Правители Третьего Рима
Старец Филофей говорил, что Москва – Третий Рим! А иноземцы, наползавшие как тараканы изо всех углов и щелей, еще недавно с придыханием шептали, что столица Московии – второй Иерусалим. Сегодня, в лета семь тыщ двадцать третьем от сотворения мира, если смотреть со стороны, верст с пяти, узрев огромные стены и величественные, уходящие ввысь купола и колокольни храмов, Москва еще напоминала священный город. Но стоило миновать покосившиеся ворота, как перед вами оказывался второй Вифлеем – жалкие лачуги посадских людей и покосившиеся хоромы бояр, обрушившиеся церкви и разбитые улицы. От сорока тысяч домов, где проживало почти полмиллиона москвичей, уцелело несколько сотен, а из двух тысяч церквей, украшавших Москву, едва ли набиралось пять десятков…
Князь Данила Иванович Мезецкий хмуро глядел, как конюх седлает жилистого коня, а боевые холопы взнуздывают тощих татарских кобыленок. Срамотища!
Вон, видел недавно старого князя Вяземского на таратайке, одноконь, а на кобыле мальчишка охлюпкой, босыми пятками пыль поднимает, следом – десяток холопов лаптями грязь месят! Надо бы радоваться, что у кого-то дела еще хуже, но было еще стыднее.
Среди убожества – пустырей, поросших крапивой и лебедой, обгорелых пеньков, остовов каменных домов и пепелищ – двор князя Мезецкого, обнесенный добротным забором, с трехъярусным теремом и службами, выглядел крепостью. А постройки удалось сберечь оттого, что князь велел крыши дерном обложить. Помнится, смеялись над окольничим, что пожалел денег на дранку али на железо. Вон, где они, смеяльщики-то? Драночные крыши горели не хуже соломенных, а железо с крыш растащили, когда против «тушинского вора» пули отливали.
И дворни князь держал не двадцать, а сорок душ, и не денежку на прокорм давал, коей хватало, чтобы с голоду не опухнуть, а сам кормил. Если у Прозоровского да у Гагарина холопы по большим дорогам бродили, копеечку на хлеб-соль кистенем сшибали, а потом, от большой воли (кто жив остался…), со двора ушли, то Мезецкому было с кем по городу ехать, а кому и оборону держать.
Даниле Ивановичу не хотелось никуда ехать, но гонец, коего, опасения ради, сопровождало десяток гусар, сообщил, что прибыл посланник от короля. Стало быть, Сигизмунд опять требует изъявления покорности. Князь Даниил, ставший окольничим при Борисе Федоровиче, боярскую шапку получить не успел. При Лжедмитрии в опале пребывал, а Василий Иванович хоть и обещал боярство, но проволокитил. А с другими царями у князя как-то не сложилось. «Тушинский вор» ему петлю посулил за то, что войско Рубца-Мосальского побил, а Сигизмунд, король польский, плаху пообещал. Не раз и не два князь Мезецкий жалел, что не пошел он к Пожарскому.
От княжеского терема на Москве-реке до Красной площади и ехать-то всего ничего. Но из-за развалов битого камня, жженого кирпича и бревенчатых головешек (вроде дом целый, а ткни пальцем, повалится) пришлось делать крюк.
Всадники обогнули Китай-город, объехали Красную и Кремлевскую стены, пересекли Неглинку (мост, слава богу, цел!) и… опять оказались у Москвы-реки, по которой к Кремлю был наведен плавучий мост.
Мост охраняли жолнеры. Ляхи, по обыкновению, были пьяными – не столько караулили, сколько сшибали «мостовые». Узрев всадников, оживились, но, усмотрев оружие, заскучали. Если бы Мезецкий знал, что «мостовые» пойдут на замену бревен, сам бы отдал, не поскупился, а так – хрен им! Жалованье за охрану моста им от казны идет.
В Грановитой палате не было того благолепия, что раньше. Лавки поломаны, царские парсуны, писанные по приказу Федора Иоанновича, изрублены. С икон, украшавших стены, содраны драгоценные ризы. Мрачность добавлял трон, завешанный траурной тканью. Князь, глядя на черное сукно, в который раз удивился, что его до сих пор не украли?
В палате малолюдно – человек двадцать. От тридцати трех бояр, положенных по Реестру, наличествовало семеро. Из окольничих – девять, против тридцати. Разве что думных дворян было столько, сколько положено – двадцать.
Из семи бояр, что свергали Василия Шуйского и называли себя правителями, осталось пятеро – Федор Иванович, князь Мстиславский, князь Иван Михайлович Воротынский, князь Борис Михайлович Лыков-Оболенский да бояре – Иван Никитич Романов и Федор Иванович Шереметев. Но свято место пусто не бывает. Прибился князь-боярин Иван Мосальский. Седьмой – полковник Струсь, поставленный командовать московским гарнизоном, «унаследовал» чин боярина от Гонсевского, что удрал накануне наступления Пожарского.
Когда Мезецкий вошел и, поклонившись поясно боярству и ровне – Куракину, Долгорукову и Лопате-Пожарскому, да прочим окольничим, кивнул думным дворянам и занял свое место, Дума уже думала… – как быть дальше и кому быть царем. Сейчас спорили, за кого заложиться – за Станислава или Владислава. Спор сей с перерывами длится четвертый год, и конца-краю не видно.
– Ты, пан Миколай, не забывай, что у Сигизмунда войско большое. Осадит он Москву, будем мы тут сидеть, как при «тушинском воре», – хмуро бросил тучный боярин Салтыков.
– У короля нет денег, чтобы платить войску, – усмехнулся Струсь. – На счастье Сигизмунда, что его поддерживает Ян Ходкевич. Гетман после разгрома свеев и Пожарского очень популярен.
– Посмотрел бы я, если бы Пожарский жив остался, – желчно сказал князь Лыков-Оболенский, тощий сухой старик с желтоватым нездоровым лицом. – Полетели бы от Ходкевича клочки по закоулочкам.
– Ты что, князюшка, на голову болен? – удивленно посмотрел на него князь Мстиславский. – Пожарский, будь он жив да захвати Москву, нас бы с тобой упек куда-нибудь в тартарары! Поехали бы, ты – в Пустозерск, а я – за Камень, в Сибирь. И добро, коли воеводами, а то ить ссыльными.
– Ну, впрямь, – отмахнулся Лыков-Оболенский. – Ничего бы князь нам не сделал. Он совестливый был.
– Господа, Пожарский и его мужицкая армия – это вчерашний день, – сказал самозваный глава Думы полковник Струсь. – Что мы ответим посланнику короля Сигизмунда? Он ждет точного ответа – за кого заручатся московские правители?
– Ох уж, государи мои, – покачал тучным чревом боярин Салтыков. – Никак я этих поляков не пойму. Все-то у них не как у людей! Сын супротив отца пошел – куда ж это годится?
