Глава 2

Впрочем, в последнем утверждении – что будущие святые тоже люди – Юхим, по всеобщему мнению уже святой, странно даже, что на белом свете задержался, в данный конкретный момент крепко усомнился. По крайней мере, он сам чувствовал себя лягушкой, раздавленной чьим-то тяжелым подкованным сапогом. Или копытом. Вот такие подробности – кто и зачем вздумал его уничтожать – в голове после вчерашнего не сохранились. И почему именно лягушкой, а не мышью там или жуком-рогачом, так же внятно ответить бы не смог, но точно не зверьком или насекомым.

Так, пребывая в совершенно минорном настроении, Срачкороб предавался прикладному философствованию, терпя при этом, как и полагается святым, неимоверные муки. Он бы и еще полежал – каждая попытка движения оборачивалась натуральной пыткой, боль вспыхивала неимоверная, да вот беда – мочевой пузырь и кишки потребовали немедленного опорожнения. Не иначе очередные козни шайтана, Юхиму приходилось слышать, что нечистый всячески изводит претендентов на святость.

Вопреки кличке, знаменитый шутник предпочитал сам ходить в сухих штанах и, по европейским меркам, был сумасшедшим чистоплюем – мылся, если была такая возможность, каждый день и вони испражнений на дух не переносил. Что служило лишним доказательством его знакомства с нечистой силой. Монахи-то, бывает, за всю жизнь в монастыре ни разу не моются, соблюдение чистоты духовной, как известно, превыше чистоты телесной. Это была одна из причин (второстепенных), по которой он категорически отказывался уходить в монастырь, вопреки всем уговорам и увещеваниям. Главным же было нежелание Срачкороба расставаться со ставшим ему родным и горячо любимым бандитским гнездом – Сечью. Жизни вне этого коллектива он себе уже не представлял. Именно ради жизни на Сечи он публично отрекся от ислама и принял православие, оставаясь при этом в душе если не безбожником, то как минимум пофигистом по религиозным вопросам. Кто там, в небе, заправляет – Аллах, Саваоф или Христос, – его не интересовало ни в малейшей степени. Да хоть Будда. То есть в монастыре ему пришлось бы жить в условиях постоянного лицедейства и непрерывной лжи. И епископский головной убор, светивший потенциальному обладателю нимба вскоре после принятия пострига, по словам Хмельницкого, не казался привлекательным ни в малейшей степени. Казацкая шапка из овчины ему была несравнимо милей.

Давление в органах, требующих освобождения, нарастало, терпеть становилось рискованно. Пришлось смириться с необходимостью совершения очередного подвига – для казака дело привычное – подъемом в жуткую рань (полдень) с постели и походом к отхожему месту. Мышцы после сна еще не включились, и Юхим неловко завозился в постели, пытаясь определить, в какую хоть сторону вставать. Решимости открыть глаза он еще не набрался, и через закрытые веки свет нестерпимо давил на глазные яблоки. При этом он неожиданно обнаружил, что раздет совершенно и лежит на перине, покрытой шелковой простыней, а укрыт также чем-то теплым и в шелку.

«О Аллах!.. – обращение не к Христу в сложный момент от будущего православного святого произошло не из-за возвращения его в ислам, просто сказались годы, проведенные в Медресе, некоторые слова там ему вбили в подкорку. – Откуда у сельской хати постиль из шовка?!»

Удивление более чем естественное: квартировали вчерашние собутыльники именно в сельской хате, причем не самой богатой, там такого не имелось отродясь. Все хозяйство бывшего крепостного, а теперь вольного крестьянина стоило на порядок меньше, чем одна шелковая простынь. Естественно, сами степные рыцари заводить подобные излишества и не думали: это ж сколько горилки на такие деньги можно купить?! Вот шелковое белье завели, тот же Аркадий сильно пропагандировал такое новшество. Одним из бичей того времени были болезни, разносимые вшами, а в шелковом белье вошь завестись не может – слишком оно скользкое. Но простыни?.. Юхим вдруг вспомнил, что в разгар пьянки к ним в гости завернул сам гетман, да не один, и в его душе зашевелилось нехорошее – да что там – ужасное предчувствие. Прямо тут же немедленно оправдавшееся.

– Проснувся, бидненький? – Негромкий женский альт с богатыми интонациями прозвучал для казака как гром с ясного неба, вызвав у него сильнейший всплеск головной боли, учащенное сердцебиение и совершенно не характерный для храбреца приступ паники. – Иди сюда, миленький, я тебе приголублю.

У Юхима пока сил голову поднять не хватало, а уж женские ласки в данный момент его интересовали в последнюю очередь. Но немедленному осуществлению угрозы это никак не помешало. Таинственная незнакомка – он судорожно пытался вспомнить вчерашний вечер и разлепить глаза, чтоб на нее посмотреть, – прижала его к своей груди. Роскошной, большой, упругой – об обладании женщиной с подобными богатствами мечтает множество мужчин. Для Срачкороба – по его ощущениям – эти минуты чуть не стали роковыми. Навалившись на него, прижав голову к своему бюсту, дама полностью перекрыла ему доступ к воздуху.

