Глава 3

Путешествие в семнадцатом веке совсем не похоже на перемещение от пункта А к пункту Б в двадцать первом. Дело ведь не только в покрытии дороги, отсутствующем в принципе («Эх, римляне… сколько же еще нам награбить нужно, чтоб самим такие дороги протянуть?»). И не в невозможности отвлечься на чтение – даже в подрессоренных каретах пассажиров трясет и кидает, о чтении они могут только грезить, а о плейерах даже не мечтают – понятия не имеют, что подобная штука возможна. Скорости не те. Преодолевая о троеконь по пятьдесят километров в день, по местным меркам, группа Москаля-чародея несется. Быстрее передвигаются только татары или калмыки в походе, регулярно забивая при этом на еду не выдержавших темпа лошадок.

Естественно, попаданец не мог знать, что войну затеял клан Делагарди, но инспирировал клан Оксешерна. Одни жаждали перехватить власть, другие не хотели терять. И те, и другие посчитали, что этому послужит война с Малой Русью. У умнейшего, опытнейшего канцлера закружилась от многочисленных побед голова, возомнил он, что без калмыцкой и черкесской помощи (в этом разведка его заверила) не смогут отбиться казаки от лучшей – как он искренне считал – в мире шведской армии. Но что молодому Делагарди пощиплют перышки, был уверен. Надеялся, что победу стране принесет Торстенссон. Одним из факторов, подвигнувших Оксешерну к войне, стало развитие металлургии в казацких землях, шведы относились тогда к этому очень ревниво, уничтожая чужие домны везде, где могли.

«Не так сталося, не так, як гадалося». Сначала Торстенссон, после крайне сомнительной победы над Кривоносом, срочно направился с войсками на юг Польши, навстречу выдвигавшейся из Силезии польской армии. Потом старший Делагарди со всей своей армией вынужден был бросить захваченный Минск и без промедления отойти к осаждавшему Гродно племяннику. Разведка донесла ему об огромной численности – более ста пятидесяти тысяч – армии Хмельницкого. Кстати, быстрое продвижение гетманской армии в немалой степени объяснялось еще одним нововведением – полевыми кухнями. Перерывы на обед и ужин сократились с их помощью очень существенно. Но даже вместе родственники против объединившейся казацкой армии – от Бреста к Гродно подошел Кривонос – не выстояли. У казаков полководцы оказались даже лучше скандинавских, подавляющее огневое превосходство, что при более чем двойном численном перевесе в пехоте, несмотря на отчаянное сопротивление, предопределило полный разгром шведской армии. В итоге сбежать с поля боя смогло не более десяти процентов вышедших на него воинов скандинавской страны. Не без оснований считавшая себя лучшей в мире шведская пехота полегла на две трети – пулям и бомбам безразлично качество убиваемых солдат.

Катастрофическое ослабление позиций Швеции на территории германских государств и в Польше, появление нового-старого врага – Москвы резко изменило ситуацию. Стокгольм вдруг откатился в ситуацию тридцать четвертого года, когда его спасло только вступление в войну Франции, где сейчас вовсю шла грызня за власть. Надежда, что Швеция и Малая Русь прекратят эту ненужную обеим странам войну, выглядела более чем реальной.

Однако нужда своей армии и союзников в так хорошо показавших себя в бою револьверах не уменьшилась.

Для недопущения падения их выпуска, а если возможно, так и увеличения Москаль-чародей и выехал в Запорожье.

Визит вроде бы совсем очухавшегося после сердечного приступа Аркадия (регулярные покалывания в сердце и ежедневный прием лекарств не в счет) в нарождающийся индустриальный центр начался с большого нервотрепа. Еще накануне, находясь в пути, он послал к месту назначения джуру с приказанием всем главным специалистам собраться в недавно достроенной ратуше к полудню. Времени на поездку удалось выкроить немного, не хотелось тратить его зря на ожидание.

Встретили его с хлебом-солью, собрались почти все, кого хотел видеть. Когда соскочил с коня, окружили с проявлениями большой радости, местами переходящей в телячий восторг. У знаменитейшего колдуна, именем которого детей в колыбелях пугали (чем он, признаться, был весьма польщен), выступили в уголках глаз слезинки. Перездоровался со всеми, кой с кем обнялся, кого-то похлопал по плечу.

Однако слово «почти» как раз подразумевает, что не все. Среди встречавших Москаль-чародей не обнаружил Иржи Немеца, как бы не талантливейшего из молодых ученых Малой Руси, беженца из разоренной тридцатилетней войной Чехии. Именно этот выпускник Пражского университета нашел способ выплавки марганца из руды и отбора его из чугуна при переделке «свиного железа» в обыкновенное, усовершенствовал винторезный станок, построил первый прокатный стан – для бронзы, маломощный, но работающий. Может, и не Леонардо или Ломоносов, однако человек умный, изобретательный и полезный. Наконец, между попаданцем и беженцем сложились прекрасные личные отношения, что тоже стоило немало: незаурядные люди часто трудны или неприятны в общении.

Поприветствовав присутствующих, Аркадий, успевший несколько подустать и за полдня дороги – растренировался за последнее время, – первым делом спросил о причине его отсутствия.

– Он не есть здоров, – ответил товарищ Иржи, Витек Моравец, также пражанин, приехавший на Русь вместе с ним. – Сейчас пребывает в госпитал.

Искренне и сильно огорчившись, Москаль-чародей вынужденно отложил посещение больницы на вечер. Времени действительно катастрофически не хватало, как и многого, многого другого: денег, грамотных специалистов, материалов, станков, людей, способных на них работать… Хватало – более чем – врагов и трудностей, да еще в избытке имелись дураки.

Проблем доставало и здесь, причем их количество росло не в арифметической, а в геометрической прогрессии в нерасторжимой связи с ростом производства. Тех же револьверов можно было бы продать в воюющей Европе сотни тысяч экземпляров, а ведь имелась еще и Азия. Правда, продавать такое оружие врагам – верх глупости, но, с другой стороны, как можно использовать его без капсюлей? Разве что как короткую дубинку – секрет производства капсюлей оставался пока великой казацкой тайной.

