Сюрпризы, сюрпризы, сюрпризы…
Чигирин – Киев, конец июня – начало июля 1638 года от Р. Х
При выборе способа передвижения в Киев, куда должны были свозить наиболее авторитетных раввинов из освобожденных от панской власти городов, Аркадий предпочел лошадь. Надеялся, путешествуя с войском, пообщаться еще тесно с Хмельницким, другими атаманами войска. Благо удалось поладить с одним из гусарских жеребцов, правда, не тем, который в свое время привлек его внимание, а другим. Рослый, статный, в богатой сбруе и с удобным седлом (попоны, к сожалению, хлопцы оставили себе) – не стыдно и в Киев на таком въехать. Единственное, что немного огорчало, – жеребец был гнедым, а не вороным. А мечталось Аркадию именно о черном «Мерседесе»… тьфу, жеребце, таком, какой был у Васюринского.
Однако с общением вышел облом. Не вообще, поговорить знаменитому уже, несмотря на молодость, характернику было с кем. Но атаманы оказались до предела загружены повседневной работой. Вокруг кошевого атамана и самопровозгласившегося гетмана было, собственно, не войско, а его зародыш. То и дело прибывали отряды казаков и отдельные воины, их надо было распределить по полкам и куреням, а сформированные полки под руководством опытных атаманов и полковников направить на очистку от панов родной земли. Во многих городах и местечках православные были в меньшинстве, их население встречать казачьи отряды как освободительные не собиралось. При приближении казаков население там садилось в осаду, заведомо безнадежную, так как существенных запасов продовольствия нигде не было, а ждать помощи извне после казацкой победы над польским войском не приходилось.
Пришлось попаданцу, чтобы времени зря не терять, заняться активной прогрессорской деятельностью. Он пропагандировал среди казаков прицел с мушкой, планку на стволе, защищавшую глаза от вспышки пороха на запальной полке, пули Минье и Нейсслера, никому не ведомую здесь еще закрытую пороховую полку, позволяющую стрелять в дождь или вверх. Присобачить все это к ружьям в походе было, конечно, невозможно, но многие наверняка захотят усовершенствовать свое оружие после него.
Заодно прояснял для себя проблему с местным руководством православной церкви. То, что это была проблема, причем нешуточная и грозящая осложнениями, вплоть до фатальных, он понял быстро. На данный момент знамя восстания – вера – было в руках ставленника польского королевского двора и магнатов. Тесно с ними связанного родственными узами, близкого им духовно.
«Прав Богдан, с этим гусем каши не сваришь, разве что его самого в казан сунуть. Мы для него враги, пакостить будет по-крупному, что при его возможностях для казаков совершенно нетерпимо. Пятая колонна в чистом виде, или он, или мы, сосуществовать вместе не получится. Да и Ярему с бывшим гетманом он нам не простит. Пожалуй, уже по приезде в Киев мы можем ждать от него неприятного сюрприза. Надо будет придумать что-нибудь этакое неожиданное для него, так сказать, сюрприз на сюрприз. И немедленно начать подготовку к его замене – на этом месте должен сидеть патриот Руси, а не Польши. Благо есть напрашивающийся и почти наверняка эффективный ход – вернуть кресло, или как у них там это называется, митрополита его законному владельцу, Исайе Копинскому. Думаю, он будет послушным помощником Хмеля, надо только его стремление под московского патриарха перейти окоротить. Если наша церковь будет под московским патриархом, сюда быстро и его бояре полезут, что нам совершенно не нужно. Рано еще нам под государеву тяжелую руку идти. Хотя, скорее всего, в последующем Москва все эти земли под себя подгребет, но чем позже, тем лучше. На хрен здесь не нужны ни их дворяне, ни их замшелые порядки, которые давно надо менять, хоть и не так дико и кроваво, как это Петр делал. Кстати, говорят, сейчас в Валахии гостит Александрийский патриарх Митрофан Кристопулос, можно его пригласить для освящения смены митрополитов. Под видом оберегания от проходящих через те земли татар. Дьявол, придется в эту поповскую кухню лезть, мало мне вони от атаманских разборок!»
Чигирин не так уж далек от Киева, но тащился казацкий табор до него долго, двенадцать суток. Благодаря разведке было известно, что киевляне панов, имевших несчастье находиться в городе, уже помножили на ноль. Известие о разгроме королевского войска спровоцировало в городе немедленное восстание. Католиков, униатов и евреев, большей частью ни в чем не виноватых, выловили и поубивали. Попытка панов и местного гарнизона затвориться в киевском замке не удалась, горожане взяли ветхое укрепление штурмом – уж очень у многих накопились неотомщенные обиды. Увы, спасать там было уже некого.
