Книга: Лихое время. «Жизнь за Царя»
Назад: Соловецкая обитель
Дальше: Правители Третьего Рима

Рыбная слобода и ее обитатели

Если бы не было Рыбной слободы, ее бы стоило выдумать. Стоит на слиянии трех рек, хочешь – плыви по Волге до Каспийского моря. Не хочешь – греби по Шексне до Белого озера, а оттуда, по волокам – до Белого моря. Не нужна ни Волга, ни Шексна – пжалста вам, Молога, а от нее до Мсты по сухопутке, а там до Балтийского моря рукой подать. Даже в сию пору, когда крестьянин не пашет и не сеет, а посадский ремесленник и рад бы чего смастерить, да не из чего, а главное, на какие шиши? – из Рыбной слободы во все края идут барки, унжанки и черепанки, груженные товаром. Потому в слободе всегда многолюдно. Тут и крестьяне, что пришли заработать копеечку, нанимаясь бурлаками и грузчиками, торговый люд – от мелких офеней, что весь товар несут на горбу, до маститых купчин, имеющих склады да лавки в Нижнем Новгороде и в Самаре. Не редкость и иноземных гостей встретить – смуглых и белобрысых, бородатых и бритых, в тюрбанах и меховых шапках, в фесках и широкополых шляпах. Где еще, кроме торга, сумели б ужиться татарин и еврей, литвин и немец, поляк и запорожец? Правильно – только на кладбище! И то, если хоронить рядышком, не разбирая, где иудей, а где католик.
Ляхи и русские тати, привозившие награбленное, сбывали все тут же, за половину, а то и за треть цены, а местные и приезжие не спрашивали, откуда взялось зерно, почему холсты выпачканы кровью, а платье и порты выглядят так, будто их снимали с мертвецов.
Рыбную слободу не грабили ни ляхи, ни татары. По негласному соглашению она была объявлена ничейной землей. Раз ограбишь, а потом? Потом туда уже ни купцов, ни гостей никаким калачом не заманишь…
А теперь ограбить Рыбную трудновато. Стрельцы, что ходят под рукой у воеводы, свернут башку любому. А понадобится – рыбинцы и сами в ополчение встанут. Это в прежние годы было с полста дворов, а теперь тыщ пять. Слобожане были готовы молиться на своего воеводу – Александра Яковлева, сына Котова, величая его с «вичем».
Котов происходил из дворян московских, что на виду у царей. Когда Годунов отправил учиться недорослей в немецкие земли, среди них был и Алексашка. Три года постигал новик премудрости латыни и греческого, математики и медицины. В науках успехов не достиг, по-немецки изъяснялся с запинкой, а по-латыни – с грехом пополам, а по-гречески вообще никак. В медицине усвоил лишь ланцет для пускания крови, а в арифметике дальше двух действий не пошел. Зато хорошо рассмотрел, как обустроены немецкие города, как содержатся улицы и дома и как нанимать на службу драбантов – сиречь наемников. Вернувшись, ждал Александр, что будет он при особе царской, но получил назначение в слободу воеводой. Вместе с отцом горевал, недоумевая – чем вызвана опала? Было невдомек, что хотел царь испытать юношу перед тем, как дать большой чин! Но умер Борис Федорович, а про молодого воеводу забыли, а коли вспоминали, то так: сидит в слободе и нехай сидит!
А потом и сам попривык. Тем паче места оказались красивыми, а должность хоть и хлопотная, но важная.
Со времен, о которых никто не помнил, слобожане платили оброк красной рыбой, а царь Василий Иванович Шуйский стал требовать, окромя этого, по пять копеек со двора. Пять копеек слобожане пережили, не заметили. Вот когда Минин собирал ополчение, пришлось затягивать пояски – требовал говядарь земли русской неслыханную дань – десятую часть от всего добра!
Может, кто другой стал бы пороть горячку, но не Котов. Понимал, что начни орать да за грудки хватать – посадской люд его в Волге бы утопил. Собрал Александр Яковлевич городской собор, пригласил выборных ремесленников да именитых купцов. Сидели, кряхтели, головы ломали долго, но порешили – платить! Пожарский сгинул – даже тела не нашли, Москва у ляхов, а слобода вроде бы и без власти. Опять собрал Котов народ и опять кумекали, как дальше-то жить? О Великом Новгороде, о вольностях тамошних все помнили. Кое-кто из купцов бывал в немецких да фряжских землях, где города никому не подвластны, окромя императора. Звучало заманчиво… Самим, стало быть, полными хозяевами быть. Только если ты в Совете заседаешь, то торговать-то когда? Да и Советом только советоваться хорошо, а не дела делать. Чтобы в слободе порядок блюсти – один хозяин нужен! Потому решили, что Александр Яковлевич останется воеводой, а подати государевы да корм воеводский свозить на воеводский двор, как прежде. Волен Александр Яковлевич решать – себе оставить, царю-королю отдать или на что другое потратить. Но на всякий случай за казенные деньги должен ответ перед обществом держать… А общество в случае чего заложится за воеводу!
Оставшись без высшего начальства, Котов развернулся. Для начала поселил на своем дворе Тимофея Брягина, который лет двадцать в Засечной черте остроги ставил, а теперь слонялся не у дел, прося, Христа ради, на хлеб и на водку… Александр Яковлевич велел опохмелить мастера, отпоить квасом, а потом два дня в бане парить. Очухавшись, Брягин взял у воеводы две копейки и пошел на торг, но вместо водки (денга штоф да полденги огурец) купил бумаги (кипа – копейка!), перьев и чернил. Неделю бродил вокруг слободы, пачкал бумагу. Принес чертеж воеводе, а тот лишь за голову схватился. Но, пораскинув мозгами, принялся нанимать плотников и землекопов. Не прошло и месяца, как потянулись к слободе плоты из бревен, телеги с щебенкой и камнем, мастеровые из Весьегонска, с Мологи. Даже из Новгорода Великого перебирались плотники. Шли поодиночке, артелями и целыми семьями. Денег больших за работу не просили. Рады, что вообще что-то платят да кормят. Купеческая старшина поначалу плечами пожимала. Ну, слобода, чай, не посад, зачем ей стены? Но когда вдоль Волги появились клети (вроде как срубы домов, только сплошные, с щебнем внутри), а потом башни, затея им так понравилась, что пошли спрашивать воеводу – а хватит ли денег? Ежели что, то и подсобить согласны! Когда всем миром навалились, камня собрали столько, что хватило на две надвратные башни. Купцы заподумывали, что неплохо бы отстроить каменный храм, а потом – перекинуть мост через Волгу, на левый берег, где был когда-то град Усть-Шехонск, что сгинул, но дал жизнь слободе. Без каменного храма, без моста слобода городом не станет… Ну, очень хотелось купечеству, чтобы Рыбная слобода стала градом. Город, оно как-то солиднее… «Городовой» воевода звучит не в пример красивее, чем «слободской»… Но опять-таки, как хош обзовись, но толку не будет, если в слободе-посаде должной силы не будет… Рыбная слобода росла и расширялась. Складов купеческих – немерено, а сколько постоялых дворов, ведал только сам воевода, да его помощник Николка, что был за казначея. В народе Рыбную слободу уже называли Рыбнинском. В прежнее время воевода имел под рукой две сотни стрельцов. Один месяц первая сотня в караул ходит, а вторая дома сидит, рыбу ловит или в лавках торгует, а потом, стало быть, наоборот. Со стенами и с башнями народу понадобилось больше. Теперь в слободской страже уже пять сотен. Брали не всех подряд, а только опытных ратников. Рядовыми караульными ходили стрельцы, успевшие повоевать под хоругвями Скопина-Шуйского и Пожарского, десятниками – дворяне, лишившиеся поместий, а сотниками – воеводы порубежных городов, что отошли к Польше и Швеции. Хуже с оружием. Бердыши и сабли, слава богу, делали на месте. А вот с пищалями… Разоренная Тула ничего не давала, а в Устюжне Железнопольской могли лить только пушки. Немецкое и аглицкое оружие поляки и свеи не пропускали. Но все-таки воеводе удавалось заполучить в оружейную кладовую (или, как теперь стало модным говорить, – Арсенал!) иноземные ружья. Французские мушкеты проделывали такой путь, что диву даешься – из Марселя, по морю в Стамбул, а оттуда, другим морем, в Трапезунд. Потом горными тропами контрабандистов – в третье море, а потом – по Каспию и Волге в Рыбную слободу. За мушкеты, из-за которых неизвестные люди рисковали свободой и головами (во Франции за такую торговлю положены галеры, а в Турции – смерть!), воеводе приходилось выкладывать по пятьдесят ефимков, вместо обычных двадцати, но они того стоили. Кремневый замок, всобаченный хитромудрыми французами, был удобнее фитильного или колесцового. Но, купив сотню новых мушкетов, воевода решил – хватит. Казна не бездонная.
