенного в хозяйском благоволении вассала.

— Выстрел прекрасный. И рикошет хорош. При первом Георге дружба с султаном была такая, что вот-вот с Сент-Джеймсских минаретов "Аллах акбар" закричат. Теперь друзья моментально стали "кровожадными варварами". Время пройдет, опять друзьями станут — но зарубка останется. Британца изображать трудно было?

— Нет, Eccellenza. Пять лет в Лондоне кое-что значат.

— А стрелял кто?

— Маттео Беллинцони. Он из Тичино.

— Швейцарец, значит. Наш Вильгельм Телль. Что ж, дело исполнено блестяще. Ваши акциденции я удвою. Имей в виду, что появляться в Англии тебе какое-то время не следует. В Константинополе — тоже.

— Невелика потеря, господин граф. Есть еще служба для меня?

— Пока отдыхай. Сильные лекарства надо применять в малых дозах. О местонахождении сообщай торговому агенту в Ливорно. Понадобишься — найду.

В это самое время помянутый торговый агент провожал взором трехмачтовый корабль, устремившийся прочь от тосканских берегов по свинцовому зимнему морю. Даже сухопутный невежда узнал бы в нем точное подобие безвременно погибшего "Агамемнона", а если б ост-индские директоры знали о его назначении, они позабыли бы вековую распрю с коллегами-левантийцами, чтобы в один с ними голос потребовать от Адмиралтейства защиты своих прав.

Близнец обращенного в пепел турецкого фрегата за полсуток преодолел сорок лиг, разделяющих Ливорно и Геную, и встал на рейде. Лодка, посланная от capitano del porto, вернулась с двумя пассажирами, принятыми более чем почтительно. В старинном палаццо, когда-то служившем тюрьмою для Марко Поло, а потом ставшем резиденцией банка, кредитовавшего императоров Византии, королей Кастилии и самого Христофора Колумба, засуетились служители. Отворились решетки в арке, облицованной тесаным серым камнем из руин венецианского посольства в Константинополе (подарок Михаила Палеолога, свидетельство торжества генуэзцев над извечными соперниками). К близкому причалу протянулась цепочка вооруженных людей. Повозки, запряженные крупными гнедыми конями, перевезли загадочный груз. Заметно осевший в воду портовый лихтер двинулся к кораблю. Матросы мигом основали тали, и крепкие кожаные мешки с печатями банка Сан-Джорджо без малейшей задержки перекочевали в трюм. Взамен из темных глубин его появились бронзовые орудия приличного калибра. Не прошло и часа после приема груза, как кренящийся под свежим ветром корабль покинул генуэзский рейд, неся все паруса, допускаемые погодой, и опережая любые вести о себе.

— Вампиры! Кровопийцы неупокоенные! — Антверпенский негоциант Якоб Малькамп, один из семи директоров Остендской компании, кипел обидой и негодованием. — У меня нет иного имени для наших соседей! Кто бы мог предсказать, что англичане, голландцы и французы, глубоко ненавидящие друг друга, столь тесно соединятся, дабы вытеснить нас из индийской торговли! Вот послушайте, Ваше Сиятельство, что пишут эти негодяи.

Он раскрыл непереплетенную брошюру с кричаще большими буквами заглавия на первой странице: в Англии так издают политические памфлеты. Вздохнул, успокаиваясь. Прочел, с листа переводя на французский:

- "Фландрия была, на протяжении ряда веков, главным центром коммерции христианского мира. Среди народа, настолько трудолюбивого и деятельного, вкус к широкомасштабным предприятиям легко может возродиться. В этом случае не пройдет и столетия, как ост-индская торговля, составляющая приводное колесо всей коммерческой системы Европы, окажется полностью прикована к Австрийским Нидерландам и, вероятно, большая часть европейской торговли последует за ней".