Конечно, лихой казак не сдался, он мужественно боролся за свою жизнь. Только вот скинуть незнакомку с себя или вырвать собственную голову из ее цепких ручек он никак не мог, хоть силы возвращались к Юхиму буквально с каждой секундой. Вероятно, именно энергичность дерганья его и спасла. Вместе с возмущенным мычанием, ну не смог в этой ситуации иначе, членораздельно выразить он свой протест – и глотка пересохшая плохо повиновалась хозяину, и телеса обильные дыхание сбивали. Стыдно признаться, но знаменитейший казак, которого большинство окружающих считали сильным колдуном и одновременно претендентом на святость (странное сочетание, но и Сечь была не обычным местом), чуть было не укусил то, что мешало ему дышать. Бабский прием, но другого способа освободиться он в тот момент не нашел.

К великому его облегчению, почувствовав дерганье мужчины, женщина немного отстранилась и дала тем самым возможность вздохнуть. Как же порой человеку мало надо… Вот и Срачкороб почувствовал натуральное чувство счастья от простого набора воздуха в легкие. Дышать – это такое блаженство. Пусть от веры он отрекся, но воспитание в исламской семье наложило неизгладимый отпечаток на личность, в том числе и на отношение к смерти от удушья.

– Нехорошо моему хлопчику? А вот выпьет он для опохмелу чарочку наливочки сладкой, сразу и полегчает.

Для продолжавшего попытки сфокусировать взгляд на собеседнице казака такие слова прозвучали приятней всякой музыки. Даже головная боль резко уменьшилась, и наконец удалось ее рассмотреть (отметив про себя, что и пахнет женщина очень приятно, восстановившееся после последнего перелома носа обоняние это четко зафиксировало), весьма красивой оказалась незнакомка. Вот только его попытка положительно отреагировать словесно не увенчалась успехом. Пересохшая глотка выдала только безобразное «кар», отчего на глазах лихого и бесстрашного воина даже сами собой слезы выступили.

Слава Богу (или кто там, на небесах), красавица поняла его правильно и немедленно осуществила свое благое намерение – слезла с кровати и налила из большой зеленоватой бутыли в чарку темно-красную жидкость, подала страждущему.

Юхим, горя от нетерпения, протянул к вместилищу нектара руку и с ужасом обнаружил, что взять-то наполненную чарку не сможет. То есть взять-то возьмет и, скорее всего, не выронит, но вот сохранить содержимое, донести его до рта не сумеет наверняка. Его верная прежде десница, так уверенно обращавшаяся с пистолем, саблей и поводьями, не знавшая промаху – что не раз спасало хозяину жизнь – не просто дрожала, а ходила ходуном, выписывая странные и не контролируемые им фигуры.

Казак предпринял невероятное усилие по обузданию вдруг проявившей своеволие конечности, но добился этим обратного эффекта – его самого начало пошатывать в такт движениям руки.

– Мму… му… – произнес он, хотя собирался не мычать по-коровьи, а произнести: «Не могу». Однако не только рука, но и горло по-прежнему отказывались ему повиноваться, выставляя перед такой роскошной женщиной в самом неприглядном свете. От расстройства у него опять заболела голова, а из глаз сами собой потекли скупые мужские слезы. А ведь сколько раз ему в детстве и юношестве говорили, что вино превращает человека в свинью, нечистое животное…

Женщина оказалась очень понятливой и добросердечной, а не только ослепительно красивой – настоящая пери. Она сразу поняла возникшую проблему и удивительно правильно отреагировала на нее.

– Не можешь взять, тому що расплескивается? Бедненький, що ж с вами, мужчинами, клята горилка делает… я сама тебе напою.

И рослая, пожалуй, что повыше самого Срачкороба, пышная, но не жирная, светловолосая и на вид совсем еще не старая (кто их, женщин, разберет, какой у них возраст) – в общем, настоящая красавица, села рядом с Юхимом, прижала его правой рукой к себе, а левой осторожно, так, что не пролилось ни капли, вылила ему сладкую вишневую наливку в рот.

Он уже приготовился к внутренней борьбе за невыплескивание наливки обратно, по опыту тяжелого похмелья знал о таком подлом поведении спиртного – вылетать обратно в рвоте вместо растворения в желудке, приносящего облегчение исстрадавшемуся организму. Однако чудеса продолжались, никаких приступов тошноты не последовало, по жилочкам побежал огонь облегчения. Но одной чарки для ухода от мучений было мало, это Срачкороб помнил прекрасно. Продышавшись, не без опасения – воспоминания о двух предыдущих попытках заговорить были еще свежи – произнес хоть и хрипловато, но вполне внятно:

– Спасыби, прекрасна панночка, вы спасли мне жизнь.

– Ой. – Белые лицо и шея женщины заалели, хотя до этого она не смущалась собственной наготы, для тех времен явление редкое. – Та за що ж?!

– Як за що?! От помирав я у страшных муках и не мог сам спастись. Но тут до мене спустилась дева немыслимой красы и доброты и вытянула грешного козака з пучины отчаянья.

Женщина покраснела до уровня вареного рака не только лицом и шеей, но и плечами и грудью выше великолепного бюста, потупила взор, замахала ручкой.

– Ой, не смущайте мене. Якая там дева?! Жена же я ваша, Анна. Да и до свадьбы уже успела вдовицей побывать.

– Но выглядите лучше всех дев, виденных мною за усе жизнь, – вдохновенно продолжил наступление на прекрасную особу Юхим (обходя скользкий вопрос о собственной памяти). И только после произнесения этой галантной фразы до него дошел смысл сказанного собеседницей.

– Жена?! – Неожиданное изменение семейного статуса стало для неунывающего шутника страшным сюрпризом. Можно сказать, что жутким, так как он пока не мог вспомнить даже знакомства с этой панной, не говоря уже о бракосочетании, которое вообще в его планах не числилось. Зачем собаке пятая нога, а сечевику жена?