Старши́на купеческая шушукалась – а не хочет ли Яковлевич себя князем объявить? А что? Крепость есть, дружина тоже. Почесали купцы бороды и решили – а что, правильно. Пусть становится князем, али, на немецкий манер, – бургграфом. Худо ли – верст на сто в округе не встретишь разбойников. И мзды от татей не брал, как другие воеводы. Конечно, были в слободе конокрады, мазурики и грабители, но меру знали…
Терем воеводы стоял неподалеку от Соборной площади, саженях в ста от храма Преображения. Посмотришь вверх, шапка упадет! Резное крыльцо, узорчатые ставни. Лепота! Но как же иначе, если воевода в слободе – царь и Бог?
Раньше тут был пустырь в добрую десятину. А теперь сад разбит, огород. Во дворе – конюшня и коровник, кожевня, шорная мастерская и прядильня. Душ сто трудилось. Были и кабальные холопы, и те, кто на жалованье. Рабочих рук нынче хватало, а с работой плохо.
Александр Яковлевич уже отужинал и собирался лечь отдыхать, как во дворе затявкала собачонка. Не зло, а так, для приличия, чтобы хозяева знали – «Бдю!»
– Когой-то там несет? – пробурчала супруга, что вместе с кухонной девкой убирала со стола.
– Свой! – уверенно сказал хозяин, прислушиваясь к тявканью. – Щас, дядька Яков придет и скажет.
Словно подслушав, в комнату заглянул Яков, старый холоп, что был у воеводы за привратника, за сторожа, а понадобится – так и за телохранителя.
– Хлеб да соль.
– Ужнать будешь? – поинтересовался Александр Яковлевич, а хозяйка даже приостановилась в ожидании ответа.
– Благодарствую, ужнал уже, – отмахнулся Яков. – Тут, воевода, такое дело. С постоялого двора человечек пришел, мать его ети… – Холоп многозначительно кашлянул, показав глазами на хозяйку и девку.
– Авдотья, Машка, ступайте, – распорядился воевода, и женщины послушно вышли – девка, без слов, а хозяйка, проворчав вполголоса: «Тайны-то тут разводите, на пустом месте!».
– Значится, твою мать, пришел с караван-сарая, где Борька-татарин, ети его мать, парнишка, да грит – гололобые к Борьке, мать их так, девок привезли, – сообщил Яков. – Весь день их пластали, а щас кому-то из бусурман продать собрались.
– Ну и что? – не понял Котов. – Ну, привезли и привезли.
– Да ты че, воевода, совсем ох…л, твою мать?
– А твою мать?! – разозлился Яковлевич. – Толком-то говори…
– Ну, воевода, мать твою за загривок, – разозлился холоп, стукнув кулаком по косяку так, что загудел весь терем. – Девок на продажу привезли, не понял? Русских девок!
– Наших девок, да бусурманам продать хотят?! – взревел воевода.
– Ну, дошло, наконец. А то даром что воевода, мать твою, а доходит до тебя как до утки – на пятые сутки, – облегченно выдохнул Яков.
Александр Яковлевич вскочил, принялся сбрасывать домашнюю рубаху.
– Авдотья, Машка, одежу выходную тащите, оружие! – заорал Котов домочадцам. – А тебе, дядька, за матюги как-нибудь прикажу батогов всыпать! – пригрозил холопу и махнул рукой: – Костромитинова поднимай!
– Ну так, мать твою, через подворотню, прикажи! – развеселился старик. – А Костромитинова с особым десятком я уже кликнул!
Одним из новшеств Рыбной слободы был «особый десяток». Проще говоря – один десяток из сотни стрельцов, что заступала на службу, не нес караул, а размещался в особой, Стрелецкой, избе. Вроде на тот случай, если подмога понадобится. Поперву попавшие в избу радовались, что смогут дрыхнуть целыми днями! Ан, нет. Ни выспаться вволю, ни, там, выпить-закусить не позволили. Был у Котова человек, из «засечных» дворян – Леонтий Костромитинов. Возрастом не младше Якова, а крепок, как дуб. Десяток Леонтий гонял в хвост и в гриву, заставляя стрельцов учиться тому, чему дворян да боевых холопов учат с детства – рубить саблей и драться без оружия, стрелять из лука и палить из мушкета. Мужики матерились, пытались жаловаться воеводе, а кое-кто даже норовил подраться с мучителем. Но толку от этого вышло немного: драчуны ходили с битыми харями, а с жалобщиками воевода разбирался просто – сдавай пищаль с бердышем и отправляйся к растакой-то матери!
Стрельцы от восхода до заката махали бердышем, в строю и в одиночку ставили удар по конному и пешему, палили из пищали кучно и россыпью. Для такого дела воевода не скупился на порох и свинец. Обычно к концу первой недели втягивались. Ну а к концу месяца уже было любо-дорого – со служилым дворянином, иноземным наемником или боевым холопом рыбнинскому стрельцу тягаться трудно (но можно!), но с кем другим – запросто! За год, что Костромитинов провел в Рыбной слободе, таких ратников получилось больше сотни.
Когда воевода спустился во двор, у калитки ожидал десяток стрельцов во главе с самим Костромитиновым.
– Ну, с богом, – перекрестился воевода и, пропустив вперед стрельцов, пошел вместе с Яковом замыкающим.
Караван-сарай, отстроенный татарином Базарбаем, напоминал крепость: мощные бревенчатые стены, внутри которых гостевые комнаты для гостей из Турции и Персии, двор, где разбивали шатры татары, не любившие крыш. В высоких дубовых воротах, обитых железом и утыканных гвоздями, имелась калиточка. Вот в нее-то Костромитинов и постучал. Открылось маленькое оконце, забранное решеткой, через которую были видны глаза.
– Чево хатэл? – поинтересовался неизвестный привратник.