Я покачал головой:

— Здраво и в высшей степени дальновидно. Тяжело иметь умных врагов. Впрочем, можете утешиться тем, что успех Остендской компании и, следственно, труды директоров, оценены по высшему разряду. Позвольте вас тоже угостить цитатой. "Если Россия, взяв за образец Данию, учредит, ободрит и поддержит торговые товарищества, то наша и голландская торговля в состоянии ли будут устоять от этого поражения? Если эта держава примется за умножение своих купеческих морских кораблей, тогда пропадут Англия и Голландия. Возможность, какую имеет Россия в построении судов, оправдывает мое беспокойство". Угадайте автора.

— Кто-то из United Company?

— Сам канцлер казначейства Уолпол: прошлогодняя речь в парламенте. Тональность, как видите, одинакова. Полагаю, оратор излишне сгустил краски, следуя известному принципу, что лучше преувеличить опасность, чем недооценить. Наших оппонентов явно не устраивает джентльменское состязание торговых компаний: абсолютное превосходство королевского флота склоняет их к силовым способам борьбы. Британцы сделают все, что могут, для подавления соперников, — а могут они многое. Прямой резон русским и фламандцам взять общие меры, дабы избежать беззаконных притеснений.

— Моя благодарность не будет иметь границ, если Ваше Сиятельство изволит оказать содействие справедливому делу.

— Насколько понимаю, вы приехали в Санкт-Петербург, беспокоясь об имеющем начаться во Франции конгрессе? Будучи акционером, я прямо заинтересован в успехе сей миссии, но мое влияние на иностранную политику империи не столь велико, как бы нам обоим хотелось. Вас не затруднит напомнить взгляды дирекции на юридическую сторону дела?

— Извольте. Вражеские дипломаты ссылаются на Мюнстерский трактат, который воспрещает индийскую торговлю к а с т и л ь ц а м. Их толкование этого термина, неоправданно расширительное, включает все владения испанского короля на момент заключения трактата и предполагает, что переход принадлежавших Испании провинций под руку иного монарха не отменяет запрета. Назвать кастильцами жителей Антверпена или Брюсселя — абсурд, очевидная нелепость. Разве мы виноваты, что жили под испанским игом?!

— Не будем преувеличивать, любезный друг. "Иго" сие было мягким, как пуховая перина, и скрашивалось доступом к богатствам Америки. Иначе Брабант и Фландрия сменили бы владельца гораздо раньше. Простите, что прервал ваши рассуждения.

— Тем не менее, Ваше Сиятельство, мы не получали от Мадрида защиты, на которую вправе надеяться верноподданные. Закрытие для кораблей устья Шельды и недопущение в восточные моря стали величайшими бедствиями, постигшими нашу землю. Благодетельная власть Его Императорского Величества Карла Шестого внушила самые светлые надежды, но венские министры, увы, не прислушиваются к голосу разума.

— Еще раз простите. Несправедливо, по моему мнению, слагать вину на министров. Если не ошибаюсь, в Вене решили принести коммерческий интерес в жертву династическому: стало быть, новые бедствия имеют источником персону монарха. Вам неудобно произносить эту горькую правду, меня же ничто не связывает. Скажите, разумно ли ожидать от чужого императора большей заботы, чем от своего?

— Исключительные душевные качества юного повелителя России известны всему свету.

— Молодой император действительно умен и развит не по годам, и обещает стать подлинно великим государем, если его учителя и воспитатели окажутся на должной высоте. Но вы понимаете, что, говоря "император", мы подразумеваем "империя". Какую пользу Российская империя извлечет из индийской торговли фламандских негоциантов — вот вопрос, коий надо решить, прежде чем думать о беседе с президентом Коммерц-коллегии и вице-канцлером. Это два человека, наиболее влиятельные в нашем с вами деле, и сразу хочу предупредить, что приватные акциденции не являются в данном случае подходящим средством.

— Жаль, очень жаль! А какие средства посоветовали бы вы?

— Во-первых, давайте определимся с границами возможного. Раз венские союзники склонились к ретираде, опрометчиво было бы ожидать от российских пленипотенциариев безрассудной атаки на превосходящие неприятельские силы. Надо и директорам поразмыслить, как отступить с наименьшим уроном. Что для вас важнее: сохранить деньги или избежать именования кастильцем?

— Само по себе это звание ничего постыдного не заключает. Только невыгоды в торговле, с ним сопряженные, имеют значение.

