Таки из-за острова и именно на стрежень. Вот только не так, не там, не тогда и не с теми.

Не торжественно-песенно выплывали, а вынеслись, гребя часто и с силой. Без того шедшие быстро, завидев добычу, сечевики заметно ускорились, стремительно приближаясь к своим жертвам – двум большим, тяжело груженным, одноразовым, Аркадий бы назвал их баржами, большая часть участников рейда, посчитала насадами, – несомым течением на север. Участился ритм барабанов, синхронизировавших греблю, весла чаще стали мелькать в воздухе. И не парадно-расписные челны это были, а внешне невзрачные чайки, успевшие потемнеть от времени, небольшие, но боевые кораблики, обложенные по бортам снопами высохшего бурого камыша. Кто-то казаков хекал при каждом гребке, кто-то находил в себе силы еще и выкрикивать нечто матерно-ободряющее для других. Ну, и события разворачивались не на матушке-Волге, а в месте впадения Буга в Вислу; баржи сплавлялись по вздувшейся от весеннего половодья Висле как раз в момент их прохода мимо устья переполненного мутной водой Буга, и появились там казаки. Шансов не то чтобы отбиться или уйти на судах, даже сбежать на берег у поляков не имелось: при дувшем с умеренной силой встречном северо-западном ветре зерновозы на резкие маневры не способны. Да руководил налетом не прославленный Степан Разин, на момент происшествия еще совсем юный, а не менее легендарный Иван Сирко. Впрочем, свой путь в сказания и песни Иван только начал.

Увидев несомые Вислой насады, наказной атаман, шедший на первой чайке, в первый миг глазам своим не поверил: слишком желанна была такая встреча, подумал – мара (мираж). Искоса глянул на впередсмотрящего, как раз в этот миг обернувшегося к нему с выражением радостного изумления на лице.

– Батьку, глянь, – сопроводил выкрик-обращение сечевик жестом, тыча пальцем вытянутой вперед руки на неспешно несомые течением насады.

И только тогда Сирко позволил себе поверить. Не обнаруживая волнения, впрочем, внешне – разве лицо немного потемнело и сильнее выделилось на нем большое родимое пятно.

– А ну, хлопцы, чаще гребите, кажись, Господь откликнулся на наши молитвы.

– Як же, на наши, – не удержался от реплики один из записных острословов, Константин Пидкуймуха, которому и тяжелая работа не мешала развлекать людей. Заткнуть ему рот мог разве что поцелуй прекрасной панны, из-за чего веселуна на разведку или диверсии никогда не брали. – Потом скажут, шо це наш святой кого-то на небе уговорил или в другому мести… – Шутник выделил интонацией последние два слова и сделал многозначительную паузу, давая возможность окружающим сообразить, в каком еще месте помимо рая мог попросить или потребовать помощи Срачкороб.

– Он может.

– Та чорты що хош сделают, только б он до них не попал.

– А мы, сирые и убогие, сколько лет рядом с ним живем…

– Зато потом в рай попадем, за грехи на земли отмучились.

Барабан учащал ритм, даваемый гребцам, и скоро от перенапряжения сечевикам стало не до юмора. Даже самые болтливые вынужденно перешли на односложные выкрики-подбадривания. До непосредственной атаки наказной атаман ничего больше сделать не мог и невольно предался воспоминаниям.

Война со Швецией, совершенно не нужная и опасно разорительная, накатилась вопреки всем попыткам ее предотвратить. Куда раньше, чем ожидалось, шведы повели наступление сразу тремя армиями. Кривонос разменял свою конницу на вражескую артиллерию и треть пехоты, но отступил к Бресту. Богун здорово проредил вражеские кавалерию и пехоту и также уничтожил всю артиллерию у Делагарди-сына, однако, узнав о расходе боеприпасов и подходе к врагу подкрепления, предпочел отступить к Гродно. Зато Косинский подставил свое войско под удар Делагарди-отца и Радзивилла и был вдребезги разбит, потеряв две трети армии и собственную жизнь – на колу. Деморализованные остатки его армии отступили в Минск, где и попали под окончательную раздачу. Радзивиллу удалось договориться с кем-то в осажденном городе и тайно заслать туда ночью большой отряд наемников, сумевших захватить к утру ворота, через которые и ворвалась литовская конница. Злые на казаков литвины устроили в городе кровавую баню похлеще, чем армия католической лиги в Магдебурге, с самыми что ни на есть натуральными кровавыми ручьями по улицам.

Обеспокоенный этими событиями гетман, собиравший к лету большую армию, в срочном порядке организовал рейд на Гданьск. При этом откровенно недолюбливавший Сирка Богдан, славившийся своей хитрожопостью, сумел повернуть дело так, что Иван добровольно напросился на почти невыполнимое и смертельно опасное задание. Хмельницкий, имевший немалый опыт морских походов, посчитал затею уж очень рискованной. Характерник, которому в помощники навязали еще одного колдуна, Васюринского, это прекрасно понимал, но взялся за дело уверенно. Он чуял, и другой Иван подтвердил, что имеет сходное предвиденье: поход завершится успешно. Однако чуять-то чуял, а мысли о смертельной опасности затеи из головы выбросить не мог. А мало того, самому идти на верную погибель, да еще вести за собой столько достойных казаков… тяжело. Молодой характерник раньше и не представлял, насколько тяжело, однако и не увильнешь ведь, в случае удачи удар по врагу получался страшным.

Теперь можно было не беспокоиться: как раз эти неуклюжие, способные плавать только по течению суда помогут решить поставленную кошевым атаманом задачу – сжечь склады Хлебного острова Гданьска. Естественно, интересовали Хмельницкого и посланного им Сирка не сами сооружения, а то, что в них хранилось – зерно, собранное в прошлом году в Польше. Точнее, та часть, которую удалось шведам сохранить, не отдав голландцам и французам: в Европе в последние годы возник серьезный продовольственный кризис. Хорошо укрепленная крепость на острове со специализированными для хранения хлеба помещениями подходила для сбережения продовольственного запаса идеально.

Уже при разработке плана этого рейда изначально стало ясно, что взять штурмом крепость на острове можно будет только при невероятно большом везении. Хотя возглавили войско сразу два колдуна, Сирко и Васюринский, и один святой, строить расчеты на такую удачу – бога гневить. Об осаде и речи быть не могло, ставку сделали на ракеты с напалмом. Их невеликая, даже по меркам артиллерии середины семнадцатого века точность при пальбе по площади помешать не могла, зато, запылай сразу несколько складов, гарантированно выгорят и остальные: застройка там была очень плотной.

Имей Малая Русь на Буге ракетные каторги, никаких трудностей не возникло бы. Проблема, делавшая рейд походом самоубийц, состояла в том, что с чаек запускать крупные ракеты не получалось: слишком неустойчивой платформой для этого был мелкосидящий в воде кораблик. А перетаскивать в Буг и проводить по мелководьям каторги опоздали безнадежно. Вот и сделали ставку на захват в море более солидного корабля, перегрузке ракет на него и обстрела острова с трофея. Вероятность найти подходящую для этого цель на Висле в это время расценивалась как очень низкая, поэтому рассчитывали на проход в море, где возле Гданьска всегда присутствовали суда и возврат для обстрела обратно в реку. Авантюра чистейшей, ничем не замутненной воды.

Единственное, что давало шанс на удачу – отсутствие шведских боевых кораблей. Их в недавней войне датчане почти полностью уничтожили или захватили, а вновь построенные или купленные у голландцев держались своих берегов. В случае удачи рейда на Гданьск предвиделось резкое усложнение обстановки для всех армий Швеции вне метрополии. От дополнительных поборов и самые надежные союзники взвоют, белокурым гуннам придется вести войну, рассчитывая только на трофеи. В случае неудачи для гетмана невелики потери – полторы тысячи сечевиков, пара колдунов да давным-давно ставший неудобным Срачкороб. Само собой, участниками рейда были только добровольцы: после разграбления Царьграда казаки с легкой душой подписывались на любые авантюры.

Не раз при обсуждении мелькало сожаление, что весной глупо и мечтать о плывущих на север хлебных насадах. Их время – конец лета и осень, а не весна, да и какая, казалось бы, может быть торговля у беспощадно разоряемого юга Польши с прочно оккупированным севером? Разве что шведы, недовывезенные осенью, трофеи вздумают по Висле сплавлять, на это шанс имелся. Про себя именно на них Сирко рассчитывал. Правда, в этом случае предстоял бой с охраной вывозимого имущества, который наверняка заметили бы и на берегу. Заметили и могли сообщить в Гданьск: опередить медленно сплавляющуюся посудину всаднику легко.

Эта встреча кардинально меняла ситуацию, позволяла выполнить задание без запредельного риска, поэтому не то что вслух, про себя радоваться наказной атаман не спешил – боялся спугнуть удачу, она, как известно, девка капризная.