– Открывай, – потребовал Костромитинов.
– Завтра прихади, – ответствовал голос, и оконце закрылось.
– Ах ты засранец! – возмутился Леонтий Силыч и опять постучал: – Хозяина позови. Скажи, воевода пришел!
– Завтра прихади. Хазяин отдахать спать, никаго не пускать.
– Ну, ладно, – с угрозой в голосе сказал Костромитинов. – Дай-ка пищаль, – потянулся он к ближайшему стрельцу и, взяв оружие, что есть мочи долбанул прикладом в калитку. Грохот поднялся такой, что изнутри залаяли собаки. Наконец-таки оконце снова открылось и показалось лицо хозяина.
– Зачем стучишь, Лявон? – приторно ласково спросил Базарбай. – Зачем людей беспокоишь, а?
– Ворота открывай, разговор есть, – хмуро сказал Костромитинов.
– Какой разговор на ночь глядя? – делано удивился татарин. – Завтра приходи, а? Поговорим, шашлыка покушаем, пловом угощу.
– Базарбай, ты долго будешь ваньку валять? – выступая вперед, спросил воевода. – Тебе что, непонятно сказано? Открывай двери!
– Э, воевода-боярин, – радостно завопил Базарбай, изо всех сил изображая радушие. – Что случилось, боярин?
– Сам знаешь, что случилось. Открывай двери, – повторил воевода, начиная злиться. – Иначе – высадим!
– Э, воевода, моя дверь крепкая, – зацокал языком татарин. – Ты скажи лучше, что тебе надо? Подати я заплатил. Бакшиш хочешь? Завтра домой принесу. Зачем дверь открывать? Ты так скажи – может, ответить смогу.
– Ведомо мне, что у тебя на дворе русские девки, которых продать собираются, – попытался объяснить воевода.
– Э, а что девки? – удивленно воззрился татарин. – Если я девка куплю, моя она девка!
– Купчую покажи, – потребовал Котов.
– Э, какой купчий тебе?
– Такую, в которой девки себя продают, – терпеливо сказал воевода. – Или от старого хозяина купчая, где вписано, что согласны девки другому запродаться. Может, вольные они али крепостные чьи. Нельзя на Руси людей без их согласия продавать!
– Купчий йок! Зачем купчий? Я купил – мой девка. Якши, да? Мой улусник девка у ляха купляй, он его хазяин. Какой купчий? – начал горячиться Базарбай, от волнения забывая русский язык. Но дверь не открывал…
– Ну, не хошь по-хорошему, будет по-плохому. Будет тебе сектым башка! – прорычал воевода и кивнул Костромитинову: – Командуй, Леонтий Силыч.
Пока Леонтий отводил стрельцов в сторону, Котов озабоченно спросил у верного холопа:
– Чего это он? Нешто, не понимает, что с огнем играет?
– Ну так, мать его за ногу, известно чего, – уверенно ответил Яков. – У них же, у гололобых, язви их в качель, мать их, в деда, обычай такой. Если гость в доме, то хозяин должен гостя защищать!
– Хороший обычай, – одобрительно сказал воевода и поинтересовался, кивнув на ворота: – Осилим, как считаешь?
– А куда мы денемся? – беззаботно отозвался Яков. – Если чего, мать его за ногу, е… оно колом, пушку подтащим!
Александр Яковлевич, наблюдая за подготовкой, лихорадочно размышлял. Удастся ли высадить калитку, нет ли, но залп переполошит всю слободу. А дальше? Не высадишь с первого раза, придется пушку тащить или жечь караван-сарай к ядреной матери! Сжечь можно – подворье в стороне, огонь на дома не перекинется. Среди слобожан немало пришлых, у которых к татарам свои счеты. Да и рыбинцы поддержат. Что же получится? За милую душу вырежут всех, кто живет у Базарбая, а потом и других. Татары, которые разбойники, – хрен-то с ними. Но немало и обычных людей. А персы, турки, с которыми уже не первый год ведется торг? Нет, по-другому нужно!
– Леонтий, подожди пока, – остановил воевода дворянина, который уже собирался сказать «Пли!».
– Яков! Лук-то у тебя с собой? – спросил воевода, хотя вопрос был лишним – наставник никогда не расставался ни с саадаком, ни с саблей. Холоп вообще считал, что пищали да пистоли – это так, баловство. Вот лук – это да! И бьет дальше, и попадает точнее. Котов был с ним согласен – пока стрелец наводит ружье, холоп успевал засадить три стрелы. Но вот одна беда – нужно долго учиться.
– За крышей присмотри, – показал воевода на плоскую стену-крышу, с которой могли и шарахнуть чем-нибудь.
– Понял, – кивнул Яков, одним движением открывая крышку саадака и извлекая лук. Одна стрела наложена на тетиву, две в руке и еще две в зубах. Александр Яковлевич подошел к калитке и опять постучал в закрытое оконце.
– Базарбай, ты меня слышишь? – ласково спросил он.
Окошечко отворилось и из-за решетки выглянуло перекошенное лицо хозяина.
– Можешь пушку тащить – не открою! – стоял на своем упрямец.
– Ну и не открывай. На хрен мне твоя лачуга не нужна. Будка собачья! Только собакам в ней жить. И сам ты – пес шелудивый, собака страшная!
Глаза татарина выкатились из орбит.
– Сам ты собака русский. И ты, и отец твой, и мать твой собака. У-у!!!
«Лучше бы Якова ругаться отправить!» – поморщился воевода, но было поздно – сам начал, самому и заканчивать. Набрав в рот воздуха, воевода выдал:
– Мать твоя – свинья непутевая. Я твою мать кутым и сестру твою кутым. И тебя кутым! Баба ты, а не мужик. И не кутак у тебя между ног, а ам! Базарбай, кутак барма? Кутак – йок! Ам – терма! Если ты мужчина, а не свинья, выходи ко мне.
Воевода и сам не знал, что означают слова. Вроде ругательства. Татарские, нет ли, хрен его знает, но Базарбай завопил и принялся отмыкать засовы.
– Живым! – приказал воевода.
Базарбай, мешая русские и татарские ругательства, кинулся на обидчика с саблей. Зашедший сбоку Леонтий одним рывком ухватил татарина за шиворот, развернул его вполоборота и отобрал саблю. Прикрываясь караванщиком, как щитом, дворянин заскочил через распахнутую калитку во двор. Следом за ним – Яков, державший наготове лук, а потом и стрельцы. Последним вошел воевода. Возле ворот стояла кучка татар в драных халатах и лисьих малахаях. Не то – шестеро, не то – семеро. За их спинами толпились вооруженные купцы и их слуги. Всего человек тридцать. Татары держали луки, но никто не стрелял, опасаясь задеть хозяина.
По спине Котова прокатились холодные капли. Понятно – стрельцы успеют одним залпом выкосить не только татар, но и купцов, но, умирая, каждый из лучников успеет спустить тетиву. Вот только умирать никто не спешил, потому те и другие медлили. «Лишь бы не дрогнул кто…» – подумал Котов, надеясь обойтись без кровопролития.
– Кто старшой? – поинтересовался воевода, остановив взгляд на толстопузом бусурманине, у которого и халат был новее, и лиса на малахае не тертая. – Давай, сотник, попробуем миром договориться.