Впрочем, о торговле скорострельным короткостволом пока можно было только мечтать – с огромным напряжением, опоздав к началу войны со шведами, удалось вооружить им гетманскую конницу, что сразу же резко изменило соотношение сил на поле боя. Копье или пистоль против многозарядного оружия – плохой аргумент.

Москаль-чародей патетическим тоном вынес благодарность всем причастным к производству оружия и боеприпасов от имени гетмана. Заодно порадовал ученых и инженеров очередным повышением зарплаты и скорым вручением лучшим из них орденов самим Богданом Хмельницким. По окончании военной кампании диктатор собирался явиться сюда и произвести торжественную церемонию награждения.

Сделав паузу, характерник услышал только жужжание налетевших в зал мух. Ордена в те времена имели совершенно иной, несравненно более высокий статус, воспринимались как символ избранности. Имелись они только у августейших особ, высших сановников и генералов. Объявление о предстоящем награждении поразило присутствующих до временного онемения. Аркадий невольно подметил у кого-то чуть приоткрытый в удивлении рот, у кого-то по-анимешному широко раскрытые глаза, у кого-то скептическую ухмылку неверия в такое чудо.

– Was hat er gesagt? (Что он сказал?) – очень тихо, почти шепотом спросил бывший преподаватель Мюнхенского университета Альбрехт Вебер. Услышал его, впрочем – благодаря наступившей тишине – весь зал.

– Einer von uns wird den Auftrag vergeben (Кого-то из нас наградят орденом), – ответил ему не менее потрясенный сосед.

Пожилому профессору из Гейдельберга Иоганну Раутенбаху даже плохо стало – бедолага, неожиданно не сумев вдохнуть очередную порцию воздуха, рванул воротничок своего застегнутого доверху кафтана. Вокруг него сразу же возникла суета, соседи поспешили помочь товарищу, гул человеческих голосов мгновенно заглушил хорошо слышимый до этого мушиный хор.

К счастью, ничего плохого с немцем не случилось, он быстро пришел в себя. Вызвав немалое облегчение у важного чиновника, хотевшего только порадовать людей. Настолько резкой реакции человеку из двадцать первого века ожидать было трудно, он ведь помнил бровастого рекордсмена орденоносности и многочисленные анекдоты по поводу навешивания очередной висюльки.

Аркадий улыбнулся – уже про себя, – представляя, как будут потрясены не избалованные в Европе вниманием люди, когда станут участниками шоу в голливудском стиле. Даже аристократы из посольств, принимавшиеся куда более скромно, имели ошалелый вид, а уж химиков и механиков, на родине приравненных к кучерам и лакеям, ждало нечто незабываемое, о чем они детям-внукам рассказывать будут.

Посмотрев внимательно на ученых-инженеров, посчитал правильным перенести собрание на завтрашнее утро. Уж очень возбужденными выглядели присутствующие, разговор о проблемах увеличения выпуска продукции или трудных местах, мешающих оному процессу, стоило отложить. Что Москаль-чародей и сделал. А сам решил отправиться к больному товарищу.

Посомневался, надо ли прогуляться до госпиталя пешком или проехать верхом. И характерники рекомендовали больше на своих двоих передвигаться, и сам прекрасно понимал необходимость ходьбы для укрепления сердца. Но победили лень и усталость. Причем усталость не только физическая – от путешествия по пыльным дорогам Руси под по-летнему жарким майским солнцем, но и эмоциональная – от неожиданно горячей встречи здесь.

Найдя для себя такой убедительный повод, сел на Ворона и отправился проведать болеющего товарища. Теперь характерник путешествовал на трехлетнем сыне васюринского Черта, Вороне. Наконец сбылась его мечта оседлать ахалтекинца. Ездить на иноходце оказалось намного комфортнее, чем на скакунах, и, что немаловажно в нынешнем его состоянии, легче физически. К тому же конь выказывал на редкость выдержанный – для жеребца – характер. Однако во избежание конфликтов еще и между средствами передвижения колдун (отпираться от этого определения попаданец уже не пытался) посадил всю охрану на кобыл.

Подковы не цокали, а глухо стучали по размякшему от жары асфальту, положенному прошлой осенью. Изредка конь чуть отклонялся от следования по прямой из-за навозных лепешек, «украшавших» дорогу. Жеребец имел повышенную брезгливость, наступать в такие «мины» очень не любил. Покрытие получилось так себе, если честно – на тройку с минусом, а уж сколько стоило… страшно вспомнить. Но брусчатка обошлась бы не дешевле, да и не нашлось под рукой специалиста, умеющего ее класть, грязь же в распутицу тупо блокировала производственную деятельность. На часть дорог насыпали гравийное покрытие, а перед домнами и мануфактурами по настоянию попаданца положили асфальт.

Результат получился неоднозначным – непомерно дорого, недолговечно, к лету дорога становилась липкой и непрочной, тяжело нагруженные телеги ее уже сильно повредили, вынуждая думать о замене такого удобного покрытия, по крайней мере, здесь.

Правда, по гравийным участкам пришлось пускать патрули. Куркули из расположенных неподалеку сел посчитали, что, раз добро лежит на земле, значит, ничье, и начали было прибирать его к рукам. После нескольких порок не только таких добытчиков, но всех их соседей, причем как мужиков, так и баб, уничтожение дорог прекратилось. Слишком хозяйственных хомяков контролировали уже не казаки, а соседи, получить плетей за чью-то жадность желающих не наблюдалось.

Прижимистый Хмельницкий покряхтел, покряхтел (имел и он любимое земноводное, ограничивающее траты хозяина), но приказал устелить асфальтом центральную улицу Чигирина. Даже в столице распутица превращала улицы в болота с эффектом неглубокой трясины. Относительно неглубокой. Человек тонул в ней изредка, только спьяну – случалось и такое, – но сапоги с прохожих стягивались регулярно, и далеко не все их могли найти, так что в это время горожане старались пореже выходить на улицы, уж очень трудоемким и утомительным было передвижение по ним.

Впрочем, приступы амфибиотрофной асфиксии у Хмеля легко купировались благодарной молвой чигиринских обывателей и прочего приезжего люда:

– От спасиби пану Гетьману – тепер хоч по осени-весни ходыти можна по людськи, чобит не втратывши. Та й вози тепер не треба з кректанням витягувати з грязюки. Дай Бог здоровьячка Хмелю та Москалю-чаривнику за таке дыво.