Померяй кто характернику в этот момент температуру, частоту пульса и давление, то в двадцать первом веке его однозначно признали бы больным. Однако сам Иван об отвлечении на лечение даже помыслить не мог: казаку в походе приходится переносить все лишения, которые встретятся. Тех, кто не перенесет, бросят в море или прикопают. Он жаждал увидеть скрывшиеся за мыском силуэты зерновозов, неуклюжих и медленных, но массивных, основательных, вместительных – очень удобных для размещения примитивных пусковых устройств, причем привычного для охранников вида, никак не подозрительных для стражи Хлебного острова. Вслух вроде бы никто и не мечтал, а они вот плывут себе неспешно в нужном направлении. Впрочем, в других направлениях эти насады не ходили – делали их для одного путешествия, до Гданьска, где и разбирали на доски, также востребованный в порту товар.

Насады не растаяли в воздухе и не ускорили свой ход. Первый с прежней неспешностью продолжал свой путь по реке, а экипаж второго – видимо, совсем потеряв соображение от звуков казацких барабанов, задающих темп гребли, – при неуклюжей попытке свернуть круто к берегу развернулся боком к течению. Судя по метавшимся по польским судам фигуркам людей, вопреки античным свидетельствам, бог Пан не погиб, а и в семнадцатом веке от Рождества Христова способен был мутить разум нестойких или недостаточно храбрых мелодией своей флейты. Или характерники придали стуку казацких барабанов, далеко разносящемуся над поверхностью воды, сходное свойство?

Сирко решил атаковать насад, идущий первым, проскочив мимо совершенно потерявшего управление второго, оставив его для абордажа следующему за ним кораблю. Увидев проходящую в непосредственной близости запорожскую чайку, кто-то из экипажа развернувшегося поперек течения судна не выдержал и бросился в реку, пытаясь уйти от казаков вплавь. Учитывая температуру воды, это был, скорее всего, путь не к спасению, а на тот свет. Другой поляк продолжал бессмысленно метаться по судну, третий упал и забился с громкими криками на палубе… от происходящего зримо веяло ужасом и колдовством. Хотя в данном случае волшебство творили не характерники, а казацкая слава. Жутковатая, прямо скажем, для всех окрестных народов.

Передового насада древнегреческая мелодия тоже достигла, но на нем нашелся человек, сумевший противостоять ей и навести там хоть видимость порядка. Впрочем, у трех шляхтичей, размахивающих саблями, но благоразумно не стреляющих, и полутора десятка хлопов и мысли не возникло драться с лезущими с чайки сечевиками. Не стали попусту палить и пошедшие на абордаж казаки. Деловито залезли на высокую, по сравнению с чайкой, палубу, быстро рассредоточились по ней, попутно сгоняя застывших в безвольном ужасе хлопов на нос. Оружие те сами побросали, попыток сопротивляться не делали. Разве что кого-то из них пришлось приводить в чувство стусанами: бедолаги стояли, застыв от страха, и смогли передвигаться только после энергичного внешнего воздействия.

– Йа протест, – решительно выразил свое отношение к происходящему наиболее богато одетый человек на зерновозе на родном польском. Невысокий, зато весьма объемный, с огромным брюхом, тройным подбородком и обвисшими щеками, как у набившего защечные мешки хомяка. Даже благородная бледность это лицо не украшала, впрочем, она имелась на судне и у явных хлопов: один вид толпы до зубов вооруженных сечевиков способствовал подобному облагораживанию. Зеленый кунтуш, красные шаровары голландского сукна, выглядывающая из-под верхней одежды желтая шелковая рубаха, украшенные разноцветными камнями ножны булатной сабли и уверенность, с которой рука держала дорогое оружие, – все указывало на шляхетство и главенство этого человека здесь. Одетый в грязные, многократно чиненные тряпки, Сирко выглядел рядом с важным паном наглым оборванцем-попрошайкой, разве что сабля – в не менее дорогих ножнах – и револьвер, висевшие на поясе казака, вносили диссонанс в такое понимание происходящего. Характерник заметил не только бросающиеся в глаза детали, но и умный, волевой взгляд поляка.

– И против чего высокоповажный пан протестует? – Атаман спросил без малейшей издевки в голосе, не вынимая клинок из ножен и не хватаясь за револьвер.

– Це произвол. Се есть корабли ясновельможного пана Станислава Любомирского, коронного гетмана Речи Посполитой, вы не маете права… – без труда перешел поляк на русинский.

– У Речи Посполитой действует одно право – право сильного. У пана есть сомнения, що оно на моей стороне?

– Але…

– Нияких але. Ци корабли мне нужны. И я, атаман войска Запоризьского Иван Сирко, их реквизирую.

При звуках имени казацкого главаря лицо предводителя дрогнуло, видимо, до него дошла одна из баек о запорожских колдунах, в которой упоминался Сирко. Однако продолжить энергично и бессмысленно протестовать это шляхтичу не помешало.

– Це произвол. Не маете права. Я буду скаржиться (жаловаться) крулю.

– Маю, маю. В мене сабель больше, – откровенно ухмыльнулся характерник. – Та й высокоповажный пан не скажет, куда ци корабли плывуть?

Рука толстяка, сжимавшая саблю, побледнела, глазки сверкнули молниями из-под скрывших их почти совсем слоев жира. Отвечать на вопрос атамана ему не хотелось. Поставки продовольствия злейшим врагам могли серьезно ослабить положение Любомирских и фатально аукнуться ему самому.

– Так що никуда жаловаться нихто не буде. Прошу пана отдать мне саблю.

Стоявшие за спиной предводителя два более бедно одетых шляхтича дружно бросили свои куда более скромные клинки на палубу, а вот у него самого с этим возникла проблема: кисть руки не хотела расставаться с родовым оружием. Не способствовали успокоению доверенного лица Коронного гетмана и посыпавшиеся как из рога изобилия комментарии сечевиков в его адрес. Крайне неполиткорректные и невежливые. Уже предвкушавший допрос наверняка много знающего об интригах при польском дворе человека, Сирко с пониманием отнесся к трудностям пленника и подождал, пока тот смог наконец разжать кисть правой руки. Захват зерновозов прошел без крови, об утонувшем-таки незадачливом беглеце со второй баржи никто не вспомнил.

За ночь зерно с насадов сгрузили на чайки, а пусковые устройства и ракеты перекинули в обратном порядке. Перегружали его на чайки не только поляки, кроме главного, тот удовлетворял любопытство Сирка, но и сечевики – время поджимало. Принципиальные противники мирного труда, в случае необходимости – для войны или грабежа – они умели работать с невиданными трудолюбием и скоростью. Неожиданная же добыча пиратов радовала: в голодные времена зерно стоило дорого. А вот грузили на баржи тяжелые ракеты казаки уже сами, без поляков. Таскали мешки или смертоносные снаряды сечевики весело и зло, с многословными, совершенно неприличными комментариями, успевая еще подгонять никуда не спешивших польских хлопов, причем не только словесно, с обещанием батогов или купания в Висле, но и пинками. Попытавшиеся было сначала приберечь силы хлопы, забегали как наскипидаренные.

После разгрузочно-погрузочных работ произошло еще одно неприятное действо. Сменившиеся на зерновозах экипажи еще и кроме предводителя обменялись одеждой. К взаимному сильному неудовольствию: поляков не радовали вонючие от антинасекомной пропитки, латаные-перелатаные тряпки сечевиков, казаков – доставшиеся им с трофейной одеждой вши. Высокоповажному пану повезло: человека его комплекции среди вышедших в поход на Гданьск не было. На любом из них его одежда смотрелась бы странно и неестественно.

Почесывание переодевшихся товарищей вызвало у сохранивших походную одежду приступ веселья и волну, нет, девятый вал довольно издевательских шуток. Особенно прикалывались над наказным атаманом, имевшим очень подходящую для этого фамилию. Сирком на Малой Руси обычно называли дворового пса, кабысдоха.

– Глянь, глянь, як чеше. От-от дырку протрет.

– Иване, а ты зубами их хватай, тебе так удобнее буде.

– Семене, а ты чего чешешься? Ты ж уж, а не пес.

– Иване, Иване, ногой попробуй. За ухом тебе же ногою привычнее.

Попавшие под словесный обстрел вяло отбрехивались. Спокойно отнесся к соленым шуткам над собой подчиненных и наказной атаман. Люди без чувства юмора на выборные должности в пиратском братстве Северного Причерноморья не попадали.

Сирко в перегрузке не участвовал, увлекся допросом разряженного попугаем шляхтича. Ясновельможному Любомирскому хватило соображения назначить в такое сомнительное дело, как торговля с врагом, умного руководителя. Сразу поняв, что колдуна впрямую обмануть нелегко, а разоблачение чревато крупными неприятностями для него лично, поляк честно отвечал на все вопросы. А знал он много, в том числе именно потому, что был умным и образованным. По иронии судьбы польская и литовская шляхта, уверенно ведшая страну к национальной катастрофе, была наиболее образованным правящим классом в Европе. Увы, это как раз тот случай, который характеризуют «не в коня корм». Шляхта преисполнилась чувством собственного величия и с пренебрежением смотрела на всех вокруг, теряя адекватность в восприятии мира.