От откровенного испуга фактом женитьбы на ней женщина мгновенно расстроилась, лицо ее сморщилось и сразу стало выглядеть старше, в уголках глаз блеснули слезы. Женщина прижала левую руку ко рту и беззвучно зарыдала, по щекам сразу же потекли ручейки.

Весьма спокойно относившийся к бабьим выбрыкам Юхим вдруг почувствовал себя не в своей тарелке.

– Кх… Панна. – Пересохшая глотка снова подвела бравого казака, выдав поначалу непонятный, кашлеобразный звук вместо слова. Продолжить обращение он не смог. Услышавшая это обращение красавица разрыдалась уже в голос, будто Срачкороб ее ударил, введя таким образом его в ступор. Его мозги никак не желали работать в полную силу, а провалы в памяти после вчерашнего затягиваться не спешили.

«Или после вчерашнего и позавчерашнего? А может, после вчерашнего, позавчерашнего и позапозавчерашнего?»

Даже во вполне здоровом состоянии способность к соображению у мужчин рядом с плачущей женщиной существенно снижается, а уж в тяжелейшем бодуне, с вернувшейся головной болью, пребывая в крайней растерянности… Наконец, после длительного торможения, Юхим сообразил, что женщину необходимо обнять и успокоить. В самый последний момент его посетило озарение (не иначе как свыше), что если она действительно его жена, то лучше называть бабу не отстраненно, панной, а по имени.

– Кх-кх. – Уже сознательно прокашлялся казак и осторожненько подвинулся к вроде бы не обращающей на него внимания в приступе страданий-рыданий красавице. Судя по пышным формам, совсем еще не старой, однако из девчачьего состояния вышедшей не вчера. – Анна, – как можно более проникновенным голосом обратился к супруге Юхим, одновременно придвигаясь к ней вплотную и осторожно обнимая за роскошные плечи и судорожно прикидывая, как бы поделикатнее расспросить о собственной женитьбе.

Вопреки опасениям, она этому не воспротивилась, а, немного развернувшись, уткнулась мокрым личиком ему между плечом и шеей. Продолжая обнимать ее одной рукой, он другой стал неумело гладить женщину по волосам. Рыдать Анна перестала, однако помочь беспамятному супругу вернуть воспоминания о произошедшем не спешила. Только потеснее прижалась, невольно вынудив напрячь мышцы спины и инстинктивно выпятить грудь.

Соприкосновение с жарким бедром, пышной грудью, соблазнительным плечиком окончательно расстроило способность Юхима думать. На короткое время он забыл обо всем: изменении своего семейного состояния, необходимости продолжить похмелье, переполненных мочевом пузыре и кишечнике, провалах в памяти и неясности своего появления в чужой постели. Ему уже захотелось не только наливки, что должно было броситься в глаза собеседнице. Женщины, они такие вещи сразу замечают, даже если вроде бы смотрят в другую сторону.

Но тут – не иначе как из-за козней врага рода человеческого, он любит будущих святых изводить – в брюхе знаменитого шутника что-то забурчало, и он ощутил настоятельную потребность облегчиться. Где угодно, но немедленно. Чувствуя, что еще немного и это произойдет прямо здесь, на шелковых простынях, герой тоскливо замычал. Интерес к более тесному общению с прекрасной незнакомкой, оказавшейся его собственной женой, так же временно пропал, не до того стало.

Анна показала себя не только красивой, но и умной. Мгновенно поняла причину неожиданного изменения настроения мужа и, оторвав от его плеча заплаканное личико, показала пальчиком на ширму.

– Ось там.

Героически, как лев, нет, как целый львиный прайд, сражавшийся с собственным организмом Юхим вскочил и устремился в указанном направлении. Весьма странной походкой – боялся что-то не донести до цели, уронить по пути.

Пообщавшись с ночным горшком не слишком долго, но громко, казак вернулся из-за ширмы довольный и смущенный, дав себе твердое обещание устроить здесь, в этом доме, отхожее место на новомодный манер – с унитазом и проточной водой.

Жена заметила смущение и, понимая, что с помощью двух маленьких стопок из такого запоя не выйти, предложила мужу выпить еще одну.

Отказываться Юхим не стал. Да и какой казак на его месте это сделал бы? Налил точным движением себе темно-красной жидкости и, подняв чарку на уровень глаз, провозгласил, громко и внятно:

– За несравненную Анну, – после чего лихо осушил сосуд.

Видимо, не привыкшая к подобным знакам внимания женщина совсем раскраснелась и растерялась, в ответ на тост только головой помотала.

Разухарившийся казак, наполнив сосуд еще, вдруг сообразив, что пьет один, поинтересовался:

– А не выпьет ли прекрасна пани зи мною?

Однако тут его ждал облом. Анна энергично замотала головой и очень решительно отказалась:

– Ни. Простить ради бога, но пить наливку или горилку не буду, зарок дала.

В голосе ее при этом будто сталь прозвучала, собеседник это уловил и настаивать не стал. Молча опрокинул в себя, немного погодя возместил потерю жидкости организмом, выпив большую кружку рассола.

Не сразу, по кусочкам, но вспомнил Юхим обстоятельства своего знакомства с Анной.

Поход на Гданьск откладывался из-за сведений о наличии на Висле льдин. Скорее всего, это сообщение уже устарело, но само мероприятие планировалось с расчетом прежде всего на внезапность, и остановка чаек для выжидания улучшения ледовой обстановки могла все погубить. Хмель приказал ждать полного освобождения реки ото льда, он много ставил на этот удар и рисковать лишний раз не собирался. Поэтому-то трое друзей и позволили себе расслабиться.