— В таком случае, почему бы не уклониться от удара, который невозможно парировать? Вы не думали о выводе компании за пределы бывших испанских владений?

— Думали. Но это сопряжено с потерями. Из Остенде мы послали за четыре года девять кораблей, два из которых принадлежали Вашему Сиятельству, и получили прибыль, превышающую начальный капитал компании. В любом другом месте доход не будет столь высоким, по ряду причин.

— На правах компаньонов, мы можем говорить откровенно: причины эти мне ведомы. Я веду коммерцию в Британии и знаю, что все южное побережье от устья Темзы до Лендс-Энда — притон контрабандёров, на местном наречии именуемых смагглерами. Общеизвестно, что Англия потребляет больше чая, нежели остальная Европа, большую часть сего товара получая в обход королевской таможни. Удобнее, чем Остенде, места не найти. Однако в сложившейся ситуации единственный выход — создать дополнительное посредующее звено между нашими индийскими кораблями и ночными тружениками британских морей. Каботаж в европейских водах не так уж дорог.

Директор кинул опасливые взгляды по сторонам; я подал слугам знак выйти, чтобы не смущать гостя.

— Говоря конфиденциально…

Я слегка кивнул, соглашаясь.

— Говоря конфиденциально, господин граф, могу сообщить о тайных негоциациях с сенатом Гамбурга. Определенного результата пока нет. Что перевесит: соблазн очевидной выгоды или боязнь репрессалий со стороны морских держав, неизвестно. Обсуждались и другие порты империи, в частности, Триест и Фиуме.

— И какие мнения относительно адриатических городов?

— Полторы тысячи испанских лиг от мест потребления. Пираты всех племен и народов: кроатские, албанезские, греческие и берберийские. Вам, без сомнения, известно, ч т о везут корабли на Восток.

— Деньги, от полумиллиона до миллиона флоринов на каждом судне.

— Легко можете представить, какая начнется охота. Берберийцы просто с ума сойдут. Зная англичан, нисколько не удивлюсь, если этим разбойникам подскажут, где и когда ловить добычу.

— Весьма вероятно. А пятьсот лиг без разбойников дирекцию не устроит? Вдоль берегов цивилизованных стран?

— Имеете в виду Санкт-Петербург?

— Или другой порт на Балтике. Ревель и Рогервик удобней. Если пожелаете, можно не лезть в балтийские узости: от Лондона до Архангельска тысяча лиг, до Колы восемьсот. Конечно, делиться с казной придется — однако размер и форма платы за флаг поддаются разумному обсуждению. Никоим образом не настаиваю и вас не тороплю. Гамбург подходит лучше, это очевидно. Попробуйте там сначала.

Малькамп ненадолго задумался.

— Да, с Гамбургом будем говорить. Но я просил бы Ваше Сиятельство разузнать без огласки, какие условия могут быть предоставлены в России.

Посильная помощь директору была оказана, нужные встречи устроены — однако плод еще не созрел. Обе стороны лишь прощупывали почву, опасаясь ступить в трясину. Малькамп не имел полномочий решать за всю дирекцию, тем паче — за всех акционеров. Осторожный Остерман не желал обострять отношения с морскими державами в преддверии Суассонского конгресса. На мой взгляд, само начало доверительных переговоров с наиболее успешной из всех индийских компаний уже было неплохим результатом для первого раза.

После новогодних торжеств встречи прервались. Искатель подходящго насеста для Жар-птицы отъехал в Европу, а двор, гвардия и весь чиновный корпус — в Москву. Казалось, сбывается слово: "Петербургу быть пусту". Исход евреев из Египта или походы Алариха, когда целый народ снимается с места и отправляется в путь, — вот что представлялось при виде бесчисленных караванов с припасами и мебелью, слугами и прислужниками, чадами и домочадцами.

