При всей наивности древних, изображавших богов существами, кои пируют, дерутся и совокупляются, как люди, в сей картине мира есть некое прозрение. Не знаю, как человеческие страсти, а юмор Вышним Силам (или что там таится по иную сторону земли и неба) присущ. Пехота на лодках утопила половину турецкой эскадры, теперь матросы будут шанцы копать и апроши прокладывать. Кто скажет, что боги не при чем, — дескать, виноваты Читтанов со Змаевичем, — пусть рассудит, можно ли было в нашем положении взять на суда дивизию солдат и осадную артиллерию впридачу. Не то что нельзя — немыслимо! Отлагать взятие Еникале тоже невозможно: противник придет в себя, исправит фатальные ошибки в расположении войск, и бои станут вдесятеро кровавей. Так что, за неимением гербовой… Распишемся на простой!

Так я говорил сам себе следующим утром после боя в заливе. Выспаться опять не дали: на рассвете с близкого берега донеслись частая ружейная пальба и боевой рев атакующих турок. Оказалось, наши капитаны ввечеру послали за добычей столько матросов, сколько в шлюпках поместилось. Брошенных судов хватило не всем; обделенные Фортуной решили попытать удачи на берегу. Во мраке, разорванном заревом горящих кораблей, они принялись грабить керченские посады, не делая разницы между магометанскими и христианскими жилищами. Потрясенные гибелью флота неприятели уступили без боя. Только наутро они увидели, что город взят не грозным русским десантом, а разрозненными кучками мародеров. Из тысяч спасшихся с кораблей реал-бею удалось собрать малый отряд, буквально человек двести, и контратаковать — да так, что матросы бежали без памяти до самых лодок.

Вот тут я их и встретил. Отбросив противника плотным огнем с гребных судов, собрал незадачливых грабителей, построил и выдал им по первое число: за то, что Керчь взяли без спросу, за грабеж без дозволения начальства, а пуще — за позорное бегство от слабейшего числом врага. Всем смертная казнь, если не отобьют город немедленно! Выкликнул старших, разделил на отряды, подкрепил своими солдатами — во второй линии, багинетами в спины… Оправдались морячки! Только у старой, полуразвалившейся городской крепости пришлось повозиться. Вторично выбитые из города турки ушли кто на запад, в Кафу, кто на восток — в Еникале. Творящийся окрест хаос позволял каждому сделать собственный выбор. Кафинская дорога трудная: сто верст пешком по раскаленной степи, без пищи и воды… Зато прочь от войны. Сильнее беспокоили меня повернувшие в крепость, заведомо подлежащую осаде. Это те, кто бой предпочитает бегству и готов сражаться по внутреннему побуждению, не из-под палки. При таком пополнении гарнизона надеяться на капитуляцию не стоит.

Система Вобана в основе — математическая. Можно рассчитать силы и время, нужные для преодоления обороны. Сил не хватало. После того, как мой лучший отряд потерял три четверти убитыми и стал надолго негоден к бою, я мог высадить на берег не более батальона. С прибавкою моряков (предполагая, что вице-адмирал во всем будет идти навстречу и оставит на кораблях одну действующую вахту) набиралось около трех тысяч, раза в полтора-два больше, чем турок в Еникале. Совершенно недостаточная пропорция, чтобы начинать осаду. Послать в Азов за подкреплением? Неприятель дождется помощи раньше. Четыре-пять дней, и конница Саадет-Гирея появится в тылу осаждающих. В пределах двух недель — крупные силы турецкой пехоты. А у нас? Корабли нельзя использовать для перевозки войск, пока не взята эта самая крепость, ибо провести оные еще хотя бы раз под ее пушками означает серьезный риск. Прамы медлительны и любят попутный ветер. Гребная флотилия малочисленна, даже с учетом турецких призов: больше полка в один заход не перевезти. Упущение в подготовке, скажут мои враги. Обязательно скажут! Черт с ними, пусть будет упущение. Абсолютно неизбежное при ограниченности наших ресурсов. Приходилось выбирать между боевыми судами и транспортными. При ином выборе мы бы имели средства перевозки — но не имели нужды в них!

Мне удалось опередить вице-адмирала: когда он сошел на берег, я уже был в Керчи полным хозяином. Назначил коменданта из своих офицеров и выставил караулы. Взаимные поздравления с победой постарался сократить, сколько возможно. Празднование ограничил двойной винной порцией за ужином, под крики "виват!". Змаевич хмурился, но не буянил. Тоже понимал, что дело не кончено. Еникальская крепость, пока она в турецких руках, мешала флоту, словно кавалеристу — прыщ на заднице. Хочешь не хочешь, выдавливать надо.

— Матвей Христофорович, у нас на приготовление к штурму три дня. Ежели, конечно, решимся.

— Круто к ветру забираешь, сиятельный граф. Паруса не заполощут?

— Иным курсом Россия из гнилого затона не выйдет. Не потеряем ли ход… Что-то иное хочешь предложить?

— Не лучше ли обождать и прийти второй раз, со всеми азовскими полками?