Сели за стол в обед и до полного опустошения среди стоявших на нем кварт с горилкой вставать не собирались. Вопреки обычному распорядку таких посиделок, плотно поели кулеша с мясом, конечно же, обильно запивая еду спиртным. Затем, когда хозяйка дома убрала пустые миски и поставила новые, после чего ушла в пристройку, куда временно переселилась ее семья, просто сидели за столом, болтая о том о сем. И естественно, регулярно смачивали глотки, занюхивая и загрызая покупную горилку небольшими, остро пахнущими и едкими до слез луковицами.

Хорошо сиделось. Тепло – печка добротно протоплена, тихо – только потрескивает лучина, торчащая из подставки над миской с водой, да хрустят на крепких казацких зубах луковки. Ну, само собой, еще булькала наливаемая и опрокидываемая в глотки горилка, стукали по столу стопки, звучали в хате голоса общающихся. А что темновато, так пронести стопку мимо рта никто не боялся. Воистину, что еще казаку надо на отдыхе?

Разговаривали о разном. Об оружии, например. Как старом, веками проверенном – саблях: что за казак без сабли? Так и о новомодных придумках общего друга Аркадия. Пулях, летящих чуть ли не на версту, крутяках, из которых можно пальнуть несколько раз подряд, ракетах, способных сжечь большой корабль или подпалить целый город. Все присутствующие соглашались, что не к добру такое усовершенствование смертоубийственных устройств, однако раз они достались правильным людям, казакам, так оно и не ко злу. Ясное дело, что в добрых руках и оружье служит доброму делу.

Перемыли немного косточки тому же самому Аркадию – тоже характерник, а дома сидит под каблуком у жены, как мышь под веником. По аналогии вспомнили и гетмана – грозный воин, а супротив своей бабы со скалкой ему не выстоять. В этом выпивающие сошлись единодушно и также единогласно выразили удовлетворение своим холостым положением и отсутствием над ними власти баб, от которых, как известно, все зло в мире. Впрочем, все при этом сошлись во мнении, что если уж привела бы нелегкая судьба к женитьбе их, то уж они-то жен быстро сумели укротить.

Через некоторое время Юхим вдруг почувствовал, что окружающий мир теряет резкость, голоса друзей как бы отдаляются, а голова начинает идти кругом. Такое быстрое опьянение его встревожило, сидели-то совсем ничего, выпили не так уж много… Он поднапрягся, отгоняя вялость, прислушался к голосам товарищей. Те были, как говорится, ни в одном глазу, если в лицо не дыхнет, то и не догадаешься, что употребил.

– Наливай, – донесся до него, будто издалека, голос кошевого, он прервал размышления, наполнил стопку, опрокинул ее в рот после команды «Будьмо» и срочно стал грызть луковицу боковыми зубами (передние повыбивали после его проделок). Плохо пошла, не соколом, а колом.

Друзья, Васюринский и Пересериднипро, не замечая отстраненности Срачкороба, продолжали болтовню, перешедшую почему-то с оружия на баб и их неспособность понять настоящего казака, в чем у них расхождений не проявилось. Зато в отношении «правильной» женской фигуры возник спор.

– Главное у бабы – сиськи, – горячился Иван, одновременно отводя от себя полусогнутые руки, будто держал две большие тыквы. Пожалуй, даже очень большие. С вилкой в руке (увлекшись разговором, куренной забыл положить новомодный столовый прибор на стол, хоть немалый шмат сала уже покоился в его брюхе) он, наверное, такую тяжесть и не удержал бы.

– Ни. Головне – це срака, – твердо стоял на своем Федор, также сопровождая слова жестом – выводя руками окружность не менее метра в диаметре. Глаза раскрасневшегося уже от выпивки казака при этом масляно блеснули.

Юхима всегда животрепещущая для мужчин тема женских прелестей на данный момент не интересовала. Он прилагал титанические усилия, пытаясь сообразить, как ему избавиться от великой беды – быстрого опьянения.

Однако ничего неистощимые на проказы и шутки мозги ему не подсказали. Вместо прямого ответа на четко заданный вопрос они ему карусель вздумали казать, завертев все вокруг. Казак ухватился покрепче за стол, пытаясь остановить это безобразие, но проклятое кружение прекращаться не пожелало. Мужественно переждав головокружение, он, наморщив лоб и таращась в неведомую даль, сосредоточил все усилия на решении жизненно важной задачи, ведь если так и дальше будет продолжаться, то сама жизнь потеряет для него смысл. Что это за жизнь, если не можешь посидеть за чаркой с добрыми друзьями? А какой смысл и садиться-то, если, толком не начав гулянку, сползешь под стол?

От натуги даже вспотел и чуть воздух не испортил, но ничего придумать не смог. Правда, головокружение прошло, и слух вроде бы восстановился – голоса друзей на некоторое время стал слышать куда лучше. Впрочем, вслушиваться в них Юхим не стал, решил посоветоваться. Не успел. Во дворе заливисто зашелся лаем местный кабысдох, мелкий, тощий и невероятно блохастый. По случаю постоя в хате чужих он сидел на прочной ременной привязи и на появление новых людей во дворе реагировал особенно зло.