Университеты университетами, но первым делом пан попросил характерника не губить его истинно христианскую, католическую душу – наверное, слышал о собеседнике что-то совсем уж страшное и связанное с нечистой силой. Век Вольтера и Дидро еще не наступил, даже католическая знать искренне верила в Бога и… его антагониста. На что атаман легко согласился. Со спокойной душой отдававший приказы о массовых казнях, Иван никогда не имел склонности к мелочному садизму и славился как человек благородный даже у татар и поляков. Мужественно встретивший смертельную опасность на палубе, поляк в беседе один на один «поплыл» – непрерывно потел, не мог полностью скрыть дрожь в пальцах. Однако больше, чем потом, от него разило страхом, при всех потугах это стыдное для шляхтича чувство не показывать.

Будучи одним из доверенных лиц очень важной политической фигуры, Ежи Ковальский много знал, а еще о большем догадывался. В том числе и о том, чего знать не мог. Мысленно посомневавшись, Иван решил отпустить и его, а не тащить с собой в Гданьск и не отправлять с зерном на Русь. Недавно оскорбленный ясновельможным паном Станиславом Ежи охотно пошел на сотрудничество с казацкой разведкой. За что и получил сразу немаленький гонорар: вопреки обыкновению, для походов на врага у Сирка имелась при себе большая сумма в золоте. Поэтому допрос затянулся дольше погрузочно-разгрузочных работ.

Наказной атаман отпустил пленных, преодолев соблазн отправить их вместе с зерном на Русь: рабочих рук там по-прежнему сильно не хватало. Хлопы отправились домой, через полстраны пешком, с сомнительными шансами дойти. На казацкую походную одежду в Польше болезненно реагировали слишком многие, порядка опять-таки – на землях, через которые им предстояло идти, – не было совсем. Шведы контролировали только города и селения на основных дорогах, вокруг же царило голое право силы, зачастую с лютейшим произволом. От которого, впрочем, хваленый шведский порядок отличить было мудрено. Совсем не случайно их прозвали «беловолосыми гуннами», да и религиозная рознь раздирала Польшу все более жестоко, по-«живому». Протестантская армия не могла не вести себя в католической стране иначе как войско оккупантов. Шляхтичи, не без труда раздобыв лошадей, рванули в Силезию докладывать Любомирскому о неприятностях. У пятерых конных и оружных всадников шансов это сделать имелось куда больше, чем у двух с небольшим десятков хлопов добраться до родных селений.

Сирко, не имея на это полномочий, пригрозил, что если Коронный гетман не поспешит с началом изгнания шведских оккупантов с земли Ойчизны, то весь мир узнает об участии пахолков ясновельможного пана в атаке на Хлебный остров. Нешуточная угроза. Шведы могли по такому поводу не только реквизировать всю его собственность в пределах зоны оккупации, но показательно разрушить все имения рода. Не менее важным обстоятельством было то, что другие магнаты обиделись бы за ужесточение хлебной торговли, существенно ослабив его позиции при дворе. Возросшая при этом популярность среди патриотов вряд ли компенсировала бы убытки. Мнением плебса и нищих шляхтичей пан Станислав привык пренебрегать, а польские патриоты почему-то практически поголовно принадлежали к этим слоям населения. Впрочем, благодаря отвлечению большей части армии королевы Кристины на войну с казаками условия для отвоевания своих земель, изгнания шведов хотя бы с юга и центральной части Польши создались весьма благоприятные.

Насады же утро застало в пути. Взбаламученная половодьем Висла повлекла их к желанной цели, не требуя ничего взамен. Только опытный и очень пристальный взгляд смог бы при этом заметить на них смену экипажей. Казаки охотно предались ничегонеделанью. Запущенная Москалем-чародеем поговорка «Казак спит, а служба идет» встретила среди них полное понимание, хотя, идя на прибыльное дело, они лень отбрасывали, будто совсем ее не имели. Однако, если есть возможность плыть к цели не прилагая рук, то почему бы не побездельничать? Правда, ночью это показное безделье сменялось интенсивной суетой: команды учились собирать на ощупь пусковые устройства, подтаскивать к нему нелегкие ракеты. Делать это днем они и раньше умели, теперь приспосабливали свои навыки к работе без освещения.

К Гданьску суда прибыли, как и рассчитывали новые команды, к концу светлого времени суток, когда затевать разгрузку было уже поздно. Поэтому никого не смутило их заякорение к юго-западу от Хлебного острова. Удивления прибытие зерновозов в апреле здесь не вызвало. Видимо, не один пан Любомирский предпочитал продавать хлеб весной по полуторной, если не двойной цене. В связи с некоторой отдаленностью стоянки разленившаяся стража – война-то где-то далеко – даже не посчитала нужным проверить их немедленно, отложила это дело на потом, за что впоследствии огребла от начальства по полной программе.

Стоило темноте плотно укутать землю, надежно накрыть водную гладь, как на прибывших судах активно забегали команды, что обычно случается разве что при угрозе затопления. Ночью добрые люди спят. Хотя необходимо иметь богатейшее воображение, чтоб так назвать казаков, вышедших в этот поход. Для них-то, «работников ножа и топора, романтиков с большой дороги», ночь – привычное время суток для профессиональной деятельности. Не было в мире других таких любителей (и умельцев) заявиться в гости с первыми лучами солнца, да еще с гарантированно высоким эмоциональным откликом для хозяев. При неожиданном появлении в крепости казаков спокойствие сохраняли только беспамятные или мертвые.

Поглядев на подготовку к обстрелу, никто не посмел бы обозвать сечевиков лентяями и неумехами. Суетились и бегали – вполне осмысленно и целенаправленно – они на судах, как муравьи в темных ходах родного муравейника. Разве что усами меньше шевелили: к сожалению, человеческая физиология не предусматривает возможности ориентирования с помощью растительности на лице. А жаль, усы-то у многих имелись вполне подходящие, в десятки сантиметров длиной. Щеголи их вынужденно вокруг собственных ушей обматывали во избежание несчастных случаев.

Освещать эту суету Сирко не разрешил. Даже маленькие огоньки могли вызвать подозрение на стенах крепости Хлебного острова, часовые по ним лениво похаживали. Не только на реке, но и в городе возле нее наступили тишина и покой, привлекать к себе внимание не хотелось – любили казаки делать сюрпризы. Работы же предстояло немало. Собрать – в почти полной темноте – пусковые направляющие и направить их на цель, засыпать вокруг палубу заранее прихваченным песком, намочить его забортной водой, снарядить ракеты взрывателями – их для безопасности транспортировали отдельно.

Более того, наказной атаман настоял на предельно быстром выполнении обстрела, что резко повышало его рискованность, хотя вроде бы поводов к такому решению не было. По сообщениям агентов, боевых судов в Гданьске не имелось. Тем не менее Иван приказал спешить, жертвуя даже точностью попадания. Ощущение приближающейся опасности сдавливало ему голову и сердце. Он предвидел неприятности и откуда-то знал, что избежать их можно, только поспешив.

– Чую, що тянуть не можно, – завершил он приказ. А предчувствия характерника тогда имели куда больший вес, чем ныне прогноз погоды.

Посему его подчиненные и уподобились общественным насекомым. Правда, в отличие от муравьев, казаки не могли не выражать свои эмоции вслух.

– Ой-ой-ей. Пальци прыщемив, щоб тоби.

– Не суй их куда попадя, чай не к бабе за пазуху лезешь.

– Стий, стий, куды тягнешь?!

– Як куды?

– Да стий же, сучий сын.

– Сам ты ит улы . А я… – неожиданно вызверился на такое обращение обозванный, оказавшийся принявшим крещение ногаем.

– Оба дурни. Не стийте на проходи.

Причем все эти и многие другие подобные «добрые» пожелания и «ласковые» характеристики произносились только шепотом, ни разу не прозвучало при этом ни одного вскрика или громкого звука. Что свидетельствовало о высочайших профессионализме и дисциплине рыцарей удачи.

Особую проблему представляла переноска уже подготовленных к пуску ракет с взрывателями, основанными на капсюлях. В отличие от известного в ХХ веке напалма, казацкий от соприкосновения с воздухом не загорался – не придумал Аркадий способа получения легких металлов, – но, загоревшись, пылал ничуть не хуже и водой не гасился. Даже одна загоревшаяся до пуска боеголовка могла поставить крест на всей затее. Сечевики это прекрасно понимали, отсюда и нервное напряжение. Однако то ли благодаря молитвам святого Юхима (наиболее распространенная версия на Малой Руси), то ли из-за колдовства характерников, взнуздавших нечистую силу (также широко распространенный вариант событий, особенно вне казацких земель), то ли просто по природной везучести, свойственной многим из участников событий (невезучие на Сечи не выживали), обошлось.