— Не лучше. Мурад-паша такого упущения больше не сделает, хан войско пришлет, в Константинополе спохватятся… Отношение сил будет меняться не в нашу пользу, понеже османы могут перебросить больше воинов и быстрее. Потеря времени, как Его Императорское Величество еще перед Прутским походом писать изволил, смерти невозвратной подобна.

— Уверен, что осилим? Штурмовать прямо из первой параллели, не подобравшись к стенам — значит всю военную науку похерить!

— Наука, дорогой адмирал — не набор догм, а способ рассуждений. Сплошную параллель закладывать без нужды, только укрытие для сосредоточения войск. Нехватку пехоты возместим артиллерией. Слабость сей крепости — малые размеры. С бомбардирских судов я могу за день тысячу бомб в нее забросить, по одной на пять квадратных сажен. У тебя на кораблях и прамах, ежели турецкие призы присчитать, четыреста пушек с каждого борта. Протяженность морского фрунта Еникале — пятьсот шагов. Сам посчитай, какая плотность огня получится! Берег наклонен к морю: стало быть, перелеты и рикошеты придут в спину туркам у противоположной стены.

— Сколько мне кораблей калеными ядрами сожгут, тебя не беспокоит. И люди… Знаешь, матросское обучение каких трудов стоит? Не ваше пехотное "ать-два"! А ты их хочешь на стенах положить!

— Господь с тобой, Матвей Христофорович! Не хочу. Главное правило Вобана: "больше пороха — меньше крови" я всегда стараюсь соблюдать. Ущерб в судах неизбежен, но людей с них можно спасти. Поставь прамы на опасные места: они нам не будут нужны после завоевания выхода в Черное море. По крайней мере, не в таком количестве. И еще напомню. По ту сторону стен — тоже моряки. Излишка в умелых матросах у султана нет, ибо природные турки мореходством занимаются мало, греки ненадежны, а берберийцы дисциплины не понимают. Истребив тех, кто в крепости, ты не встретишься с ними в море.

Ох, как не хотелось вице-адмиралу тратить своих людей на штурме! Ох, как я его понимал! Но сколько ни охай, обстоятельства не переменишь. Брать Еникале надо. Стоять пред очами государя, оправдываясь за невзятие… Это, знаете ли, куда страшней, чем под картечью! Картечь — пустяки в сравнении. А если на столе у Петра будет лежать рапорт генерал-майора Читтанова с отвергнутым тобою планом атаки — переложить ответ на армию не выйдет. Змаевич, как умный человек, это предвидел и упирался не слишком долго. На другой день принялись ломать брошенные дома, делать из их материала штурмовые лестницы, фашины и рогатки. Жители керченские за свое имущество не стояли, разбежавшись при первой высадке. Мародеры, конечно, в сем виноваты — однако еще покойный Ксенидис докладывал, что здешние христиане мало сочувствуют русским и помогают только за деньги. Вполне естественно, ибо мы угрожаем их благополучию. Рабы и рыба. Вот главные статьи крымской торговли. Прошлая война уполовинила первую из них; ак-чора, сиречь белые рабы с российских окраин, стали редким товаром. Теперь поток невольников шел из Грузии и Черкесии, лишь краешком задевая Крым. Рыбу, в отличие от людей, греки ловили сами — но продавали тоже в Константинополе. Мечтателей, коим вера дороже кошелька, в этой нации трудно найти. Разве среди юношей, не обремененных семьей и хозяйством.

Определенную уязвимость придавал Еникале недостаток воды. Колодец внутри был, но плохой. Акведук с каменными трубами, тянувшийся от источника в холмах, нашли и разрушили. Сие, однако, не прибавило сговорчивости защитникам: парламентера с предложением сдачи прогнали взашей. Наверняка в крепости имелась цистерна с водяным запасом. Перед разрушением трубы стоило бы поступить, как Абу-Муслим, испортивший воду осажденного Дербента овечьей кровью — жаль, не было ни овец, ни иного скота. А самое главное — не было времени для осадных хитростей. Значит, придется проливать не скотскую кровь, а свою.

Отряд, командированный для атаки со стороны поля, я остановил чуть за пределом прицельного пушечного выстрела от укреплений. Замелькали кирки, мотыги и лопаты. Вражеские вылазки — одну днем, другую ночью — отбил с уроном неприятелю, быв к ним заранее готов. В темноте сделал еще одну линию ретраншемента, гораздо ближе к бастионам, и устроил батарею с тяжелыми морскими пушками. Началось состязание артиллеристов. Сутки борьба шла на равных, потом османским топчиларам пришлось разделить внимание между полевым и морским фрунтом. Корабли гигантской дугой окружили крепость, уставясь на якорях. Открылись порты, выглянули бронзовые рыла, плюнули по очереди огнем, окутали борта пороховым дымом. Наступил день, который всё решит.