Затем бухнули двери, и в хату зашел гетман. Судя по мрачному выражению лица, в крайне плохом настроении. Разговор мгновенно замолк, даже тени казаков – будто испугавшись, а не от порыва воздуха – замельтешили на стенах. Битые, стреляные, рубленые запорожцы, конечно же, не струсили, но и при виде хмурого Хмельницкого мигом потеряли мажорное настроение. Чего уж там, крутенек был кошевой атаман, даже самые отмороженные сечевики его как минимум уважали.

Богдан привычно высмотрел красный угол с иконами и перекрестился. Только после этого обвел всех присутствующих взглядом из-под насупленных бровей и, нехорошо, криво ухмыльнувшись, спросил:

– Гуляемо, значить. Горилку у походе ведрами лакаемо.

Казакам сразу стало зябко. Может, от впущенного пришедшим холодного воздуха. А может, и от самих слов. Питье горилки в походе по запорожскому законодательскому кодексу гарантированно не имело похмелья: провинившегося топили или вешали немедленно по обнаружении такого проступка.

– Ты що, Богдане, – взвился с лавки Васюринский. – Якый поход? Мы ж в него ще не выступали. Твоего приказу ждем.

Собутыльники его энергично закивали, будто их кто невидимый затряс. У Срачкороба при этом весь хмель из головы вылетел, а Пересериднипро от волнения покраснел еще больше. В общем-то, не было у них особого повода бояться за свою жизнь. Не стал бы приписывать такое преступление Хмель популярному кошевому и знаменитому шутнику, да к тому же и будущему святому, понимали это казаки. Понимать-то понимали, да… мало ли, какие глупости обидные в мире не случаются?

Продолжая хмуриться, гетман задумчиво накрутил на палец длинный ус, переводя пронзительный взгляд с одного собутыльника на другого. В хате наступила мертвая тишина, нарушаемая только потрескиванием лучины. Для сидевших застыв Юхима и Федора, стоявшего чуть наклоняясь – между столом и придвинутой к нему лавкой по другому и не станешь, – Ивана тишина была еще более тягостной, давящей.

– Да? Глянь, яки послушные, горилку лакать. Ну, да ладно, лакайте, чорты, но щоб завтра ни в одном глазу! Поход на носу.

– Так мы ж готовы, як ци… – Васюринский хотел сослаться на часто поминавшихся Аркадием пионеров, однако, сообразив, что рядом сидит непосвященный в тайну попаданца Пересериднипро, замялся.

А тут и приличное объяснение для заминки появилось: Федор, сидевший не дыша, задержав воздух в груди, услыхав, что никаких репрессий точно не будет, шумно выдохнул. Не то чтобы громко, но грудь у него была богатырская, с легкими очень солидного объема, и резко исторгнутый из нее воздух затушил лучину, погрузив хату во тьму, только несколько быстро блекнувших точек-угольков один за другим гасли на той самой лучине.

Все застыли от неожиданности, а потом… Юхим и Иван, имевшие при себе зажигалки, кинулись обхлопывать многочисленные карманы (влияние друга) в поисках необходимого предмета. Естественно, зажигалки затеяли игру в прятки, и находиться отказывались. Впрочем, тут же появилось предположение, что виноваты не бездушные вещи, а некто тоже бездушный, но деятельный и пакостливый.

– От бисовы козни, – немедленно озвучил эту гипотезу куренной. Увидь кто, как он сам себя тщательно облапывает, кто-то мог бы подумать о характернике нехорошо. Разумеется, только подумать – говорить вслух даже тихо-тихо такие вещи о знаменитом колдуне… в запорожском войске подобные идиоты вымирали настолько быстро, что их мудрено было заметить. Однако никто в этой темени Васюринского рассмотреть не мог. Но и задевавшуюся куда-то зажигалку ему почему-то найти не удавалось.

– Да де ж вона? Ну, точно, нечистая сила постаралась, не маленькая ж. – Расстройство в голосе Ивана просто звенело. Действительно, коллективу в Азове удалось уменьшить этот необходимый в быту прибор до величины в хороший (как у самого куренного) мужской кулак и веса меньше пары фунтов. Много меньше, чем первые варианты, но не настолько, чтоб теряться в карманах.

Срачкороб же наконец вспомнил, что совсем не черт, а он сам положил свою зажигалку на стол и полез ее искать. На ощупь. Первым делом он попал рукой в миску с чем-то жирным.

«Кулеш!» – опознал содержимое миски, понюхав и лизнув собственную руку. Энергично, но негромко произнес что-то неопознаваемое и застыл, держа кисть руки перед лицом (в темноте можно было только с трудом разобрать очертания пальцев) и чувствуя себя полным дураком. Скатерти на столе не было, носовичок, вспомнилось, еще вчера потерялся, а жир на ладони раздражал неимоверно.

Казак – он на то и казак, чтоб находить выход из самой трудной ситуации. Юхим быстренько – благо никто не видит – облизал собственную ладонь, досушил-таки ее о шаровары и опасливо начал шарить по столу дальше. Опрокинул со звоном чарку («Ничего, все равно пустая»), осторожненько сдвинул миску, чтоб не вляпаться в кулеш повторно и, аж сердце екнуло, услышал стук упавшей со стола посуды. Шибанувший в нос, мгновенно забивший все другие запахи аромат горилки (степень его привлекательности или отвратности в связи со сложностью вопроса лучше опустить), дал понять, что упало.

– Юхиме, с глузду зьихав, горилку на пол лить? – отвлекся от поисков зажигалки по карманам Иван.

– Та я ж ненароком, – виноватым тоном отозвался Срачкороб. – Зажигалку на столе ищу, десь тут поклав.