Приготовления закончили совершенно случайно, аккурат к петушиной ночной перекличке – голосистых кочетов в городе и окрестностях имелось много, шведы эту местность не разоряли, а холили и лелеяли, – что вызвало у поляков, немцев и шведов полное доминирование характерницкой версии. Мол, дождались проклятые колдуны прихода полуночи, своего времени, и спустили, натравили на добрых христиан адскую нечисть. Вне Малой Руси и казацких земель такое толкование стало официальным, внеся дополнительные трудности в отношения с государями Европы. При дворах казацкие послы ссылались на умелость своих воинов и полководцев, обещая союзникам поставки грозного оружия. Последний аргумент стал сверхубедительным. В Вене, Риме, Венеции и Мадриде предпочли сделать вид, что верят в отсутствие колдовства.

Петухи оторали, и с приспособленных на скорую руку к войне зерновозов, с примитивных направляющих полетели со страшным воем, с большими огненными факелами ракеты, распуская огненные хвосты – как показалось кой-кому – на полнеба. Естественно, водная гладь отражала происходящее, дав повод к еще одной версии событий – пуску смертоносных снарядов, по сговору с водяной нечистью, из-под воды. Наличие виденных сотнями, если не тысячами свидетелей барж, сгоревших и затонувших к утру, выдумщиков не смущало. Впрочем, впоследствии рассказы о произошедшем были и куда более причудливыми. На насадах, раз уж время таиться кончилось, зажгли по несколько масляных светильников и по паре керосиновых ламп: продолжать таскать ракеты в темноте уже не имело смысла.

На Собещанский остров обрушились изделия истинного хайтека семнадцатого века. Невообразимо огромные, нигде не делали ничего подобного, многокилограммовые снаряды легко проламывали черепичные крыши, и адское, не боящееся воды пламя вспыхивало на деревянных чердаках, радостно пожирало внутренние стены и полы из просушенного дерева. Одна из ракет угодила в склад с мукой. Сначала в воздух поднялась туча мучной пыли, потом мощный, будто от многопудового порохового заряда, взрыв разметал сооружение, сорвал с соседних зданий кровли и повредил стены. Чем вскоре воспользовался разгулявшийся огонь.

Хотя по другим районам города не стреляли, паника там поднялась нешуточная. Одно дело – слышать про такое; слухи о сожжении Стамбула казаками ходили, причем самые разные, в том числе дичайшие и явно недостоверные. И совсем другое оказаться свидетелем такого события или, не дай бог, попасть под обстрел. Пусть по разрушительности действия казацким ракетам было очень далеко до снарядов «Катюш», по внешней – зрительной и звуковой – эффектности они с этим оружием будущего почти сравнялись. Стены и башни, обращенные на реку, заполнились встревоженными или, если честно, смертельно испуганными людьми. Летающие с таким огнем и воем снаряды единодушно опознали как оружие из преисподней, некоторые запах серы более чем за версту умудрились унюхать – оружие дьявольское, значит, пахнуть должно соответственно. Не то что простые бюргеры, доблестные шведские воины, побывавшие во множестве сражений, струхнули: все неведомое страшит, а уж если это сюрприз с такими свойствами… в договоре о найме про войну с преисподней пунктов не имелось. После этого налета не только Гданьск перестал казаться надежным перевалочным пунктом, победоносно двигавшиеся на юг шведские армии потеряли немалую часть уверенности в собственной победе.

С укреплений собственно обстреливаемого острова во врагов сделали всего лишь несколько выстрелов из ружей. Нападения не ожидалось – крепость считалась тыловой, запасы пороха содержались в пороховых погребах, поэтому пушки зарядили с существенным опозданием, когда стрелять стало не в кого. На самом острове несколько часов не делалось даже попыток тушить пожары, предотвращать загорание соседних помещений, отчего урон оказался весьма болезненным. Пропало около половины хранившегося на тот момент там зерна. Будь зерно более горючим, потери были бы еще тяжелее, но часть его сохранилась даже в сгоревших складах.

Не заметить обстрел и его последствия не смог бы и слепоглухонемой: взрыв мучного склада добротно тряхнул не только Хлебный остров, но и отозвался толчком по окрестностям. Гул разгоревшихся пожаров усиливался, свет от них выставлял на обозрение стреляющих. Понимая, что трудно ожидать после случившегося от шведских солдат и местного населения христианских добродетелей, таких как терпение и прощение, сечевики рвали жилы, стараясь быстрее выпалить по цели все припасенные для этого боеприпасы. Не подорвавшись и не сгорев сами. Скользя по облитой самими же водой палубе – стартующие ракеты ее все равно то и дело поджигали, приходилось одновременно со стрельбой тушить поверхность, по которой передвигались. Почти все получили ожоги, кое-кто – растяжения мышц и сухожилий, умели казаки не жалеть себя в бою.

Из-за спешки пришлось пожертвовать точностью стрельбы. Часть ракет перелетала остров и падала в воду, многие из них безвредно сгорали на каменных стенах складов и на мостовых, но и тех, что выполнили задачу – поджог – хватало. Еще до недавнего времени – до отделения Малой Руси – главный мировой центр зернохранения и зерноторговли, продолжавший играть важную роль в снабжении продовольствием Европы до этого налета, Собещанский остров запылал. Уже к середине действа обстреливающие могли не только видеть и слышать пожары, но и унюхать их: запах гари разносился ветром с пеплом на многие версты.

Для участников обстрела действо смахивало на срочный перенос тяжестей по натянутому над пропастью канату. Очень тяжелая физически работа – при необходимости поддерживать ее в быстром темпе движения – в сочетании с высочайшим риском сгореть заживо. Несчастные случаи даже на испытаниях случались, а уж при стрельбе в темноте, со спешкой, с не очень подходящих для такого дела судов… Храбрость храбростью, а нервы и у самых отмороженных сечевиков имелись, сбросить напряжение, близкое к предельному, хотелось даже им. Насколько оно было нешуточным, говорило уже то, что казаки, поставленные оглядывать окрестности – по одному на каждом насаде, – отвлеклись на тушение пожаров. Ради справедливости нельзя не отметить: огонь разгорался слишком близко к ним, а никакого шевеления на волнах Вислы не наблюдалось.

Вопреки, казалось, здравому смыслу, Сирко все продолжал и продолжал подгонять подчиненных. Сохраняя внешне веселую невозмутимость – нельзя атаману тревогу показывать, – он всячески торопил подчиненных:

– Веселее, братья, тягайте ци ракеты. Вообразить, що це дивки-красуни.

– Що, и на палуби их можно раскладывать? – ехидно поинтересовался кто-то из только что загрузивших очередной снаряд в направляющую для пуска.

– Як що совсем не втерпець – раскладывай. Там снизу дырка есть.

– Так вона ж узкая очень, туда и палец не засунешь, – пожаловался здоровенный Небыйморда, кряхтя тащивший нелегкую ракету в одиночку, обняв как милую.

– Так я сказав, що дивки це нетронутые. Тому и вход там узкий. Зато яки куколки – огонь, а не дивки.

– Огненные-то, может, и огненные, фу… да ведь железные. Это какой уд надобно иметь, чтоб такую девку бабой сделать? – вытер со лба пот, отдышался, а заодно прокомментировал животрепещущий вопрос Федор Лихочертов.

– Если девки боишься, так и не лезь на нее, – ухмыльнулся наказной атаман. – И не стой, Хведько, на проходе, не мешай другим, – уже гаркнул он, после чего громко обратился ко всем присутствующим:

– Быстришь бигайте, хлопци. Я уже по родной чайци заскучав.

Хлопцы и бегали, выкладываясь по полной программе. Знали, что такой человек – атаман и характерник – понапрасну торопить не будет.

Выполнив работу, сечевики с одного из насадов подпалили его на прощание, с огромным облегчением в душе соскочили в подошедшую к борту в темноте чайку, привычно налегли на весла, надеясь в темноте уйти вверх по Висле от воздаяния за свой тяжкий труд. На другом насаде дострелять все ракеты просто не удалось. Стоило вымотанному казаку произнести: «Ну, последняя, наконец», как она выскользнула из усталых рук и упала на раскаленную палубу рядом с пусковой установкой. Вспыхнуть не вспыхнула, но вязкая масса из треснувшей – сделанной умышленно хрупкой – боеголовки потекла и немедленно занялась.

– Хлопци, тикайте! – крикнул опростоволосившийся и рванул к борту, к которому пристала чайка.

Медленно соображающих в команде не нашлось. Через несколько секунд на насаде людей не было, все попрыгали в свой кораблик и гребли изо всех сил. В направляющих пусковых установок осталось две незапущенные ракеты, да и в загоревшейся вот-вот мог рвануть пороховой разгонный блок.

