Глава 15
Август-ноябрь 1865 г.
Ваше Величество, к вам господин Стасюлевич, пустить? - осторожно спросил Сабуров, заглядывая в кабинет.
- Да, да, конечно, - отрываясь от бумаги, кивнул я.
Перед тем как дверь открылась, я успел встать из-за стола и сделать несколько шагов навстречу вошедшему, чтобы встретить моего бывшего учителя крепким рукопожатием.
- Здравствуйте, Михаил Матвеевич.
- Здравствуйте, Ваше Величество.
- Давайте без церемоний, присаживайтесь, пожалуйста, - пригласил я.
Согласно кивнув, Стасюлевич присел на гостевой стул, а я тем временем достал из буфета корзинку с песочными печеньями и попросил Сабурова принести нам чаю и кофе. Заняв свое место за столом, я пододвинул печенья к своему старому учителю, жестом приглашая угощаться.
Сабуров тем временем принес поднос с чашками, горячим чайником, несколькими сортами чая и кофе, а так же сахарницей, заполненной чуть желтоватым рафинадом и молочницей со свежими сливками. Моя любимая чашка была уже наполнена крепким турецким кофе со сливками, но без сахара. Михаил Матвеевич налил себе черный чай, с бергамотом и лимонной цедрой и мы дружно захрустели печеньем. Было в этой сцене что-то душевное, пахнущее детством. Мы вот так же сидели вечерами за общим столом, вместе с отцом и мамой... Мир тогда был удивительным, каждый день сулил новые открытия и приключения. Эх, как давно это было...
Стряхнув нахлынувшие из памяти воспоминания и торопливо дожевав печенье, я переключился на терпеливо ожидающего моего внимания гостя:
- Признаться, для меня приятной неожиданностью стало ваше желание записаться на прием, - начал я разговор. - Чем могу помочь, Михаил Матвеевич?
- Ваше Величество, - аккуратно допив чай и отставив чашку в сторону, начал мой бывший учитель словесности, - хотел бы попросить вашего содействия в открытии собственного печатного издания. Мы, с несколькими единомышленниками, предполагаем выпустить с будущего 1866 года журнал, который будет носить имя одного из наших старых журналов, основанного Карамзиным в 1802 г., и, сначала под редакцией самого основателя, а потом Жуковского и Каченовского, выпускавшегося до 1830 года. Я имею в виду 'Вестник Европы'.
- Что ж, начинание достойное одобрения, - сделав глоток кофе, кивнул я, - и в каком же содействии вы нуждаетесь?
- Увы, - всплеснул руками Стасюлевич, - в виду чрезвычайного положения введенного в стране в связи с польскими событиями, регистрация частных газет и журналов временно прекращена, а мы бы очень хотели выпустить наш журнал январе в 1866 году. Таким образом, мы желали бы почтить память нашего достойнейшего отечественного историка в тот год, когда время открытия нового исторического журнала совпадает с столетним юбилеем рождения Карамзина.
- Михаил Матвеевич, вряд ли я смогу вам помочь, - сокрушенно покачал головой я. - Положение наше в Польше все еще очень шатко, именно потому и действует цензура, ограждающая наше общество от возможных распрей и склок. Сейчас, для нашего же блага, мы должны быть едины и последовательны в решении этого вопроса. Если же вам будет дадено разрешение, то появится прецедент, который сможет быть впоследствии использован и другими. Причем состоящий не в отмене цензуры, что было бы досадно, но не трагично. А в том, что Государь поставил себя выше закона, им же принятого. Подобного рода прецедентов, в свое царствие, я не давал, и давать не собираюсь, даже ради моего уважения к вам, Михаил Матвеевич.
- Я понимаю, - сокрушенно проронил учитель. - Прошу меня простить, что отнял ваше время, Ваше Величество... - сказал он, поднявшись и явно собираясь уходить.
- Постойте, Михаил Матвеевич, - остановил я его, - я могу предложить вам другое решение проблемы.