– Поклав вин… О, так и я ж на стол поклав, колы трубку пидкуривав. Щас…

По столу что-то зазвенело и почти неслышно упало на земляной пол («А, чарку уронил»). Потом более массивный, стеклянный предмет грюкнулся о дерево стола («Кварту опрокинув») – последняя догадка сразу же подтвердилась, ароматов сивушных масел в воздухе стало еще гуще.

– Та що ж це таке? – возмутился куренной, и тут, неожиданно для гультяев, в хате стало светло. Не дождавшись успешного итога поисков запропавших зажигалок, своей воспользовался Хмельницкий. Хотя от уже ставшего непривычным глазам света всем пришлось прищуриться, Юхим успел заметить, что Васюринский облизывает свои пальцы. Ох, и слаба человеческая натура. Даже у будущего святого – такой неприятности, случившейся с человеком, вляпывания в миску с кулешом Срачкороб порадовался и немедленно стал прикидывать, как ее обыграть.

Додумать будущую шутку не удалось. Не очень старательно пряча улыбку в усы, Богдан подошел к столу, поджег лучину и, пряча зажигалку в карман, перехватил инициативу:

– Що, Иване, вкусна в тебе рука, як що лижешь ее, будто мале дитя?

– Та в кулиш сунув в темноте, вляпався. Не звать же с улицы псив, щоб вылизали? – смутить прожженного политика такой малостью было мудрено.

– Це правильно ты говоришь, нечего дворовых псив у хату пускать. А от накуривать так, що в ней разглядеть ничего нельзя, не дело. Не пойти ли вам с Федьком на двор, покурить, продышаться, а мы с Юхимом пока об одной деле поговорим.

Нисколько не считавшие до этого густой табачный дым вокруг помехой, Васюринский и Пересериднипро мгновенно прониклись пониманием важности свежего воздуха.

– Конечно, Богдан, уже идем. – Куренной поспешно сунул в карман свои зажигалку и кисет с табаком. Федор, согласившийся с предложением-приказом гетмана молча, мигом встал с лавки, и они, прихватив по пути свои полушубки, выскочили во двор.

Юхим проводил их тоскливым взглядом. Нет, на улицу ему не хотелось, недавно бегал в отхожее место, и выскакивать из тепла хаты в пронизывающую сырость совсем не тянуло. Но вот самым чувствительным местом чуял, что Хмельницкий явился сюда не добрым шуткам посмеяться. И предпочел бы лучше на свежем и влажном ветру постоять, чем говорить один на один с гетманом. Состояние охмеления прошло полностью, только радоваться этому не получалось.

«За що он мне может хвоста прищемить? Ничего ж такого… греховного… наверное… не совершил… – От мучительных дум голова глухо звенела, а во рту застыл кисловатый привкус. – Может… щось незначительное, там, такое, шо и не разглядишь издали – нихто и не усрался. Але ж не гетману про таки маленькие дурости допитувати. Та и хлопци не обижались… Почти… Нихто в свару не лез, шум не поднимался… Якщо добре подумать, то и шутил я в дороге всего ничего. Поначалу, оно, плохо себе чувствовал после гульбасу на Сечи, потом у походи не до того было – и щось не шутилось совсем. Чарку-другую выпил – и под стол. Та на биса ж он сюда приехал???»

Срачкороб внимательно всмотрелся в кошевого атамана, присевшего на ту же лавку, где сидел он сам. Злости или, упаси бог, ярости на лице Хмельницкого не проглядывало. Что казака весьма порадовало: в гневе Богдан-Зиновий был страшен. Скорее, гетман выглядел уставшим и расстроенным. И в неярком, колеблющемся свете лучины Юхим рассмотрел куда более многочисленные, чем два-три года назад морщины, небритую несколько дней пегую, с многочисленными вкраплениями седины щетину.

Хмель внимательно, но без агрессии посмотрел в глаза Срачкороба. Знаменитый шутник (которому сейчас совсем не хотелось шутить) увидел в них не злость, а озабоченность. Богдан тяжело вздохнул, видимо, предстоящий разговор и его самого не радовал.

– Ну, Юхиме, шо с тобой будем делать?

– А я що? Я ничего, – поспешил отбояриться от возможных обвинений запорожец. Формулировка вопроса ему категорически не понравилась. Потому как на Сечи если что с казаком делали, то в лучшем случае пороли. Если провинился по мелочи. Большинство правонарушений каралось смертью. Судя по виду и тону кошевого атамана, награждать собеседника он не собирался.

Гетман снова накрутил ус на палец, потом отмотал его обратно и снова тяжело вздохнул, усиливая тем самым у Срачкороба самые плохие предчувствия.

– Нииичего он…

– Так ничего ж такого не делал! Ну… за последнее время, по крайней мере.

– Не делал он ничего. В том-то и беда, що делал.

– Шо?!!

– Вид человеческий потерял. Данный нам Господом по образу своему и подобию (цитаты церковных книг обычно приводились в церковнославянском произношении, без простонародных реплик). Спился ты, Юхиме… совсем. Часто уже не на человека, а на скотину бессловесную похож. Скоро горилка тебе весь свет заслонит. Вот и сегодня, захожу – Иван с Федьком як огурчики, а ты сидишь, куняешь. Ще чарку выпил бы, точно б под стол упал.

– И не упал бы. Як завсегда сидел. А як бы и навернулся б, що за беда? Я шо, з сечевиков больше всех пью? Та у нас полным-полно козакив, шо горилку дудолять – где там мне, грешному. Почему мне нельзя?