Уже отойдя от насадов и выйдя в основное русло Вислы, сечевики обнаружили очень неприятный сюрприз. С моря в реку ворвались три шведские галеры и на полном ходу, подгоняемые не только работающими в полную силу под плетьми гребцами, но и ветром, задувавшим в их латинские паруса. Вероятно, самые быстрые при передвижении на веслах против ветра казачьи чайки никак не могли соревноваться с имеющими и мощное парусное вооружение галерами по скорости плавания по ветру. А ветер дул по-прежнему северо-западный, не идеально, но попутный. Блистательный рейд грозил завершиться крайне неприятно и, скорее всего, очень болезненно для всех участников обстрела Гданьска.

Вопреки данным разведки, скорее всего, просто устаревшим, военные шведские корабли в бухте Гданьска на момент налета имелись. За несколько часов до зерновозов к городу прибыла флотилия из Стокгольма. В связи с тяжелыми потерями в армии Торстенссона ее решено было пополнить шведскими новобранцами, а то уж слишком германской по составу она стала. Практика же показывала, что самыми надежными и стойкими солдатами были именно шведы. Да и стоило разгрузить деревни метрополии от энергичных людей. Бунты там полыхали, не прекращаясь, в связи с тяжелыми налогами, доводившими свободолюбивых скандинавов до крайности. Выкупленные на голландские кредиты голландские же суда привезли чуть более пяти с небольшим тысяч жаждавших славы и денег рослых белобрысых крестьянских парней. Сопровождали же транспорты корабли воссоздаваемого военного шведского флота, недавно практически уничтоженного датчанами. Возглавлял экспедицию главный военно-морской начальник, адмирал, барон Карл Карлссон Гюллениельм.

Карл, прибыв в Гданьск, организовал выгрузку пехотинцев на берег, где их приняли под свою опеку офицеры из армии Торстенссона, распустил экипажи – по половине – на берег отдохнуть после перехода через море. Гребцы-каторжане, естественно, остались на банках – никто расковывать их не собирался. Впрочем, не хватало на галерах и гребцов. Зимой, пока галеры стояли на приколе, каторжан использовали в шахтах для добычи руды, и не все они это суровое время года пережили. Адмирал собирался пополнить их число, заменить некоторых из доживших до весны, но сильно похудевших и постоянно кашлявших. Благо во время войны сделать это легко: к веслам приковывали пленных поляков и литовцев, а теперь к ним должны были присоединится еще и казаки.

Выпив рому – удивительное дело, в холодную погоду выпитый холодный ром греет тело и душу – и поужинав, барон раскрыл свои стихотворные мемуары, чтоб окончательно их доработать для издания. Включил керосиновую лампу на половину мощности: новых поставок земляного масла для нее в ближайшее время не предвиделось, а старые запасы таяли, будто снег на весеннем солнце.

Раскрыл серебряную, казацкой же работы, чернильницу-невыливайку, снял колпачок с их же ручки с золотым пером и погрузился в мир собственных воспоминаний.

Работа спорилась, поэт окунулся в нее с головой, когда вдруг в ночной тиши, нарушаемой только свистом ветра, доносившейся даже до рейда перекличкой петухов да скрипом пера по бумаге, раздался неприродный, жуткий в своей неестественности вой-визг-грохот-свист – даже сердце заныло, и в дыхании сбой произошел. Одновременно за окном замелькали яркие блики, на кораблях эскадры послышались удивленные, встревоженные крики стоявших на вахте. Пришлось ему бросать ручку и бумагу. Пришлось срочно накидывать теплый халат, гасить лампу и подниматься на мостик.

Ежась от не очень сильного, но влажного и холодного ветерка и сразу же пожалев о ненадетой шляпе, Карл всмотрелся в происходящее. Некие… непонятно что – точно, что не божьи создания, – прилетали откуда-то с юга, несясь по воздуху с огромными огненными хвостами, издавая при этом те самые, не характеризуемые одним словом звуки, с грохотом, негромким, впрочем, обрушивались на Хлебный остров. Первым делом на ум пришли происки нечистой силы, связи с которой некоторые из вражеских вожаков не скрывали – даже бравировали ею. Только затем вспомнились донесения о самолетающих, а не выстреливаемых из пушки снарядах, которыми казаки сожгли столицу Оттоманской империи, а заключившие с ними нечестивый союз католики недавно уничтожили мавританские корабли и города. Прежде находившийся в коалиции со Швецией, предводитель казаков Хмельницкий предоставлять это оружие отказался наотрез. Ни за какие деньги.

Пока адмирал предавался мечтам о казнях, которые шведская корона обрушит на непокорных, слишком много о себе возомнивших схизматиках, выявилось, что огненные птицы принесли на Хлебный остров не просто разрушения, а пожары. Много пожаров, как и ожидал Карл, вспомнивший подобные обстрелы на юге.

Гюллениельм сталкиваться с врагом, кидающим на город такие снаряды, совсем не рвался. Не из-за трусости, почти семидесятилетний воин не раз и не два показывал личную храбрость на поле боя. Из опасения погубить и без того невеликий пока шведский флот. Был у опытнейшего полководца и флотоводца повод не делать это – темнота. Только скоро те самые многочисленные пожары, вспыхнувшие на Хлебном острове, такую отмазку ликвидировали, достаточно ярко осветив окрестности. Пришлось сниматься с якоря и следовать к месту происшествия. Не надо было быть великим умником, чтобы догадаться, кого сделают козлом отпущения в Стокгольме, если враги, спалившие одну из жемчужин шведской короны с воды, уйдут безнаказанно.

Казаки обнаружили шведские галеры раньше, чем с них увидели чайки, что было вполне естественно. Скандинавы шли на относительно крупных (по сравнению с чайками) кораблях, с фонарями на корме, видимыми и с носа, сечевики выскочили на Вислу из бокового канала и поначалу плохо различались на фоне берега. Освещенность на основном русле существенно уступала району возле пылавшего Хлебного острова. Наказной атаман крикнул, чтоб рулевые повернули кораблики на юг, следуя вдоль берега.

Сирко стал перед выбором: попытаться уйти на юг вдоль правого, восточного берега, рассчитывая, что вражеский адмирал не заметит чайки и не рискнет далеко продвигаться во тьме в незнакомом месте, или рвануть к противоположному берегу под носом у шведов и, высадившись там, оторваться от преследования пешими. Второй вариант предусматривался при планировании операции, верстах в трех южнее, как раз у левого, западного берега его поджидали основные силы – все оставшиеся на Висле, не ушедшие с трофейным хлебом домой чайки. Третий поворот событий – схватка двух чаек с тремя галерами, точнее адмиральским галеасом и двумя галерами – оставался на случай, когда придется подороже продавать свои жизни. Шансы на победу имелись в данном случае только у скандинавов. Оба варианта имели свои плюсы и минусы, стоило подумать перед выбором. Однако за атамана решил какой-то шведский (польский? немецкий?) стрелок, пальнувший в чайки. Пуля пролетела далеко от суденышек, но выстрел обозначил их присутствие для врагов.

Иван, чуя грядущие неприятности, отдал команду на пересечение Вислы. Хлопцы быстро набрали максимальный темп гребли, река не море, ночь не день, бог не выдаст – свинья не съест. Шедший первым галеас пальнул из своих морских орудий, закономерно промазав: не умели тогда в мире стрелять ночью, разве что топчи оджака имели бы возможность попасть на таком расстоянии, но никак не шведы. Ядра булькнули на дно далеко от цели, никого на чайках даже не обрызгав. Шедшей следом за флагманом галере не удалось попасть снарядами в зону видимости обстреливаемых: куда она бахнула, так и осталось большим секретом для всех. На перезарядку крупнокалиберных морских пушек даже днем тратили в середине семнадцатого века не менее десяти-пятнадцати минут, появился шанс уйти без потерь.

Голосовые команды гребцам сменились барабанным ритмом, чайки, будто птицы, неслись по воде – вот-вот взлетят, шведы безнадежно опаздывали, как вдруг в этот ритм вкрался диссонанс – глухой стук, громкие матюки. Шедшая второй чайка на хорошей скорости столкнулась с разогнанным половодьем бревном. Борт старого, много лет верно служившего кораблика не выдержал испытания, проломился, он быстро стал заполняться водой.

– Усе, кончилась наша удача, – крайне нехарактерным для него унылым тоном произнес сидевший рядом с атаманом весельчак и балагур Небыйморда.

– Не каркай, як ворона. Еще в наших руках сила, не затупились наши шабли, – и уже обращаясь к рулевому, скомандовал: – Хведир, правь до братив.

Спасение утопающих заняло не так уж много времени, но дало возможность третьей, немного поотставшей шведской галере подойти на выстрел картечью. На менее чем сто саженей, комендоры не промахнулись, точнее, не все промахнулись, ибо, попади по такой небольшой мишени пять пушек, живых бы там не осталось.