Три недели до коронации — и не упомню, сколько времени после — обратились в бесконечную череду пиров, фейерверков, торжественных приемов, богослужений, назначений и наград. Я удачно пролез к малолетнему императору с подарком: набором ружей разного калибра и назначения, числом полдюжины. Три обыкновенных для дроби и три пулевых, с нарезными стволами, многозарядных. Механика — усовершенствованный репетир Кальтхоффа. Эта система изобретена лет семьдесят назад, но используется довольно редко и большей частью в оружии, предназначенном для королей. К ружьям прилагался мастер, тут же пожалованный свежеизобретенным чином унтер-егермейстера. У мастера в багаже на всякий случай имелся еще один такой же комплект винтовок, только в разобранном виде.

Двадцать пятого февраля, в день коронации, стал ясен новый политический баланс. Верховный Тайный Совет пополнили князем Михаилом Голицыным и двумя Долгоруковыми: Василием Лукичом и Алексеем Григорьевичем. Обе виднейшие фамилии имели теперь по два голоса. Апраксин, Головкин и Остерман остались на своих местах. Сия конструкция означала фактическое главенство хитрого немца, ибо прочие члены, как соперники, взаимно уравновешивали друг друга. Михаил Михайлович получил Военную коллегию (не обманул вице-канцлер!), зато и Василий Владимирович Долгоруков, для равновесия, возведен был в достоинство генерал-фельдмаршала и отозван из Персии ко двору. Многолетние просьбы Матюшкина об избавлении от тамошней службы тоже уважили. Командовать на юге остались Румянцев и Левашов.

Меня пожаловали чином генерал-аншефа. Согласно указу — за безупречное начальствие Низовым корпусом; но радость отравлена была соображением, что хрен бы я сей чин получил, когда б не умел находить союзников при дворе и делать правильные подарки сопливому государю. Переход из боевых генералов в паркетные так огорчил, что на празднестве по этому поводу ваш покорный слуга напился, как свинья (чего более десяти лет не случалось). Впрочем, пьянство не повредило репутации: напротив, исчезла некая прежде бывшая отчужденность. В высшем обществе окончательно стали принимать графа Читтанова за своего.

При Петре чин и должность были одно. Теперь производство не означало приставления к делам. Архитектор сей государственной системы тонко намекал, что любая дальнейшая прибавка моего влияния нарушит выверенный на точнейших весах эквилибриум аристократических партий. Только равновесие недолго устояло. Вкравшемуся в доверенность царя двадцатилетнему балбесу на всю эту немецкую механику было на…ть: по приезде из Персии новопожалованного фельдмаршала Ванька Долгоруков уговорил августейшего приятеля назначить родственника восьмым членом в Тайный Совет. Сам по себе князь Василий Владимирович был порядочным человеком и достойным военачальником, но мог ли он перестать быть Долгоруковым? Пойти против сородичей в подобном положении невозможно. Представьте: они человека вытащили из ссылки и опалы, возвели на высшую степень власти — не для того же, чтобы он эту власть употреблял во благо посторонних людей! В кругу родичей фельдмаршал возражал против наиболее бесчестных замыслов и поступков; но сор из избы не выносил, даже если его не слушались.

Государственный корабль, опасно накренившийся на чужой борт, надо было как-то выравнивать. Сергея Голицына, сына Дмитрия Михайловича, удалось провести в камергеры — однако возложенные на него надежды не оправдались. Имея тридцать лет от роду, староват он был для дружбы с царем. К тому же воспитание имел совсем не подходящее, чтобы стать заводилой в бесчинствах знатных подростков. Противовес дурному обществу надлежало искать в ближнем кругу, и по всему выходило: помимо легкомысленной цесаревны Елизаветы (восемнадцати лет) и великой княжны Натальи (без малого четырнадцати), спасать Россию некому.

Обе девицы пользовались влиянием на Петра: сестра, пожалуй, больше, чем тетушка. По своим нравственным качествам она тоже выглядела более подходящей: умная не по годам, любящая учиться и читать — может быть, потому, что считалась некрасивой. Небеса редко даруют ум и красоту вместе. Или, скорее, дело не в подарках свыше: красавцам и красавицам всеобщее восхищение достается даром, а прочие смертные вынуждены его добиваться. От этого в них просыпается ум.