* * *
Спал Аркадий плохо. Временами скорее дремал, чем спал, периодически выныривая в реальность. Почему-то именно сегодня ночью и постель казалась особенно твердой (эх, где родной диван, который некоторые избалованные особы считали слишком жестким…), и комары ужасно надоедливыми. Окончательно осознал, что больше не заснет, когда небо только начало сереть. Бока после такого, с позволения сказать, отдыха болели, голова гудела, все тело охватывала вялость и слабость, неудержимо тянуло в сон, но ложиться больше попаданец не стал. По опыту знал, что не заснет. Достал мешочек с молотым вчера кофе, турку с длинной ручкой и пошел к костру.
Кофе помогло сбросить вялость и сонливость, но настроение оставалось… неопределенным. Он понял вдруг, что мандражирует, как перед боем.
«Черт! У нас же сегодня торжественный въезд в Киев, а не штурм Стамбула или Варшавы. С чего это меня так разобрало? Киев же давно наш! Даже если этот хренов поп на нас наедет, то не с оружием, а словесно. Мне-то, по большому счету, все эти религиозные заморочки глубоко фиолетовы. Не боюсь я его проклятий или, как там ее… анафемы. Чихал я на поповскую болтовню! Мог бы и навалить не по-детски, да шаровары при народе снимать неудобно, стеснительно как-то. С чего же тогда весь этот кипеж?..»
Продолжая удивляться такой своей реакции на предстоящее торжество, Аркадий вернулся к своему возу и принялся обихаживать оружие. Разобрал и почистил ТТ, вынул патроны и нажал на курок, направив ствол вверх. Щелкнуло нормально, механизм работал, можно было надеяться, что, носимый в подплечной кобуре, он, при нужде, не откажет. Вставил магазин и занялся другим оружием. Вычистил и зарядил все четыре пистоля, два легких, рейтарских, таскаемых обычно на виду, и два длинноствольных, массивных, приторачиваемых к седлу. Посомневавшись, ружье решил оставить на возу. Нож-засапожник и кинжал в обслуживании пока не нуждались, а вот на сабле обнаружил маленькое пятнышко ржавчины.
«Проклятье! Три дня назад затирал же такое же! Вот чертовщина! Дамасская сталь, дамасская сталь!.. А она ржавеет не по дням, а по часам, оглянуться не успеешь, как будет не блестящая, а рыжая. Только и славы, что красивая. Хотя… это я сгоряча наговариваю, она еще и острая, заточку хорошо держит, этого у нее не отнять».
Зачистил ржавчину, полирнул чуть-чуть клинок, полюбовался его блеском в свете уже приподнявшегося над горизонтом солнца и, всунув его в ножны, принялся есть кашу, принесенную джуром. Есть, бог знает почему, не хотелось, однако Аркадий запихал в себя всю немалую казацкую порцию. Судя по предчувствиям, день предстоял тяжелый, организму стоило создать максимальный запас сил.
После завтрака оделся в самый свой красивый наряд – одежду янычарского аги из хорошего синего сукна с вышивкой и шаровары сине-зеленого шелка. Вопреки местным обычаям, баранью шапку в эту жару надевать не стал, а носимый обычно в походе сельский соломенный брыль – постеснялся.
«Ничего, авось никто от вида моей непокрытой головы в соблазн ее отсечения не впадет. И сам от такого нарушения устоев не окочурится. Хрен вам всем, а не баранья шапка на моей голове в летнюю жару!»
Выехали позже, чем обычно, да двигались сегодня не спеша. Могли бы въехать в Киев еще вчера вечером, но атаманы решили, что лучше это сделать утром, на радость зевак-киевлян. Пусть полюбуются храбрыми казаками и их мудрыми руководителями. Из-за чего и надели старшина и часть казаков праздничные, нарядные одежды. У многих был вид очень состоятельных людей, ведь носить на себе тряпки ценой в сотни, а то и тысячи (без оружия!) злотых мог только богатый человек.
Старшина сегодня поехала впереди, чтобы не запылить одежду. Аркадий ехал в руководящей куче и с удивлением обнаружил, что они давно уже передвигаются по территории, занятой городом в его время, а здешний Киев только виднеется вдали.
Киев семнадцатого века впечатления на попаданца из века двадцать первого не произвел. Точнее, произвел весьма негативное. Немощеные дороги, преимущественно одноэтажные домики самого затрапезного вида, беленые хатки или серые рубленые избы. С окнами, затянутыми какой-то полупрозрачной хренью (бычий пузырь?) либо зияющими пустыми проемами (зимой забивают или тоже затягивают пузырем?), с крышами, крытыми соломой или камышом. Возле всех домов были дворы самого сельского вида, с домашней скотиной и птицей. На виденный в прошлой жизни мегаполис ЭТО не походило ничем.