Впрочем, то мало казакам не показалось и что попало. Не менее трети участников обстрела отправились на суд божий или получили тяжелые ранения. Предаваться унынию или печали никто не стал. Почти мгновенно заменили бойцов на веслах, не имевших возможности продолжать греблю, и рванули к близкому уже берегу. Стоявший там зевака, глядевший на зарево над Гданьском, со всех ног ломанулся прочь, увидев, кто так близко от него оказался.

Однако сечевикам было не до него. К месту высадки приближались шведские галеры, с которых уже вовсю палили из ружей. Казакам немедленно предстояло решить, кого из подававших признаки жизни можно еще донести до своих, а кого лучше милосердно прирезать. Тащить всех вряд ли смогли бы: немалая часть сохранивших подвижность, в том числе наказной атаман, имела легкие раны. Среди убитых атаман заметил Небыйморду, со спокойным, умиротворенным видом лежавшего на спине, уставившись не видящими ничего глазами в темное небо.

Под нестройную, но усиливающуюся канонаду – к ружьям скоро присоединились двухфунтовые пушки на верлюгах, – совершенно заглушившую свист ветра и гул продолжавшегося разгораться в Гданьске пожара, под стоны и крики раненых и мат остальных прорубили дно уцелевшей чайки. Спеша уйти от вражеского обстрела, прекратили мучения нескольких товарищей, имевших явно несовместимые с жизнью раны. Побежали в глубь суши, прочь от воды, в спасительную темноту, таща тех, кто вроде бы имел надежду выжить. Еще несколько человек получили отметины на теле, не мешающие драпать от заполошной стрельбы со шведских кораблей. Повезло, что стрелять ночью эти враги не умели, янычары так легко отделаться бы не позволили. Да осторожность Гюллениельма сыграла на руку преследуемым. Не решился адмирал подойти поближе к берегу из опасения напороться на мель или затопленный пенек. Катастрофа одной из чаек также мимо его внимания не прошла, просто взывая к осторожности и обдуманности действий на незнакомой реке в темноте.

В столицу Карл послал рапорт об очередной славной победе шведского оружия и духа. Вражеская эскадра уничтожена, несмотря на неблагоприятные погодные условия, только несколько наглых разбойников смогли в панике сбежать на берег ранеными и обреченными. Несомненно, доблестные драгуны Ее Величества вскоре выловят их всех и привезут в кандалах для переправки на справедливый суд в Стокгольм.

Бравурность и победоносность рапорта Гюллениельма не спасли от отставки из-за прихода известий в метрополию о печальной судьбе не только Хлебного острова, но и большого каравана с трофеями, добытыми шведской армией на юге Польши. Клан Оксешернов пожертвовал адмиралом, отдав его должности набиравшему силу клану Делагарди. Концовка у вскоре изданных рифмованных мемуаров получилась пронзительной и минорной.

Всю дорогу по Бугу и Висле Юхим мучился и терзался. Это так красноречиво отражалось на его физиономии, что сей факт легко замечали окружающие, почти не пристававшие по поводу пошутить или рассказать о чем-то. Нет, не похмельем – визит зелененьких бесенят не грозил. Из запоя супруга Срачкороба вывела, можно сказать, профессионально – имела немалый опыт в этом деле с первым мужем. Выглядел, правда, не на восемнадцать лет, с юным аристократом из Италии теперь не старого еще казака можно было бы перепутать только очень издали – благодаря сохранившейся стройности. Почти белые из-за седины оселедец и щетина на лице; заметное отсутствие значительной части зубов; нос, пусть немного выровнявшийся после последнего перелома, но с бросающимися в глаза следами старых, другие шрамы на лице; большие темные круги под глазами и усталый взгляд старого человека. Хотя прожил он не так уж много лет – для юноши такое описание никак не подходит.

Физически себя чувствовал, можно сказать, хорошо, почти как в былые годы. Ну, то есть относительно хорошо. Или, скорей, не так уж плохо, как могло бы быть, и сам ожидал. Вместо привычных похмельных тягот, отравлявших существование и делавших жизнь филиалом преисподней, даже выпивку – не удовольствием, а необходимой для существования, но очень неприятной процедурой (прием внутрь первой чарки после сна превращался в пытку), проявились болячки, горилкой глушившиеся. Вроде бы несмертельные и не особо болезненные, однако неприятные, ограничивающие в действиях, часто – унизительные. Иван предупредил, что еще одна застуда внутренностей, и Юхим навсегда может потерять интерес к женщинам. Для простого сечевика – не так уж страшно, а для женатого на молодой, горячей в постели женщине – более чем неприятно.

Болели почки, печень, ныли суставы и поясница, приходилось часто отливать, потерпеть хоть немного стало невозможно. Стыдно сказать, но пару раз немного намочил шаровары, не успев развязать пояс. Впрочем, после некоторых случаев с удачными, по его мнению, шутками, но вызывавшими резкую реакцию у высмеянных, бывало не менее хреново и в молодости. Болячки можно и перетерпеть, тем более Васюринский прихватил в поход целый мешок разной горькой гадости для лечения, заставляя Срачкороба пить ее три раза в день.

Главная беда – убийственно плохое настроение. Точнее, самоубийственная тоска, хоть руки на себя накладывай. То есть ему было настолько плохо, что он не раз всерьез обдумывал такую возможность. Прикидывал, что лучше: выстрелить из револьвера себе в голову или приставить к груди кинжал и упасть? По всему выходило, что пуля убьет быстрее и безболезненнее. А что у кого-то возникнут трудности с мощами свеженького святого вследствие разноса головы на кусочки, так это его проблемы. Точнее, их. Юхиму очень не понравилось, как на него митрополит смотрел в прошлом году – оценивающе, будто раку мысленно примерял.

Вскоре сам сообразил, что мощи воина могут иметь любые раны, спишут на подлых ворогов.

«Получится, я сам помогу этим… ракам, не видящим солнца, покрытым слизью пожирателям падали… не пойдет».

Варианты с самоутоплением и самоповешением, естественно, даже не рассматривались.

Временами становилось тягостно до невозможности, грядущая жизнь представлялась непрерывной чередой мучений, прошедшая – цепью ошибок и глупостей. Опять приходили мысли о сведении счетов с жизнью – где-нибудь в сторонке, чтоб никто не нашел. Однако все же уходить от очередного испытания подобным образом посчитал равнозначным трусости. Не в последнюю очередь от фатального шага его удержали мысли об отношении к самоубийству друзей-сечевиков и бедолашной жены. Товарищи наверняка осудят, а несчастная женщина может подумать, что он ушел из жизни, лишь бы не жить с ней.

Сплав по течению реки не требует настолько интенсивной гребли, как в морском походе. От завтрака до полудня Юхим честно благословлял пули, подсунутые ему товарищами по походу. Брал в руку каждую отдельно и читал соответствующую молитву, благословлять оптом, как попы, не счел возможным. Работа нудная – комфортней за веслом сидеть, хоть и тяжелее физически. Сам будущий святой в собственное благословение не верил ни капельки, но хлопцы же просят, а со многими не только бочки горилки выпиты, но крови и пота немеряно пролито. Рядом сидел привычный к подобному действу Иван, заколдовывал их на точность – совершенно сходным образом, только читая не молитву, а заклинание. Справившись с очередным мешочком, они обменивались ими: почти все сечевики захотели иметь пули одновременно и освященные, и заколдованные. Отношение к подобным вывертам официальной церкви их при этом не волновало ни в малейшей степени. Казаки были твердо уверены, что заколдованные характерником пули летят дальше и попадают в цель чаще, а уж если их еще и почти святой человек благословит… не уйти ворогу от смерти.

После полудня Васюринский занимался административными делами, он ведь был наказным атаманом куреня имени самого себя и заместителем Сирка в походе. А Юхим предавался размышлениям, сидя с постной рожей, даже не пытаясь никого подковырнуть. Окружающие приняли такое нехарактерное для Срачкороба поведение за его мысленное общение с богом, недогадливых, пытавшихся вывести знаменитого шутника из раздумий одергивали соседи. Иногда Юхим при этом еще и губами шевелил, что принимали за читку молитвы. К счастью, никто из окружающих читать по губам не умел, иначе сильно удивился бы – губы произносили слова в основном на буджакско-ногайском диалекте.

Между тем маета в его голове сменилась жаждой мести и деятельности, что, впрочем, не отразилось на лице. Что-то, а не выдавать своих эмоций он научился в раннем детстве.

В свое время молодой ногайский аристократ предал свой род, народ, веру – все ради жизни на Сечи. Бытие вольного головореза, не обремененного ничем, кроме верности куреню и куренному атаману, наиболее соответствовало его характеру. Православие он принял сугубо показушно: полагается быть православным буду, постоять пару раз в год в церкви нетрудно. Будучи высокообразованным (пусть и на исламский манер), родовитым, умным, храбрым, вполне мог претендовать на атаманские должности, но шугался их, как черт от ладана. Начальствование среди казаков тогда резко ограничивало старшину, им нельзя было многое из того, что позволяли себе рядовые. А куда большие атаманские доходы его не интересовали – существовал одним днем.