– Хазаина отпусти, – потребовал татарин, помягчев взглядом. Чувствовалось, что бусурманину польстило, что назвали «сотником». Десятник, в лучшем случае.
– Скажи своим, чтобы луки опустили, – улыбнулся воевода. – Мы тогда хозяина отпустим и пищали уберем. Вишь, сколько людей безвинных пострадать может.
Татарин быстро окинул взглядом двор. Было заметно, что в башке, отродясь не мытой, шевелятся мысли – восточные купцы, будь они турки или персы, но на помощь единоверцам придут. Но опять же гололобый знал, что сотворит картечь!
От купцов отделился невысокий благообразный человек в дорогом халате и зеленой чалме – купец Хаджа Камиль, самый уважаемый среди восточных гостей. Он же был местным кади – кем-то вроде муллы и судьи. Хаджа Камиль сказал что-то десятнику. Толстопузый огрызнулся, не соглашаясь, но турок повысил голос, и татарин сник. Повернувшись, гортанно отдал приказ, и подчиненные нехотя опустили луки.
Что воеводу удивляло, так это то, что все бусурмане понимают друг друга. Хаджа Камиль был турком, но его речь понятна и крымчакам, и волжским татарам. Сам Яковлевич, когда жил у немцев, удивлялся, что немец из Штудгарда не может объясниться с земляком из Магдебурга. Давно хотел поговорить об этом со знающими людьми, но недосуг.
Когда помятый и злой хозяин караван-сарая отошел, Котов махнул стрельцам, а те сняли мушкеты с бердышей.
– Ну, теперь и поговорить можно, – удовлетворенно сказал воевода.
– Чево ты хочешь? Зачем пришел? – злобно ощерился Базарбай.
– Ты, Бориска, не позабыл, что я в здешней слободе воеводой поставлен? – приосанился Котов. – Стало быть, за порядком и за законами следить должен. А ты закон нарушаешь.
– Какой такой закон? Ничего я не нарушал!
– Закон покойного государя нашего Бориса Федоровича о том, что никто холопами владеть не вправе, кроме их господ. А продавать нельзя, окромя как сам холоп по купчей грамоте заложится, – веско изрек воевода и протянул руку: – Грамоту купчую покажи.
– Царь Борис умер давно. Никто его законы не исполняет, – ухмыльнулся татарин.
– Умер царь, не умер, а законы никто не отменял, – спокойно возразил Котов. – Я за все царство-государство не ответчик. Я тут, в Рыбной слободе, поставлен, и с места меня пока никто не согнал. Стало быть, должен законы исполнять. Мне донесли, что у тебя, Базарбай, на дворе девки незаконно содержатся. Если купчей нет, то я должен этих девок у тебя отобрать и вернуть в первобытное состояние, а тебя суду предать. По закону могу у тебя все имущество отобрать, а тебя в батоги бить! Понял?
– Вы, Александр-эфенди, плохо делаете, – вмешался в разговор турок. – Почтенный Базарбай – хозяин постоялого двора. А на постоялом дворе, равно, как в посольстве, свои законы действуют.
– Господин Камиль, – усмехнулся воевода, поднаторевший в таких делах. – Караван-сарай – русская земля! Если бы Базарбай был турок или там хоть крымчак, то мы бы еще поспорили. Только хозяин-то из казанских татар будет. А Казань-то она еще при Иоанне Васильиче русской стала.
– Ты этих девок видел, а? – ухмыльнулся хозяин, слегка успокоившись.
– Люди видели, – пожал плечами воевода. – Я, Базарбай, могу весь твой двор кверху задом поставить! – пообещал Александр Яковлевич и пригрозил: – А за то, что ты воеводу впускать не хотел, еще штраф заплатишь!
Хозяин поскучнел лицом. Знал, что если воевода сказал, – так и сделает. Однако продолжал упорствовать:
– Девки русский я у братьев купил. Серебром платил, вот. Купчих никаких нет, не нужны нам купчие. А где они девок взяли – их спрашивай. Тангу за девку отдал, мой девка! А штраф какой – скажи, уплочу!
На выручку собрата по вере поспешил Хаджа Камиль.
– Почтенный Александр-эфенди, – сказал турок. – Наш хозяин не имел злого умысла. После вечерней молитвы все правоверные должны ложиться отдыхать.
– Да на здоровье! – улыбнулся воевода. – Девок отдайте, а потом – спи, отдыхай…
– Э, воевода, зачем ты так? – оскалил хозяин зубы в ответной улыбке. – Почтенный кади тебе сказал – правоверные спать должны!
– Я, Базарбай, человек терпеливый, – погасил улыбку Котов. – Но у меня терпение не беспредельно.
– Э, воевода, много крови прольется, – попытался припугнуть татарин, почуяв поддержку, хлопнул себя по боку, где должна быть рукоять сабли. Нащупав пустоту, скуксился, злобно посмотрев на Костромитинова, стоявшего спокойно и вроде бы лениво, но не выпускавшего из виду никого – ни татар, ни купцов.
– Ну, значит, твоя кровь первая будет, – вздохнул Котов, устав спорить.
Стрельцы и татары напряглись, приготовившись вскинуть оружие, Яков с Леонтием переглянулись, а Хаджа Камиль, встав между Котовым и Базарбаем, принялся объяснять что-то хозяину караван-сарая. Хотя воевода не понимал ни слова, но чувствовал – Базарбай готов уступить. Ссориться с воеводой у владельца постоялого двора желания не было. Бориска-Базарбай, в отличие от татар-разбойников, имел хороший доход, и Котов был уверен – не будь тут татар, «каравансарайщик» уже отдал бы девок. Хозяин не хотел терять лицо перед соплеменниками и теперь лихорадочно обдумывал – как ему выкрутиться? Ну, конечно, постарался бы извлечь какую-нибудь выгоду. Что ж, воевода мог бы скостить ему пошлину на полгодика.
Александр Яковлевич почти придумал, как им разойтись без крови, но дело испортил десятник. Старший татарин неожиданно захохотал и заявил:
– Я, урус, на твои законы плевать буду. И на тебя, воевода, плевать…
Рукоятка словно сама прыгнула в руку. Воевода полоснул десятника, как учил когда-то Яков – кончиком клинка, под кадык. Десятник плюнул кровью, схватился за перерубленное горло. И никто еще не успел осознать, что произошло, как Леонтий заорал:
– Пли!
Эх, не зря Костромитинов гонял стрельцов, вколачивая команды. Нет, не зря! И не зря велел взять кремневые ружья, а не фитильные пищали. Стрелять, держа мушкеты на руках, а не на подсошках, тяжело, но залп, выпущенный в упор, смел татар, раздробил голову Хаджи Камиля и уполовинил число купцов, неосторожно вставших за спинами. Но больше всего досталось хозяину, в которого били с двух стволов – там, где был красавец Базарбай, шевелились куски окровавленного мяса и сухожилий…
– В бердыши! – выкрикнул Леонтий и первым ринулся на оторопевших купцов. Восточные гости были вырублены в минуту. Двое успели схватиться за сабли, но, получив по стреле от Якова, не успели обнажить оружие.
Стрельцы, обтирая клочками травы бердыши, морщились – стреляли без упора, и синяки будут, будь здоров! Может, у кого-то и ребра сломаны. Отдача при выстреле такая – будто жеребец копытом лягнул!
Александр Яковлевич, очистив клинок от крови, мрачно осматривал двор. Подозвав Костромитинова и Якова, негромко спросил:
– Ну, что присоветуете?