Но великая княжна, как орудие влияния, давно была ангажирована Остерманом. Воспитатель и старшая сестрица вместе уговаривали императора угомониться и сесть за учебные книги, вместо охоты и гулянок до утра. Впрочем, без особого успеха. Вряд ли я мог привнести в сии уговоры какие-то новые аргументы, недоступные барону.

Очаровательная Лизанька, напротив, сама готова была веселиться сутки напролет. Она прекрасно скакала верхом и любила охотиться; танцы, пирушки, всевозможные шалости — это была ее стихия. Молодой красавец Александр Бутурлин совершенно вытеснил из девичьего сердца умершего жениха-голштинца.

Сумма, отпускаемая от казны на содержание цесаревны и ее собственного небольшого двора, всего лишь вдесятеро превышала генеральское жалованье и могла считаться приемлемой только у нас или в Пруссии (король Фридрих-Вильгельм славился скупостью наравне с Петром Великим). На развлечения, украшения и наряды вечно не хватало денег. Вот тут я и усмотрел возможность подобрать ключик к боковой дверце во дворец. Во время одного из пустопорожних празднеств представился случай похвалить кружева на новом платье принцессы, заметить, как они ей к лицу, — и тут же, к слову, похвастаться партией брабантских кружев новейших фасонов, доставленных из Остенде моим кораблем. После этого приглашение заглянуть ко мне в компанейскую контору не выглядело неуместным.

A propos: я так и не обзавелся собственным домом. Прошлая неудачная попытка внушила какой-то суеверный страх: начнешь строить — очнешься в каземате. Да и что за дом без семьи?! Зато факторий железоторговой компании понастроили за последние год или два немало: в Москве, Петербурге, Лондоне, Бристоле, Амстердаме и Ливорно. Контора, при ней гостиница для путешествующих по торговым делам. Если пространство позволяет, тут же и склад. Московский ломился от мануфактуры: сбывая в Европе железо всех видов, на обратный путь я предпочитал деньгам товары. Не кружева, конечно. Кружева специально для цесаревны прихватили.

Принцесса Лизета не стеснялась захаживать в гости к людям любого звания: совершенно отцовская манера. Она с любопытством разглядывала мои хоромы. Комнаты еще не успели отделать: я не велел спешить. Нужно дать дереву просохнуть. Кроме того — что может быть приятней свежих, чисто струганных сосновых досок, еще не утративших лесного запаха, с выступившими кое-где янтарными капельками смолы? На жилище сановника и богача это мало походило. Простая, без украшений, мебель уставлена всевозможными диковинами, восточными и западными. Стены увешаны оружием: одна холодным, поверх персидского ковра, другая — стреляющим, вплоть до самых немыслимых конструкций. В углу раскорячился на железной треноге револьверный фальконет конструкции адвоката Пакла, привезенный из Лондона. У составлявших свиту цесаревны молоденьких камер-юнкеров, двух братьев Шуваловых, просто глаза разгорелись. Что ж, всё рассчитано. Слуги как раз подали вино и легкую закуску. Между делом показал самое интересное, подарил юношам по кинжалу и пистолету (дескать, Ее Высочество защищать), а Высочеству (нашей Диане-охотнице) превосходное ружье. Конструкцией попроще, чем у императора, чтобы не требовался особый мастер для перезарядки.

В кабинет с книгами гостья заглянула, протянула уважительно: "У-у-у…" — и назад. По этой части тоже кое-что было приготовлено; однако книги лучше не дарить, если чувствуешь — не оценят. Зато на складе мануфактуры… Старший приказчик: чистый, ловкий, болтающий немного по-французски — разворачивал кружева, шелка, лионскую парчу — а взор девушки ласкал это великолепие так страстно, что ее фаворит приревновал бы, если б видел. Но цесаревна умела владеть собой, соблюдала приличия и выбрала совсем немного.

Ни слова не было сказано о племяннике, кроме вивата за его здоровье. Я тоже умею блюсти приличия. Членов Императорской Фамилии нельзя подкупать откровенно. Только завуалированно, не спеша. Будут и дальше корабли привозить красивые вещи, а значит, будут еще подобные визиты — и как-нибудь при случае окажется уместно выразить озабоченность судьбами страны и государя.