Поспешно сев обратно, Стасюлевич внимательно уставился на меня.
- Законом введен запрет на регистрацию ЧАСТНЫХ печатных изданий, - выделил я нужное слово, - я предлагаю вам стать редактором государственного журнала, который после прекращения действия цензуры перейдет в ваши руки. Вас устроит такой вариант?
- Пожалуй, да, - после недолгих колебаний согласился будущий издатель.
- Хорошо, - улыбнулся я, - а теперь расскажите мне побольше о своем журнале, каким вы его видите. Признаться мне будет интересно услышать, на что будет похоже ваше детище.
- С самого начала было решено, что новый 'Вестник Европы' будет действовать по другой программе, нежели ранее существовавший, - начал вдохновенно рассказывать Стасюлевич*.
Возможно, это и отступает от его первоначальной задачи, как журнала главным образом политического, но за то, может быть, ближе подойдет к настоящему значению самого своего основателя, который, оказав сначала России услугу, как публицист, приобрел потом бессмертие, как историк. Коль скоро сам Карамзин перешел от политики к исторической науке; пусть последует теперь за своим родителем в ту же область и его журнал, посвящаемый ныне историко-политическим наукам, как главной основе всякой политики.
Цель 'Вестника Европы', с настоящего времени, в новой его форме специального журнала историко-политических наук, будет состоять, прежде всего, в том, чтобы служить постоянным органом для ознакомления тех, которые пожелали бы следить за успехами историко-политических наук, с каждым новым и важным явлением в их современной литературе. Вместе с тем наш журнал имеет в виду сделаться со временем и для отечественных ученых специалистов местом для обмена мыслей и для сообщения публике своих отдельных трудов по частным вопросам, интересным для науки и полезным для живой действительности, но развитие которых не могло бы образовать из себя целой книги.
Что-то щелкнуло у меня в голове после этой тирады.
- Михаил Матвеевич, вы сказали, что хотели бы печатать частные вопросы, интересные обществу и полезные для живой действительности... - начал я издалека.
- Да, именно так, - подтвердил Стасюлевич, согласно кивая.
- Название журнала и ваши намерения, признаться, подтолкнули меня к одной идее, которая надеюсь, покажется не безынтересной и вам, - продолжал я, уже мысленно потирая руки. - Мне вспомнилась фраза Карамзина, о том, что Вестник должен был принести в Россию 'слова и мысли Европы' и я подумал.... А почему бы вам, Михаил Матвеевич, не выпускать специальное приложение к вашему журналу, целиком состоящее из переводов актуальных статей из иностранных изданий?
- Газета, состоящая из переводов чужих статей? - с сомнением в голосе переспросил будущий редактор. - Если таково ваше желание, то конечно мы сможем его воплотить, но думаю, данная тема не будет востребована. Многие уже существующие газеты и журналы дают обзоры и выдержки из зарубежных изданий...
- Вы правы лишь отчасти, Михаил Матвеевич, - с нотками торжества в голосе заявил я. - Да, некоторые журналы предоставляют читателям зарубежные материалы, однако делают это редко и бессистемно. Будем откровенны - у среднего русского читателя ныне нет никакой возможности полноценно ознакомиться с прессой Европы. Даже при условии знания иностранных языков и достатка, позволяющего выписывать ведущие западные газеты, он будет упускать широкий спектр газет более мелких, провинциальных, выпускаемых малыми странами. Однако то, что было невозможно ещё вчера - донести до российского, внутреннего читателя публикации зарубежной прессы день в день - сегодня вполне возможно, благодаря телеграфу. Представьте себе ежедневную газету, в которой собраны статьи, очерки и заметки из Англии, Франции, Пруссии, Дании, Испании! В которой читатель сможет прочесть статьи, появившиеся на страницах газет Североамериканских Штатов уже на следующий день после их издания. Только вообразите себе зрелищность и масштабность этой картины!
