ДЕНЬ ПЯТЫЙ
1 июля 1770 года
Гречиничи
Яркий, ослепительный свет ударил по глазам. Зажмурившись, Петр ощутил, как кожу ласкает тепло пригревающего солнышка: его не спутаешь с горячей печкой или с жаром в бане. И, решившись, он открыл глаза.
Тепло, зеленую травушку под ногами он увидел сразу, и кусты, покрытые листвой. Ноги, обутые в черные шнурованные остроносые туфли, стояли на знакомой серой тверди — асфальте.
«Никак в свое время вернулся?!» — мысль сверкнула молнией, и Петр поднял глаза. Перед ним чуть сбоку высился знакомый фасад собора Богоявления, по правую руку белая оштукатуренная стена. Знакомый до боли собор с колокольней. И он машинально сообразил.
— Никак снова в Иркутске?!
Но, чуть повернувшись, осекся, вытаращив глаза от удивления. Нет, это был, несомненно, Иркутск — собор Богоявления, рядом плывущий корабль Спасской церкви, возведенной еще при Петре Первом, голубая гладь Ангары, а напротив устье Иркута со знакомыми очертаниями островов.
Но это был не Иркутск, вернее, не тот город, который он оставил когда-то. Увиденное потрясло Петра.
Где серая громада обкома партии, чем-то смахивающая на недоделанный крест? Исчез и хлебозавод. На берегу не было корпусов чаеразвесочной фабрики, не торчала труба ТЭЦ.
Перед ним раскинулась площадь Кирова, занимавшая и весь сквер, — огромная, оттого казавшаяся бескрайней. Вот только на противоположном краю не стояло желтое здание «Востоксибугля», а высился Казанский собор, точно такой же, каким он видел его по фотографиям.
— Но он же должен стоять вместо обкома! — Петр недоуменно продолжал оглядывать площадь.
Напрочь отсутствовали гостиница «Ангара», здание института иностранных языков, госбанк и недостроенное чудовище, именуемое в народе «домом на ногах». Зато факультетские здания «универа» и «педа» выпячивали знакомые массивные фасады, построенные более века тому назад. И горсовет был, точнее, бывшая городская дума до революции, ибо надстроенный в советское время этаж отсутствовал.
Но главным было то, что стояло в седой древности, — Спасскую церковь опоясывали бревенчатые стены острога с воротной башней, что возвышалась на месте привычного «Вечного огня».
У распахнутых воротин замерли четыре ряженые фигурки — две в алых стрелецких кафтанах с бердышами, а еще двое были одеты казаками времен Ермаковских походов, с окладистыми бородками, в чекменях да с кривыми саблями.
Именно ряженые — вокруг сновали нарядно одетые горожане — женщины в туфлях и разноцветных платьях, дети в майках и шортиках, мужчины в легких рубашках и брюках различного фасона, но знакомых джинсов он не увидел ни у кого.
По площади проносились явно иностранные машины и автобусы, трезвоня сигналами. Огромные туристические автобусы с тонированными стеклами высаживали на площади группы туристов, явно иностранцев, судя по вавилонскому разноголосью, стоявшему над пестрым скопищем, бликующим во все стороны фотоаппаратными вспышками.
— Однако! — только и выдавил из себя Петр любимое слово Кисы Воробьянинова и быстрым шагом, натыкаясь по пути на встречных прохожих, ринулся по набережной, которой не должно было быть — но она имелась. На него оглянулись с недоумением, но останавливать не стали…
— Этого не может быть! — прошептал Петр. Час беглого шага по набережной, облицованной камнем, оставил неизгладимое впечатление. Здания советской эпохи, включая «Интурист», отсутствовали, зато высились привычные деревянные и каменные дома в два-три этажа, старые, дореволюционные и оттого незнакомые.
Но некоторые сооружения он опознал — курбатовские бани, здание планетария, которое снова стало церковью, мост через Ангару. На той стороне реки вытянулось здание вокзала с куполом, да по Глазковской горе стояли старинные дома. Зато дальше высились небоскребы и широкие эстакады — примерно от политеха и покуда глаза могли уловить. Но плотины ГЭС не имелось — Петр был готов в этом поклясться.
Зато здесь, на берегу у острова Юность, стоял «Белый дом». Напротив здание музея, да на берегу памятник покорителям Сибири — там вместо шпиля, прозванного в народе «мечтой импотента», стояла фигура императора, как на старых фотографиях. По Карла Маркса можно было разглядеть драмтеатр Охлопкова — и все, на этом старое знакомство заканчивалось, и начинались полные непонятки.
Вместо стадиона «Труд» высились старинные корпуса и везде транспаранты — «Дашковскому университету 200 лет. 1776–1976». Именно надписи произвели на Петра неизгладимое впечатление.
— Так это Иркутск будущего? Причем не моего!
Петр помотал головой, как лошадь, отгоняющая слепней. На месте монумента «Борцам революции» стоял памятник — в кресле сидела женщина, державшая на коленях книгу, а за ней стоял мужчина, положив руку ей на плечо.