– А что тут советовать? – удивился холоп. – Девок, мать их так, забрать, да домой идти, е… его в копыто.
– А хоронять кто будет? – поинтересовался Котов.
– Вон, п…ки стоят, хлебала разинули, подойти боятся, – кивнул холоп куда-то в дальний угол подворья. – Вон, пущай они своих бабаёв и хоронят.
Воевода, присмотревшись, чуть не плюнул от досады. Как же он забыл! На подворье Базарбая жили и русские. Немного, человек десять – корабельщики, лоцманы, приказчики. Кто из Казани, а кто из Самары.
– Ну, Леонтий Силыч, а ты что скажешь? – спросил воевода у Костромитинова.
– А чего говорить? – пожал тот плечами, поняв с полуслова. – Яшка девок на подворье отведет, а сюда пущай людей пригонит да пару телег.
– Так тому и быть, – решил воевода. – Яков, девок забирай, веди ко мне. Обратно вернешься – прихвати мужиков, человек десять. Пусть заступы возьмут да пару телег. Хватит пары-то?
– У Базарбая арба стоит, много влезет, – отозвался Леонтий Силыч. Яков посмотрел на хозяина, перевел взгляд на Костромитинова. Сдвинул шапку и, почесав седую голову, старый холоп дрогнувшим голосом спросил:
– Вы, мужики, чего удумали-то? Своих?
Александр Яковлевич, взяв старого холопа за отворот кафтана, приблизился к нему вплотную и дохнул в лицо:
– Ты им языки вырвешь али в яму посадишь? Уйдут – вся Волга будет знать, что в Рыбной слободе стрельцы гостей перебили. Оно нам надо, со всеми османскими да татарскими купцами ссориться?
Старый холоп плюнул, выдал такую матерную руладу, что воевода и дворянин захлопали глазами, а потом бросил шапку оземь, показывая, что раз уж так вышло, то и он останется тут…
Яков и воевода смотрели, как Костромитинов подошел к стрельцам и что-то им негромко сказал. Мужики вроде бы заартачились.
– Тебе-то стоит ли пачкаться? – угрюмо спросил холоп. – Как-нибудь сами…
– Я уже так испачкался, что только со шкурой отскрести можно. Пошли… – процедил сквозь зубы воевода.
– А-а-а! – заорал Яков страшным голосом и, выхватив саблю, бросился к безоружным людям, рубанул первого наискосок, располосовывая от плеча до бедра…
Стрельцы, вначале неуверенно, но потом распаляясь, ринулись вперед, круша кости прикладами и разрубая бердышами черепа. Скоро все было кончено. Ратники, не глядя друг другу в глаза, запрягли коней в арбу – высокую телегу на сплошных колесах – и принялись складывать в нее трупы. Яков пошел искать девок, из-за которых и разгорелся сыр-бор…
Воевода смотрел и беззвучно матерился. Кабы знать, чем все обернется, то лучше бы послал Якова куда подальше, а сам лег спать… Хрен бы с ними, с девками. А вот, поди же ты!
– Александр Яковлич! – крикнул Костромитинов. – Шел бы ты к воротам. Щас народ навалит. Что врать-то будем?
«Мать его так, – выругался воевода. – Что рыбинцам-то говорить? А, ладно!» Быстро соображая, воевода сказал:
– Сами скажем и стрельцам накажем. Всем говорить – мол, татары к Бориске на постой встали, да с купцами из-за девок повздорили. Хозяина убили, гостей торговых посекли. Ну а тут мы пришли, разбойников перебили, девок пленных отбили. Кто из мужиков болтать станет – язык вырву…
– Складно, – одобрительно кивнул дворянин. – Присмотри, чтобы у гостей добро не растащили. Может, родичи объявятся. А Базарбаево да татарское барахло собери, вместе с девками, пущай ко мне во двор везут – поделим. Прикажу холопам – пусть могилы роют. Домовины изладим, батюшку я сам позову – отпеть надо.
– А этих? – спросил Костромитинов, кивнув на трупы купцов.
– Хаджи да других – в разные могилы, как положено. А разбойников – пущай в одну яму зароют.
К начальникам подошел холоп. Яков едва мог совладать с руками – трясло. Леонтий осторожно взял из рук старика саблю и, обтерев ее платком, засунул в ножны.
– Хреново мне, воевода, – едва сумел вымолвить старый холоп. – У Базарбая-то две жинки и детки малые… Вот, всех их пришлось…
– На мне грех! – сурово повторил воевода.
– Дурак ты… – зыркнул на него Яков. – Что ты в грехах-то понимаешь? Ты, воевода, лучше водки поставь. У меня-то все кончилось, а искать на ночь глядя не хочется. Да и стрельцам бы поставил. Вон, кто блюет, а кто молится…
– Ведро ставлю, – кивнул воевода. – Пущай напьются сегодня все. Да я и сам напьюсь…
– Давайте сразу ко мне, в Стрелецкую избу, – предложил Костромитинов. – После такого дела одному пить нельзя… И ты, Александр Яковлевич, с мужиками выпей. Сегодня можно.
– Выпью, – кивнул Котов. – Только холопов пришлю да за батюшкой кого-нить отправлю… – Посмотрев вокруг, воевода осознал, что уже стоит глубокая ночь и за батюшкой посылать поздно, решил: – Пожалуй, завтра пошлю…
У Котова было так погано на душе, что впору не то утопиться, не то удавиться. Но Александр Яковлевич знал, что не утопится и не удавится. Зайдет сейчас в Стрелецкую избу, выпьет вместе со всеми чарку-другую за помин невинных душ и уйдет в терем. Еще есть несколько часов, чтобы поспать, а завтра – новый день. Завтра навалятся новые заботы и дела, которые никто не сделает, окромя его – рыбнинского воеводы!
…Съезжую избу отстроили недавно, потому и бревна не успели заветриться, а изнутри пахло свежим деревом. Сев во главу стола, воевода кивнул стрельцу:
– Запускай.
Вошли двое. Одного воевода знал – рыбнинский купец Сергунька Николаев, прозванный за немалый рост Журавлем, что скупал по окрестным селам лодьи и барки, а потом перепродавал. Второго, толстяка с пегой бородой, Александр Яковлевич тоже где-то видел. Но коли не знал, как звать, стало быть, не рыбнинский.
– Мы, воевода, с бедою пришли! Мишка, прохвост, вместо добрых копеек горсть воровских отсыпал! – заорал купец, высыпав на стол горсть грязно-серебряных чешуек. – Вона, из-под серебра свинец выглядывает!
– Не виноватый я, воевода-батюшка, – бухнулся на колени толстяк. – Какие были, те и принес. А как воровские копейки среди них очутились – ни сном ни духом не ведаю! Сам подменил, а теперь на меня сваливает. Крест на том целовать буду!
– Ага, – рассеянно сказал воевода. Взяв чешуйку, потер ее пальцами. Точно – серебра тут с гулькин хрен, а то, что было, сползало, как старая грязь. Сейчас еще Николка посмотрит. Где там его носит? Будто услышав мысли, в горницу явился казначей.
– Звал, Александр Яковлевич? – спросил Николка и зевнул. – А чего звал-то?
– Коли позвал, значит, нужен, – хмыкнул Котов и кивнул на чешуйки: – Что скажешь?