Мой собеседник буквально замер, заворожённый моей тирадой. Потом на минуту прикрыл глаза, явно воссоздавая у себя в голове нарисованную мной перспективу.
- Интересная идея, - наконец, после долгого раздумья ответил Михаил Матвеевич, - если посмотреть на ситуацию с этой точки зрения, то подобная газета сможет существенным образом дополнить и расширить восприятие читателем нашего журнала. Ведь как можно отделять политическую действительность и общественное мнение, её формирующее? Газеты и журналы дают как наиболее полное отображение всех направлений и тенденций политической мысли, так и преломление её в умах граждан.
- И даже более того, - дополнил я, видя, что моя идея упала в благодатную почву и Стасюлевич потихоньку 'загорается' новой идеей, - вы сможете организовать живую дискуссию со своими зарубежными коллегами. Думаю, по мере роста известности газеты, в редакцию будут приходить письма читателей, как содержащие одобрительные отзывы на конкретные статьи, так и отрицательные, гневные. Ваша редакция могла бы, на мой взгляд, перевести и послать несколько наиболее ярких рецензий читателей в ту газету, где был опубликован исходный материал...
- Да, да, - подхватил Стасюлевич, - и, возможно, потом перевести ответы уже иностранных читателей на письма наших соотечественников... Организовать живой мост общения между нами и Европой. Замечательная идея. Но, боюсь, - энтузиазм его погас, - что юридические трудности будут чересчур велики...
- Не волнуйтесь, их я беру на себя, равно как и обеспечение вас необходимым штатом переводчиков, - успокоил я будущего редактора. - При этом обещаю, что ни я, и ни кто другой не будет вмешиваться в редакционную политику газеты. Её определяете вы и только вы. Однако, зная вашу порядочность и честность, я уверен, что вы не допустите в работе редакции необъективности и тенденциозного подбора материала для переводов.
- Вы мне льстите, Ваше Величество, - запротестовал Стасюлевич, - я не претендую и никогда не претендовал на роль идеала. Увы, я лишь человек, как и все мы, и, как и любой другой склонен делать ошибки.
- Нет, нет, я более чем уверен в вас, Михаил Матвеевич, - не согласился я, - Ещё со времен моего ученичества у меня сложилось впечатление о вас, как о человеке чрезвычайно умном и цельном, при этом исключительно порядочном. В нашем же случае эти качества приобретают особое значение. Предвзятость несет в себе фальшь, которую не выносит чуткое око читателя. Никому не понравится пользоваться кривым зеркалом, ведь так?
- Вы, безусловно, правы, Ваше Величество, - торжественно заявил будущий издатель. - Я полон уверенности в том, что узнать, что о нас в действительности нас думает просвещенная Европа будет величайшим благом России!
- Именно так, - утвердительно закивал я, всеми силами стараясь не улыбнуться. Эх, Михаил Матвеевич, дорогой вы мой, наивный человек! Знали бы вы какое 'благо' на нас брызжет со страниц зарубежных газет... Поистине нет лучше пропаганды, чем нужным образом поданная правда.
Тепло попрощавшись с Михаилом Матвеевич, я вызвал к себе Сабурова и дал распоряжение подготовить все документы для организации двух новых государственных изданий. Буквально через две недели все юридические формальности были улажены и Михаил Матвеевич стал редактором сразу двух новых печатных изданий: журнала 'Вестник Европы' и еженедельника 'Переводная Пресса'. Причем видимо озвученная мной идея настолько захватила его, что первый выпуск газеты с переводами был выпущен куда раньше журнала и уже с ноября 1865 года начал победное шествие по столице.
Успех был ошеломляющий. Первый выпуск пришлось допечатывать восемь раз, увеличив тираж с первоначальных полутора тысяч экземпляров до двадцати! Признаемся честно, каждому из нас интересно знать, что о нас думают окружающие. Этот простой принцип, переведенный на бумагу, произвел эффект разорвавшейся бомбы. У уличных разносчиков цены взлетели с двух копеек до гривенника, и все равно газету буквально рвали из рук. Её читали дома, на улицах, в парках, передавали из рук в руки, перечитывали, вступали в жаркие споры, иногда приводящие к неожиданным результатам...