Конечно, береговая артиллерия защищена лучше. Но десятикратное превосходство в числе стволов тоже кое-что значит. На турецких позициях был настоящий ад. Надо отдать должное храбрости наших противников: обстрел длился час за часом, однако ответный огонь не ослабевал, живые сменяли убитых. К полудню корабль из недавно взятых призов и два прама оказались принуждены выйти за линию. Другие удвоили усилия. Кто будет к вечеру больше избит? Вот что имело значение. Не видя морскую сторону своими глазами, я получал ежечасные доклады от наблюдателей на лодках. Они обнадеживали: число сбитых орудий росло. На нашей стороне крепости — тоже. Высланные мною стрелки истребляли канониров. Иные из егерей добрались до самого гребня гласиса: ползком, для защиты от вражеских пуль толкая перед собою мешок, набитый шерстью, или бочонок с землей.

Выносливость и терпение должны были решить дело. Солнце клонилось к горизонту у меня за спиною. Канонада длилась двенадцатый час без перерыва. Пушкари, почерневшие от пороховой гари, усталые и потные, как мужики на сенокосе, то и дело наклонялись к ведрам с водой, для сего случая на батарее поставленных. Время…

Сигнальная ракета! Еще одна!

— Прекратить огонь!

Влезаю на бруствер. Поднимаю шпагу над головой. Выкрикиваю слова команды. Из второй линии траншей лезут матросы. Свежие, бодрые: ночь в трудах, зато целый день в тени отдыхали. Пора и поработать. Каждый что-то тащит: доски, фашины; дюжиной рук — тяжелые лестницы. Кто по мосткам, кто перепрыгнув, выходят из ретраншемента и устремляются к ближнему бастиону. Двести сажен до рва — почти без выстрела. Потом крепость оживает. С изгрызенных стен часто палят ружья, уцелевшая пушка плюется картечью. Турки целят по тем, кто с лестницами. Всё правильно делают. Пересидели обстрел, забившись в земляные ямы, и вылезли только к штурму. На гребне, где расползлась егерская команда, частые дымки: сейчас тех, кто выбрался отражать атаку, хорошо проредят. Пора вести остальных стрелков. Премьер-майор Синюхин в ожидании ест меня глазами. Но я командую сам. Солдаты поднимаются из шанцев, строятся в линию.

— Ступа-ай!

Крепостной ров перед нами. Приступ идет тяжело: взошедших на бастион моряков свежий вражеский отряд сбросил обратно. Внизу полно убитых и раненых. Змаевич меня проклянет за такие потери!

— По верху стены… Прикладывайся… Пали!

Хороший залп.

— Заряжай!

Поворачиваюсь к Синюхину:

— Майор, распоряжайся! Очисти верх огнем, матросы взойдут — давай за ними!

Сваливаюсь в ров:

— Лестницы подымай! Вперед, м-мать…….!

Люди уже сами почуяли, что по ним больше не стреляют. Видя беснующегося генерала с обнаженной шпагой, хватают откинутые защитниками штурмовые лестницы.

— Впер-ре-ед!

Матросам привычно лазать по вантам. С кошачьей ловкостью взметываются наверх, в руках — абордажные сабли. Уцелевшие турки выскакивают навстречу, завязывается яростный бой — с ревом, визгом, хеканьем, остервенелым матом. Снизу не видно, что делается. Сейчас главное — быстро загнать на стену людей, создать превосходство.

— Майор, всех сюда!

Лезу сам. Наверху разгоняю плутонги солдат по сторонам, держать куртины. Беру под обстрел горжу бастиона, отсечь вражеские подкрепления. Закрепились! Но дорогой ценой. Не всю еще заплатили: османы дерутся, как черти, и сдаваться не хотят! Отряд перед нами держится, даже осыпаемый пулями с флангов.

С морской стороны тоже доносятся звуки рукопашной — значит, и там атака удалась! Согласно плану, вице-адмирал должен был по прекращении обстрела учинить десант со шлюпок — хотя, честно говоря, я не очень на него надеялся. Только теперь турки начинают оглядываться. Укрыться им негде. Все строения обращены в руины. Озлобленные гибелью товарищей русские не дают пощады — да почти никто ее и не просит. Лишь горстка врагов успевает, выбравшись из крепости, убежать в степь. Мы не преследуем. Конницы нет.

Потери страшные, чуть не половина бывших на штурме. Всю ночь возим раненых на корабли. Там тоже повреждения серьезные. Змаевич зол, как цепной пес. Даже победе не рад. У флотских странное отношение к смерти: ничего не делают для сокращения болезней, производящих в командах ужасные опустошения, но гибель своих в бою переносят хуже, чем пехота. Видимо, с непривычки.

Что станем делать, когда неприятель явится превосходящей силой возвращать утерянные позиции? Этот вопрос мне не давал покоя. Пороха мало осталось. Ядер — тоже, хотя выстреленные можно собрать. Бастионы приморской стороны — кучи щебня. Люди измучены и переранены. Даже те, кто не получил ни единой царапины, явно нуждаются в отдыхе для заживления душевных ран. Матвей Христофорович прямо сказал, что впредь не даст ни матроса: еще одна баталия, и придется жечь суда за недостатком команды.