Подобравшись, казначей цепко хватал чешуйки, шустро оглядывал каждую, а потом складывал в кучки, по десять штук в каждой. В том изобилии копеечек, что после смерти царя Бориса шлепали все, кому не лень, воровских денег было столько, что черт ногу сломит, второй вывернет. Николка же отличал воровские копеечки от настоящих, только притронувшись к ним. Была у него слабость, непонятная воеводе – выбирал из серебряных копеек, что горожане вносили в казну, воровские и хранил их в особом сундучке. Иногда любовно перебирал.
– Свеженькие! – потер Николка руки. – Вот, воевода – у коня, на котором царь сидит, ноги прямые, а должны быть – одна согнута, а вторая…
– Ты бы покороче… – перебил воевода казначея.
– А покороче, смотри – похожи копеечки на те, что в Ярославле, при Пожарском били. Только там сверху шло – «царь и великий князь Федор Иоаннович», а внизу – «Яр», то бишь Ярославль. И у нас, вверху «Алексдр. Яковл.», а снизу – «Рыб». Смекаешь?
– Царь Александр Яковлевич? Рыбнинск? – догадался воевода. – Вот, суки… Мало того, что деньги воровские бьют, так еще и издеваются!
– И сделаны-то нелепо, из свинца пополам с оловом. Уж лучше бы из чего одного, а не то свинец с оловом крошатся сильнее, чем одно олово али один свинец.
– Панька! – крикнул воевода, подзывая стрельца, а когда тот появился, приказал: – Возьми купца… Как там его? Мишка? Пегобородый который…
– Мишка Сироткин, – подсказал пегобородый.
– Ага, – сказал воевода, обращаясь через голову мужика: – Значит, возьми Мишку Пего… Сироткина, да отведи вниз. Пущай посидит. Кочевряжится будет – в ухо дай. Потом Костку позови. Давай, Николка, ты седни за писаря побудешь.
Николка привычно вздохнул и, притащив из каморки бумагу и чернильный прибор, начал строчить, не дожидаясь приказа.
– Че ты там царапаешь? Еще и разговора не было… – подозрительно покосился воевода.
– Начало пишу. Ну, как обычно – «В лета семь тыщ… в съезжей избе Рыбнинского воеводы… бил челом купец Сергунька сын Николаев, Журавель по-уличному»… – пояснил Николка, макая перо в чернильницу. – Вот, теперь можно и спрашивать…
Журавель, поминутно крестясь, поведал, что продал вчера Мишке Сироткину, новожилу, три лодьи, по три рубля за посудину. Деньги Мишка отдал сразу же. А стал он нынче копеечки пересчитывать, видит – воровские – не одна, не две, а целая горсть, на три рубля с лишком! Побежал за Сироткиным, поймал его и поволок к воеводе… Тот идти не хотел, но стрельцов испугался.
– Всю бороду мне исплевал. Грит – я, мол, никаких воровских денег не давал, все копеечки – чистопородные! Так воеводе и скажу – поклеп, мол. Вот скотина-то этакая, Мишка, – грустно заключил Сергуня.
– Чего же ты сразу-то деньги не пересчитал? – поинтересовался воевода. – Как докажешь теперь, что его это деньги?
– А как доказывать-то? Он, когда мне деньги отдал, темнело уже. Я их и не сосчитал толком. Утром только в кисет-то и заглянул. Ты воевода, ты и думай.
– Ишь, какой умный! Ты, значит, надурил, а воевода решать должен. Ловко!
– А что ловко-то? Я ж головой да товаром рискую! – вызверился купец. – Я эти лодьи через всю Шексну гнал, мимо крепости, что пан Казимир сотворил. Он, собака польская, что делает – выходит на реку да всех купцов, кто туда-сюда идет, заставляет деньги платить. А кто не хочет – топит, к ядреной матери. С меня целый рубль взял. Сюда рубль, туда два… Да мужикам, что лодьи делали, четыре рубля. И всего-то навару четыре рубля. А тут три рубля козе под хвост.
– Ах ты, шельма какая, – поднял голову Николка. – А старшине-то что сказал, а?
– А че сказал? – вытаращился Журавель. – Все так и сказал…
– Не ври, – строго сказал казначей и повернулся к Котову: – Он, шельмец, старшине сказал, что мужикам за работу отдал шесть рублей. Мол, навару только два рубля.
– Хитер бобер! – всплеснул руками воевода. – Стало быть, обмануть хотел? Ну не сукин же ты сын после этого?!
– Так ведь, это… – заюлил купец. – Так бы оно все и вышло. Мужики по два рубля берут. Только у меня в Нелазском свояк живет, потому мне подешевше и уступили.
– Сколько не доплатил-то? – поинтересовался воевода.
– Ну, если по пять копеек с рубля, то еще десять копеек, – прикинул Николка.
– Какие десять копеек? – возмутился Сергунька. – А если бы я по два рубля куплял, как все прочие? Не-е, ничего я не должен… Я бы не сказал, так ты бы и не узнал.
– Цыц! – пристукнул кулаком воевода. – За язык не тянули, сам сказал. Стало быть, недостачу отдашь – десять копеек, да еще пять, за обман. До завтра не внесешь – рубль стребую да батогами велю отходить. Понял?
– Понял, – грустно кивнул Журавель и полез за кисетом. Отсчитав копеечки, он поднялся и, шаркая подошвами крепких, хоть и не новых сапог, побрел в двери.
– Куда пошел?! – рыкнул воевода.
– Как – куда? – не понял Журавель. – Домой. О воровских деньгах обсказал, копеечки свои, потом заработанные, внес. А как правду искать, сам решай. Чего еще-то?
– Ишь ты, какой скорый… Так ты не досказал – чего ты хочешь-то? Деньги вернуть али что?
– Так чего еще-то? – удивился Сергунька. – Конечно, хочу.
– Стало быть, бил ты челом, чтобы я отыскал тебе добрые деньги заместо худых?
– Н-ну… – протянул Сергунька.
– Не нукай, не запряг! – слегка осерчал воевода. – Отвечай толком. Указал ты мне на Мишку Сироткина, который воровские деньги тебе отдал. Так? Было такое?
– Н-ну…
– Мать твою, занукал… Встану сейчас да в ухо дам, – пообещал Котов, но бить мужика не стал. – И, стал быть, обвиняешь ты Мишку в том, что он нарочно тебе воровские деньги подсунул? Или – мог Мишка сам воровские деньги делать?
– Н-ну, – «нукнул» в очередной раз Журавель и невежливо поглядел на воеводу: – Чего-то я не пойму. Что ты мне вопросы-то какие-то дурацкие задаешь, с подковыркой…
– Щас узнаешь, – нехорошо усмехнулся воевода и позвал: – Костка, поди сюда!
Скрипнула дверь, и в палату вошел косолапый звероподобный мужик. Сняв войлочный колпак, лениво поклонился.
– Че звал-то, боярин? – поинтересовался Костка. – Так али по делу?
– Ты, друг сердечный, наглеть вздумал? – спросил Котов так, что всем стало не по себе…
– А че таково-то?.. – робко пробурчал мужик.
– А то, Костенька, что ежели я тебя позвал, то это уже мое дело – по делу, без дела ли… Внятно изъяснил?
– Внятно, – сказал мужик, становясь ниже ростом.