– Это, господин боярин, называется рокош, – любезно сообщил Струсь. – В отличие от обычного мятежа, о рокоше нужно уведомить короля. Любой шляхтич имеет право высказать недовольство. Ну а коли Его Величество не захочет прислушаться к мнению подданного, то шляхтич имеет право добиться оного с помощью оружия! Этим-то и отличается Речь Посполитая от варварской Московии. Если принц проиграет, то он предстанет перед судом шляхты, а не перед королевским судом.
– Рокош-мокош, – проворчал Мстиславский. – Напридумывали слов-то, ровно кружев наплели. Так бы и говорили – измена!
– Чья бы корова мычала… – язвительно сказал Мосальский. – Уж ты-то государям не изменял? Сам-то Ваське Шуйскому кланялся, а потом его же и в монастырь отправил!
– Ты, князь, говори, да не заговаривайся, – мрачно усмехнулся Федор Мстиславский. – Шуйскому я отродясь не кланялся. Он мне кланялся, когда в цари решил лезть. И Васькой ты его не называй! Какой бы ни был, а царь!
– Ты что, князь, меня учить вздумал? – гневно вскинулся Мосальский. – Да я…
– Что, ты?! – рыкнул князь Мстиславский, поднимаясь с места.
Длинный, как оглобля, Мосальский против мощного Мстиславского – как щенок супротив овчарки. Какое-то время два князя стояли, пронзая друг друга взорами, Мосальский – бешено-яростным, Мстиславский – спокойно-насмешливым. Наконец Мосальский сел, не желая ссориться дальше. Если Федор Иванович вызовет его на Суд Божий, не сдобровать…
Полковник, с удовольствием наблюдавший за маленькой сварой бояр, продолжил разговор.
– Королевич Владислав ваш законный правитель. Так, князь Федор? Так, князь Даниил? – спросил Струсь, посмотрев на Мезецкого. – Вы, господин окольничий, почему-то молчите…
– А о чем говорить? – усмехнулся князь. – Сидим, из пустого в порожнее переливаем. Верно, господин полковник, изволишь сказать – наш законный царь Владислав. Только толку-то от этого? Где он, царь-то этот?
– Как это понимать, князь Данила? – кхекнул Мстиславский. – В грамоте, которую мы с Желтовским подписывали, чьи подписи стоят? Твоя, моя да Шереметева. Василь Васильич Голицын в Польше пребывает, не то – в гостях, не то в плену, а остальных, кроме Телепнева, уже и в живых-то нет. Ну-ка, Васька, вспомни грамотку-то.
Василий Телепнев, единственный из думных дьяков, оставшийся в живых, тотчас же открыл небольшой сундучок. Вытащив свиток, развернул и стал читать:
– По благословению и по совету святейшего Ермогена, патриарха Московского и всея Руссии, и всего освященного собора и по приговору бояр и дворян и дьяков думных, и стольников, и торговых людей, и стрельцов, и казаков, и пушкарей, и всех чинов служилых людей великого Московского государства мы бояре князь Федор Иванович Мстиславский, да князь Василий Иванович Голицын, да Федор Иванович Шереметев, да окольничий князь Данила Иванович Мезецкий, да думные дьяки Василий Телепнев, да Томило Луговской…
– Хватит, – оборвал Мстиславский. – Вишь, от имени всего народа призвали мы Владислава на царство. Стало быть, его и должны поддерживать… А сын он Сигизмунду али не сын – дело десятое.
– А чем поддерживать-то? – угрюмо спросил Мезецкий. – У меня, Федор Иванович, боевых холопов десяток остался. Всей дворни душ сорок наберется. Положим, у тебя сотня…
– Меньше… – дернул бородой князь Мстиславский. – Откуда сотне-то взяться? Ладно, если пятьдесят наскребу. А боевых холопов – всего двое осталось.
– Вот-вот, – сказал Мезецкий, обводя взглядом Боярскую думу. – У кого, господа бояре да окольничие, войско есть? Может, в погребе али у жены под юбкой? У полковника нашего, пана-боярина Струся, сколько народу осталось? Тыща? Две?
– Мои жолнеры и гусары – моя забота, – горделиво сказал шляхтич. – Сколь ни есть, а все за Владислава в бой пойдут!
– Вот как пойдут, так и помрут, – усмехнулся самый молодой из бояр – Иван Никитович Романов, младший брат ростовского митрополита Филарета. – У боярина Струся три сотни гусар да полтыщи пешцев осталось. Москву в узде держать да нас, грешных, – может, и хватит. А если в бой идти, мало.
– Так что, под Сигизмунда идти, под католика? – угрюмо обронил Воротынский.
– А Владислав-то уже православие принял али как? – насмешливо поинтересовался Романов.
– Не может принц Владислав православную веру принять, пока он в Москву не прибудет, – раздраженно отозвался Струсь, пытаясь невесть в какой раз объяснить боярам политическую ситуацию. – Король Сигизмунд занял все дороги. Пока принц войска не соберет, короля не разгромит, все по-старому будет.
– Ну, так мы не против, если королевич короля разгромит, – изрек друг и родич Романова боярин Шереметев. – Вот разгромит – пущай православие примет. А лучше пусть сразу принимает. Тогда милости просим на царство. Тогда и думать будем. От нас-то, господин наместник, ты чего хочешь?
– Ну, неужели не ясно, ясновельможные паны бояре? Хочу, чтобы вы, правители московские, денег дали, чтобы принц Владислав сумел войска собрать, – сдерживая накипавший гнев, сказал полковник. – А вы, господа, обязаны дать деньги своему государю!
В палате сразу же стало шумно. Вообще, деньги лях просит давно, а где же их взять-то? А коли у бояр что-то и осталось, так не дадут…
– Ну, с деньгами-то войско и дурак соберет! – усмехнулся боярин Романов. – Пусть королевич без денег попробует…
– То не добра шутка, пан Романов, – звякнул шпорой полковник.
– А откуда хорошим шуткам-то взяться? У нас уже ни по-доброму, ни по-худому не шутят. По улицам проедешь – жолнеры пьяные ржут да москвичи плачут, – сказал князь Мезецкий. – Ты, господин полковник, пример покажи… Царская казна, какая от Василия Шуйского оставалась, в ведении пана Гонсевского была, от которого ты власть взял…
– Русская казна, князь, была пуста, – отчеканил Струсь. – Я не несу ответственности за действия пана Гонсевского.
– Как же ты, пан военный комендант, власть-то принимал без казны? – усмехнулся Даниил Иванович. – Надобно было Гонсевского спрашивать, куда деньги дел! Была бы казна – было бы чем королевичу помочь…
– Царю Владиславу! – сквозь зубы сказал Николай Струсь. – Царю!
– Да нет уж, пан полковник… – покачал головой Мезецкий. – Это что же за царь такой, что к подданным своим прийти не хочет? Что-то не очень я верю, что за столько-то лет Владислав не сумел бы в Москву прийти. Пришел бы к нам, приняли бы его, короновали. Ну а там бы все как один за православного царя бы поручились. Так, бояре?