Хмельницкий скривился, будто вместо огурца лимон надкусил.

– Що пьють, то пьють, правда твоя. Только они ж – не ты.

– Так чем я хуже их?!!

– Да не хуже, не хуже, а даже совсем наоборот – лучший.

– Га?.. – Сечевик растерялся. Одно дело – считать себя о-го-го каким лихим казаком и умным в придачу. И совсем другое – услышать нечто подобное от самого Хмельницкого, не в шутку (какие там шутки), всерьез.

– Авжеж. Хто ж на Руси про знаменитого Срачкороба побрехеньок не слышал? Та, думаю, нет таких людей, разве що глухие та дурнуватые, которые речи людской не понимают, о тебе не слыхали. И по чужинским землям про тебе все знают, на ночь, щоб друг друга испугать, байки про тебе рассказывают. Навить у дальних землях, Гишпании, например, мне передавали, що хлопцив з нашего посольства про тебя, Юхиме, в Аркадия спрашивали.

Юхим невольно расправил плечи и гордо поднял голову. Что ни говори, но, когда о тебе такое рассказывают, любому будет приятно.

– Наконец, – продолжил кошевой, – про тебе ж як про святого слава идет. По всей русской земле. Зимою монахи з Троице-Сергиевой лавры в Чигирине были, про тебя расспрашивали. Пришлось брехать, що ты на важном деле и с ними встретиться не можешь. Не рассказывать же постникам и молельщикам, що святому человеку в пьяной драке морду разбили, челюсть набок своротили, нос расплющили та на додачу сапогами по ребрам отходили? Дознаться они про это все равно дознались, но хоть пристойность была соблюдена.

Воспаривший было в эмпиреи Срачкороб испытал в который раз «прелесть» грубого возврата в действительность.

– Та я… та мы им самим навешали! И святость эта… – Юхим проглотил ядовитое определение, не желая подставляться еще и по поводу своего отношения к православию, принятому им сугубо для проникновения в желанное общество сечевиков.

– Допустим, навешали им, уже когда ты без сознания на земли валялся. Тебя ж за мертвого приняли. Через твои дурные шутки два куреня стенка на стенку сошлись. А святость… Хто ж тебе спрашивать буде? Це всей Малой Руси нужно. И всем козацким землям.

Полагавший, что шутка над казаками соседнего с Васюринским куреня была не дурацкой, а очень удачной и остроумной, Срачкороб в пререкания по этому поводу вступать не стал. Поостерегся. Но смолчать по поводу доставшей и совершенно ему не нужной святости не смог:

– Та не нужна мне ця святость. Назначьте святым кого-нибудь другого. Ну, хоть бы Ивана, я сколько раз про це говорил.

Богдан стукнул кулаком по столу, вызвав этим небольшое столотрясение. Звякнули ложки-вилки, опрокинулась и прокатилась по столу чарка, чуть было не опрокинулась одна из вновь водруженных на стол кварт с горилкой. Юхим ее машинально поддержал, не дал упасть.

– Цыц. Святость це тебе не чин или выборная должность. На ней нельзя назначить или среди людей выборы провести. Думаешь, я или митрополит не жалеем, що слава святого в народе про тебя пошла? Ох, як печалимся – неподходящий ты для нимба человек. Та только що мы против воли Господа? Видно, это Его решение. – Хмельницкий указал пальцем в потолок. – Хочешь ты или не хочешь, а быть тебе святым. Вопрос только, когда обретешь святость.

Последние слова показались Юхиму особенно неприятными.

– Це як понимать про обретение?

– А чего тут непонятного? Святым признается человек, от чьих мощей виходять чудеса. Вокруг тебя их всегда хватало, не сомневаюсь, що й после смерти ты не успокоишься. Але ж тут и собаку закопано. Не подобает будущему святому оставлять земную юдоль, залив глаза, захлебнувшись собственной блевотой или от стусанив съехавших с ума пьянчуг. А ты, судя по всему, имеешь намерение закончить именно так.

Гетман, насупясь, уставился на притихшего Срачкороба. Тому показалось, что его просвечивают тем самым ре… в общем, теми самыми лучами, о которых рассказывал Аркадий. Даже тени сомнения у казака не возникло, что видит его Богдан насквозь. И разговор о собственной кончине, да еще настолько конкретный, Юхиму категорически не нравился. Ему вдруг стало зябко, и самые черные страхи заползли в душу.

Посверлив немного сечевика взглядом, Хмельницкий поморщился: наверное, рассмотренное ему не понравилось. Так и не дождавшись от обычно бойкого шутника возражений, он продолжил:

– Я, як кошевой атаман войска Запорожского и гетман Малой Руси, допустить такое неподобство не могу. Святой из козакив должен погубнуть в битве с иноверными супостатами. З поляками там або турками. И устроить такое благе дело легче легкого.

В последних словах Юхиму послышался приговор. Даже лютые враги не могли упрекнуть Срачкороба в трусости, но здесь он почувствовал, как отливает кровь от лица, а тело охватывает мелкая, противная дрожь. Только страх страхом, а человек, не умеющий его преодолевать, знаменитым на Сечи стать не мог. Пусть немгновенно, но достаточно быстро казак сообразил, что, имей Хмельницкий намерение поторопить смерть будущего святого, разговоры с ним разговаривать бы гетман не стал. Богдан подгонять собеседника не спешил, проявив свойственную многим политикам несовместимость слова и дела, достал из кармана трубку, кисет с табаком, задымил.