Ровная (к одновременно радости и досаде Аркадия, чигиринское покрытие получилось много лучше запорожского, куда более важного), приятно выглядящая, неощутимая при передвижении на подрессоренной карете дорога произвела сильнейшее впечатление на иностранных представителей. Однако большинство из них, узнав о стоимости такого удобства и труднодоступности главного ингредиента, разочарованно вздыхало. Даже надутый как индюк посол империи не смог или не захотел скрыть огорчения. Дорого.

Только испанский и нидерландский послы заинтересовались асфальтом всерьез. Настолько, что испанцы, узнав о технологии – ее и не скрывали, – подумывали об укладке улиц в Маракайбо, Картахене, Гаване, Пуэрто-Плата и Веракрусе, а голландцы начали переговоры о покупке венесуэльского сырья для украшения улиц Роттердама и Амстердама.

Аркадий подавил желание спрыгнуть с седла на землю – при проблемах с сердцем строить из себя добра молодца не стоило. Степенно и не торопясь слез, привычно ласково похлопал жеребца по шее. Тот фыркнул и сымитировал попытку цапнуть хозяина зубами за руку.

– Скотина ты неблагодарная, Ворон, так и норовишь укусить руку, тебя кормящую. Вот обижусь и сменю тебя, черномазого, на белую и пушистую кобылку.

Конь в ответ фыркнул еще, откровенно насмешливо, переступил передними ногами и помотал головой, выражая сомнение. Так, по крайней мере, показалось Аркадию. Конь для казака – не только средство передвижения, а еще и боевой товарищ. Соответственно и отношение к нему особое, далекое от беспристрастности.

Отдав поводья лихо слетевшему с седла джуре, Москаль-чародей невольно вспомнил папашу Ворона, Черта.

В больнице приход Москаля-чародея особой радости не вызвал. Если честно, то чего-то положительного рассмотреть в реакции медперсонала на его появление было очень сложно, пожалуй, что невозможно совсем. Зато испуг, у некоторых переходящий в панику, бросался в глаза. Это притом, что данному учреждению знаменитый колдун уделял пристальнейшее внимание при каждом визите в Запорожье, заботился о финансировании, не жалел времени на проведение лекций для медиков. К тому же, как генеральный лекарь здравоохранения, санитарии и гигиены Малой Руси, имел право распоряжаться здесь как в своей вотчине. В данном вопросе Хмельницкий доверял его мнению абсолютно.

Недоброжелательность имела основания. Порядки Москаль-чародей вводил почти армейские и требовал лечить по совершенно непонятным, для многих противным всему тому, что они знали, правилам. Жесточайший запрет на кровопускания, употребление ртутных и свинцовых препаратов, лечение настойками из крыла летучей мыши и жабы, ловить которую почему-то нужно было только на кладбище… Как лекари с университетским образованием, так и местные колдуны с ворожейками приспосабливались к новым порядкам с трудом. Больше повинуясь страху наказания, чем убеждениям и доводам разума. Да и действительно ли отказывались они от запрещенных способов исцеления? Впрочем, кланялись ему здесь куда ниже, чем на промышленных предприятиях.

Узнав на входе, в какой палате лежит чех, направился прямо туда. Коридор перед ним очистился от лекарей, обслуги и пациентов, будто по мановению волшебной палочки. Само помещение до боли напоминало больнички маловажных райцентров в конце двадцатого века. Чистый, правда, некрашеный пол, вымытый вот только что какой-то химией (не хлоркой, к сожалению, карболкой), побеленные известью стены, запахи травяных настоев, спирта, крови и гноя сразу говорили о назначении здания. Наконец, боль и страдание, будто пропитавшие стены, ощутимо давили на психику. С парой охранников за спиной появился в дверном проеме и мгновенно озверел.

У лежавшего, судя по всему без сознания, с лицом белым, как свежевыпавший снег, Иржи лекарь, низкорослый толстячок с большой лысиной, обрамленной ярко-рыжими патлами, Франц Беккер, отворял кровь. И в тазик, который держал ассистент, субтильный местный парнишка, налилось ее уже немало.

Как он оказался сразу возле кровати Немеца, характерник сам не понял. Может, телепортировался? Колдуном ведь официально считается. Тем более неожиданным для лекаря с помощником было услышать звериный – скорее медвежий, чем волчий – рык над головами. Отправив взмахом руки (не ударом, отмашкой) ученика в сторону (тяжелый нокаут, среднее сотрясение мозга, сильнейший испуг с заиканием), Москаль-чародей осторожно, но очень быстро отвел руку со скальпелем от руки ученого, вытряхнул режик из ослабевшей вдруг кисти немца на пол. Затем схватил перепуганного бедолагу за шкирку, одной рукой поднял не такую уж легкую тушу, чтобы смотреть глаза в глаза. Доктор – при перехваченном-то одеждой дыхании – не побледнел даже, а посинел.

– Я тебе сколько раз говорил, что кровь пускать можно только полнокровным людям?! – Вроде бы не громкий, но с отзвуками рычания вопрос прогремел для окружающих.

Бешеный взгляд характерника, совершенно звериный оскал произвели на врача неизгладимое впечатление. Не факт, что он смог бы ответить, даже если бы мог говорить, а при сдавленном горле членораздельно изъясняться крайне затруднительно.

Не дождавшись ответа, Аркадий заметил, что у Беккера глаза стали закатываться, отбросил его на пол, как тряпку, брезгливо тряхнув после этого рукой. Тот рухнул, как кукла, не пытаясь, выставив руки, смягчить падение.

– Чуть до греха душегубства не довел, сволочь, – уже нормальным голосом произнес характерник, мазнул по окружающим – старательно прикидывающимся ветошью – внимательным взглядом, после чего обратился к своим охранникам:

– Грыцько, этого боровка отгони в холодную, пусть пока там посидит. Если Иржи умрет, живым под его гроб урода положим. Митька, давай бинт и спирт для дезинфекции, человека срочно перевязать надо.