Бояре одобрительно зашумели, а пан боярин покраснел.
– Забыл вам сказать, князь Даниил, – сказал вдруг полковник, сузив глаза. – Посланник короля, помимо всего прочего, требует еще и вашей выдачи. Король долго закрывал глаза на нахождение в Москве человека, приговоренного к казни.
– А ты выдай, – устало посоветовал Мезецкий. – Сообщишь королевичу Владиславу, что долг свой пред королем исполнил. Дескать, был отец недоволен, что князь Мезецский тебя пред отцом предпочел, так на плаху его и сволокли.
– Не забывайтесь, князь… – сказал полковник голосом, не предвещавшим ничего хорошего.
– Да я и не забываюсь, – криво усмехнулся Данила Иванович. – Помню, кто нынче в доме хозяин. Только, господа бояре и окольничие, надоело мне все это…
– Так кому же не надоело? – проворчал князь Мстиславский, поеживаясь, как медведь в берлоге. – Четвертый год тянем, ровно кота за яйца, а толку нет.
– Думаю я, господа бояре, окольничие да дворяне, что пора нам понять – не будет принц Владислав веру менять, – заявил Мезецкий, решившись-таки сказать то, о чем думали многие. Заметив, как напружинился пан Струсь, Данила Иванович сделал предостерегающий жест: – Погоди, пан-боярин, дай доскажу. Знаю, что ты мне опять скажешь – не пускает, мол, король сына на русский престол. Верю. Сигизмунд Польский сам хочет русским государем стать да нас всех в католичество обратить. А что Владислав? Если бы хотел королевич русским царем стать – принял бы православие. Хочет он и царем русским стать, и права на Польшу не потерять. Королем польским только католик может быть, верно? И хочет он войну против отца с нашей помощью выиграть. Так, бояре?
– Вы, князь, видимо, забыли, что польский престол нельзя получить по наследству, – тонко улыбнувшись, сказал лях. – Польского короля должно избрать на сейме! Принц Владислав не может быть уверен, что сейм изберет именно его.
– Знаю, пан полковник, что каждый шляхтич волен себя на престол выдвинуть, – сказал Мезецкий. – Только знаю еще и то, что королем становится не тот, кто должен, а тот, за кем сила да деньги. Те, за кого магнаты свои сабли и золото отдадут, тот у вас королем и будет. Так, пан полковник? Вон ты, например, сможешь стать королем?
Полковник Струсь замешкался. Однако чванливый поляк быстро нашелся. Горделиво подкручивая длинные усы, изрек:
– Я, князь, принадлежу к старшему гербу в королевстве. Мы, Струси – потомки Пястов, хоть и по женской линии, не нуждаемся в короне. Мы – выше этого! Мое войско не подчинено ни королю, ни принцу. А если я взял на себя роль наместника московского царя, то исключительно из дружеских побуждений.
Бояре злобно зафыркали, вспоминая «дружеское побуждение» предшественника Струся – пана Александра-Корвина Гонсевского, разрешившего солдатам ограбить Покровский и Успенский соборы, увезшего в обозе регалии русских царей. Полковник Струсь, пришедший на комендантство позже, успел украсть меньше. Но все равно «боярин» вывез из Чудова и Андроникова монастырей три воза серебра, не погнушавшись отодрать распятия…
Мезецкий сам не понимал – какая муха его укусила. А может, просто накипело на душе? И потому решил сегодня сказать все то, о чем долго молчал:
– Вот это-то и плохо, что в Речи Посполитой короля магнаты выбирают. Стало быть, король от панов зависит. А ведь, не дай бог, случись какая война, так разорвется вся Польша на куски.
– Не знаю, как Польша, но Московия уже разорвалась… – ядовито улыбнулся полковник.
– Разорвалась, – кивнул князь Мезецкий со вздохом. – Трудновато обратно-то склеивать будет… Но ничего… Бывало хуже, когда татары напали, а каждый князь наособицу сидел, свое добро сохранял. Двести лет Русь дань платила. И храмы грабили, и города жгли. Ну да ничего, сдюжили. И теперь, с Божией помощью, сдюжим…
– Ой ли? – презрительно ухмыльнулся пан Струсь.
– Ой – не ой, а ноготь с тобой… – холодно посмотрел на ляха князь и, обведя палату взором, спросил: – Сдюжим, бояре?
– Ты, Данила Иваныч, загадки не загадывай. Толком скажи, – прищурил глазки Салтыков, огладив брюхо.
– Думаю, пора нам нового царя искать, – заявил Мезецкий.
– Ты, князь, к измене зовешь? – поинтересовался Струсь, положив руку на эфес.
– К измене я никого не зову, – ответил Данила Иванович, поднимаясь с места. – Покажи – кому тут изменять? Царя нет, а католическому королевичу я служить не желаю. Довольно уже того, что я к Пожарскому не пошел. До сих пор стыдно вспоминать. А надо было еще тогда клятву с себя сложить. Ну, что уж теперь… Одно хочу сказать, при свидетелях, а думный дьяк пусть слова запишет. Готов, Василий? Ну, пиши – я, князь Даниил Иванов, сын Мезецкий, волею государя Бориса Федоровича, окольничий Боярской думы, отрекаюсь от подписи, что в грамоте, зовущей на царство польского королевича Владислава, собственноручно писал, да крестное целование слагаю!
– Гоньба, панове! – заорал полковник, обнажая саблю.
Мезецкий тоже схватился за клинок, готовясь распластать ляха от башки до задницы, но между ними встал Иван Михайлович Воротынский, что был по знатности вторым после Мстиславского.
– Негоже на думе Боярской саблями махать! – сурово сказал Воротынский. – Не было измены у князя Мезецкого. Волен он, как окольничий, на Думе свое решение говорить, и волен он крестное целование слагать.
Полковник, гневно оглядев бояр, выругался и выбежал из палаты.
– Ты, князь Данила, ехал бы до дома, – посоветовал Воротынский. – У пана полковника тут солдаты стоят. Не ровен час, вернется с гусарами да с холопами своими, будет тебя арестовывать, а то и до смерти убивать. Езжай себе, да на дворе сиди. А лучше – уезжал бы ты в вотчину, куда подальше…
– Эх, бояре… – только и сказал Мезецкий, посмотрев на Боярскую думу.
Бояре и окольничие сидели, уставя бороды. Кому-то было неловко, а кто-то делал вид, что ничего не случилось. Мосальский и Салтыков, недолюбливавшие князя, не скрывали радости. Ну с этими-то, хрен с ними! Обидно, что те, на кого рассчитывал, тоже отвернулись – вон, боярин Иван что-то шепчет в ухо Шереметеву, а тот с усмешкой смотрит на князя. Не иначе, обсуждает – что теперь «московский воевода», пан Струсь, с Мезецким сделает. Сам ли убьет или Сигизмунду выдаст?