Купец II гильдии Савелий Иванович Мохов был большим любителем чтения. Семья его принадлежала к беспоповскому поморскому согласию, и образование он получил весьма малое: нигде не учился, кроме как у старообрядческих начетчиков; никакой школы не кончил. Почти всю свою жизнь он работал исключительно с цифрами - сначала мальчиком-переписчиком в лавке своего дяди, который ворочал капиталами всей их общины, затем приказчиком-конторщиком, а потом и управителем. В тридцать с небольшим, взяв у общины ссуду в три тысячи рублей, открыл свое дело - лавку по торговле мануфактурными товарами для Нижегородской ярмарки. Дела шли успешно: через пять лет Савелий полностью рассчитался с долгами, а в сорок лет со всем семейством переехал в Москву. Теперь же, когда возраст купца перевалил за полвека, а состояние приблизилось к полумиллиону полновесных рублей, Савелий Иванович наконец-то мог позволить себе отдаться любимой страсти - чтению.
Красоту печатного слова он открыл для себя поздно. Жуковский, Пушкин, Лермонтов - все они в детстве прошли мимо него. Отчасти из-за строгих общинных порядков, отчасти из-за собственной занятости, но с миром литературы Савелий Иванович познакомился уже в очень зрелом возрасте. Купил как-то по случаю старенькую книжку со стихами, раскрыл её дома и так и просидел, как заворожённый, пока не перехлестнул последнюю страницу. Познав же прелесть чтения, книжное слово он зауважал безмерно, и дня не мог прожить, чтобы вечерком, сидя за чаем с плюшками, не полистать какой-нибудь роман или на худой конец повесть. Даже специально расширил свой дом на Страстном бульваре, достроив целый этаж, в котором разместил книжный зал, библиотеку и кабинет. Начинать же утро с хрустящей, пахнущей свежей типографской краской, газеты в последние годы и вовсе стало его ежедневным ритуалом.
Газет Мохов выписывал более двух дюжин изданий всех направленностей, избегая лишь сугубо политического толка. Жизненная позиция его была такова - не лезь в свары власть имущих и они тебя не коснутся. И надо сказать данный принцип его еще ни разу не подводил.
Увлечение Мохова, а так же щедрое его меценатство начинающим писателям, создало Савелию Ивановичу высокую репутацию в среде букинистов Москвы. Перед ним были открыты двери всех литературных салонов, однако, будучи человеком, воспитанным в строгости и скромности, купец предпочитал провести вечер за чтением любимой книги, её обсуждению в незнакомой, шумно-болтливой компании.
Одно лишь угнетало Савелия Ивановича - что его абсолютная неспособность к языкам не позволяет ему насладиться изданиями иностранными. Читая рецензии на книжные новинки Франции, Англии, он лишь печально вздыхал и принимался томительно ждать выхода переводов заинтересовавших его повестей. Впрочем в последнее время купца-библиофила все чаще посещала идея нанять грамотных писак, владевших языками, и организовать собственное книгоиздательство.
В этот день Савелий Иванович, как обычно, после полудня передал управление в лавке на Манежной молодому, но уже дельному приказчику, кликнул ямщика и отправился в свой любимый трактир на Рождественке. Трактир для Мохова, как и для большинства русских купцов, был Главным Местом. В трактирах заключали сделки, пускались в разгул, назначали деловые встречи, проводили часы отдыха в дружеской беседе, ну и, конечно же, столовались.
Сегодня на Рождественке посетителей было немного. Это в воскресные дни и по праздникам трактир был всегда битком набит завсегдатаями, большей частью уже пьяными или же явившимися 'чуток добавить'. Но такие дни Савелий Иванович не жаловал, предпочитая проводить их, как это было заведено у них в общине, в кругу семьи, чинно, степенно.