Постоянно сталкиваясь со случаями глупых – по мнению человека из будущего – смертей, Аркадий все большую часть своего времени уделял именно здравоохранению, санитарии и гигиене. Воевать здесь и без него умели, а вот понимания причин возникновения многих болезней, знания правильных способов их лечения в семнадцатом веке не существовало. Подавая пример, он приказал носить охранникам, в обязательном порядке, бинт, спирт, жгут, маковый настой и валерьянку – в общем, аптечку для оказания скорой помощи.

Тщательно протерев порез на руке по-прежнему неестественно бледного, находящегося без сознания чеха – с некоторым удовлетворением отметив, что немец перед его нанесением кожу-то спиртом протирал, – тщательно, стараясь не передавить тощей конечности, перебинтовал. Дыхание у больного можно было заметить только с большим трудом, выглядел он настолько плохо, что невольно приходила на ум мысль: «Не жилец».

От понимания, что, вероятней всего, Иржи не выживет, заныло сердце.

Однако Бог реагировать на сетования попаданца не спешил, его мысленные обращения оставались гласом вопиющего в пустыне. Отчего ему захотелось выместить на виновниках произошедшего нараставшую злость.

«Всех убью, один останусь! – вспомнилась любимая присказка одного из литературных героев. – Я вас научу свободу любить, к работе с умом подходить!»

Бережно укрыв товарища одеялом, выпрямился, окинул взглядом присутствующих, собираясь послать кого-то за главным лекарем госпиталя, Пьетро Аквилани, но, уже раскрыв для этого рот, заметил итальянца. Тот скромно прислонился к стене в углу, подобно всем присутствующим, не желая попасть под горячую и очень тяжелую руку колдуна. Вопреки прежнему мнению об итальянцах, лекарь из Падуи имел немалый, в районе метра восьмидесяти сантиметров, рост, белую кожу, темно-русые волосы. Правильное, в юности, вероятно, красивое лицо его уродовали несколько характерных шрамов на щеках и лбу, о происхождении которых лекарь, кстати, прекрасно владевший шпагой, рассказывать не спешил.

– Пане Пьетро, прошу, подойди ко мне, начальнику по углам прятаться не полагается.

– Я нет прятался, я не хотеть мешать, – ответил тот и без признаков страха подошел.

– Так кому ты не хотел мешать?

– Тебе.

– А может, придурку Беккеру, который вопреки моему запрету вздумал пускать кровь и без того малокровному, да еще больному человеку?

– No, no! – выставил итальянец руки перед собой, как бы защищаясь от несправедливого обвинения. – Я писал, что Беккер не есть медикус, а есть зубодер и обманщик!

Последнее предложение он сопроводил широким взмахом правой руки. Собственно, когда Аквилани начинал говорить, сразу становилось видно, что он не саксонец или бранденбуржец, а сын знойной Италии, общался почтенный доктор медицины не только с помощью языка, но и мимики лица, жестикуляции рук.

– Кому писал? – затупил Аркадий, начиная осознавать, что здесь главный виновник совсем не его новый собеседник. Желание всех помножить на ноль стремительно утекало, замещаясь нехорошим, неприятным подозрением (пока подозрением).

– Порка мадонна мамма миа! Как кому?! – удивленно раскрыл глаза и всплеснул руками Пьетро. – Тебе!

– Когда писал? – еще теплилась в характернике надежда, что письмо до него не успело дойти.

– О!.. Давно, совсем давно, – замахал верхними конечностями итальянец.

Собственную полноту Аркадий имел привычку сильно преувеличивать, как и степень личной вины. Так уж получилось, что мало-мальски приличное представление о болезнях и их лечении в целом имел только он и никто другой. С набором медперсонала немногих выстроенных лечебниц существовали огромнейшие трудности, не всякий в них мог работать. Приходилось брать всех, кто подходил хотя бы условно.

К тому же он быстро убедился, что люди остаются людьми вне зависимости от века, в котором родились. Стучали друг на друга лекари, как голодные дятлы на гнилом, полном внутри червей дереве. Доносы на ужасном русинском, латинском, иногда и на разных диалектах немецкого и итальянского сыпались в его немногочисленную канцелярию в большом числе. Покопавшись немного в них, он ощутил самую натуральную тошноту, будто в дерьме копался, после чего больше такую литературу не читал из принципа. Да и уличное воспитание сказывалось: с младых ногтей окружающие относились к стукачам плохо, мамочка опять-таки об этом вещала, осуждая доносчиков на прогрессивно мыслящих творцов. Потом, правда, выяснилось, что эти прогрессивно мыслящие друг на друга без всякого принуждения в органы жаловались, стараясь утопить конкурентов. Однако сильно выраженная нелюбовь к стукачам и стукачеству осталась.

Так и не сделав больше никому выговоров, Аркадий – в явно расстроенных чувствах – покинул госпиталь. Медперсонал смог облегченно вздохнуть, кое-кому пришлось чистить одежду – вжимаясь со страху в стену, они теперь имели побеленные спины. Это у многих вызвало нервический смех – пронесло.

Впрочем, облегчение получилось недолгим. Утром, так и не придя в сознание, тихо перешел в мир иной Иржи Немец. При тяжелой простуде, если не воспалении легких, то кровопускание его бы точно убило, хотя не факт, что Иржи выжил бы и без этой медпроцедуры. Антибиотики пока только искались – не так уж легко их выделить, еще труднее наладить массовый выпуск, когда вокруг семнадцатый век в не самой развитой стране.

Москаль-чародей перенес производственное совещание на следующий день и лично провел следствие о причинах смерти Иржи Немеца.

В ходе допросов выяснилось, что обвиняемый дежурил по госпиталю в момент привоза туда больного и сам определил его на лечение в свою палату. Вероятно, зная о теплых, почти дружеских взаимоотношениях чеха с большим начальником, решил выслужиться. Тем более что состояние пациента тревоги не внушало – обычная простуда, для излечения которой нужны, скорее, отдых и хорошее питание, чем лекарства. Все в округе знали, что ученый сутками не выходит из лаборатории и ест нерегулярно.