Даниле Ивановичу хотелось плюнуть, но из уважения к былой славе Грановитой палаты не стал этого делать, вышел вон…
У крыльца, где толпилась челядь, князь высмотрел своих холопов, пересчитал. Вроде все на месте.
– Гриня! – крикнул князь, подзывая десятника, а когда тот подбежал, отдал приказ: – Пищали перезарядить, фитили вздуть!
– Князь-батюшка, – почесал в косматой башке Гриня. – Если перезарядить, так пороха на един выстрел останется. Может, пущай старый остается? Не должон он отсыреть. Чего порох-то зря переводить? Если что, так отмашемся, не привыкать…
– Перезаряжай! – повторил князь. Сказал вроде тихо, но так, что у Грини отпало желание спорить. Присмотрев, чтобы народ выполнил приказ, старшой подпалил фитиль и, обернувшись к хозяину, тихонько зашептал в ухо:
– Князь-батюшка, ты скажи – с ляхами сцепиться придется?
– Ишь ты… – оторопел Мезецкий. Подавив желание поставить на место холопа, спросил: – С чего это ты взял?
– Так, известное дело, – пожал Гриня плечами. – Если бы супротив разбойников, так неча бы и перезаряжать, только порох зря переводить. Тати бы на оружных и не полезли. Знают, что из десяти-то – семь-восемь пищалей, всяко бы стрельнуло, хоть и с сырым порохом. А коли все десять нужны, так только против ляхов. Ну а еще… – замешкал холоп, залезая в волосы всей пятерней. – Пан полковник сам не свой из палат выскочил, а за ним – холопы его. По мордам видно – пакость какую сделать хотят… Ну а ты следом идешь, а морда перекошена. Вот тут я и подумал – неужто с ляхами?
– Заробеешь? – спросил князь, ставя ногу в стремя.
– Я-то? – горделиво усмехнулся Гриня, забираясь на своего коня. – Да я ж рядом с Пожарским дрался!
– Вот и ладно… Посмотрим, чему тебя князь научил, – рассеянно проговорил Мезецкий, трогая коня.
Гриня был не из наследственных холопов. Даниил Иванович после разгрома ополченцев пытался спасти кого мог. Объезжая горевший Китай-город, наткнулся на израненного парня и, пожалев молодца, отбил его у ляхов, которые хотели бросить тело в реку… Выздоровев, Гриня поставил крест под кабальной грамотой, уговорившись, что будет служить за кров, за харчи да одежу пять лет, как боевой холоп, а потом пойдет себе подобру-поздорову. А коли захочет остаться, будет служить еще пять лет, но за жалованье.
Даниил Иванович не спрашивал парня, кто таков и откуда, но подозревал, что в прошлом он был если не служилым дворянином, то боевым холопом – уж очень ловко Гриня владел и саблей, и мушкетом. Не мудрствуя лукаво, поставил Гриню в десятники и пока еще не пожалел об этом.
Как знать, если бы он привел своих людей в помощь Пожарскому, как бы все могло обернуться?
Перебравшись по плавучему мосту через Москву-реку, князь удивился, что нет охраны. Может, польским мушкетерам, не отличавшимся дисциплиной, надоело стоять и тянуть трубки, забитые вонючей травой? Постояли и ушли в какой-нибудь уцелевший кабак?
Отсутствие охраны у моста насторожило и десятника. Взглядом испросив у князя разрешения, холоп дал шенкеля коню и, резко вырвавшись вперед, проскакал полпоприща и так же резко завернул обратно. Встав поперек дороги так, чтобы загородить собой князя, Гриня сказал:
– Данила Иванович, ляхи засаду удумали… На мосту через Неглинку конные стоят, с десяток. И, думается мне, – в Остушьевском тереме мушкетеры засели…
Кровь ударила в голову князя Мезецкого – захотелось вытащить из ножен саблю, с которой дед ходил на Казань и на Астрахань, а отец рубил головы ливонцам, и ринуться в атаку. Уже нащупывая рукоятку, охолодел разумом, понимая, что ляхам это будет на руку… Помолчав с минуту, взял себя в руки. Уже спокойно, без дерганья, спросил:
– А с чего ты взял, что засада? Чего дивного – ляхи на мосту стоят? Ну, пусть себе стоят. Их десять, да нас десять – пробьемся. А с теремом-то, что поблазнило?
– От терема кошки побежали…
– Кошки? – удивился князь. – Ты что, Гринька? Какие кошки?
– В тереме, пока Остушьевы живы были, кошка жила, – начал объяснять Гриня. – Хозяев убили, а кошка осталась. Ну, потом, как водится, у нее потомство объявилось. За три года котят принесла – не счесть, а те – еще столько. Теперь в Остушьевском тереме, окромя кошек, никто не живет. Пытались вселяться, но даже погорельцы ночь переночуют, а наутро убегают. Говорят, лучше под открытым небом али в шалаше спать, чем в этом тереме. Мол, ночью хозяева ходят, плачут… Ляхи, они хозяину голову отрезали, хозяйку забили, а трех девок снасиловали, а потом животы им вспороли. Мальчонку Остушьева в печку живого кинули. Худое там место… А щас гляжу – кошки в разные стороны сиганули, будто их разогнал кто. А кто спугнет, коли наши в терем не лазят?
Не верить холопу или, упаси боже, смеяться князь не стал – в засадах он и сам знал толк. Место выбрали толково – мимо не пройти. Из терема пальнут в спину, а с моста ударят всадники, прижмут к бревнам, там и добьют.
Даниил Иванович задумался – а не уйти ли обратно, да не вернуться ли домой старым путем? Если вести коней в поводу, то авось как-нибудь дорогу через развалины одолеть можно. Бег, говорят, не красив, да здоров… Оглянувшись, князь понял, что возвращаться не стоит – сзади, на противоположной стороне реки, стояла кучка верховых (навскидку – сабель тридцать-сорок!), готовившаяся спуститься вниз, к мосту…
– Мать их так… – выругался князь и приказал: – Спешиться!
Отступать некуда, пробиваться вперед – лошади не вынесут седоков, а будут обузой. Стало быть, нужно сделать такое, чего не ждут, и сделать это быстро, пока верховые бредут по бревнам, уходящим под воду. Пока переправятся, то да се, время есть…
– К терему бы выйти… задами, неприметно… – посмотрел князь на Гриню, и тот без слов понял хозяина.
Десяток разделился. Трое осталось с лошадьми, а остальные, во главе с Гриней, спешились. Данила Иванович пошел с основной командой, препоручив себя Господу и толковому холопу… Старательно укрываясь за ветками уцелевших деревьев, удалось выйти к терему со стороны одичавшего огорода, поросшего хреном.
Гринька, скинув кафтан, упал на пузо. Князь, осторожно выглядывая из укрытия, только похмыкивал, наблюдая, как ползет десятник – травиночка не покачнется, былиночка не шелохнется.
«Точно, из служилых дворян…» – решил князь.