Через сутки после боя, когда мой сотоварищ отчасти унял негодование против меня, получилось уговорить его на военный совет с участием штаб-офицеров. Прежде я не видел нужды интересоваться их мнениями; теперь же корабль совместного военачальствования надлежало посильней забалластировать для устойчивости. Добавочный резон: сказанное на совете записывается (в отличие от приватных бесед с вице-адмиралом). Я льстил себя надеждой использовать сию особенность для нажима на моряков.

Черта с два! Капитаны с готовностью рассуждали, остаться ли под Керчью или возвратиться в Таганрогский залив, и надо ли выслать корабли в Черное море для крейсирования; однако мой вопрос о защите морских крепостей со стороны суши обходили красноречивым молчанием. Даже на земляные работы никого не дали. Дескать, матросы нужны для заделки пробоин и на помпах. Получилось выторговать лишь гребцов на скампавеи, взамен солдат, да сотню пудов пороха.

Судя по всему, во флоте возобладало мнение, что ратных трудов на их долю довольно, а понесенный в баталиях ущерб оправдывает бездействие и защитит от государева гнева.

— Господа, — смирившись с неизбежным, я обращался больше к секретарю, ведущему запись, — армия ожидает от вас помощи хотя бы в перевозке войск. Если Тульский полк и канонирские роты азовского гарнизона прибудут сюда раньше, нежели турецкий корпус, то берега пролива останутся за нами. В противном случае попытки удержать их бессмысленны.

Извоз был обещан. Впрочем — по возможности. Смотрели при этом с некоторым равнодушием, как на человека заслуженного, но не очень нужного впредь. Мои средства воздействия на вице-адмирала явно иссякли. Оставалось ждать: часть эскадры ушла к Таганскому Рогу, другая осталась у мыса Ак-Бурун. Шлюпки целыми днями паслись вокруг затопленных турецких судов: пушечная бронза стоит восемь рублей за пуд, и было бы нерасчетливо целое сокровище оставить на дне, при глубине меньше трех сажен. Меня раздражали эти меркантильные усилия (как и вообще всё на свете). Уйти, разрушив уцелевшие укрепления, или восстановить оные и остаться на месте — громадная разница. Мечтал о завоевании, а получился набег.

Мучила мысль, не сам ли я виноват в таком положении: может, следовало отложить сию акцию до сентября, как изначально планировал? Рассудок говорил "нет". Вряд ли неприятели хранили бы неподвижность всё это время: не атакуешь ты — атакуют тебя. Но чувство вины и сожаления не оставляло.

Расчет времени по татарской коннице оправдался. Уже через день после еникальского взятия тысячные массы ее носились под самыми стенами: едва успели спасти осадную батарею. Мы отгоняли всадников выстрелами; они не оставались в долгу, пуская навесом тучи стрел, коими переранили многих. Я сам в невинной ситуации, отдавая распоряжения на внутреннем крепостном дворе, чуть не упал от сильного удара. Оглянулся: из моего плеча торчит древко с пестрыми перьями. Только тогда почувствовал боль. Повернулся спиной к подчиненному:

— Выдерни эту гадость!

Выдернули, забинтовали. Рана не тяжелая. Но беспокоит. Беспокоит и гнетет. Будто знамение свыше: "ступай прочь, кончилась твоя удача"! И впрямь, неожиданно скоро в Керчь ворвалась вражеская пехота. Не какой-нибудь сброд, а настоящие янычары. Рота, сидевшая в старой крепости, имела приказ не упорствовать против превосходящих сил. Отразив первую атаку, капитан посадил людей в лодки и явился ко мне, прихватив попавшего в наши руки раненого турка. Пленник поведал, что с Перекопа отправлен десятитысячный отряд. Саадет-Гирей, встревоженный за судьбу Крыма, приказал своим воинам отдать янычарам заводных коней — потому и доскакали так быстро. Пока только авангард, остальные будут завтра. Артиллерия? Топчи-баши собирался взять пушки в Кафе, чтоб не везти издалека.

Может, "язык" и сгущал краски, желая нас напугать — но сказанное походило на правду. Так и должен был действовать неприятель. При нынешнем состоянии крепостных верков он мог обойтись даже без пушек: требовались месяцы, чтобы исправить разрушения, нами самими сделанные. На подмогу надеяться не следовало, поскольку стоял штиль, а последние уцелевшие струги я придержал для собственного отхода. Известив вице-адмирала, велел готовить бастионы к взрыву (на то и порох у моряков выпрашивал). Морские орудия заблаговременно вернул флотским, чтобы не усугублять распри, с трофейными же, большей частью ломаными, поступил иначе.

— Б…дьи дети, всему-то вас учить надо! Какой же ты канонир, ежели не умеешь мины из пушек делать?! Выкопай яму, свали в нее пушку без лафета. Забей порох до половины ствола, примерно десять обычных зарядов. Дальше — землей и камнями. Утрамбуй хорошенько. Проткни картуз, насыпь затравку — все, как обычно. Заряди пистоль вхолостую и приделай к пушке, чтоб дуло смотрело в запальное отверстие. Замок прикрой дощечками с двух сторон и обмотай тряпкой. Прежде, чем засыпать землей, взведи курок и привяжи бечевку к спуску. Протяни оную так, чтоб ходила свободно и чтобы враг сам за нее дернул. Неважно, что на другом конце: дверь, кошель с деньгами, дорогая сабля… Ну, чего мнешься?!