Поводов для озабоченности имелось в избытке. Пока министры делили власть, а юный император познавал таинства плоти, государство приходило в упадок. Не в смысле благополучия народного: народ был как раз вполне доволен. От неурожаев Бог миловал, подати собирались спустя рукава, гонений на старину или новизну не намечалось. Крестьянство не то чтоб жирок поднакопило — этого не бывает — но хоть ребра наружу перестали торчать. В России мужик отъедается при слабой власти и тощает при сильной. Государевы люди — наоборот. Всякая регулярность в уплате жалованья исчезла. Статские кормились старым обычаем, "от дел"; военным приходилось труднее. Коллегия изворачивалась, как могла: до трети офицеров гуляли в отпуске без жалованья, некомплект нижних чинов не восполнялся из экономии. Все равно, и оставшимся не хватало. С негласного дозволения начальства, солдаты заводили пашню или нанимались в работы: не только в гарнизонных полках, где сие и раньше считалось в порядке вещей, а в линейных тоже. Дисциплина сильно ухудшилась.

Армейские беды были еще поправимы. При наличии опытных офицеров, старых унтеров и некоторого числа обстрелянных солдат, любой полк можно привести в порядочное состояние за пару месяцев. Вся армия требует больше времени, однако не внушало сомнений быстрое возрождение военной силы в случае запуска на полную мощь податного давильного пресса. Во флоте дела обстояли гораздо хуже. Корабли, спущенные на воду в последнее пятилетие шведской войны, подходили к завершению своего морского поприща, замены же им не обреталось. То же самое на юге: азовские прамы и наспех тимберованные смоллшипы ветшали без надежды на пополнение. Остерман, начинавший карьеру секретарем у адмирала Крюйса, имел некоторое понятие о флотских делах. Он согласился меня выслушать и вполне разделил тревогу за судьбу начинаний первого императора.

— Совершенно согласен с вами, граф Александр Иванович. Лишившись морской силы, империя Российская может утратить значение среди европейских держав, полученное благодаря Петру Великому.

Продолжение сей мысли, таившееся за обманчивым дружелюбием вице-канцлеровых глаз, могло бы звучать так: "а следом и я, барон Остерман, могу лишиться значения, коего так долго и тщательно добивался". В той мере, в которой личный интерес вестфальца совпадал с интересом государства, он готов был действовать во благо.

— Не претендую вторгаться в пределы вашей компетенции, уважаемый барон, но позволю себе предположить: Ганноверский союз после смерти главного ганноверца потеряет сплоченность.

— Самопроизвольно — нет. Это потребует весьма изощренной дипломатии.

— Вы ведь уже думали над подобной задачей, не так ли? Уверен, вам удастся разделить державы, сбитые покойным английским королем во враждебную нам алианцию. Я пустился в сии рассуждения исключительно затем, что генералам надо заранее представлять, к чему готовиться.

— И что за баталии вам, Александр Иванович, видятся в грядущем?

— Думаю, при самом мудром и миролюбивом правлении нам все же не миновать двух войн. С турками, потому что свободное мореплавание на юге жизненно важно…

— Надеюсь, вы понимаете, что при нынешнем состоянии финансов мы воевать не можем?

— Не сейчас, Боже упаси. Предполагаю, это станет возможным не раньше, чем государь придет в совершенные лета. Если, к примеру, император явит воинские таланты в столь же юном возрасте, что и Карл Двенадцатый — то через шесть лет. Скорее, позже: еще года два или три понадобится для подготовки.

— Вы уверены, что султан предоставит нам это время? Что еще раз не попытается вернуть Азов и днепровские низовья?

— Всего лишь надеюсь: в Персии он крепко увяз. Но возможно, что турки нас опередят. И уж совершенно определенно польская война произойдет раньше. Король столько не протянет.

— Да, элекция после Августа вызовет споры. Франция непременно встанет за Лещинского. Саксонский наследник пожелает сам утвердиться в Варшаве и заменить электоральное правление династическим. То и другое нас не устраивает — но на сей день трудно назвать кандидата, пригодного во всех отношениях.