Только служилые из Засечной черты да пешие казаки-пластуны, которых иногда нанимали на русскую службу, умели ползать так, что позавидует болотная гадюка! Зато в умении «скрадывать языка» – татарина, там, или ляха, этим мужикам не было равных!
«А ведь, прохвост, новую рубаху с меня потребует. Скажет, старую-то на службе изодрал!» – подумал князь и сам же усмехнулся – ежели обойдется, прикажет для Гриньки три рубахи сшить! Ну а не обойдется, так и старая не нужна будет…
Холоп между тем дополз до терема, заглянул в узенькое оконце первого яруса, просевшего до земли, обернулся, показав на пальцах – сюда, мол! Мезецкий, оставшись на месте (ну, негоже князю брюхом елозить…), глядел, как холопы, пусть и не так умело, как Гриня, но ловко, доползают до покосившегося сруба и расползаются в разные стороны, выбирая дырки. Когда все заняли места, Гриня махнул мужикам и сам приник к прикладу, прицелился, выстрелил, прижав фитилек к запальнику, выпуская на волю пять кусочков свинца…
Когда князь подошел, все было кончено. Сквозь вонючий пороховой дым едва заметны тела, искромсанные картечью. Двое еще шевелились – у одного вывалились кишки, у другого снесло половину лица. Добив раненых, чтобы не мучились, холопы кинулись перезаряжать свои и чужие ружья.
Трое оставшихся, как им и было велено, при звуке выстрелов погнали коней вперед, показывая, что пытаются уйти. От моста наперерез помчались бравые гусары, гремевшие жестяными крыльями с перьями, уверовав, что засада удалась, а их дело – добить уцелевших… Когда «крылоносцы» поравнялись с теремом, из него грянули выстрелы…
Несколько уцелевших ляхов погнали коней не к Неглинке, а прямо, к Москве-реке. Видимо, углядели своих… Пока холопы, жмуря глаза от клубов едкого дыма, перезаряжали оружие, радуясь, что у ляхов оказались полные пороховницы, а патронные сумки раздулись от свинца, к терему подогнали коней.
Князь колебался. Может, принять бой в тереме? Успели бы сделать десяток-другой выстрелов, но потом спешившиеся ляхи их бы достали… Бежать? Нет уж, хрен вам! Расставив конных цепочкой, князь прикинул, что смогут унести с собой хотя бы человек пятнадцать. А лучше бы – все двадцать. Если сосчитать с теми, кого побили, так и совсем неплохо.
– Пищаль! – потребовал Данила Иванович и тут же получил искомое.
Повеселев, князь решил, что если бы завсегда так было, чтобы русские погибали, унося с собой по три ворога, так и воевать бы на Русь никто не полез!
Уцелевшие гусары тем временем поравнялись с перебравшимися на берег. Но, подскакав ближе, почему-то развернули лошадей. Их догнали, обступили со всех сторон, блеснули клинки, и не успел Данила Иванович удивиться, как верховые уже ловили коней без седоков.
Когда князь рассмотрел передних всадников, удивляться было поздно, – хорошо, что не отдал приказа стрелять…
– А мы, Данила Иваныч, решили, что ты пироги пошел есть, – ехидно сказал Иван Никитыч Романов, подъезжая ближе. – Дай, думаем, подмогнем малость… А тут, глядим, вместо пирогов гусары скачут. И чего они скачут-то?
– Да князь бы и сам справился, – хмыкнул боярин Шереметев, придирчиво изучавший клинок. Еще раз протерев оружие шелковым платком, убрал саблю в ножны, а платок заткнул за пояс.
– Ну, бояре… – только и смог сказать Мезецкий.
– Ну да, не князья, как некоторые, – оскалил белые зубы Иван Никитыч.
– Ни х… себе! Знатно поработали! – присвистнул Романов, рассматривая трупы. – Чего уставились? – прикрикнул он на своих и чужих холопов. – Коней – с собой забрать! Трупы спрятать, чтобы до завтра никто не нашел. – Повернувшись к князю, пояснил: – Зачем Струся-Гуся раньше времени расстраивать? Пущай думает, что князя побили да добро пропивать ушли…
– Куда едем-то, Иван Никитыч? – поинтересовался боярин Шереметев. – К тебе или ко мне? Ко мне вроде бы дальше, зато у тебя терем меньше.
– Значит, ко мне поедем, – решил Романов. – В тесноте, да не в обиде. Терем мал, да двор большой. Лошадей есть где поставить и овсом подкрепить. Как-никак, с вотчин митрополитовых шлют. Рыба есть, говядинка свежая… Да и бражка найдется, – похвастался боярин.
– На терем бы на мой не напали, – забеспокоился князь. – Там, конечно, народу вдосталь, да чтобы жена не напугалась. Решит, что убили…
– Ну, так пошлем кого-нить, – успокоил Романов. – Или давай супругу твою ко мне, в гости? Моя-то давно жалобится, что не с кем поболтать. Пусть себе бабы в светелке сидят, языки чешут. Да и Мария твоя младшенькому моему крестной приходится.
Мезецкий и Романов не были закадычными друзьями, как Шереметев и Иван Никитыч, но все же. И на полк их на один ставили, и детишек друг у дружки крестили. И жены приятельствовали – в церковь вместе ходили и в баньку, пока мужья в отлучке. В последние годы было не до гостеваний и не до разговоров. Хорошенько размыслив, Данила Иванович покачал головой:
– Давай за княгиней как-нибудь в другой раз пошлем. Я ж мыслю, что не пировать везете, а разговоры говорить.
– Правильно мыслишь! – обрадовался боярин. – Будем разговоры говорить, но попировать не грех. А к Марии я щас холопа пошлю, чтоб не переживала да дворне велела фитили на пищалях вздувать. В случае чего – успеем на помощь прийти.
Отправив холопов в людскую, где им накрыли столы, и наказав мужикам не напиваться (не послушают, черти!), князь прошел в чулан, где его ждала девка с горячей водой. Лучше бы, конечно, сходить в баньку, чтобы отпарить тело, сполоснуть с себя копоть и пороховую грязь, но недосуг. А пока Данила Иванович подставил руки, и холопка полила ему из красивого медного кувшина. Умыв руки, лицо, отершись рушником, князь прошел в трапезную.
Иван Романов не признавал ни водки, ни пива. Говорил, что от водки только дуреешь да поутру башка трещит, а от пива в пузе свербит да в нужный чулан бегаешь… Бражка – и выпить можно много, и башка не болит. Кормил боярин просто, но сытно. Щи с говядиной, пироги с рыбой, курицей и утиной печенкой, а еще каша пшенная с мясом, каша перловая с грибами да каша рисовая с изюмом. Был и румяный бараний бок, окруженный гречкой.
Когда перед каждым из мужчин поставили по горке горячих ржаных блинов, расставили топленое масло, сметану, мед и яблоки, тертые со взбитыми сливками, боярин грустно вздохнул:
– Икры нынче нет. Ее теперь не в Москву, а в Рыбную слободу везут.