— Боюсь, не грех ли, батюшка генерал, такое чинить? Все равно, что капкан на волка. Турки, они хоть басурмане, а все же люди…

— Что с тобой за неисполнение приказа сделаю — знаешь?

— Как не знать, Ваше Превосходительство. Всё исполню, не сумлевайтесь.

— То-то. А грех, коли есть, на меня ляжет.

Дьявол, до чего же плечо болело! Я готов был кидаться на людей, как бешеный зверь, и только чудом никого не убил за нерасторопность. Пленный не обманул: обещанные янычары явились. Может, в меньшем числе — но тысяч семь-восемь бесспорных. Поставили шатры, окопали шанцами лагерь, караулы устроили… Когда ж атаковать-то будут?! Станут медлить — не доживу!

Мой лекарь уплыл в Азов вместе с ранеными; как ни обидно было, пришлось сочинять просительное письмо Змаевичу, чтобы дал другого. Дождался. Немчик вылез из лодочки, разрезал присохшие бинты, оторвал, потыкал красное и распухшее плечо пальцем:

— Herr Generalmajor. Вероятно, в рану попала грязь. Надо разрезать и прижечь, чтобы антонов огонь не приключился.

— Только не железом. Spiritus vini есть?

— Herr General…

— Я с тобой диспут заводить не буду, что лучше: каленое железо или спирт. Спрашиваю: есть?

— Ja… То есть да…

— Вот им и промоешь. И стакан внутрь за полчаса до операции. С тридцатью каплями лауданума.

— Ваше превосходительство, это может быть опасно…

— Опасней сдохнуть от боли, пока ты будешь копаться в воспаленной ране. Вычисти как следует. Пока всё приготовь. Отдам распоряжения и приду.

Подозвал Синюхина.

— Слушай, премьер. Турки, я думаю, атаку до утра отложат — Бог даст, к этому времени буду на ногах. Если же, паче чаяния… Справишься?

— Справлюсь, Ваше Превосходительство!

— Да не кричи, верю. Значит, немного постреляй для порядку — чтобы они всей силой пошли, а не лазутчиков послали. Как атакуют, выводи людей и проследи за минерами. Пусть постараются взорвать бастионы в то самое время, как янычары на них полезут.

— Слушаюсь!

Я повернулся к лекарю:

— Наливай!

Надежда быстро вернуться в строй не исполнилась. Пустяковая на первый взгляд рана загноилась и вызвала сильнейшую горячку, уложив меня надолго и едва не навсегда. Помню, как солдаты тащили в лодку; как поднимали носилки талями на корабельную палубу; дальше не слишком отчетливо. Жар внутри, зной снаружи, боль от раскуроченной чертовым немцем плоти, дурман от опиумной настойки… Всё слилось. В полном бессилии, телесном и духовном, я тревожил ночными стонами покой адмиральского дома в Троицке, окруженный назойливой заботой чужих слуг. Зачем Змаевич приказал доставить меня сюда? Искренняя дружба или очередной политический ход? Всё равно. Когда приехал повидаться Румянцев — помнится, заползла в голову глупая мысль, что судьба намерена освободить от меня землю, чтоб не было путаницы. А то полное безобразие: главный воинский начальник и его помощник — оба генерал-майоры и оба Александры Ивановичи. Одного хватит. Кстати, Румянцев успешно отразил попытку хана прорваться за линию и высказал разумное предложение перевести ландмилицию на драгунский штат. Что ж я сам этого не сделал? Ладно, вначале народ был безлошадный по бедности — но теперь-то что мешало сделать шаг от "ездящей пехоты" к конному строю? Против татар так способней.

Ну, а коли помощник умней — с какой стати мню себя незаменимым? Может, без меня еще и лучше дело пойдет? Боль, тоску и самоуничижение сменяла дремотная расслабленность после очередной порции лекарства; кончалось действие лауданума — всё начиналось сызнова…

Наверно, я просто надорвался душой: сверхъестественные усилия не проходят даром. Так пушка, придав движение ядру, откатывается назад. Может, и рана плохо заживала из-за нервного истощения. Впрочем, Бог знает. Но выздоровление точно пошло веселей после вдохновляющего рескрипта государя относительно керченской виктории. Успех был смазан и обесценен тем, что взятое не сохранили за Россией — однако Его Величество посчитал возможным учредить воинский праздник, подобный дню Полтавы или Гангута. Представляю, как надулся Меншиков, чья давняя победа под Калишем не была удостоена такой чести. Производство мое в генерал-лейтенанты, Змаевича — в полные адмиралы, пожалование денег и деревень было, конечно, тоже приятно… Только сии награды обыкновенные, знакомые многим. А какой военачальник вправе похвастаться, что данную им баталию Петр собственноручно вписал в летопись славы русского оружия наравне со своими деяниями?! Кольми паче… Нет, к черту высокий штиль. От пьянства удалось отбояриться, как раненому — визиты же пришлось терпеть. Попытка ускользнуть из гостеприимного дома в более спокойное место могла быть воспринята как жест враждебности. Сошедший на берег адмирал принимал поздравления, и мне в меру сил приходилось делать то же самое. Погружающий в сонное забытье опиум стал неуместен; пришлось прекратить его прием, хотя какое-то время трудно казалось обходиться без лекарства.