Рядом с памятником замерла группа туристов, которым что-то объяснял молодой экскурсовод. И Петр пошел к ним, надеясь хоть как-то разобраться в том, что произошло с Иркутском.
— Видите, господа, княгиня смотрит на памятник императору Петру, которого она боготворила. В ее кабинете есть портрет Петра Федоровича, вы его увидите. Он был написан в Иркутске, когда его величество посетил наш город. Именно император рисовал эскизы зданий, сделал нынешнюю планировку города, а чета Дашковых претворила в жизнь его начертания… — экскурсовод остановился и провел рукою. — И вот, ровно сто лет назад, в вековой юбилей университета, профессура и студенты собрали деньги на этот памятник. На нем, как вы видите, взгляд княгини направлен на монумент императору, который был поставлен десятилетием раньше. Хоть так исполнилась заветная мечта княгини — быть рядом вместе с Петром Федоровичем и любимым мужем!
Петр чуть не присел от услышанного и в полном смятении отошел. В растерянности он посмотрел на лоток, на котором были расставлены книги, и застыл, услышав за спиной легкие шаги.
«Я знаю, кто сейчас подойдет!»
Константинополь
Три собеседника в турецких халатах и фесках сидели, скрестив ноги, на ковре, что был расстелен на шканцах линейного корабля. Утренний кофе для османов дело святое, медный кувшинчик исходил паром, дастархан украшали блюдца с восточными сладостями — шербетом, халвой и прочими, неизвестными европейцам, но только не собравшимся этим ранним утром собеседникам, что вели разговор между собой на чистом английском языке, украсившем бы любое парламентское заседание. Иногда между ними явственно проскальзывали нотки и лондонского кокни.
Интересная была троица — один из них явно принадлежал к высшему свету Туманного Альбиона, с породистым лицом, холеными руками и льдинками высокомерия в прозрачно-голубых глазах. Приставка «сэр» ему более всего соответствовала.
Второй был просмоленным морским волком с изрезанными морщинами лицом. Даже сидя он держал себя прямо, расправив плечи, что вбивается долгими годами нелегкой офицерской службы.
Третий типаж, рыжеволосый, как многие островитяне, вел себя вальяжно, но это и выдавало его с головой — за аристократом стояли поколения благородных предков, а за тем лишь деньги, правда, очень большие.
— Сэр Чарльз обеспокоен развитием русской экспансии в Архипелаге! — «аристократ» вдохнул ароматный запах, шедший из кофейной чашечки, и добавил совсем иное. — Первый год мне не хватало нашего чая, но теперь я не мыслю жизни без арабского кофе.
Сэра Чарльза, близкого к премьер-министру, все трое знали великолепно, а потому не было нужды приводить его титул. Моветон…
— Совершенно с вами согласен, сэр. Кофе есть неизменный атрибут Востока. И не он один. Как водка свойственна этим московитам, все еще остающимся варварами…
— На палубе, джентльмены, я предпочитаю виски. Но шайтан бы побрал этих магометан, мне приходится пить его тайком в каюте! — моряк не стал смаковать кофе, он его просто выхлебнул чуть ли не залпом.
— На Ямайке вы предпочитали ром, кэптэн! А здесь, джентльмены, нам придется пить только кофе! — аристократ чуть раздвинул тонкие губы в усмешке на слове «джентльмены».
— Надеюсь, что русские каперы не нарушат поставки, иначе бизнес может понести ущерб! — купец несколько оживленно пошевелил пальцами и потер ладони. Пристойным манерам его в детстве явно не учили.
— В Чесменской бухте собран мощный флот, что навсегда изгонит русских из Архипелага! — пророкотал моряк. — Два десятка кораблей для того достаточно, так что мои три остались здесь, в столице. Прах раздери этих московитов!
Английские офицеры издавна служили на флоте султана, так что фески на рыжеволосых головах никого не удивляли, как и лающая ругань.
— Вы не правы, кэптэн. Их царь, — аристократ еле выговорил трудное слово, ибо титул императора за русскими властителями он не признавал, — пошел нам на значительные уступки.
— А потому правительство Его Величества помогает московитам перевести корабли сюда из Балтики, — со смешком высказался моряк, — где они вскоре пойдут на морское дно. А сэр Чарльз снова поможет варварам собрать флот, построив его даже на наших верфях, а мы постараемся, чтобы новая эскадра разделила судьбу предшественников…
У аристократа не дрогнул ни один мускул, хотя собеседник попал в точку. Зато купец рассмеялся, потирая руки. Он и уточнил со смехом:
— Русские платят золотом, как можно отказать таким щедрым покупателям?! У них деньги есть — татарам дань прекратили платить!
Аристократ чуть поморщился — политика, конечно, дело грязное, но иной раз нельзя называть кошку кошкой. Да и крымские татары вызывали у него не меньшую брезгливость, чем их северные враги.
И османы — варвары, если взглянуть на них пристально. Раскинувшийся перед их глазами огромный город до сих пор именовали Константинополем, не признавая турецкого Стамбула. Даже главная мечеть Айя-София перестроена из греческого храма, только минареты по углам поставили.