– Ишь ты, в Рыбную слободу. Раньше о такой и не слышали, а теперь вон, главный город на Волге… – хмыкнул князь Мезецкий.
– Воевода там крепкий. Знаешь, наверное – Котов Алексашка?
– Это не Якова Котова сынок, из московских дворян? – призадумавшись, спросил князь. – Ежели евонный сын, тогда знаю. Помнится, очень Котов не хотел сынка в неметчину отправлять. Даже государю челом бил.
– Он самый и есть, – подтвердил Романов. – После неметчины царь Борис его воеводой в Рыбную слободу определил. Он теперь, почитай, князь удельный – подати никому не платит, сам суд вершит, крепости ставит. Только что монету не бьет да законы не пишет.
– Ай да Алексашка, – покачал головой князь. – Как это он так сумел?
– А как иначе? Власти над ним нет. Живет себе, дело делает. В слободке порядок навел. А нынче Астрахань персы с Заруцким забрали, Казань – татары, Нижний Новгород, в котором Земское войско собралось, ляхи спалили. Потому вся торговля по Волге в Рыбную слободу и ушла. Мне уж из монастырей, что домовыми вотчинами были, писали, что к Котову под руку и другие города просятся – Пошехонье, Устюжна Железная. Алексашка теперь свое войско имеет. Маленькое, да удаленькое. Татей всех извел и ляхов в своих владениях не терпит, если они с оружием.
– Эдак он себя точно князем объявит, – засмеялся Федор Шереметев, что доселе молчал, наворачивая один блин за другим. – Он же, пока в неметчинах учился, нагляделся там, что ни деревня, то князь, что ни село, то король. А два села – так целый император.
– Этот не объявит, – уверенно сказал Романов. – Котов мужик умный. Знает, что на Руси князем себя объявлять – дело затратное. Сказывали мне, что хочет Алексашка, чтобы Рыбную слободу царь городом объявил, а его саблей наградил да городовым воеводой поставил.
– А ежели король Сигизмунд его Рыбной слободой в вотчины пожалует? Кусочек-то вкусный – от Рыбной слободы до Устюжны земель много. Там же и рыба, и торговля…
– И железо с икрою! – добавил Шереметев, доедая последний блин.
– Ну, да бог с ним, с Котовым-то. Поживем – увидим, – пришел к заключению Романов.
Отвалившись от стола, Иван Никитыч посмотрел на Мезецкого так, будто в первый раз его видел:
– Ты, Данила Иваныч, меня сегодня огорошил… Уж так огорошил, что и сказать-то не знаю чего…
– Так ведь, Иван Никитыч, – ответно усмехнулся князь, – ты с Федором Иванычем меня тоже сегодня – ой, как огорошили…
– А мы-то чего? – удивился Шереметев.
– Я ведь, когда всадников увидел, думал, карачун нам, – признался Мезецкий.
– Ну так мы с боярином для того и поехали, чтобы тебе помочь, – сказал Романов и добавил: – Ты уж хошь – обижайся, хошь – нет, но где так умный, а где – дурак дураком и уши холодные!
– Это еще почему? – обиделся Мезецкий. Именно обиделся, а не разозлился.
– Ты, Данила Иваныч, на хрена свои мысли при пане полковнике высказал? Или решил, что ты один у нас такой умный? А остальным до всего прочего и дела нет? Нешто мы не русские люди? Да вот ляхи-то эти вон уже где встали! – черканул себя по горлу боярин, показывая, где ему встали.
– Вот-вот, – поддакнул Шереметев, высматривая на столе, до чего он еще не успел дотянуться. Высмотрев деревянную миску с обжаренными до коричневой корочки карасями, Федор Иванович подтянул ее к себе и наставительно сказал:
– Молод ты, Данила Иванович. Все бы тебе напрямую идти. А если бы Струсь тебя прямо в палате казнить приказал? У него же тут сила. А у нас? Сам считал, сколько боевых холопов супротив ляхов. У тебя сорок, да у нас сотня. Ну, может, Воротынский с Мстиславским и пособят, а может, и нет. Все равно еле-еле три сотни наберем. А у Струся – восемь сотен, если не тыща. Да еще немецкие наемники бродят. Случись чего, они за ляхов встанут. А наши князья-бояре? Салтыков с Мосальским – те точно за ляхов пойдут. Тем паче что у Мосальского на тебя с Никитычем зуб имеется – вы ж его братца расчехвостили. А Салтыков, сума переметная, сам царем хочет стать.
– Вишь, а ты сегодня – как саблей рубанул – раз, и все, – усмехнулся Иван Романов, став опять веселым и озорным, словно мальчишка, хотя и был постарше Мезецкого годами. – Слагаю-де с себя крестное целование! Ну, сложи ты его, да помалкивай… Вон брякнул, не подумав, да на свою жопу бед и нашел…
– Это точно, – поддакнул князь, не думая больше обижаться. А как тут обижаться? Правы господа бояре, ой, как правы!
– Не серчай, Данила Иваныч. Я же тебя давно знаю. Ты у нас муж честный и прямой. Чего переживать-то? Не ты один, а мы все дурку сваляли, когда решили, что лучше православный поляк, чем еще один Лжедмитрий. И князю Пожарскому помощь не дали. Чего уж теперь… Давай-ка лучше тот разговор завершим, что ты в Думе начал.
– А что завершать-то? – не понял Мезецкий. – Ты там, давеча, начал чего-то говорить, а дальше полковник орать принялся… Чего сказать-то хотел?
– А, ты про это… – догадался князь. Собравшись с мыслями, стал излагать то, что пришло ему в голову несколькими днями раньше: – Вот что думаю, бояре. Нужен нам свой царь, природный. Не лях и не швед…
– Так про то давно знаем, – усмехнулся Романов. – Только где нам царя-то взять? Мстиславский уже три раза от шапки Мономаховой отказывался. И Воротынский – тож. Кому ни скажи – все шарахаются, как от проказы…
– Пожарский бы мог… – сказал Мезецкий.
– Мог бы, – кивнул Шереметев, вытирая жирные руки рушником. – Токмо князь Дмитрий Михалыч, он же такой, как и ты, – прямой да честный. Упрется во что-то, не сдвинешь! Надо ему было царем стать, пока в Ярославле войско держал. Кто бы поперек слово молвил, а? У Пожарского и сила, и уважение. А он, как узнал, что Ходкевич на Москву идет, так и попер, как кабан. Вот голову-то и сложил.
– Не стал бы Пожарский в цари лезть, – уверенно заявил Романов.
– А ты откуда знаешь? Он что – докладывал? – едва ли не в один голос спросили Шереметев и Мезецкий.
– Ну, он-то не докладывал, положим, – неопределенно хмыкнул Романов. – Так от других слыхал. Князь Пожарский-де человек правильный, хочет, чтобы царя Совет всей русской земли избрал. Ну а кого Совет изберет – того и изберет.