Так и казаковал в полное свое удовольствие – пил, гулял, воевал, шутил, а что нередко получал тумаки и зуботычины… дело житейское, хорошо Аркадий сказал. Правда, в последнее время радости-то и не было, но это уж его собственная забота, никак не гетмана, чтоб ему пусто было. Насильственная женитьба (пусть и на весьма достойной и красивой женщине), выдергивание из привычной, любезной сердцу жизни требовали отмщения.

«Не дает жить, как я хочу, – перебегу туда, где мне это позволят сделать! Казак – птица вольная, в клетке ему не жить! Дурак Хмель, что сразу не пришиб, я еще могу ему ого-го какую пакость устроить! Эх, подойти бы к нему и сунуть прямо под его носяру здоровенную дулю». Эта фигура из трех пальцев немедленно возникла в воображении, огромная, скрученная из толстых пальцев, большой из которых смял ноздрю гетмана, не вмещаясь даже кончиком в ней. Юхим невольно скосил глаз на свою руку, с узкой кистью и длинными, но тонкими пальцами.

Первое, что приходило на ум, – соседние казачьи войска. Жизнь в Монастырском городище и Азове вспоминалась с ностальгическим налетом. Хорошо там ему было, пожалуй, как нигде и никогда. Да вот беда, к сожалению, донское и гребенское казачьи войска для побега исключались. Выдачи оттуда, конечно, нет, но Хмельницкий приобрел там такое влияние, что легко мог осложнить жизнь неслуха до невозможности ее продолжать. Случались в последнее время прецеденты: напакостив на Сечи, некоторые хитрованы пытались скрыться на Дону – никто больше нескольких месяцев там из них не прожил.

Вот черкесы бы его приняли и не выдали. Сразу вспомнились решительные, гордые и красивые бойцы на великолепных лошадях, горы, покрытые лесами, но со снежными вершинами – красота. Рядом с такими в поход пойти нестыдно. Однако самому к ним жить ехать не хотелось.

Естественно, не раз и не два возвращался он к мысли уехать к родным. Здесь сразу столько воспоминаний нахлынуло… привычный купол юрты, первым делом бросающийся в глаза, когда просыпаешься утром. Первая любовь, томительная, остро переживаемая и закончившаяся ничем. Веселые скачки с друзьями на резвых скакунах, когда ветер гудит в ушах, а пыль из-под копыт твоего скакуна летит в лица тем, кто хочет тебя догнать. Первая чашка кумыса, первая схватка всерьез – не на жизнь, а на смерть…

Сбежать на юг было бы легко, связи с оставшимися в Крыму мурзами имелись, найти грека, готового перевезти желающего через море, – не проблема. Правда, жили буджаки уже не возле дельты Дуная, а на Востоке Анатолии, кочевали по куда более засушливому нагорью. Зато деда и наиболее плохо относившихся к непутевому члену рода дядьев уже не было в живых. Кого султан Мурад-Пьяница казнил, кого захватившие в султанате власть Гиреи прирезали. Но до родичей наверняка доходили слухи о его «подвигах», дружбе с колдунами, «святости» в православии – вряд ли они будут рады такому блудному сыну. Да и с Гиреями у Кантемиров давно имелись очень напряженные отношения, если не откровенная вражда. Вздернуть на виселицу или посадить на кол подобного дальнего родственника новый султан может без малейших сомнений.

Отбросив все варианты-страны, находящиеся слишком далеко – бог его знает, какие там обычаи, да за дружбу с колдунами, говорят, на костер попасть можно, – засомневался только в отношении мавританских пиратов.

Оставались Польша, Швеция и Москва.

Речь Посполиту Юхим исключил сразу. После прошлогоднего инцидента с членами польского посольства в Чигирине его отношения с влиятельнейшей группировкой Любомирских приобрели откровенно враждебный характер. Хмельницкий тогда, пожелав иметь при себе побольше характерников, сдернул Васюринский курень из похода на один из шапсугских родов, вызвал прямо в столицу Малой Руси. Прибывшие, еще не успев снять походные вонючие тряпки, натолкнулись на группу шлявшихся по улицам шляхтичей. Разодетые в пух и прах «благородные» идиоты вздумали громко обсуждать с крайним презрением встреченных сечевиков.

Польский язык в той или иной степени понимали практически все запорожцы, делегаты сейма об этом не знать не могли, выходка получилась из разряда: «Назло маме сниму в мороз штаны и все там поморожу». На Срачкороба, пребывавшего в отвратительном настроении, снизошло вдохновение, и он минут пять, без повторов, характеризовал встреченных шляхтичей. А также их предков до седьмого колена (обнаружив среди них множество животных, родством с которыми вряд ли кто стал бы гордиться), их половые пристрастия (весьма причудливые и оригинальные)… Описать всю глубину морального падения оппонентов ему помешал Васюринский, с некоторым опозданием подошедший к месту происшествия. Искреннее, очень сильное желание обеих сторон перевести диалог из словесной формы в сабельный поединок пресекли Любомирский и Хмельницкий. Обе стороны нуждались в союзе против шведов, особенно поляки, панам пришлось проглотить оскорбления. Самое досадное – пресекли намеченную перед отъездом дуэль. Теперь в польском войске существовала большая группа шляхтичей, страстно желающая добраться до шеи Юхима, предоставлять им такую возможность он не собирался.

Москва с первого взгляда выглядела привлекательно. Но именно что с первого, при втором уже возникали некоторые сомнения. Срачкороб попытался представить себя в боярских шапке и шубе. Однако воображение выдало картинку именно что шапки и шубы, поддерживаемой за рукава дюжими стрельцами. О наличии в шубе человека можно было только догадаться, а головной убор, перекособочившись, прикрыл почти все лицо. Юхиму пришлось напрячься, чтоб не сплюнуть и не хохотнуть.

Да, знатного мурзу, специалиста военного дела и оружейного строительства там гарантированно встретят ласково и приветят. Наградят имениями немалыми, назначат на важную должность при пушечном дворе, деньгами и соболями оделят, может быть, даже к уху царя допустят. Разумеется, боярская должность ему не светила ни в коем разе, так что опасаться смерти от перегрева в боярском одеянии не приходилось. Вот только подводных камней в подобном благолепном течении – разве что чудом мимо проплыть можно.

Не раз и не два ему доводилось слышать о порядках Московии. От друзей казаков, ездивших со станицами к царю, от запорожцев, бывавших там с посольствами от Хмельницкого, от ногаев, удостоенных приема у бояр, наконец, от русских дворян, ныне нередко встречающихся на Дону и Сечи. И московские обычаи чем дальше, тем менее привлекательными казались.

Должность дадут, несомненно, немаловажную, но далеко не главную, выше не один человек будет. А если верить рассказывавшим, каждому начальнику поклонись, да шапку не забудь снять, ошибешься – плетьми могут угостить. Что претило ему, привыкшему к свободному, панибратскому общению на Сечи, необходимость унижаться заранее казалась нестерпимой тяжестью. Здесь он с всесильным гетманом накоротке общался, приспичит всерьез – в любое время дня и ночи мог к нему заявиться. Называть себя холопом, даже царским… нет, такое не по нему. Да и в церквях придется стоять не пару раз в год, а еженедельно, врать попам про свою веру…

К тому же кто-кто, а Срачкороб знал прекрасно, как много подсылов Хмельницкого в Москве, еще больше донских, их всех могут натравить на перебежчика. Смешно даже надеяться выжить там после этого.

А шведов Юхим просто не любил. Сталкивался с этими светловолосыми зазнайками и проникся к ним откровенной антипатией. Какой-то из послов королевы, не пытаясь скрывать презрения, посмотрел на него – на тот момент одетого в походное дранье, – будто на сующегося под ноги приблудного шелудивого пса. Естественно, он немедленно преисполнился к скандинавам ответных чувств, даже более насыщенных. Очень хотелось тогда устроить сволочам какую-нибудь пакость, но, уловив это, гетман категорически запретил шутить над членами посольства и от греха подальше услал его с поручением на Дон. Вследствие этой антипатии откинул и этот вариант без больших сомнений.

Перебрав страны и народы, начал обдумывать возможность организации своего отряда для похода в Германию, против шведов и их союзников. Кликнув хлопцев на поход, ни на миг не усомнился, что легко сможет собрать несколько сот всадников, а может, и больше куреня, в котором уже свыше полутора тысяч числилось. Вот дальше начинались сплошные «но». Во-первых, большой вопрос, отпустит ли Хмель будущего святого так далеко? Беспокоило ощущение, что вряд ли. Во-вторых, если частью значительного отряда Срачкороб руководил достаточно уверенно – дело нехитрое. Однако совершенно самостоятельно командовать сотнями людей длительное время, да еще в отрыве от своих ему не приходилось. Это же не только повелевать, еще и заботиться о пропитании и снабжении своих подчиненных необходимо, разбирать их склоки… почему-то все его попытки примирить спорщиков приводили к тому, что они забывали о своих разногласиях, охваченные горячим желанием набить морду миротворцу.