Костка, что был за ката и за тюремного сторожа, мужик неплохой. Не было случая, чтобы кого-нибудь до смерти засек. Только если не чуял, что над ним стоит сила, наглел без меры. Александр Яковлевич, зная его натуру, время от времени учил кулаком, а когда сапогом.
– Один – спрашивает, второй – спрашивает… Вы что, совсем службу завалили? Бояться перестали? Подержу вот с недельку на хлебе и на воде… Ладно, – сдержав гнев, воевода уже более спокойно сказал: – Нужно доносчика поспрошать…
– Этого? – оживился Костка, оглядывая купца.
– Его самого, – кивнул воевода, откидываясь к стенке.
Ох, как он не любил эти дела, но оставлять на Николку нельзя. О воровских деньгах воевода должен сыск чинить…
– Мужик, одежку-то скидавай, – обернулся кат к Журавелю. – Жалко, коли кнутом-то истреплю. Кровь там, че-нить еще… Подштанники оставь, а нательную рубаху сыми.
– Давай, Сергунька, скидавай. Жив будешь, так еще и поносишь. Не тяни кота за яйца. Раньше вздернут – раньше отпустят, – подбодрил купца воевода.
В матицу съезжей избы был вбит крюк. Был и другой, вбитый в стену. В углу пристроилась кадка с водой и деревянная шайка.
Костка, вытащив из-под лавки кнут, выволок оттуда веревку и набросил ее на крюк. Потянул на себя, высвобождая концы, и недовольно пробурчал:
– Че я каждый раз прыгать-то должен, как козел? Висит веревка, хлеба не просит.
– Попрыгаешь, не переломишься. Неча народ дыбой пугать, – отрезал воевода.
– Так надобно бы горницу особую завести, что ли, – буркнул кат.
– Ну, нечасто тебе и работа есть, – усмехнулся Котов. Подумав, решил сделать снисхождение купчине: – Руки Сергуньке спереди вяжи.
Если вязать сзади, вывернутся из суставов. А так, глядишь, оклемается мужик недельки через две. Ну, может, и раньше, если сильно не бить…
Сергуньку Журавеля вздергивали на дыбу, били кнутом, отливали водой из шайки и задавали вопросы. И так – три раза. И все разы мужик стоял на своем – получил он деньги от Мишки Сироткина, новопришлого купчины.
Наконец Костка спустил веревку. Обмякшего купца приняли в четыре руки – сам кат и Панька-стрелец, осторожно уложили на солому. Мокрый Журавель, исполосованный в кровь, рыдал, мелко подрагивая всем телом.
– Ну, Сергунька, теперь все, – сказал воевода с сочувствием.
– Водички пивни, – сердобольно предложил Костка.
С трудом усадив купца, стрелец попытался напоить из жестяной кружки, но вода не попадала в рот.
– Ты ему шайку подставь, – присоветовал воевода.
Когда поставили шайку, купец приподнялся на четвереньки и стал жадно лакать, словно кот, вернувшийся с гулянки.
Напившись, Журавель снова застонал:
– Ох, что же вы со мной сделали-то? Живого места нет… Ты, Костка, аспид, собака худая, зверюга злобная!
– Ты говори, да не заговаривайся, – обиделся кат. – Вполсилы бил, как воевода велел. И не по десять кнутов, а по пять. А то лежал бы ты пластом и не мычал. Ишь, хлебало-то разинул…
– Одевайся и домой ступай, – велел воевода. – Водки выпей. Бабе скажи, чтобы лампадным маслом тебя смазала.
– Может, пусть тут полежит чуток? – спросил кат. – Кровь сойдет, корочкой схватится. А то рубаху наденет, она и присохнет. Срывай потом…
Непонятно, чего жалел кат – не то поротую спину, не то исподнюю рубаху. Но воевода был непреклонен:
– Не последняя, чай, рубаха. Выправит потом из Мишкиного добра че-нить.
Журавель с помощью Костки и Паньки влез в штаны, напялил нательную рубаху. Когда купец с кряхтением заковылял к двери, воевода вдруг передумал:
– Панька! Давай-ка отведи мужика в поруб, на соломку. Водки ему дай, спину чем-нибудь смажь. Пусть пока у меня будет…
– Мишку-то сегодня расспрашивать будем? Может, на завтра, с утречка? – поинтересовался Николка, разминая пальцы – устал от писанины.
– Прямо щас, – решительно сказал воевода, хотя уже пора было ужинать. Ниче, ужин подождет, а вот с такими делами лучше не тянуть: – Панька, мать твою, что ты там возишься?! Пегобородого тащи!
– Мишку Сироткина… – поправил казначей. Невесть в который раз вздохнул и принялся чинить свежее перо.
– Один хрен – Сироткина, Пеготкина! – сердито сказал воевода. – Знай, тащи…
Пегобородый нагличал. Винил во всем Журавеля, сопротивлялся – когда Костка стал тянуть веревку, присел, пытаясь удержать тело на полу. Кат, несмотря на недюжинную силу, не мог поднять шесть пудов. Только когда на помощь пришел Панька, грузная туша поднялась вверх…
– Ишь ты, жирная лярва, – пробурчал кат, укрепляя веревку.
– Ниче, зато обвиснет быстрее, – сказал воевода.
И точно – заведенные за спину и подтянутые к потолку руки Сироткина недолго смогли удерживать такой груз: в плечах что-то чмокнуло, и от боли в вывернутых суставах пегобородый потерял сознание.
– А кафтан-то не сняли, – спохватился Костка. – Хороший кафтан-то, из аглицкого сукна.
– Неужто аглицкое сукно не прошибешь? – усмехнулся воевода в бороду.
– Дак, прошибить-то прошибу. Чай, не тегелей, – скривил губы кат. – Кафтана жалко.
– Нашел чего жалеть, – фыркнул воевода. – Ты лучше водичкой его сбрызни, пусть очухается…
– Дык он уже очухался, – сказал кат, заглянув в лицо Сироткина. – Вид делает, что сомлел. А реснички-то дрожат, дрожат…
– Ну, приступай, – велел Котов, на которого снова напала зевота. Днем не поспал, а теперь, наверное, и ночью сна не будет… Костка хищно прищурил левый глаз, примерился и для пробы ожег Мишкину спину. Сироткин завыл.
– Буде придуриваться-то! Я еще и не начинал, – укоризненно сказал кат и, вытянув Сироткина кнутом, сказал: – Надо бы, Александр Яковлевич, кнут покороче сделать. Места маловато, размахнуться негде…
– Ну так и сделай, – возмутился воевода. – Я, что ли, за тебя должен делать?
Палач еще пару раз ожег спину купчины и снова обернулся к Котову: – Александр Яковлевич, это ж тебе не пастуший кнут. Там-то взял палку да к ней бич примотал – всего и делов-то. А тут – плести нужно, рукоятку обматывать…
– Я тя щас самого обмотаю да вытяну! – разозлился воевода и начал приподниматься с места.
– Дак я чего, да я не про то, Александр Яковлевич, – забеспокоился Костка. – Я же для дела стараюсь! Таким длинным-то я и тебя могу ненароком зацепить.
– Ты раньше-то о чем думал?
– Так мы раньше-то только для острастки пороли, а не для допроса. А для острастки тут особого размаха не нужно.