– Того изберет, на кого Пожарский пальцем покажет, – хохотнул Шереметев. – Как с Шуйским было – собрал Василь Иваныч толпу, накормил-напоил допьяна да денег дал, чтобы громко орали – в цари, в цари!
– А вот скажи-ка ты мне, Даниил Иванович, князь Мезецкий… Если тебе шапку Мономахову предложат – возьмешь? – посмотрел Романов на окольничего.
– Взял бы, – не колеблясь ни минуты, ответил Мезецкий. – Не из-за тщеславности бы взял, а из-за того, что надоело безвременье это. Смута сплошная! Живем, как не знаю кто… В Москве уже и помолиться некуда пойти. Не Третий Рим, а второй Содом с Гоморрой… Взял бы, да «бы» мешает… – вздохнул князь. – Ежели у меня бы сын был, то взял бы я шапку. А у меня дочь. Марии моей тридцать скоро. Рожать-то не поздно, да родит ли парня? Разводиться не хочу… Другой мне такой не сыскать. Я помру, а что потом? Опять заваруха, Смута? Или с девчонкой моей, как с Ксюшкой Годуновой… Нет уж, царь должен таким быть, чтобы и дети его царями оставались.
– Вишь, какой ты у нас правильный, – покачал головой Иван Романов. Не то – осуждающе, не то – одобряюще.
– Уж какой есть, – сказал Мезецкий и, выжидательно посмотрел на сотрапезников: – Ну что, бояре, еще по ковшичку? Мне ехать нужно…
– Подожди, Данила Иваныч, – загадочно улыбнулся Романов. – Выпить-то выпьем, но ехать-то пока погоди… Разговор-то только начался.
Мезецкий в два глотка опустошил ковшик с брагой и с интересом посмотрел на Ивана Никитыча. Тот, однако, не спешил. Разгладил усы, бороду, крякнул.
– Ну, не томи князя, говори, – сказал Шереметев.
– Ладно, – махнул рукой боярин Романов. – Хотел я попозже поговорить, да так уж вышло. В общем, решили мы с Федором Иванычем племянника моего Мишку Романова в цари ставить.
– Мишку? – удивился Мезецкий. – Так ведь предлагали уже. Ты ж, боярин, помнится, сам против был, когда владыка Филарет сына своего в цари предлагал…
– Было, – махнул рукой Романов. – Знаешь, как брат… митрополит Филарет на меня лаялся? Пообещал, что если Мишку царем нарекут, за такое предательство он меня обратно в воеводы пошлет – не в Козельск, а в Каргополь али еще подальше. Ну, потом охолонул малость и поехал с тобой королевича на царство звать. Вот, четвертый год у ляхов сидит.
– Мы так и эдак прикидывали, кого царем делать, – вступился боярин Шереметев. – Некого. Мстиславский с Воротынским наотрез отказались. Из Рюриковичей, почитай, никого и не осталось. Те, кто жив, либо стары уже, либо молоды, либо невесть где пребывают. Ну, Мосальские есть. Хочешь Ваньку Мосальского в цари?
– Вот уж кого не надо, того не надо! – фыркнул Мезецкий, представив себе на престоле длинного и сварливого Ивана Мосальского.
– То-то, – подмигнул Иван Романов и шепотом спросил: – А скажи-ка мне, Рубца-то, князя Мосальского, воеводу вора тушинского, не ты ли добил?
– Н-ну… врать не буду, поначалу хотел… – протянул Мезецкий. – Но он же к нам с раной в боку попал, неловко было добивать-то. Да и руки я о него пачкать не хотел.
– Но мешать не стал! – захохотал Романов.
– Не стал, – согласился князь. – Но я как хотел сделать, – попытался объяснить Мезецкий, – лекаря ему прислать, вылечить, а потом на первом бы суку и повесить…
– Вона… – с пониманием сказал Шереметев. – Никак Ксюшку Годунову Рубцу не мог простить?
– Не мог, – кивнул Мезецкий и, опустив голову, глухо сказал: – Царевна славная девушка была. А этот… князь… мало того, что сам снасиловал, так еще и Лжедмитрию отдал… Я-то все понимаю, ну, попалась девка в запале, сам не без греха… Но зачем же Лжедмитрию-то подкладывать? Лучше бы убил, честнее было…
– М-да, – помотал головой Иван Никитович. – Вот про то и говорю – прямой ты князь, слишком прямой. Ну да ладно. Так что про Мишку-то скажешь?
– А что сказать? – пожал плечами Мезецкий. – Не хуже других прочих. А может… – задумавшись, загорелся вдруг князь, – может… даже и хорошо, если Мишку Романова в цари. С одного боку, ничем себя не замарал, молодой еще. С другого – покойной царицы Анастасии Романовны, законной жены Иоанна, родич.
– И племяш царя Федора, Царство ему Небесное! – поднял вверх указательный палец Шереметев.
– Боярство за Мишку встанет, – продолжал рассуждать Мезецкий. – Вон, вы – Иван Никитыч да Федор Иваныч…
– И Салтыкову с Бутурлиным мы родичами доводимся, – подхватил Романов. – Салтыков-то, он хоть и труслив, но ежели поприжать… Да и Мишка ему по сестрице племянником приходится. Воротынский с Куракиным – они тебя, Данила Иваныч, уважают, послушают.
– Плохо только, что митрополит в плену… – заметил Данила Иванович.
– Ну, это как посмотреть, – улыбнулся Романов. – Может, оно и хорошо, что братец-то мой в Литве… На Москве-то его побаиваются. Крутенок Филарет, ох, крутенок. А про Мишку-то, что скажут – мол, молодой, да без батьки, всяк его объегорит… Верно?
– Погодь, погодь, Иван Никитыч, – спохватился Данила Иванович. – Это как же получается-то? Сели мы тут втроем, бражки выпили, да и решили по пьяному делу – мол, хотим Михайлу Романова на престол возвести… Нелепо как-то…
– А ты, Даниил Иванович, как бы хотел? Чтобы, значит, небеси разверзлись, да хор архангелов вострубил? – хохотнул Шереметев.
– Стало быть, решили, Мишу в цари… – рассеянно кивнул князь. – Это который у нас по счету будет?
– Можно и посчитать, – солидно выдохнул Шереметев и, расправив здоровенную, как лопата, ладонь, стал загибать пальцы: – Вот, стало быть, первый – крулевич Владислав, – зажал боярин мизинец, – второй – круль Станислав, – зажал безымянный, – Ивашка-воренок, Маринкин сынок, что в Астрахани сидит, – это третий, – сжал боярин средний палец, – Густав-Адольф Шведский – а может, брат его, Карл, которому Новгород с городами прочат, – пошел в ход указательный палец, – в Архангельском городке, два младших короля сидят, аглицких – ладно, их за одного посчитаем… Во! – потряс боярин сжатым кулаком. – Пятеро царей! А Мишка шестым будет….