— А другой сын короля? Тот молодой человек, что мечтает жениться на цесаревне?

— Мориц, граф Саксонский? Бастарда возвести на трон, отказав законному сыну?! Невозможно!

— Жаль. Из него бы вышел славный король. Так же, как из Елизаветы — королева польская. При всей молодой ветрености, цесаревна серьезно относится к религии и стала бы надежной защитницей православия в Речи Посполитой.

— Именно потому поляки ее и не примут. Потребуют обращения в католицизм. Кстати, довольно странно слышать такие рассуждения от человека, принадлежащего к римской вере.

— Все разумные люди понимают: расколы между христианами порождены не Божьей волей, а честолюбием прелатов. Считаться с ними в политике необходимо, но разделять искренне, душою… Думаю, барон, мы совершенно сходимся с вами в этом отношении.

— Вы собирались говорить о флоте, дорогой граф.

— Совершенно верно. Я очень надеюсь, что прошлогодняя ситуация, когда все значительные морские державы, кроме Испании, оказались во вражеском лагере, не повторится. В любом случае, мы не сможем содержать флот, сильно превосходящий датский или шведский. От двадцати до тридцати кораблей линии — наш предел. Принимая во внимание, что суда русской постройки служат не свыше десяти, с тимберовкой — пятнадцати лет, надобно строить по два в год. Столько же — на юге, для поддержания равенства с турками.

— В совокупности сорок или шестьдесят кораблей: это больше, чем у таких богатых государств, как Франция или Испания. Вы принимали во внимание расходы на содержание команд?

— Позвольте, я продолжу. Мне ведомо, что дерево дешевле, нежели живая плоть. О том и речь. Имея морские театры войны разделенными, мы не можем переводить с одного на другой сами суда. Однако людей и корабельную артиллерию — почему бы и нет? Государь Петр Великий в последнем столкновении с турками именно так и поступил. Одновременный конфликт на обоих морях исключает подобные действия, но здесь уж позвольте положиться на ваше искусство, господин вице-канцлер. Пусть будет половинный штат в мирное время — или полный, но на половине кораблей — а в войну укомплектуем действующий флот за счет пассивного. Это единственный способ иметь пристойные морские силы и на севере, и на юге. Строение судов не так уж дорого. Корабль четвертого ранга, без вооружения и такелажа, обходится в пятьдесят тысяч.

— Вооружение стоит примерно столько же. Пушки вы тоже предлагаете возить? Оставляя "пассивный" флот полностью безоружным?

— Полностью не понадобится. Некоторую часть — возможно. В Адмиралтействе хитрят, когда включают в расходы по снаряжению полный комплект артиллерии. Есть обычай запрашивать вдвое, чтобы получить сколько нужно. Что за беда, если со старых судов, выводимых на слом, оружие перейдет на новые? Какие тут траты? Помимо того, в Азове и Троицкой крепости лежат без дела сотни турецких пушек, поднятых со дна моря под Керчью. Смоленые канаты, сложенные в сухих амбарах, не гниют: посему такелаж тоже не считаем; в расчет надо принимать единственно корпуса с надлежащим рангоутом. Двести тысяч в год нужно для сохранения достаточного корабельного состава на обоих морях. Не столь уж большая сумма.

— Двести тысяч… Вы же понимаете, что свободных денег в казне не найти.

— А конфискованные у Меншикова? Неужели все разошлись?

Остерман снисходительно улыбнулся и развел руками: действительно, глупо с моей стороны было надеяться, что Долгоруковы упустят хоть копейку и постесняются вторично украсть наворованное Светлейшим. Инициировать ревизию в Адмиралтействе? Апраксин меня с потрохами съест, даже если зубов у старика не осталось. Кстати, совсем недавно окончилось следствие в Азове: Змаевича приговорили к смертной казни, потом ограничились понижением в чине до вице-адмирала и отправкою в Астрахань. Всего-то за ним нашли присвоение трехсот рублей и тысячи бревен. В Москве и Петербурге пропадает больше стократ, и ничего не сделаешь. Равновесие партий так сложилось, что тронуть "своего" вора значит распугать сторонников, а "чужого" — развязать войну против явно превосходящих вражеских сил.