В будни же зал трактира частенько был полупустым: большинство столов в трактире были именными, закрепленными за постоянными посетителями, и до известного часа никем не могли быть заняты кроме своего владельца. Так было и сегодня.
Пройдя по залу и поприветствовав присутствующих, Мохов подошел к своему столу и тепло поздоровался с сидящим рядом купцом Сосновским, с которым у него изредка бывали общие дела:
- Доброе утро, любезный Орест Гавриилович. Что-то новенькое читаете? - заинтересовался Мохов, увидев в руках своего давнего знакомца и традиционного собеседника газету с незнакомым названием 'Переводная Пресса'. Из газет в последние месяцы самыми популярными стала 'Метла', издаваемая Лесковым, и 'Голос', под редакцией Краевского. Хотя 'Метлу' Савелий Иванович не жаловал - уж больно жесткой была политика редакции. Да и материалы в ней были подобраны такие, что купцу, если сердечко пошаливает, лишний раз и читать не следует.
- Здравствуйте, Савелий Иванович, присаживайтесь, - приглашающе похлопал по спинке соседнего стула Сосновский, - сегодня утром общался с Гришиным, из казначейства, он и презентовал сей экземпляр. И в самом деле прелюбопытнейшее издание, как я понимаю, предназначенное для государевых чиновников, дабы они в курсе были как отечественной политики, так и настроений за границей. Публикуются в нём переводы статей о Руси из иностранных газет и журналов, причем из самых известных: 'The Times', 'Le Figaro', 'Die Presse'. Вот почитайте, - протянул он пару уже прочитанных и отложенных им в сторону страниц Мохову.
С опаской взяв предложенное, Савелий Иванович, задумчиво протянул: - Ну что ж, ознакомимся, пожалуй.
Присев за столик Мохов подозвал полового и попросил себе порцию осетрины с хреном, дымящийся каравай черного хлеба, ботвиньи с белорыбицей и сухим тертым балыком, тарелочку селянки из почек и серебряный жбанчик с белужьей парной икоркой. Ну и конечно десяток расстегаев с разными начинками, а вдобавок красного, байхового чая в огромной, именной чаше, расписанной золотыми петухами, положенной ему как завсегдатаю.
В ожидании заказа Савелий Иванович погрузился в чтение. Газетка была небольшой, едва ли в дюжину листов, но её содержание...
Первой в глаза бросилась заметка из североамериканского 'New York Times' с громким названием 'Великое противоборство в России'. Заинтересованный броским заголовком, Мохов принялся читать.
'Великое противоборство Русского Императора и аристократии продолжается,' - писалось в статье. - 'Мы обращали внимание в последнем выпуске на обращение Московского Дворянского Собрания, требующее создания всероссийского Имперского Парламента и представительства в нём аристократии. Аристократия ставит в вину Царю ослабление ее влияния, допуск в Московское Земское Собрание землевладельцев более низкого происхождения, но Имперское Правительство остается твердым в своем начинании. Это обращение и сопутствовавшие ему дебаты были без разрешения опубликованы в Санкт-Петербургском журнале и таким образом стали известны Европе. Напомним, что все это происходит на фоне сильных волнений, вызванных противостоянием между Самодержцем и дворянством, из-за участия представителей русской аристократии в недавнем покушении на Императорскую семью. В столице все ещё продолжаются аресты заговорщиков.
В противоборстве с дворянством Царя могли бы поддержать крестьяне, огромный и мощный класс, благодарный Государю за свое освобождение. Они должны выступить в его поддержку в трудную минуту, но у них есть свои собственные причины для недовольства, связанные с установлением их собственности и прав, и они пока что не так организованны, чтобы действовать вместе с Царем в его великой битве. Средний класс - как в Польше или на нашем собственном Юге - очень мал и едва ли обладает каким-либо политическим влиянием или опытом. Вероятно, допуск мелких землевладельцев в Московское Земское Собрание был усилием Короны создать средний класс.