Однако вскоре положение усложнилось – подскочила температура, Иржи стал периодически терять сознание и бредить. Беккер запаниковал: воспаление легких, по тем временам, часто приводило к летальному исходу. Смерть такого пациента не могла не вызвать гнева у опекавшего его колдуна, слухи о котором ходили один страшнее другого. Лекарь-немец в отчаянье даже подошел к главврачу госпиталя, предлагая перевести больного из его палаты к больным, которых лечил итальянец. Но тот, когда осмотрел чеха, от такого варианта событий отказался – перспектива взвалить на себя ответственность за смерть друга большого вельможи Аквилани не привлекала ни в малейшей степени.

Срочно собранный консилиум выдал несколько советов, коим Беккер последовал, но больной продолжал балансировать между жизнью и смертью, все реже приходя в сознание, температуру сбить не удавалось ни средствами европейских медиков, ни местных знахарок и ведунов. Приезд в городок характерника только усугубил ситуацию для лекаря. В конце концов, запаниковав, он решился на запрещенное кровопускание, которое сам считал чуть ли не панацеей от всех болезней.

Один Бог мог знать, смог бы выздороветь ученый без безусловно вредоносной в данных обстоятельствах операции. Вспоминая бледность и худосочность весьма неплохо зарабатывавшего Иржи, Аркадий сам в этом сомневался, решив про себя заставить всех ученых заботиться о своем здоровье в приказном порядке. Однако вероятность, что чеха убило именно кровопускание, имелась, причем немаленькая, спускать самовольство генеральный лекарь не имел права.

Москаль-чародей выполнил обещание и на следующий день после смерти Немеца лично присутствовал на похоронах товарища, под гроб которого привязали невольного убийцу. Беккер хотел как лучше, а получилось…

Немец, которому в рот предусмотрительно вставили кляп, отчаянно мычал, наверное, пытаясь вымолить прощение, но казацкие законы неумолимы. При огромном стечении народа – зрелищ людям тогда не хватало – гроб с убийцей под ним торжественно-медленно опустили в могилу. Просительное мычание сменилось воем отчаянья, тронувшим, вероятно, не одно сердце – сочувственный шепоток зашелестел над толпой, – однако похороны продолжились. Москаль-чародей – будто ничего не слыша, с каменной физиономией – первым бросил в могилу на чуть пошатывающийся от безнадежно-бессмысленного ерзанья казнимого гроб горсть сухой земли, перекрестился и отошел в сторону. Его действие повторили его охранники, ученые и инженеры, работяги, помогавшие Иржи воплощать свои изобретения в жизнь… подсуетились, стараясь засветиться перед большим начальством, и несколько работников госпиталя. Аквилани предпочел к могиле не подходить, хотя на похоронах присутствовал.

Беккер выл все время засыпания могилы. До окружающих его вопль отчаянья доносился все тише и тише – земля заглушала звуки. Но и после водружения временного креста – постоянный обелиск стоило ставить уже позже – из-под земли вроде бы некоторое время слышалось тоскливое «Уууу!»

Справедливая – с точки зрения закона, народа и начальства – казнь имела последствия. Из госпиталя под разными предлогами сбежало с четверть персонала, существенно выросли трудности с его набором во всей Вольной Руси. Москаль-чародей стал героем еще одной широко распространенной страшилки и начал внимательно относиться к доносам, поставив на их разбор несколько человек. Грамотеев катастрофически не хватало, их нашлось бы куда пристроить, но вопль из-под земли еще долго приходил в кошмары генерального лекаря, вынуждая избегать повторения случившегося.

Аркадий много раз возвращался мысленно к этому эпизоду, переживал его снова и снова, сожалел о своем решении, но сделанного не вернешь. Да, стоило придавить немца втихую, без показательной жестокости, наверное, это было бы полезней для развития медицины на Малой Руси, только что толку жалеть? Вопреки таким стройным и правильным умозаключениям, немец периодически – слава богу, не слишком часто – тревожил своим «Уууу!» сны характерника, поднимая его из постели в поту и вынуждая пить успокаивающее. Сколько уже человек сгинуло по вине, сколько уничтожено по прямому указанию попаданца, не сосчитаешь. Немалое число убил он лично, своей рукой, а вот регулярно мстить за свою смерть смог один Франц Беккер.

Проводить какие-либо совещания после похорон не хотелось категорически, поэтому все дела перенес на следующий день. Кратко поучаствовал в поминках, а потом закрылся в собственной, выстроенной для него хатынке – в связи с частыми визитами сюда собственное жилье было не прихотью – необходимостью. Затем, плюнув на колдовские и лекарские наставления, прилично принял на грудь сладкой наливки, пораньше лег спать. Кстати, спал плохо, с кошмарами.

На совещание явился без опоздания, мрачный, с черными кругами под глазами и больной головой. Но пульсирующая в висках боль не помешала ему заметить изменение отношения к себе. Если раньше его здесь воспринимали как старшего товарища, доброго начальника, весьма квалифицированного и много знающего коллегу, то тем неприятнее было заметить в глазах многих страх. Не было слышно и привычного гула голосов – он умолк совершенно. Вставание при появлении начальства в зале выглядело уж очень поспешным. От этих всех изменений у попаданца опять заныло сердце, ему пришлось приложить немалые усилия для сохранения вежливого безразличия на лице.

– Извиняюсь, что вынужден был отложить это срочное совещание, сами знаете, по каким причинам. Предлагаю почтить память безвременно ушедшего от нас товарища минутой молчания.

Естественно, возражений не последовало, люди молча, с печальными лицами выстояли вместе с ним. Многие про себя молились – это было заметно по шевелению губ. Перекрестившись, Аркадий предложил всем сесть и, дождавшись, когда люди рассядутся поудобнее, сел сам.

– Приехал сюда я сразу по нескольким делам, но вот пришлось отвлечься на трагическое событие. Будем надеяться, что его душа уже в раю, а у нас еще много дел на Земле, в том числе недоделанных так нелепо умершим Иржи.

Во-первых, остается в силе еще на несколько месяцев приказ о преимущественном сверлении револьверов, пусть в ущерб ружейным стволам. Казакам и союзникам сейчас нужнее револьверы. К каждому по-прежнему необходимо производить по одному запасному барабану. Остается в силе указ о максимальном рабочем дне для сверлильщиков, с полной поштучной оплатой, премиями за дополнительно сделанные стволы и штрафами за брак. Любое уменьшение зазоров между стволом и барабаном, снижение потерь из-за ненужного выхода газов при выстреле будет вознаграждено.