— Если бы изыскать дополнительные доходы… Не размышляли об этом, Александр Иванович?

— Размышляю почти беспрестанно. Остендская компания, перейдя под покровительство нашего императора, могла бы покрыть сии траты: при ежегодной прибыли от полутора до двух миллионов, двести тысяч ее не разорят. Но понимаю, что это будет означать непримиримую враждебность морских держав, против коей наш скромный флот бессилен. Не время пока. Внутренние налоги… Вопрос очень болезненный, хотя при большом старании резервы можно найти.

— Готов внимательно выслушать ваши предположения, господин граф.

— Ничего глубокомысленного, все очевидно. Податная система российская сложилась в годы шведской войны и несет на себе печать экстраординарных временных мер. Более сорока налогов. Обложению подверглись бороды, бани, гробы — что только ни приходило в шаловливые умы государевых прибыльщиков! Часть выдумок отменили в правление императрицы Екатерины, но другие поныне действуют. По многим видам податей расходы на сбор оных соизмеримы с поступлениями в казну. Уж не говорю о поступлениях в карманы сборщиков и бесполезном раздражении, производимом в народе. В то же время капитальные вещи, во многих государствах служащие основою доходов короны, забыты. Имею в виду землю.

— Не уверен, что подобная пропозиция будет благожелательно воспринята. Слишком ново и непривычно для этой страны.

— А когда и где новый налог воспринимали благожелательно? Кстати, не такой уж он новый. При Михаиле Феодоровиче и предшествующих царях было принято обложение крестьян по количеству пашни. В русском народе существует убеждение, что земля государева — точнее, божья да государева, — поэтому передача ренты с нее монарху здесь будет принята с большим пониманием, чем в Европе.

— Не могу, Александр Иванович, с первого взгляда оценить все преимущества и недостатки обложения пахотной земли, но сразу хочу заметить, что оно способно побудить крестьян к уменьшению посевов и, вследствие сего, привести к множеству голодных смертей при первом неурожае. Подобное вас не пугает?

— Никакого уменьшения не будет, если раскладывать подать на всю обладаемую землю, а не только вспаханную. В меньшей пропорции, естественно. Это и учет упростит. За какое количество платит владелец — столько у него и в собственности. Все земельные тяжбы станут решаться очень просто, на основании окладных списков. Ныне приходится слышать о таких безобразиях, когда в малонаселенных провинциях, наподобие Саратовской или Тамбовской, самовольно присваиваются тысячи десятин и лежат впусте. Будет хоть малая плата за каждую — начнут задумываться. На первое время положить оклад равный и необременительный: по копейке, даже по деньге с десятины, — вот вам и флот! Начать с Московской губернии, где земельная теснота уже теперь заметна, постепенно распространить к окраинам, составить геодезические планы, завести кадастр. Последнее сделает уместными дифференции по плодородию. Кстати, сие очень важно: подушная подать-то у нас одинакова для южных губерний, где крестьяне сидят на черноземе, и для тверских или вятских мужиков, ковыряющих тощие суглинки! Ясно, что платежные силы у них не равны. Чтобы взять больше, надо верстать налоги соразмерно достатку.

— Всё это выглядит разумно и очень заманчиво, но возможны неожиданные трудности. Было бы хорошо обсудить ваши соображения с князем Дмитрием Михайловичем и узнать его мысли на сей счет.

Хитрый вестфалец никогда не брал на себя дела, способные вызвать вражду к начинателю оных. Чутье не обмануло его: права благородных были для князя отнюдь не пустым звуком. Идея налога, угрожающего доходам шляхетства, ввергла Голицына во гнев. Хотя у меня хватило ума не настаивать, первая трещина между нами пролегла. Впоследствии, под действием дальнейших причин, она еще расширилась, грозя оставить опрометчивого прожектера в одиночестве, как мальчишку посреди широкой реки на оторвавшейся льдине.