Естественно, въезд казаков не прошел мимо внимания киевлян. Они стояли, кто в своих дворах, кто на улице, и радостно приветствовали проезжавших. Мальчишки разного возраста бежали вслед процессии, благо двигалась она неспешно, и не замолкали ни на минуту:
– Смотрите! Смотрите! Казаки! Казаки!
– Гляньте, это атаманы, наверное!
– Где Хмель?! Где Скидан?!
– Ой, какая сабля!
– Коник-то, коник какой, видишь?!
– Дядь, а дядь, дайте саблю подержать!
Аркадий энергично крутил головой, осматриваясь, наверное, именно поэтому прозевал появление перед казацкой старшиной препятствия. Большой группы, пожалуй, можно было сказать – небольшой толпы, одетой в черные одежды. Судя по качеству материала (шелк) и наглости рожи, впереди всех стоял именно митрополит, мужчина среднего роста, уже начавший седеть брюнет.
Он поднял руку с крестом в ней и хорошо поставленным баритоном проскандировал, но слышалось это криком:
– Остановитесь!
Все невольно придержали лошадей. Все, кроме попаданца. Аркадий, наоборот, чуть ускорил ход, сосредоточив на себе внимание всех присутствующих. В том числе и митрополита, с некоторым удивлением рассматривавшего наезжавшего на него всадника в богатой османской одежде, на дорогом османском жеребце, сидящего в османском же седле. Всадник был высок, особенно при взгляде с земли, широкоплеч, бородат и простоглав (без головного убора).
Во взгляде подъехавшего Петр Могила с удивлением прочитал презрение.
– Ты чего, хлопский выбл…к, дорогу добрым людям загородил? Думаешь, не знаем мы, с кем она тебя втайне от отца зачала? Пшел прочь, а то выпорю!
Говоря эти немыслимые, невозможные слова, всадник продолжал очень неспешно напирать на митрополита. Общепризнанный принц, родственник знатнейших польских фамилий, Могила был храбрым человеком и опытным полемистом. Да и знал он, что никакого насилия казаки по отношению к нему не посмеют сделать. Поэтому и вышел их встречать, чтобы предать анафеме за убиение своих посланцев. Но вот такого наезда он и в самом страшном кошмаре предвидеть не мог. Он растерялся вплоть до того, что стоял с полуоткрытым ртом, когда же всадник, в глазах которого по-прежнему читалось презрение, а не злость, будто у пана по отношению к быдлу, приподнял плетку, Петр испугался. Сабли или направленного на него ствола он бы не побоялся, приходилось в бою испытывать угрозу смерти. Но быть отхлестанным плетью…
Так и не сумев ничего ответить странному человеку, митрополит шарахнулся от него в сторону, неловко наступил себе на рясу и чуть было не упал, вовремя его под локоть поддержал один из телохранителей-монахов. Вслед за начальством кинулась с дороги на узкую обочину и его свита, освобождая таким образом путь казацкой старшине. Сказать, что члены клира были растеряны, – значит сильно пригладить ситуацию. Они ошарашены, ошеломлены, потрясены до глубины души. Оказывается, митрополит – хлопский байстрюк!
Также впавшая в состояние остекленения старшина на это не сразу и среагировала. Первым, как и положено атаману, двинулся в путь Хмель, делая при этом вид, что растянувшуюся вдоль тына группу монахов он и в упор не видит. Не все атаманы и полковники проявили такое самообладание, многие с величайшим удивлением рассматривали митрополита, проезжая мимо него. Тот никак не мог прийти в себя, стоял, хватая воздух ртом и держась рукой за сердце. Лица его свиты находились в разной степени ушибленности пыльным мешком из-за угла. Разве что внимательный взгляд, ОЧЕНЬ наблюдательный, мог бы заметить искры удовольствия или злорадства в глазах некоторых монахов.
Казаки поначалу молчали, осознавая увиденное и услышанное, и только через несколько минут начали потихоньку обговаривать между собой потрясающую новость. Из того, что попаданцу удалось уловить краем уха, все они посчитали слова Москаля-чародея правдой. Он придержал коня, подождал, пока к нему не подъедет Свитка, и тихо, шепотом, спросил у него:
– Как ты думаешь, Петро, а не может ли расстроенный выплывшей наружу стыдной тайной человек наложить на себя руки?
И, не дожидаясь ответа, поехал вслед Хмельницкому. Аркадий знал, что Свитка очень умный человек, сказанного ему было достаточно.