Во-вторых, в пушечном цеху прошу сосредоточиться на сверлении трехфунтовых казнозарядных кулеврин и литье длинноствольных сорокавосьмифунтовых пушек. Соотношение меди, олова и марганца для орудий делайте по рекомендации покойного Иржи.

Аркадий широко перекрестился и сделал небольшую паузу, всматриваясь в зал. Ученые слушали внимательно, кое-кто, вытащив записные книжки, делал записи карандашами.

– В-третьих, еще одна вряд ли приятная для некоторых новость. Большей части литейщиков чугуна предстоит переезд под Кременчуг.

– Но там есть плохой руда! – не выдержал один из металлургов.

Москаль-чародей невольно поморщился, он и сам это знал.

– Не плохая, а менее богатая, это правда. Здесь процент содержания железа куда больше, но, к великому моему и гетмана сожалению, выплавка чугуна и переделка его в сталь там будет обходиться намного дешевле. Логистика, чтоб ее!.. Из-за порогов доставка угля сюда стоит чуть ли не дороже, чем его производство. Как мы ни ломали головы, придется переносить производство чугуна и стали под Кременчуг. По договору с Москвой будем получать древесный уголь, да и наш, с Припяти, легче туда довезти. Более того, когда успехом завершатся работы по замене его коксом, который можно спечь из найденного выше порогов каменного угля, его также удобнее доставлять туда.

Настроение от этого объяснения у попаданца ухнуло куда-то вниз, в сверхглубокую скважину, пробуренную для доставления ему неприятностей. Захотелось сплюнуть и выматюкаться, только и от этих маленьких удовольствий пришлось отказаться. Не полагается прилюдно генеральному лекарю так себя вести, даже если очень хочется. В ближайшее время предстоит затушить местные домны и построить вместо них новые в другом месте, и главного виновника огромных трат искать не надо.

Аркадий опять в приступе самобичевания забыл, что в момент зарождения производства здесь, в районе Кременчуга, пылала гражданская война, ни о каком серьезном строительстве там речи быть не могло. Да и разведка нескольких богатых месторождений железной руды уже в ближайшем будущем даст возможность рассредоточить производство. Планы доставки кокса из района Павлограда, здесь пока не существующего, или из Донецкой области уже имелись, только требовали для реализации слишком много средств.

Успокоив по мере возможности людей, встревоженных грядущим переездом, он закруглил совещание. Остальные дела могли и подождать, можно было готовиться к отъезду домой, куда он и выехал ранним утром следующего дня.

Чтоб не глотать пыль из-под копыт чужих коней, ехал первым, с двумя охранниками, следующими на полкорпуса сзади по бокам. За годы жизни в Чигирине успел, большей частью невольно, «наступить не на одну ногу», но – на данный момент – засады не опасался. Ну, точнее, почти не боялся – не забыл еще о прошлых покушениях на собственную жизнь. Случайные же лихие люди, даже при двойном численном перевесе, вряд ли решатся атаковать вооруженных до зубов всадников на хороших лошадях. Невольно отметил, что парни из охраны наставления помнят и в пути не дремлют, внимательно вокруг посматривают.

Настроение в дороге у Аркадия упало до отметки «ниже плинтуса», ничего толкового по работе в голову не приходило. Вертелись там мысли о проклятом немце, и никак не получалось их изгнать, как ни старался. Поэтому догнавшему его во главе почти такого же по величине отряда Лаврину Капусте, еще одному заместителю Золотаренки по контрразведке, также стремившемуся в Чигирин, Москаль-чародей непритворно обрадовался.

Встретились два «кровавых гэбиста» случайно, оба возвращались в столицу, но с разных дел. Капуста с несколькими сотнями Чигиринского полка перехватывал банду разбойников – частично сечевиков, частично просто гулящих людей, – ограбивших большой торговый караван на Дону. Наличие в центре государства Сечи со многими тысячами заточенных на бандитизм людей, да еще и нередко очень умелых воинов, становилось все более и более острой проблемой для Малой Руси.

Молодая вороная, с кокетливыми белыми «носочками» на передних ногах, кабардинская кобылка Ласточка под седлом Лаврина прядала ушами и проявляла беспокойство, вынуждая всадника себя успокаивать. То ли действительно тревожилась, то ли заигрывала с конем Аркадия. Купленная, кстати, в табуне Москаля-чародея прошлогодней осенью – жена всерьез занялась коневодством, точнее, продажей коней из нескольких табунов, принадлежащих мужу. Выращивали коняшек, холили и лелеяли их профессиональные табунщики, большей частью ногаи. Еще в позапрошлом году пришлось – из-за опасности черкесских набегов – перегнать табуны из Придонья в Приднепровье, но и здесь опасность для такой собственности имелась нешуточная. Банды запорожцев грабили своих почти с такой же легкостью, как чужих. Жесточайшие репрессии кошевого атамана лишь удерживали бандитов от полного беспредела. Пока лошадей спасала мрачная и громкая слава их хозяина, колдуна-характерника, но в долговременность такой крыши не верилось. Способность казаков залезть хоть к черту в пасть – если можно сорвать хороший куш – была хорошо известна всем.

Хотя ехали не спеша, обгоняли по дороге многих. Что, впрочем, не удивительно: при передвижении верхом на чистокровных или полукровных лошадях нетрудно превосходить в скорости телеги, запряженные волами, да еще и груженые. Часто Аркадий ловил взгляды селян, вырвавших время между пахотой и косовицей для поездки по неотложным делам в город. Мальчишки и парни смотрели восхищенно-завистливо, вероятно, представляя себя на его месте, на красавце-жеребце, в шелках (во избежание обзаведения вшами он носил только шелковую одежду – имел такую возможность) и с дорогущим грозным оружием. Разве что гречкосейный соломенный брыль они бы ни за что на его месте не надели – не подобает важному пану такой головной убор. Девушки нередко бросали очень многообещающие взгляды, думая, наверное, что хоть и староват, с сединой в бороде, зато какой богатый и видный. К сожалению, их родители, гречкосеи, со своими весьма самостоятельными супругами – как и в двадцать первом веке, на этих землях в семьях часто реальным лидером была женщина, сам знаменитый колдун тому пример, – зыркали на явного представителя казацкой старшины без всякой любви. Восторги по поводу освобождения от панской угрозы и принудительного окатоличевания сменились недовольством из-за отсутствия доступных прежде городских товаров. О том, что именно сами селяне увлеченно резали горожан при изгнании поляков, зачастую и православных – за ношение городской одежды, – они категорически вспоминать не хотели. Если чего-то не хватает, то виноваты власти.