Трения между армией и флотом были забыты, до новых поводов. Когда умолкли виваты, я счел себя достаточно здоровым для постепенного возвращения к делам. Начал со сведений о неприятеле. По первой просьбе Змаевич прислал корабельного секретаря с целым ворохом доношений: ему было чем похвастаться! Уходя от Керчи, Матвей Христофорович снабдил трофейные шебеки командами и пустил в Черное море на крейсировку. Пользуясь турецким обличьем, сии стремительные суда лютовали у крымского берега, как хорек в курятнике. В считаные дни взяли десятки фелюг, часть — только что из Константинополя. Капитаны многое знали, в особенности о неприятельском флоте. Многочисленные корабли, должные остаться у султана, действительно стояли в Золотом Роге — но оснащены из них были пять или шесть. В том числе три гиганта огромного размера и мощи: больше ста пушек, на нижней палубе орудия под трехпудовые каменные ядра. Выше — под чугунные, калибром поменьше… На опер-деке двадцатичетырехфунтовки, попробуйте сию монстру вообразить! В глубоких водах нам противопоставить нечего, зато Керченский пролив этим чудищам никак не пройти.

Что из сего следует? Во-первых, Азовское море целиком наше, и десанты у Арабата или Темрюка становятся в порядок дня. Во-вторых, если русский флот изобразит готовность идти дальше, султан вынужден будет держать свои стопушечники у южного входа в пролив. Лето кончается, шторма не замедлят. Трехпалубные корабли высокобортные и уступают низшим рангам в лавировке. Может статься, стихия поможет одолеть противников, с которыми нам самим не справиться.

Пожалуй, заводить речь о чисто морских делах не стоит: не уверен, готов ли адмирал прислушиваться к моим суждениям такого рода; но в отношении десантных действий — просто обязан. От Арабата до Кафы один дневной переход, дорожка знакома. Иррегулярная конница меня не остановит. Янычарам, сидящим на еникальских развалинах, придется выйти в поле или остаться сторонними зрителями падения крупнейшего из городов Крыма. Оба варианта по-своему хороши. Стоит ли еще раз брать Керчь, чтобы оставить в ней гарнизон, будет видно по ходу кампании. Темрюк менее важен, однако лишить неприятеля последнего порта на Азовском море тоже полезно. Еще лучше, что его взятие позволит наконец прищучить некрасовцев. Изменников надо карать. Успешный поход против них государь оценит не ниже, чем взятие значительной крепости.

Планы быстро двигались к воплощению, когда в них вмешался противник, еще более грозный и безжалостный, чем янычары. Появилась чума. В драгунских полках Кропотова на возвратном пути из Кабарды несколько человек умерло от страшной болезни. Гаврила Семенович, не доходя Азова, расположился лагерем у речки Кагальник и послал доношение о постигшей его беде. Помня судьбу Прованса, города коего четыре года назад вымерли чуть не дотла, мы с вице-губернатором Измайловым приняли самые решительные меры. Войска вышли в поле и расположились малыми партиями в шатрах, всякое самовольное передвижение было запрещено под смертной казнью, приказы и доношения передавали через огонь. Провиантские обозы разгружали в поле, подавая сигналы выстрелами и наблюдая издалека. Суровые карантинные правила возымели действие, или просто Господь пощадил, — поветрие обошлось лишь сотнями умерших, большей частью у Кропотова. Но время пропало невозвратно. Держа корпус рассредоточенным почти до снега, я ничего не успел. Пришлось отложить наступательные акции на будущий год. Печально — зато больше времени на подготовку.

Хватит геройствовать, пора воевать расчетливо и планомерно! Вот мысль, которая могла бы служить девизом промемории, посланной мной государю. Войск вполне достаточно. Наша слабость — коммуникации. Успех минувшей кампании оказался ограничен тем, что на Днепре не хватило судов для перевозки провианта и амуниции, в Азове — для перевозки солдат. Расшить сии узости — первое, что необходимо сделать. Достроить пятнадцать галер, стоящих в Таврове. Приостановить указ о староманерных судах: проще и дешевле казачьих стругов для здешних мест ничего не придумаешь. Их надо, самое меньшее, триста; а лучше — пятьсот. Строить оные струги возможно в любом месте, силами крестьян и казаков, не занимая адмиралтейские верфи, нужные для корабельного флота. Сей флот содержать в такой силе, дабы сохранить морское преобладание в азовских водах, вплоть до косы Тузла и мыса Ак-Бурун. Что касается желания адмирала иметь достаточно линейных кораблей для господства в Черном море — полагаю его неисполнимым, по крайней мере в ближайшие годы. Попытка осуществить столь дерзкую мечту ни к чему, кроме всеконечного разорения государства, не приведет, вдобавок нарушив пропорциональность между элементами нашей военной силы. В отношении новой морской фортеции близ устья реки Кальмиус предложения моряков поддерживаю — однако с условием надлежащих ассигнований, и чтобы труд крепостного строения не возлагался исключительно на ландмилицкие или азовские полки. Левашов затребовал для Дербента шесть тысяч работных людей, Миних для Ладожского канала — двадцать тысяч; при всем уважении к сим достойным генералам полагаю запросы, продиктованные безотлагательной военной необходимостью, приоритетными.