– А хана татарского, что Казань захватил, посчитал? – поинтересовался Романов. – Нет? Он ведь тоже – как там его – Егирбей, Тамирбей? – ханом Казанским, «царом» русским себя объявил… Стало быть, на сегодня шесть царей на Руси. Мишка седьмым будет.
– Седьмой… А надобно, чтобы Михайло был не седьмым, а первым! Первым и единственным! – изрек Шереметев.
– Ну, как нам из него единственного царя сделать? – спросил Мезецкий.
– А как его сделаешь? Воевать надо, – пожал плечами боярин Романов. – По другому-то никак…
– Воевать-то, оно понятно, – вздохнул Данила Иванович. – Только где людей брать, оружие? Про деньги-то уж и не говорю… А тут ведь, господа бояре, еще одна загвоздка имеется… Князь Дмитрий Михалыч Пожарский великого ума был человек. Если бы он, с Мининым своим, сам по себе воевал – кто бы его послушал? С ним грамота была, патриаршая. Святейший Ермоген на войну звал супротив поляков. А мы? Как мы войско-то в бой поведем?
– А что – мы? – хмыкнул Романов. Помешкав, внимательно посмотрел на Мезецкого: – Не мы, князь Даниил Иванович, а ты…
– Что – я? – опешил князь.
– А то, что войско против ляхов ты поведешь…
– А почему я? – удивился князь.
– Ну, кому же еще? – как о само собой разумеющемся ответствовал боярин Шереметев. – Роду ты древнего. Изменников среди Мезецких отродясь не было. И сам ты всем законным государям честно служил. Годуновых не убивал, Василия Шуйского в монахи не ставил, вору тушинскому за боярскую шапку не кланялся. За Пожарским не пошел, так и против Земского войска не бился. Воевода ты добрый. Я ж тебя в деле-то видел, не забыл? Теперь же сам супротив ляхов встал. Думаешь, Струсь забудет? А про ляхов, тобой убиенных, завтра по всей Москве станет известно… Мы-то с Иваном Никитычем, в случае чего, отовремся… Ну, ехали домой, а тут ты…
Боярин Романов неспешно нацедил всем по ковшику и сказал:
– Машку твою с дочкой я на свой двор возьму. Вон, крест, – сотворил боярин крестное знамение, – как за своими детьми глядеть буду… Лучше, коли прямо сейчас за ними и пошлем, а не то отправит пан Струсь-Гусь терем твой жечь. Давай-ка, посылай холопа – пущай Марья собирается. Ну а ты, князь, холопов своих забирай да из Москвы съезжай.
– Куда мне съезжать-то? – недоумевал князь.
– Как куда? – усмехнулся Романов. – Вначале в вотчину свою. Народ возьмешь – кому оружие можно дать да на коней посадить, зерно у мужиков вытрясешь. Ну а мы с Федор Иванычем деньги, какие сумеем, для войска соберем.
Князь Мезецкий сидел, будто мешком ушибленный. Все, что говорили бояре, было и неожиданно, и желаемо… А ведь правы Романов с Шереметевым – на Москве ему оставаться нельзя. Но становиться новым Пожарским? Нет, Пожарским ему не стать, да и не надобно. Чем он, князь Мезецкий, хуже?
– Холопов дадите сколько-нибудь? – спросил Мезецкий.
– Хм… Сколько-нибудь… – задумался Романов. – Ну, с десяток дам. Больше не проси.
– А я пятерых, не обессудь, – прикинув, сказал Шереметев. – У меня их и так только тридцать душ осталось.
– Я тебе мужика дам, – сказал Романов, хитренько посмотрев на князя: – Он тебе тыщу боевых холопов заменит.
– Это что за богатырь? Никак, Илью Муромца мне сватаешь?
– Лучше, – совершенно серьезно сказал Иван Никитович. – Я тебе Кузьму Минина дам…
– Минина? – удивился князь. – Так его ж Ходкевич приказал на кол посадить…
– Так, помнишь, Димитрия-царевича первый раз в Угличе зарезали, потом в Кремле палками убили да сожгли, потом еще раза два убивали… А он, стервец, живехонек да здоровехонек…
– Это как понимать? – воззрился на Романова боярин Шереметев. – Я ж сам видел, как Кузьму на кол сажали…
– Ну, всяко бывает… Может, Кузьму верные люди из темницы выкрали, а ляхи, кого ни попадя, на кол и посадили?
– Никитыч, ты бражки не перепил? – озабоченно спросил Шереметев. Иван Никитыч, прищурив левый глаз, погладил бороду и раздумчиво произнес:
– Решил я как-то на торжище заехать. И чего вдруг решил, хрен его знает? Уж и не упомню, когда там последний-то раз и был… Ну, идет торговля – ни шатко ни валко. Мужички сено продают, редьку с хреном, кошек драных заместо зайцев, а москвичи – все больше обноски да разную дрянь, что ляхи разграбить не успели. Ну, там еще и наемники струсевские толкутся – тоже чегой-то приволокли… Подходит ко мне один такой – хорунжий, али кто там у них? Ну хрен-то с ним… Морда небритая, перегаром разит. Вот, подходит и грит: «Купляй, пан, валиске – дешево отдам»… Я-то хотел уже его на хрен послать. Знать не знаю, что за валиске такое…
– Валискэ – по-польски сундучок такой, с ручкой, – перебил боярина Мезецкий, начинающий терять терпение от рассказа. Да и Шереметев еле сдерживал зевоту.
– Во-во, сундучок с ручкой, – кивнул боярин, как бы не заметивший недовольства собеседников. – Сует он, стало быть, мне под нос сундучок и говорит – една талер! Глянул я на валиску ту, а там, с самого крайчика, печать сургучная стоит, а на ней – мужик в кресле, а рядом с мужиком – кувшин с узким горлом – амфора греческая. Тут-то меня и пробило… Говорю – а внутри валиски твоей ничего не было? А он крышку открыл, а там, внутри – грамотки всякие и печать… А на печати – тот же мужик с амфорой. Смекаешь?
– Мужик с амфорой? Ну и что? – недоуменно переспросил Шереметев. – Ну, хоть с амфорой, хоть – с горшком ночным…
– Погоди-ка… – заинтересовался вдруг Мезецкий, вспоминая, где он видел такое тавро… – Это не та ли печать, которой Кузьма Минин земские указы заверял?
– Вот! – вздел Иван Романов вверх указательный перст. – Она самая и есть! А еще грамотки есть, на которых подпись покойного патриарха. Ну, те самые, в которых Ермоген призывал Москву освобождать да ляхов взашей гнать! Есть у меня на примете толковый мужик. Вот, будет тебе Минин…
– Мать вашу так… – выругался Федор Шереметев. – Че на белом свете-то творится! Ляхи с казаками поддельных царей на престол сажают, а тут цельный князь Рюрикович да два боярина древних родов поддельного мужика в земские старосты ладят.