Шедший на загляденье ровно Ворон весьма благосклонно отнесся к заигрываниям Ласточки, но здесь ему ничего не светило. Ей подберут, когда хозяин посчитает нужным, кабардинского жеребца в партнеры – чистокровные жеребята стоили куда больше полукровок. Впрочем, половое воздержание Ворону не грозило – имелись у Москаля-чародея ахалтекинские кобылицы, да и – как все жеребцы – он не был расистом, с удовольствием охаживал нечистокровных кобыл, в результате чего получались красивые и недешевые детки.

– …усих там и похватали, никто не утек.

– Шо, прямо всех? Они разве не сопротивлялись? – Удивление в голосе Москаля-чародея прозвучало совершенно искреннее. Банда в более чем две сотни всадников, большая часть которых прибыла с Сечи, вполне способна оказать серьезное сопротивление трем сотням Чигиринского полка, во главе которых Капуста ходил на ее ликвидацию.

Лаврин крутнул пальцем ус, лихо сдвинул шапку к левому уху, презрительно махнул рукой.

– Перепились як свиньи, сразу как на одном из бусов бочонки со спиритусом нашли. Та й потом выяснилось, що у каждого третьего и оружия-то не было. С дубинками на дело пошли. Это ж большей частью совсем опустившие пропойцы и бесштанные трусы сбились. Як на Литву идти, так у них здоровьячко не позволяе, а як своих братив грабуваты, так здоровьячко не помеха. Шваль подзаборная!

– Стой, а кони, а наводка на место ночевки? Откуда такой голытьбе их взять? Бесштанные такое дело замутить ни за что не смогут!

– Це ты правильно заметил. Я первым делом, когда они прочухались, заводил выявил для допроса, а остальных – к большой купецкой радости – там же кого повесил, а для кого веток не хватило, утопил, мешки купцы для того пожертвовали. Сами предложили, когда мои трудности с казнью увидали.

– Да хрен с ними, этими придурками! На дне им самое место, чтоб раки не голодали. Что атаманы их показали?

– Так я ж хотел по порядку рассказать. Атаманы… да яки они, к бису, атаманы?! Лишний раз рот неохота пачкать погаными словами, а других они не заслуживают. Ясное дело, поспрашал я их, без всякого снисхождения поспрашал. Только-то пытка их оказалось зряшной затеей. Стоило их к деревьям привязать да огонь разжечь рядом, как запели, крысы, что твои соловьи, все, що знали, выложили. От боли начали выдумывать бог знае що, нихто ничего нового не вспомнил.

– Щоб тебе, Лаврин!..

– А сам, помнишь, як речь повел от начала времен, когда Земля была еще тепленькая, а по ней бегали мамонты…

– Так тогда же я ждал прихода еще двух человек, хотел сразу всем рассказать, а вас нетерплячка разобрала. Сейчас же мы с тобой вроде бы новых собеседников не ждем? Прекращай баловаться!

– Все, все, рассказываю, хотя рассказывать-то и нечего. На масленицу к ним один человечек подошел, представился Анджеем Ковальским…

– Поляк?!

– Хотел он, щоб его за ляха приняли, только просчитался. Среди цих… атаманов, один природный лях был, щоб йому в аду чорты покою не давали. Так цей лях-розбышака опознал в говоре цього Ковальского литвина з Смоленщины чи Брянщины.

– А они сейчас под царем. Неужели московский след?

– Може, московский. А може, й литовський чи совсем шведский. А лошадок-то им татары подогнали, крымские, ширины. Вот и гадай.

Аркадий привычным жестом полез чесать под брылем затылок.

– Думаешь, что этого Ковальского нам больше не увидеть?

– А ты сам-то?

– Да и мне кажется, что он давно к хозяевам ускакал. Словесный его портрет нам эти разбойники оставили?

– Обижаешь! Самый подробный. Це единственное, що они под пытками сумели дополнить, остальное, як говорил, сразу выложили.

– Значит, ничего похожего на Моцоку?

– Там волчья стая была, никого из их старшины живыми взять не удалось, а здесь облезлые крысы. Хотя…

– Вот именно, есть нехорошая аналогия. Купцы хоть не сильно пострадали?

– Бог спас. Спиритус почти весь вылакали, рыбу вяленую не столько пожрали, сколько попортили, как крысы, немного других товаров сломали-изуродовали спьяну, все, что раскрали, мы сразу и возвернули.

– Никого не убили?

– Нет, слава богу. – Лаврин широко перекрестился. – Убить не убили, а несколько парубков и купчишек потолще ссильничали. Бесштанные, що с них взять?

Аркадий сплюнул в дорожную пыль. Бесштанные были дном запорожского общества. По природной трусости в походы ходить боялись, жили в Землях Запорожских вольностей чем придется, спали часто в ямах-пещерах вповалку, содомия там – в таких-то условиях – процветала, хоть на самой Сечи за нее вешали или на кол сажали.

Лаврин только чуть заметно – не жест, намек на жест – повел плечами. Отношение к трусам среди казаков было единодушным, в высшей степени презрительным. Если уничтожение Моцока с компанией вызвало среди сечевиков не только одобрение (на святое покусились), но и сожаление: «Яки хлопци сгинулы…», то казнь этих ублюдков заведомо обречена на всеобщую похвалу.

– Кого-нибудь из атаманов донских видел?

– Кошеля. Мы там подзадержались, на реке, допрос, казнь, отдохнуть ребятам не мешало. А к вечеру еще один караван из бусов подтянулся, по Дону теперь туда-сюда много плавают. Вот в этом караване на север следовал бывший наказной атаман, что-то ему с царскими воеводами на Слобожанщине понадобилось обговорить.