Обоснованию последнего тезиса в письме царю уделялось особое внимание. Предполагаемый порт, более глубоководный, чем у Таганьего Рога, пока представлял открытую якорную стоянку под защитой береговых батарей. Со Змаевичем сторговались о передаче старой гавани гребному флоту после построения новой. С царем… Аргументы — аргументами, а пришлось-таки начинать столь дорогое и трудное предприятие с опорой на местные средства и, как обычно у Петра, без денег.

К приходу (точней, пригону) работников на месте будущей крепости многое было уже готово. Ландмилиция там целое лето лагерем стояла, выстроив между делом мазанковые казармы. Укрепления вокруг — только от легкой кавалерии, зато обширные. В цитадели, простреливающей их изнутри, офицерские квартиры. Деньги и провиант для прокормления мужиков казна, как водится, вовремя не прислала — поэтому предложил ландмилицким солдатам выбор: поделиться хлебом и углем или, кто не желает, самим постучать кайлом в каменоломне. Нужно рассказывать, многие ли предпочли последний вариант?

Работным людям грех было жаловаться: кормили сытно, держали строго, пороли в меру. Берегли от заразительных поветрий и даже иногда (хотя с изрядным опозданием) деньги платили. На чем основаны страшные сказки о тысячах умерших от голода и непосильных трудов, о городе целиком на фундаменте из русских костей? На документах, разумеется.

Открою замогильную тайну. Большей частью кончина происходила так. "Имярек волею Божией помре", писал канцелярист, сжимая в потной ладони монеты. Тем временем покойник, освободившийся от всех земных уз, весело присвистывая, шагал по степной дороге. В конце пути ожидал его еще один писарь, усатый и по-семинаристски стриженый под горшок, многозначительно побрякивая серебром в бездонных карманах широких шаровар. Потом новорожденный "малороссиянин", выпорхнувший из насмерть замученного жестоким начальством "москаля", как бабочка из куколки, направлялся в ближайшую ландмилицкую фортецию и кланялся офицеру. Там его записывали на испытательный срок, после чего он оказывался в мастерской или шахте, а иной раз — на подворье того самого офицера. Последнее я преследовал нещадно, не желая появления новых помещиков прямо на линии; на все остальное закрывал глаза. Были и другие тайные тропы: русский народ неистощимо изобретателен в уклонении от тягла.

Но вот что любопытно. Господствующее мнение считает причиной сего уклонения лень, изначально присущую крестьянам. Зачем же мужики сквозь любые препоны пробираются туда, где работа еще тяжелее?! Что их манит? Воля? Ее на линии нет и быть не может. Справедливость? Пожалуй. Я с самого начала пытался устроить, чтобы никакое начальство людей не обирало и зря не мучило. Полного успеха не достиг, однако на общем безрадостном фоне ландмилиция — светлое пятно. Ползет шепоток в народе: дескать, есть место, где живут по правде. Ну, и богатство, само собою. Хлеб — от пуза, одёжа — без дыр… Никакими запретами не остановить стремление к лучшей жизни.

Так шло заселение степного края. Что важнейшее государственное дело происходит по-воровски, в тайне, при посредстве мелких взяточников, меня не смущало. Это Россия, господа! Тут все пути кривые. Самый враждебный злопыхатель не мог бы доказать, что хитрости писарчуков известны генералу или совершаются с его соизволения. Вздумай Петр учинить розыск… Впрочем, до окончания войны ни о каком розыске беспокоиться не следовало.

С большим опозданием, через Европу и Петербург, доходили вести с турецкой стороны. Мурад-пашу, коменданта керченского, казнили. Капудан-паша Мустафа отделался ссылкой: то ли великий визирь помог родственнику, то ли нравы смягчились в государстве османов. Обращение с русским послом подтверждало последнюю хипотезу. Вопреки старым обыкновениям, Неплюева не посадили в Семибашенный замок. Неужели европейские правила стали распространяться на Востоке? Или это личная заслуга Ибрагим-паши Невшехирли?

Самой приятной новостью оказался разлад у турецких пашей с английским послом. Кредит Абрахама Станьяна, как советчика, пал очень низко. Бывший лорд Адмиралтейства ставил себя искренним другом османов и великим знатоком морской войны (то и другое не без оснований). Теперь сие обратилось против него. Мнения турок разделились. Одни считали, что англичанин показал себя пустопорожним хвастуном, раз не предостерег о дьявольской хитрости русских; другие были убеждены, что коварный гяур намеренно подвел флот правоверных под гибельную атаку. Усиленная охрана посольского особняка в Галате сдерживала до поры народную ярость — но если речи фанатиков воспламенят чернь… Отдам справедливость бесстрашию и твердости моего соперника: полностью утратив способность влиять на события, британец оставался на посту, словно на шканцах тонущего корабля, пока не дождался смены. Французский резидент де Бонак не выражал прямого злорадства, однако улыбался, поглядывая на союзника, очень сладко.