– Панька! – крикнул воевода, а когда стрелец предстал перед хозяином, приказал: – Быстро беги на конюшню и притащи мою нагайку, что татары подарили…
Пока ждали Паньку, Костка опять принялся ныть:
– Александр Яковлевич, я сколько раз говорил, что для дыбы не простой крюк нужон, а колесико. Худо по крюку-то веревку тащить. А ежели колесико укрепить, да веревку по нему пустить – любо-дорого будет. – Сказав, зверовидный кат спрятал голову в плечи, ожидая рыка хозяина. Но Котов не гневался, и Костка продолжил: – И второе колесо нужно, большое, чтобы веревку натягивать. Иначе каждый раз придется вчетвером одного борова таскать…
– Ты лучше скажи, что дыба настоящая нужна, – подсказал Николка.
– Да я уж и сам вижу, что нужна, – вздохнул воевода. – Сам-то смастеришь?
– Попробую, – уныло сказал кат, почесывая затылок.
– Ладно, – усмехнулся Котов. – Вижу, что мастер из тебя, как из… Скажу Брягину – пусть настоящую дыбу ладит.
– Может, снять пока, батюшка-воевода? Чего ему зря висеть-то? – поинтересовался кат, но услышал шаги Паньки.
Нагайка была сплетена из тонких полосок кожи, а кончик утяжелен тремя свинцовыми шариками. Непонятно только – на кого рассчитана? Бить коня – сразу искалечишь. Такой нагайкой в бою можно драться или волков бить. Сам Александр Яковлевич брал подарок с собой, если приходилось ехать куда-то за город – сойдет за кистень, если придется сцепиться с разбойниками.
Костка, получив нагайку, махнув ею раз, другой, примеряясь, радостно загоготал и чиркнул кончиком по спине Сироткина, от чего тот завыл так, как воет волк, попавший в ловчую яму. Уже после второго удара, рассекшего не только аглицкое сукно вместе с русской холстиной, но доставшего до кожи, Мишка начал говорить быстро и взахлеб, торопясь выговориться, надеясь, что чем быстрее он все расскажет, тем меньше его будут бить. Глупый…
…Старая банька, стоявшая на задах, едва не впритык к городской стене, казалась заброшенной, если бы от нее не пахло горьковатым дымком. От бани разносились странные звуки – как будто кто-то отбивает косу, но косной молоток бьет не звонко, а мягко, если бы горбуша была не из железа, а из свинца… Наверное, днем этих звуков, похожих на шлепки, было не слышно, но в ночной тишине они раздавались на полверсты. Котов ожидал, что служилый дворянин отдаст команду идти на приступ бани, но вместо этого один из стрельцов вытащил огниво и принялся поджигать снопы. Бросив горящие снопы на землю и подождав, пока не повалит дым, стрельцы дурным голосом заорали:
– Пожар! Горим!
Дверца бани отворилась, и оттуда высунулась голова. Увидев дым и услышав треск соломы, скрылась, а через мгновение из бани выскочили два мужика. На спину первого сразу же прыгнул стрелец и стал крутить руки. Второй был шустрее. Упав, по-заячьи перевернулся через голову, пнул ногой ратника и припустился бежать. И, наверное, утек бы, если бы между лопаток не угодил бердыш.
– М-да, – протянул Костромитинов, подходя ближе. Вытащив оружие из тела, улыбнулся, чем изрядно разозлил воеводу.
– Леонтий, мне вор живой был нужен! – укорил Котов. – А ты лыбишься!
– Ну, извиняй, Александр Яковлевич, не рассчитал парень, – повинился Костромитинов. – Зато удар-то – вон какой славный. Не зря учил!
– Учил-то не зря. Только этот-то, что живой, будет все на покойника сваливать…
– Ясен пень. Так ведь и жив бы остался, все равно бы сваливал.
Убитого перевернули на спину и осветили факелом. Воевода, хотя и не видел его раньше, но был готов поручиться, что морда у покойника знакомая. Ба! Был он похож на Мишку Сироткина как две капли воды – толстенький, с сивыми усами и пегой бородой.
– Ну-ка, второго сюда, – приказал Котов. – Не братишки ли?
Точно… И второй, которому сегодня повезло (если повезло…), был с пегой бородой. Распорядившись отправить живого в поруб, а покойника – на лед, воевода вошел в баньку.
На печке стоял котел, где бурлил расплавленный металл. Тут же валялись куски олова и свинца, стояли большие корзины, наполненные грязно-серыми чешуйками. В углу – деревянный брус с выдолбленными желобами, покрытыми свинцом.
Котов представил, как работали «мастера»: черпали металл и выливали его на брусок, делая тонкие соломинки, служившие заготовкой для копеечек. А вот и штамп с матрицей. Кладешь проволоку, накрываешь штампом – удар молотком, и готова воровская копейка. Чего-то не хватало… Как же они, бестии, покрывали свинцовую копеечку тонюсеньким слоем серебра? Нигде не видно ни котла, ни каких других приспособлений… Ну, на дыбе скажут!
С вечера плотники сколачивали Лобное место. Народ гадал: одни говорили, что собрались рубить головы татям; другие, заметившие, что вместо плахи натащили кирпича, баяли, что собираются жечь немцев, как они есть схизматики. Нет – возражали третьи, если уж татары и персы живут, чего ж немцев-то жечь? Они хоть и еретики, но во Христа веруют!
После заутрени, когда воевода вышел из храма, услышал окрик. Обернувшись, увидел, что к нему со всех ног поспешает настоятель.
– Ступайте, – кивнул Котов жене и сыну, а сам обернулся к батюшке: – Стряслось что, отец Егор?
– Ты, воевода, что ж такое удумал? В слободе Лобное место устроил?
Воевода посмотрел на нестарого, крепкого в кости батюшку. Чувствовалось, что отец Егор спешил – даже не скинул облачения.
– Не я эту казнь придумал, – покачал головой Котов. – В законах про то сказано…
– Так, воевода, кроме законов еще и Божий суд есть! А коли тебе такую же казнь на том свете отмеряют, а?
– Коли отмеряют, так, стало быть, заслужил, – отрубил Котов. – Но я пока на земле живу. И долг свой выполнять должен. А твой долг, батюшка, к узникам идти, что в порубе сидят. Причастить там, исповедь принять…
– Эх ты, воевода… – вздохнул отец Егор и пошел прочь.
«Вот, и этот туда же, – думал воевода дорогой. – Мало мне Костки со стрельцами!» Кат не хотел вершить казнь на глазах у рыбнинцев – орал, что на него будут плевать, как на оглашенного. Плотники отказывались сколачивать помост, а стрельцы не желали стоять в карауле… Александр Яковлевич изрядно попортил крови себе и другим, пока не добился своего. Но добился, потому что иначе не мог. Зато твердо знал, что каждый будет делать свое дело – плотники сколотят помост, стрельцы выведут воров: Мишку Сироткина, который воровские деньги добрым людям подсовывал, второго – Петьку Сироткина, что вместе с братцем делал воровские копейки (братца Ваньку стрельцы зарубили, когда брали!), а третьим потащат крещеного татарина Оньку Махметкулькина, что навострился свинец серебром покрывать (про умельца братья на дыбе рассказали!). Костка, выпив изрядную чарку, разогреет на костре чугунок с оловом и свинцом, вставит ворам в глотки коровий рог и вольет туда расплавленный металл.
Назад: Соловецкая обитель
Дальше: Правители Третьего Рима