– И зачем же ты, Богдане, сюда приехал? Хотил бы убивать, был бы где-то далеко, щоб нихто не подумав о твоей к этому причастности.

– Аркадий попросил поставыть тебе ультиматум. Знаешь це слово?

– Слыхав.

– Так от. – Хмель не спеша, глубоко затянулся, потом медленно выдохнул дым вверх. Над головой кошевого образовалось медленно тающее кольцо. – Так от, – почему-то повторил он начало фразы, – первым заметил твою беду именно Аркадий. Заметил и попробовал тебя уговорить пить меньше. Помнишь такое?

– Эээ… так, было щось… помню.

– Помнишь, значит. Це добре. Москаль-чародей, як и годится колдуну, знал уже тогда, до чего твои гулянки доведут, и сказав мне…

– От сволота. А ще другом моим себе называв…

– Ты, дурень, его сволочить не спеши, сначала мене, своего кошевого атамана дослушай, – жестко пресек попытку возмущения алкоголика Хмельницкий. – Так от сказав мне, щоб я не смел тебе тихенько убивать.

Богдан снова глубоко затянулся из трубки и выдохнул дым колечком, проводил его взглядом, а потом придавил им собеседника так, что тот почувствовал тяжесть на плечах. И продолжил:

– Раньше мене поняв, поганец, куда дело идет, и про тебя, пьяндалыгу, побеспокоился, защитил. А то давно б тебе на этом свете не было. Слово, данное кому другому, я, может, як бы появилась такая потреба, мог порушить, а обещание ему… поберегусь.

Смущенный Юхим некоторое время не находил достойного ответа на укор гетмана. Стыд окончательно смешал без того нестройные мысли, то ли от них, то ли еще отчего ко всем неприятностям у Срачкороба разболелась голова. Поняв, что никакой словесной борьбы с Хмельницким не получится, казак спросил, как отрубил:

– Так зачем же ты к мене приехал?

– Приехал же я сюда по просьбе того ж Аркадия, спасать тебя от твоей же пагубной страсти к горилке.

– Це як?

– С песнями. От доброты души выбор даю. Хочешь – идешь под клобук, под молитвенные песнопения, хочешь – женишься под свадебные песни, дав зарок против пьянства.

– А як що ни те и ни друге?

– Тогда сегодня ночью ты погибнешь от рук лютых ворогив, ще не решив яких. Может, панов-папежников, может, подлых шведив-лютеран. Врагов у нас много, нихто сомневаться не будет.

– А…

– На Ивана и куринь не надейся. Васюринский хоть и твой друг, а супротив кошевого атамана на войне не пойдет.

С огромным трудом преодолев желание взвыть и побить все в хате, Юхим нашел, как ему показалось, причину не делать ни того и ни другого:

– В монастырь не пойду. Не место мне там. Силою пострижете – добра не будет, не выдержу монашеской жизни и натворю чего-то… совсем… – Казак не нашел нужного слова, однако Богдан его понял, выразив это кивком. Срачкороб же продолжил: – А женихаться – то полагается котам блудливым, а казак – птица вольная. Да и нет у меня знакомых девок, а як що не завтра, то послезавтра нам у поход.

– Так, значить, у монастырь не хочеш?

– Хоть риж на мелки кусочки, не пойду.

– А жениться не можешь, потому что девок знакомых нет?

– Так нет же.

– Зато у меня есть. И не девка юна, ей тебе не удержать, а вдовица-красотка.

– Вдовица?

– Для такого, як любит говорить наш общий друг, подержанного парубка, як ты, молодая годами вдовица – в самый раз. Та й ще красотка-шляхтянка, эх, я б и сам… так в мене жена уже е, – с нескрываемым сожалением произнес кошевой атаман.

– Эээ… – совсем «поплыл» казак от такого удара-предложения, не находя выхода из сложившейся ситуации.

– Ты мне не экай, а прямо говори: согласен жениться или хочешь быстрее святость обрести?

– Не хочу у святи.

– Значит, будешь жениться?

– А…

– Ни. Или, или. И не потом, а сегодня.

– Женюсь, – тихо выдохнул Юхим.

– От и молодец. Я прямо сейчас поехал за нареченой, вона недалеко, на хуторе.

– А…

– Що а?

– Выпить у последний раз можна? – жалостливым голосом, глядя глазами ни за что побитой собаки в глаза Хмельницкого, спросил Срачкороб.

Богдан брезгливо сморщился, махнул рукой.

– Пей, черт с тобою. И що ця проклятая горилка с людьми делает… Только помни, що после женитьбы…

– Клянусь. После – ни-ни.

Кошевой атаман вышел, а Юхим налил себе не в чарку, а в кружку, наполнив ее почти до краев, в несколько жадных, поспешных глотков осушил. С ужасом ощутил, что горилка не подействовала. Совершенно. Тут же набулькал еще одну кружку и вылакал. Совсем было испугался, что хмельное на него перестало действовать, как по телу пошло привычное приятное тепло.

К приезду Хмельницкого с будущей женой Срачкороба жених уже находился в состоянии полного отруба. Для церемонии его пришлось оживлять с помощью холодной воды и какой-то тайной характерницкой настойки, вонючей и крайне горькой, вызвавшей у бедолаги сильную рвоту. Стоять-то в церкви Юхим смог, но способность соображать к нему вернуться не успела, будь там Аркадий, сравнил бы поведение жениха с повадками зомби. Разве кидался он не на людей, а на горилку, вследствие чего быстро выпал в осадок и ни церковной церемонии, ни свадебного пира, как ни старался вспомнить, позже не мог.