Залезь кто неглупый в мысли страдальца, он легко мог бы указать ему на многочисленные логические неувязки. Но никто рядом в этот момент телепатией не баловался и не подсказал Юхиму, что никуда он бежать с Сечи не собирается и весь этот перебор вариантов ухода – мысленное надувание щек. Слишком многое уже неразрывно связывало Срачкороба с этим местом и этими людьми.

Из-за опасения спровоцировать в Гданьске тревогу чайки подтянулись к месту ожидания товарищей, пошедших на обстрел уже в сумерках. Казаки сноровисто вытянули носы суденышек на узкую полоску не затопленного половодьем берега и начали готовить ужин. Точнее, разогревать походную тюрю. Поужинав этой непривлекательной на вид и вкус пищей, поснимали с голов, из-под шапок, платки, препятствовавшие заливанию глаз потом, водрузили обратно бараньи шапки и принялись ждать. Ждать и догонять, может быть, для кого-то и неприятно, но эти два действия, наряду с третьим – драпать, составляли основу существования сечевиков и донцов. Без умения сидеть в засаде, оставаясь незаметным, выжить на фронтире невозможно.

Сидели на лавках – сиденьях для гребли на чайках, – курили, запахи сгоравших в трубках табака или конопли стали пробиваться даже сквозь вонь пропитки одежды, болтали с рядом сидящими, дремали. Естественно, выставили на берегу и в чайках стражу наблюдать за окружающей местностью – не к теще на блины явились, совсем расслабляться никому в голову не приходило.

С большим вниманием выслушали радовавшие сердце звуки обстрела Хлебного острова – просто наслаждались этим жутким воем, как любители классической музыки выдающейся симфонией в исполнении большого оркестра. Хотя любители классики во время концерта мнениями не обмениваются, а казаки это делали.

– О, як загуло.

– Да не загуло, а завыло.

– Ни, загуло.

– Не спорьте, там и гул, и вой и, свист со скрежетом зубовным. Добра штука.

– Добра. От як бы поточниш литала…

– Тоби мед, та й ще ложкою.

– А шо, я б этого меду…

– З салом.

– А хоть бы и с салом.

– А не пронесе?

– Та чого вид доброи еды несты буде?..

Опознали лучше всех слышащие и гул пожара на Хлебном острове после завершения обстрела – по воде звуки далеко распространяются.

– От гуде…

– Де?!

– Та де ж ще может вогонь гудеть? Там, куды ракеты полетели.

– А я не слышу.

– Гуде, гуде, горыть польский хлиб.

– И я слышу, горит. А жаль, шо не смогли его забрать. Это скоко ж горилки из него можно выгнать…

– Да…

– Тихо. Пушки палят.

Все замолчали, вслушиваясь в звуки боя у Гданьска. Большинство легко смогло определить, что бьют не легкие пукалки, а орудия солидного калибра. После трех залпов, поддержанных кратковременной стрельбой из чего-то мелкокалиберного, на реке опять наступила тишина, нарушаемая только гулом пожаров складов на Хлебном острове. Непонятно было, то ли огонь вели корабельные пушки, хотя вражеского военного флота вроде бы возле берегов Польши быть не должно, то ли бахали крепостные орудия. Перед сечевиками встал вопрос: попали ли враги или промахнулись? Бой – дело опасное, никогда не знаешь, чем закончится.

Сразу несколько казаков пристали к оставшемуся старшим на эскадре Васюринскому с предложением пойти всеми силами и проверить, что там произошло и не нужна ли помощь товарищам.

Иван, немного поколебавшись, от такого риска отказался. По договоренности с Сирком участвовавших в обстреле – во избежание риска превращения удачного предприятия в разгром флота – ждать предстояло в условленном месте.

Часть сечевиков, имевших холерический темперамент, пыталась настаивать, не желая мучиться ожиданием, однако характерник быстро их окоротил.

– Сказав, що никуды не пойдем, так воно и буде. А як що кому язык мешает, так можу и укоротить, с дурной головой, – пресек попытку спорить наказной атаман.

Прецеденты укорочения языка вместе с головой в войске имелись, так что к нему приставать перестали. Черную раду на смещение неугодного атамана объявлять в такой момент никто не решился, споры и обсуждения перекинулись на другие чайки.

Разговоры, впрочем, длились недолго. Участники похода знали, что завтра в любом случае придется потрудиться не жалея сил как минимум, а то и повоевать. Поэтому вскоре все, кроме часовых, спали сладким сном, несмотря на свежий ветерок и начавший покрапывать дождик. Разве что кое-кого беспокоили старая рана, радикулит, ревматизм или другие заработанные в морских и речных круизах болячки. Однако ж что это за казак, если боль терпеть не умеет? Товарищей такие страдальцы не беспокоили, отдыхать им не мешали. Для того многие и коноплю курили – снижала она страдания, а то, пусть ненадолго, совсем снимала.

В отличие от предыдущих ночей, легко заснул и Юхим. Он, зная Васюринского как облупленного, поверил, что с возвращающимися товарищами действительно все в порядке, значит, лучше перед завтрашним днем отдохнуть. Наказной атаман куреня собственного имени беспокойства – сколь угодно хорошо спрятанного – не выказывал. Мысли об обиде на Хмельницкого и уходе из Сечи ушли. Перегорела обида.

Сирко со товарищи пришли под утро. Точнее, сначала явился один из них и попросил помощи для переноски раненых, которых оказалось больше, чем здоровых. Поначалу многие посчитали свои раны легкими – даже лежачих помогали сгоряча нести, – только вот судьба-злодейка внесла свои коррективы. Часть из вроде бы ходячих – когда сошел на нет адреналиновый выброс – стала один за одним переходить в число требующих помощи при передвижении. Хотя бы поддержки с одной стороны, лучше – с двух. Да где их взять, помогающих – сменить тащивших безусловно неходячих некому было. С трудом продравшись сквозь какие-то кусты, сечевики вскоре уткнулись в глубокую промоину, почти полноценный овраг, и надолго застряли около него. Обходить – слишком далеко, так и шведских рейтаров можно утром встретить, пришлось перелезать через него, спускаться вниз и подниматься вверх.

Одного из боевых товарищей, Семена Нагнибеду, пришлось там, внизу, и прикопать – не вынес тяжелораненый сечевик тряски и невольных ударов при транспортировке в темноте по неровной поверхности, спуск в овражек вниз головой его доконал. Очень тяжело далось форсирование не такой уж глубокой и широкой канавы почти всем остальным. На здоровых легла огромная нагрузка по спуску друзей вниз и вытаскиванию их вверх. Раненые измучились из-за непосильных для них усилий и сильных болей от растревоженных ран. Не имей характерник Сирко маковых шариков для снятия боли, значительная часть дошедших до промоины возле нее бы и полегла, навсегда расставшись с белым светом.

Добрый приятель колдуна Семен погиб не столько от тяжести раны, сколько от того, что ее разбередили – совершенно невозможно протащить носилки с человеком, в темноте, по буеракам, не имея возможности сменить носильщиков, и не причинить переносимому вред. Иван это прекрасно понимал и дал себе слово жестоко отомстить проклятым шведам за мучения товарищей. Он единственный не глотал болеутоляющего и, несмотря на собственную рану, всю дорогу помогал боевым побратимам. Стальная воля характерника, уверенность его в себе и вера в него товарищей и совершили это чудо – спасение почти всех казаков, сумевших выбраться на берег Вислы под выстрелами врагов. Дошли. Кто-то скажет, что скорее не дошли, а доползли, но главное ведь, что добрались до своих. А на скольких конечностях или на чьих руках кое-кто преодолевал последние сажени пути… какое это имеет значение?

С помощью проснувшихся товарищей герои обстрела – Хмельницкий потом пожалует каждому особую награду – спустились к чайкам, погрузились в них, смогли наконец отдохнуть и заснуть. Еще двое не проснулись – не выдержали сердца сечевиков, хотя пожилых людей среди них не было. А отдохнувшие в ожидании казаки стащили чайки на воду и рванули на юг.

Васюринский, узнав о появлении шведских галер, поспешил отдалиться от них. Не сомневаясь, что три-четыре галеры, пусть и с галеасом во главе, их эскадра погромит-захватит, он предпочел от такой схватки уйти. Понимал, что очень уж дорогой ценой придется заплатить за победу. А на этих хлопцев у Хмеля большие планы имелись, не стоило их здесь гробить, не во флоте главная сила шведов была.