– Однако повезло.

Кошель Михаил фактически руководил экономической жизнью Дона на всем протяжении атаманства Татаринова, предпочитавшего воевать, а не сидеть в столице и разбирать скучные торговые вопросы. При сменившем погибшего Татарина Шелудяке Михаил потерял наказное атаманство, но остался очень влиятельной фигурой, выражающей интересы прежде всего зажиточных казаков. Не в последнюю очередь благодаря новациям Аркадия часть из старых казацких родов – те же Шапошниковы – превращались в богатеев регионального масштаба. Вольница вольницей, а влияние старшины было на Дону огромным и непрерывно росло. Будь у казаков время, здесь вполне могла вырасти торгово-промышленная республика типа Генуи или Венеции. Количество мануфактур уже перевалило за два десятка, причем они производили очень разнообразную продукцию, множились угольные шахты, росло число предприятий военно-промышленного комплекса. Беспошлинная торговля как с Великой, так и с Малой Русью способствовала оптимизму хозяев, стремительно росли в степях стада лошадей и овец.

– Да, сам не ожидал его встретить.

– Сильно гневался? Убытки возместить требовал?

Лаврин немного задумался над формулировкой ответа. Однако тут в беседу вмешались. Оводы или слепни. Сразу несколько из них атаковали собеседников, как особо лакомую цель выделив Капусту. Небольшой отряд догнал на дороге незначительное стадо волов, перегоняемых флегматичными молдаванами или волохами. Обычно массовая перегонка скота с Балкан происходила в самом конце лета или осенью, а здесь, видимо, выполняли особый заказ. Малая Русь, в меньшей степени Русь Великая и Дон, перехватили у Гданьска этот вид товара. В связи с освоением новых земель нужда в волах здесь была огромная. При приближении вооруженных всадников пастухи сами отогнали скотину на край дороги и обочину, благоразумно открывая путь более сильным. Только кровососущим насекомым на грозное оружие казаков было наплевать. Помимо самого Лаврина, вынужденного отмахиваться от претендентов на его кровь, насекомые уделили внимание и его средству передвижения.

Ласточка взбрыкнула от болезненного укуса и, воспользовавшись ослаблением контроля со стороны всадника, рванула галопом вперед, подальше от кусючих кровососов.

Опасаясь стать следующей жертвой атаки с воздуха, Аркадий позволил Ворону перейти на энергичную рысь, его примеру последовала охрана. Оводы или слепни не стали за ними гнаться, вернулись к трапезе на неспешно двигавшихся волах.

Догнали унесенного собственной лошадью сечевика быстро, он в саженях ста далее по дороге остановился и принялся успокаивать разнервничавшуюся кобылу.

– Ох, Лаврин, шось тут не тэ. С чего это мухи твою морду больше любимой пищи возжелали? С утра ничем не натирался?

– А щоб ций сволоти!.. И чого бог такую пакость создал? – не стал обижаться на естественную в пиратских братствах Северного Причерноморья подколку сотник, тщательно вытирая чистым белым носовичком лицо, а потом, сняв шапку, выбритую голову.

Продолжив путь, возобновили разговор.

– Кричать Кошель не кричал. Сам знаешь, умный человек и, що он мне не начальник, понимал. Возмещения не требовал, не дурень, понимает, що Хмель за крысюков грошей не даст.

– Расскажи о вашем разговоре.

– Ну… поздоровкались. Потом он глянул на дерево, удивился, що мало гультяев висит. Я ответил, що туточки негде их вешать, пришлось топить. Он поскучнел, тебя вспомнил.

– Меня?

– Ну, так ты ж, когда в Азове жил, на казни за незаконную порубку настоял?

– Было дело, помню, вешали. Ведь там и без того деревьев мало – степь. А если все приехавшие его по делу и без нужды уничтожать будут, их скорая беда ждет.

– Дошло до них. Как ты съехал в Чигирин, они это дело – казни за порубку – похерили, посчитали, что и плетьми можно обойтись, да и те редко кому доставались. А людей-то там раз в десять больше стало…

– Если не в двадцать-тридцать.

– Тем боле! В общем, вырубили почти все уже, к бисовым детям, особливо по берегам Дона, по которому караваны один за другим идут туда-сюда, как только лед сойдет. Так в некоторых местах уже и трава хуже растет!

– О чем я их предупреждал.

– Вот как припекло, так и вспомнили. Теперь порубщиков всерьез ищут, нередко находят и на солнышко просушиться вывешивают, да еще плетей всем родычам добавляют. Кошель просил тебя написать, где и какие деревья высаживать надобно – плохо, мол, приживаются.

– Напишу, – тяжело вздохнул Аркадий. Нетрудно было предвидеть экологическую катастрофу и несерьезность поначалу отношения к такой угрозе казаков.

Помолчав немного, Аркадий спохватился:

– Хватит о деревьях. Шо о самом ограблении Кошель сказал?

– Гэх!.. – То ли пылью поперхнулся, то ли еще чем Капуста, после чего смачно сплюнул и продолжил нормальным голосом: – Просил предупредить, що хтось хочет случаями запорожских налетов воспользоваться, уж очень упорные слухи супротив Хмеля по донским городкам пошли.

– Какие слухи, он уточнял?

– Так. Будто Богдан замышляет все вокруг под себя подмять. И Сечь, и Дон, и куски московских та польских земель.

– «Съесть-то он съест, да кто ж ему даст?» – ухмыльнулся Москаль-чародей. – Он бы, может, и не отказался, только вокруг, пожалуй, такого умника и нет. Понимает, шо кусок шире пасти. В авантюру не полезет, ему и на захваченных землях хлопот хватает, сам знаешь.

– Да, гетман – голова! – согласился Лаврин, естественно, Ильфа и Петрова не читавший, но невольно подтвердивший своим ответом бессмертность классики. – И про хлопоты ты правильно заметил, кому, как не нам с тобой, о них знать.

– Ничего, скоро главное событие года начнется, перед которым даже великая победа над шведами померкнет. Так, пожалуй, про аппетит Хмеля эти сплетники правильно догадались, только не догадались, на шо он нацелился.

– Так, ох и гул пойдет… як бы не по всей Земле.

– Всей не всей, а таки пойдет.