Великая проблема для Царя - та, которая всегда возникает, если между Монархом и крестьянством нет промежуточного класса, сложность получения денег и займов. Император уже сделал несколько крупных займов в Английском банке, но его расходы огромны, и требуются новые срочные ссуды. Высший же свет в основном противостоит ему, а крестьянство до сих пор находится в слишком неспокойном и недовольном состоянии, чтобы помочь Государю. Он устраивает сложный и опасный эксперимент по управлению великим народом и без аристократии, и без Парламента. Он может достичь успеха, после того как общество успокоится в освобожденном состоянии, убедив крестьянство, что он является их естественным представителем и защитником, и с помощью местных администраций и лояльной прессы. Но мы полагаем, что обстоятельства вынудят его прибегнуть к истинному лекарству - Национальному Парламенту, представляющему все классы, однако с преобладанием делегатов от освобожденных крестьян. В таком составе начнется подлинно конституционная жизнь России. Представители, хотя и подчиненные Императору, должны приобрести определенную независимость через контроль над финансами. Мероприятия будут обсуждаться, замечательная политическая дисциплина установится в стране, общины будут преследовать свои интересы, классы станут бороться с классами на парламентской арене, и великие принципы Конституционного Правления будут проверены на русском народе.
Какое-то время долгая привычка к руководству и навыки управления имеющиеся у аристократии будут давать ей преимущество, но увеличивающееся богатство демократии, лидеры, которых двор будет предоставлять им, наряду с твердостью и силой чувства российского крестьянства, под неизбежным давлением современных институтов в конце концов превратят Россию в огромную демократию, управляемую Императором, подобно Франции. Сколько времени потребуется, чтобы эти политические условия взрастили такую демократию, управляемую Парламентом и Конституционным Монархом или Президентом, никто не может предсказать. Это может занять несколько поколений. Но, по крайней мере, мы можем видеть, что в России, как и везде в мире, аристократия должна уйти, и здесь, под совместной атакой Монарха и крестьянства, ее падение не может быть слишком далеким. Что бы ни было блестящего, элегантного или воодушевляющего во влиянии правящего класса, изощренного в культуре и в управлении, - и мы признаем, что что-то такое есть, по воле Провидения, - оно должно во всех странах уступить дорогу более монотонному, неброскому, но более решительному и подвижному влиянию великого народного класса - демократии.' Закончив чтение, Мохов задумался. Политические нюансы статьи его мало волновали. Да, конечно, он слышал о заговоре, о невинно убиенном царевиче, за которого он, как и наверное все москвичи, в ту памятную ночь, когда пришло это известие, поставил свечку в церкви, но вот о том, что в Москве появилось какое-то 'земское собрание' он слышал впервые. Сделав мысленную зарубку на память разузнать об этом поподробнее, Савелий Иванович продолжил чтение.
Однако пролистав ещё несколько статей, купец в конец разочаровался в новой газете. Контекст её статей был сугубо политическим и касался исключительно внешней политики, к которой Мохов был абсолютно равнодушен. Кроме того, общепренебрежительный тон иностранной прессы по отношению к родной стране, поначалу лишь слегка резавший глаз, по мере чтения вызывал все большую и большую неприязнь. Казалось бы все говорило о том, что газету следует выкинуть и забыть, однако что-то по прежнему держало его, заставляя читать статью за статьей. И чем дальше читал газету Савелий Иванович, тем больше портилось у него настроение и рождалась злость на иностранцев, считавших себя вправе без зазрения совести судить и поучать русских. Очередную статью, из французского 'Lе Figaro', Мохов дочитывал через силу. Неведомый ему француз с немалым апломбом рассуждал о последних польских и петербургских событиях. Особенно задело купца высказывание, что недавнее покушение на российскую императорскую семью было вызвано тем, что 'свободолюбивые поляки, поставленные в невыносимые условия оккупационными властями, и сочувствующие им истинные представители русского дворянства, нашли лишь такой, жестокий, но оправданный способ заявить протест против самодержавной тирании'. После этих слов читать до конца статью Савелию Ивановичу резко расхотелось, и он с отвращением отшвырнул газету в сторону и обратился к сидящему рядом Сосновскому, который и теперь расслаблялся распечатал уже второй графин беленькой:
- Орест Гавриилович, а верно ли переводят эти писаки? Уж больно мало верится, что французы то говорят, что здесь пишется. Они конечно те еще стервецы, но чтобы так...