Крымские беи воспользовались гневом султана для низложения нелюбимого Саадет-Гирея. Сменивший толстяка Менгли-Гирей был темной фигурой. Пока он не овладеет положением (то есть, по меньшей мере, до весны), крупных набегов не стоило опасаться. Вот по первой траве — памятуя, что предшественник поплатился троном за излишнее миролюбие, должен пойти. Пусть идет. Ландмилиция изначально задумывалась как чисто оборонительная сила: пехота, способная придать устойчивость казакам и калмыкам. Но при нынешнем обилии коней она может обрести такую же подвижность, как у самих татар. Это позволит не только отразить покушения на линию, но и настичь нападчиков. Тогда увидим, правдиво ли Саадета обвиняли в трусости. Может, он был просто умен?

Против ожидания, турки не стали возобновлять еникальскую крепость. Возможно, беспрепятственный проход русских кораблей и быстрое взятие фортеции внушили им ложную мысль, что польза от укреплений в проливе ничтожна. На деле мы понесли в сей баталии ущерб весьма существенный. Флот до зимы зализывал раны, а для будущих осад просто не осталось боевых припасов.

Пока Еникале ровняли с землей, ядра и бомбы к тяжелым орудиям истратили чуть не все. Где новые взять? Липские заводы, близ Воронежа, много чугуна выдать не могли: лесу для углежжения не хватало. Поставки от Демидовых — долгое дело: слишком далеко. Допустим, с полой водою сплавят артиллерийские запасы по Чусовой; тогда в Царицын они прибудут не раньше июня, пару недель займет перевоз в Пятиизбянскую станицу, в Азов доплывут к середине лета. Если же засуха обезводит Дон — еще позже, с осенними дождями. Вспомнив прежние планы, я начал подумывать о возобновлении опытов с коксом. Благодаря стараниям Томаса Гриффита, одного из угольщиков, нанятых мною в Бристоле, здешние копи умножали добычу год от года. Другой валлиец не прижился и сбежал на родину, а этот женился на племяннице миргородского полковника, нажил купеческое брюшко и отзывался на Фому Фомича.

Зима перевалила через середину. За множеством дел незаметно летели дни. Единственное, что удручало — безответность моих представлений государю. Обиняками верные люди сообщали, что здоровье императора сильно пошатнулось, он мало занимается делами и стал еще раздражительнее. Под горячую руку избил придворных врачей, ругая ослами. Нет худа без добра: иной раз гнев выплескивался на действительно виновных. Меншиков потерял президентство в коллегии, отданное Репнину, и генерал-губернаторство, в пользу Апраксина. Казнь Виллима Монса, близкого к царице, заставляла подозревать утрату Екатериной расположения мужа. Ближайшие следствия семейной ссоры обещали быть самыми счастливыми: без помощи государыни Светлейший не устоит под грузом вины и получит давно заслуженное воздаяние. Скорая опала князя виделась несомненной. Толстому восемьдесят лет, Головкин слишком осторожен и скуп, чтобы играть первую роль… Возможно, сцена расчистится от моих врагов сама собою. Кто займет их место? Петр не даст ходу старой знати; скорее, окажет предпочтение способным людям из простых дворян и лучшим из иностранных наемников. У нас с Румянцевым превосходные шансы. Если будущая кампания принесет успех, оба шагнем на ступень вверх. Голицын, Куракин, Брюс и оба Апраксиных — бесспорные союзники, Бутурлин — по крайней мере, не враг… Жаль, Шафиров сослан — впрочем, с падением Меншикова может вернуться. Репнин? Герцог Голштинский? Посмотрим.

Весть, ради которой загнали, наверно, табун лошадей, стала для меня страшным ударом. Петр царствовал больше сорока лет. Тридцать пять, если без сестриной опеки. Часто болел, но неизменно побеждал недуги. Одни мечтали о его смерти, другие страшились — но никто не ждал. Такому богатырю умереть в пятьдесят два года…

Тяжелой рукой император правил, что говорить. Многое бы можно ему припомнить. Но пред моим внутренним взором была ночь, и горели костры из разбитых ядрами телег. Сентябрьский снег падал на искаженные смертной судорогой лица убитых, стонали раненые, а живые подходили к огню и падали от усталости, подобно мертвым. И "всеа Русии самодержец" спал на голой земле, укрывшись чужим кафтаном, измученный и замерзший, как бродячий пес… Ночь после боя при Лесной. Если Бог есть — и если Он справедлив — за каждую минуту той ночи царю тысяча грехов простится. Я плакал бы, если бы умел.

Когда малограмотная латышская крестьянка (в другой ипостаси — обозная девка, трофей корпуса Шереметева) стала владычицей России и возложила на себя титул Цезаря — на Олимпе грохотал камнепад. Боги смеялись.