- Нет, дословно переводят, - покачал головой Сосновский, между делом опрокидывая в рот очередную стопку холодной водочки, - В каждой статье указаны источники. Мы с Павлом Петровичем Першиным, он хорошо и аглицкий, и французский знает, специально ямщика в адмиралтейство гоняли за ихними бумажками, сравнили статьи в этой газетенке с исходными. Все слово в слово.
- Да неужто? - удивился Мохов, и добавил с досадой, - ну и сволочи тогда у Париже живут!
- Что, словечки Анри Глюкэ за душу взяли? - заулыбался собеседник, обнажив мелкие, выщербленные зубы, - это вы еще до заметки Люка Солидинга из британского Гардиана на третьей странице не дошли.
- А что там? - заинтересовался Савелий Иванович, снова потянувшись за газетой.
- Пишут, что дескать все русские - безбожники и пьяницы, и все несчастья сыплющиеся на эту страну - следствие природного рабства народа и деспотизма Царей, - криво улыбнулся Сосновский.
Мохов нахмурился. Будучи старовером он не слишком жаловал ни Царя, ни официальную, раскольничью с его точки зрения, церковь, да и к крепким напиткам был порой неравнодушен, но вот слова Сосновского про безбожников и рабство больно ударили его по живому. Да еще и неприятно резанули слух слова приятеля про 'эту страну'.
- Ты Орест Гавриилович, говори да не заговаривайся, - отрезал купец, нахмурившись, - страна эта нам Богом дадена и слова ты свои возьми назад.
- Полно вам, Савелий Иванович, - рассмеялся Сосновский, отставляя в сторону тарелку с стерлядью и промокая губы шелковым платком, - это же не я сказал, с чего мне их брать назад. Кроме того, с чего это ты вдруг так за Царя выступать стал? Что ты от него хорошего видел?
- Я не за Царя говорю, - начал распаляться Мохов, - я за страну нашу говорю, обижаемую писаками европейскими. То, что пишут они про нас - вранье сплошное, признай то Орест Гавриилович!
- С чего вдруг? - презрительно скривил губу собеседник, - Верно пишут. Тирания есть, и не признать то невмочно. Вот недавно моего знакомца ни за что ни про что в крепость ... посадили.
- Это кого? - заинтересовался Мохов.
- Мишку Хорьковского.
- Так его же за сапоги негодные, рваные, которые он в Крымскую на сто тыщ целковых военному министерству продал, взяли. Он и в суде признался, - недоумевал Мохов. Дело Хорьковского, равно как и ещё дюжины таких же нечистых на руку 'поставщиков армии' недавно прогремело по всей столице.
- И что с того? Дело-то политическое, всяк знает - начнут тебя псы жандармские из охранки трясти - в чём угодно сознаешься. - отмахнулся от доводов Савелия Сосновский.
- Ты о чём говоришь, Орест Гаврилович, он же сам на всю Москву хвалился, как ловко это дело обделал, - сдвинул брови купец.
- Так ведь в прежние времена за то, что втюхиваем армейцам сапоги рваные и ткань гнилую никого не сажали, а сейчас начали. С чего вдруг? - изумился собеседник. - Это, Савелий, политика! А раз политика - значит и Мишка - узник политический.
- Не пойму я тебя, Орест Гавриилович, как он может быть узником политическим, если он - вор? - недоумевал Мохов.
- А кто в России не вор? - развел руками Сосновский. - Не обманешь - не продашь. В России - каждый вор. Князья первые кто были? Воры и разбойники, богатство награбившие и власть взявшие. Оттого нет порядка на Руси, что к людям потом и кровью, трудом ежечасным, богатство России добывающим, как ты Савелий и я, почтения нет. Кто мы для властей? Овцы, с коих шерсть они стригут, а при надобности - и под нож пускают. За границей, если ты богат, значит ты властью обласкан, - продолжал свою мысль Сосновский, - пусть ты сам вор, но дети твои уже ворами не будут, а внуки и вовсе будут благородными. А в России, - махнул он рукой, - богатому человеку от власти одни обиды и унижения. Не от Царя, так от губернаторов, не плеткой, так штрафом.
- Послушал я тебя, теперь и ты меня послушай, - прервал собеседника Савелий, хмуря брови, - нет в том чести, чтобы вора почитать. Злато, нажитое трудом неправедным, сердце жжет и душу губит грехом стяжательства. Богатство есть средство лишь, чтобы благодать и радость на земле плодить, церкви возводя, школы и здравницы! Ты же в речах своих иудеям, тельца золотого вместо Господа нашего почитавшим, уподобляешься и душу свою губишь.
-Ну и дурак ты Савелий, - откинувшись на спинку стула заявил Сосновский, с презрением глядя на Мохова, - знал что ума у тебя не велика палата, но сейчас ещё раз убедился. Ишь ты о Боге он вспомнил! Школы, здравницы ему подавай! - передразнил он купца. - Что толку их строить, коли они карман твой лишь опустошают? Или думаешь зачтется тебе на небесах, что ты попам толстым хоромы строишь? А вот шиш тебе, - внезапно вытянув руку вперед, ткнул торговец в лицо Мохова кукиш, - червей ты кормить будешь, а не арии ангельские распевать, - сказал он и визгливо засмеялся, запрокинув голову.
- Ты! ТЫ! - не находил, что сказать в ответ купец, - ДА Я ТЕБЯ!!
Сосновский судорожно отодвинулся от стола, пытаясь отдалиться от разъяренного собеседника, но тот уже поднялся во весь свой сажённый рост и навис над ним грозовой тучею. Размахнувшись, Савелий Иванович впечатал пудовый кулак в лицо теперь уже явно бывшего приятеля. Сосновский слетел со стула и тряпичной куклой полетел в глубь зала. Отшвырнув мешающийся стол, Мохов устремился за ним, но в его плечи уже вцепились трое трактирных половых. Словно охотничьи псы на медведе, висели они у него на плечах, не давая добраться до поверженного соперника. Однако купец не терял надежды высказать оппоненту все свои весомые аргументы и медленно, но верно, двигался вперед. Лишь когда на помощь удерживающей купца троице подоспела помощь в лице поваров и охранников, Мохов сдался.
- Ладно, ладно, уйду я, - кричал он, за руки выпроваживаемый из трактира, - но слышишь, Гавриилович, не друг ты мне боле! Не друг!
Сосновский тем временем, заботами хлопотавших вокруг него половых, поднялся с пола. Ухо его распухло и своим цветом и формой напоминало диковинный алый фрукт. С опаской прикоснувшись к больному месту, Орест Гавриилович тут же по-бабьи взвизгнул и отдернул руку.
- Скоты! Быдло! Не трогайте меня! - высвободился Сосновский из рук старающихся помочь половых. Встав и отряхнувшись он, прижимая руку к уху, заковылял к выходу, бормоча под нос: 'Чтоб вы сдохли здесь все! Уеду, завтра же уеду в Англию!'
* Текст здесь и далее содержит в себе подлинные цитаты из предисловия к первому выпуску журнала 'Вестник Европы', написанного М.М. Стасюлевичем 1 декабря 1865 г.