В обратную сторону англичане не смотрели, не очень приятно, когда слепит глаза восходящее на востоке солнце. Лучше уж любоваться городом и гаванью, забитой сотнями судов — торговля всегда приносила прибыль, это на Острове все усвоили с незапамятных времен.
Иркутск
— Я пришел попрощаться с вами, княгиня! — высокий офицер склонился над узкой ладошкой и чуть коснулся ее губами. Сильное тело, мышцы, распирающие темно-зеленый мундир сибирских стрелков, широкие плечи, на которых серебрились густые майорские эполеты, высокий лоб мыслителя.
Екатерина Дашкова улыбнулась — ей нравилась уверенность Григория Потемкина, он был красив истинно мужской красотой. И даже черная повязка, что прикрывала потерянный в злосчастном мятеже глаз, совсем не портила впечатление, наоборот, придавала молодому офицеру самый загадочный вид. Этим он и пользовался весьма беззастенчиво у местных дам — успех имел просто невероятный. Только от венца Гименея шарахался, как грешник от раскаленной сковородки.
— Я надеюсь на успех вашего предприятия, Григорий Александрович, — Дашкова улыбнулась краешками губ. Она прекрасно понимала, что бывший гвардеец сует голову в рискованное дело, но отнюдь не безнадежное — братья Орловы уже показали, как с малыми силами, но с бешеной энергией и кипучей страстью можно присоединить к России огромный и пустынный, но богатейший край.
— Я к осени обязательно достигну середины Амура, благо Албазинский острог мы уже восстановили, заложу город Благовещенск. В следующем году дойду до устья, как повелел нам государь!
Потемкин склонился в поклоне — уверенности и храбрости ему было не занимать. Выслужиться любой ценой, оправдать доверие монарха и возвыситься. Он хорошо знал прививаемый нынче принцип — «За Богом молитва, а за царем служба никогда не пропадут!», а потому перед любой преградой стоять не будет, все сокрушит на своем пути.
Княгиня уловила еще одно — «велел нам государь». Потемкин не дистанцировался от их семьи, он подчеркнул, что не мыслит обходиться без их помощи. А потому, если предприятие будет иметь успех, она с мужем получит от императора и свою долю похвалы.
— Вы отъедете сегодня, Григорий Александрович?
— Немедленно, Екатерина Романовна. Я зашел проститься и поскачу в Лиственничное. Там на струге переправлюсь через Байкал, а дальше до самого Сретенска без остановок. Не больше десяти дней пути. Не позднее пятнадцатого дня наша экспедиция начнет идти вниз по Шилке, а там по Амуру. Я и так потерял много времени, пока ждал винтовки, — теперь придется поспешать изрядно!
— Вы правы, Григорий Александрович! Но не наша вина, что оружие пришло так поздно — его везли из Перми, там завод…
— С Ижевска, ваше сиятельство. Но это почти рядом, — Григорий поправился — он понял, что совершил бестактность.
— Мой муж сказал, что солдат с такой винтовкой стоит пяти с обычными фузеями…
— Десяти, а то двадцати, ваше сиятельство, никак не меньше. Ваш муж прав, но он имел в виду пруссаков, а мне будут противостоять только китайцы, и то я не думаю, что у них по Амуру есть такое воинство. А у меня целый батальон — полтысячи стрелков да еще казаки, дюжина новых пушек. И в этом только заслуга вашего мужа, глубоко мною уважаемого!
— Желаю вам совершить это предприятие! — княгиня милостиво протянула ладонь, прощаясь, но тут же вспомнила наказ мужа и произнесла весьма строгим голосом: — Только постарайтесь обойтись без большой войны с китайцами. Она нам пока не нужна. Нам нужен мирный Амур.
— Я выполню все, княгиня. Войны с китайцами не будет, по крайней мере я сделаю все, чтоб ее избежать. Прощайте, Екатерина Романовна!
— До свидания, Григорий Александрович. Пишите нам чаще. Да хранит вас Господь!
Петропавловск
— Не может быть?! Да откуда он взялся?!
Иван Орлов испытывал жгучее желание протереть глаза. Еще бы — кто-кто, но чтоб старый «приятель» Шванвич в эту даль приплыл?
— Опять морды бить друг дружке будем! — наконец поверил собственным глазам Орлов, машинально потер скулу, оскалившись радостной улыбкой. Девять лет назад тот ему славно «салазку» своротил, до сих пор приятно вспомнить.
Ох, как и гоняли они друг друга по всем вертепам и кабакам Петербурга, любо-дорого вспомнить…
Верзила Шванвич, единственный в столице, кто осмеливался противостоять братьям. Схватка с ним была чревата — тогда, застав Ивана в трактире на Петергофской дороге, тот его избил нещадно, вытряхнув всю наличность. Устоять не мог в одиночку даже самый крепкий из братьев, Алехан, — и его Шванвич лупил, как Сидорову козу.
Зато если здоровяка застигали врасплох сразу двое братьев — причем любых, они все отличались завидной силушкой — то уже супротивнику приходилось худо, редко когда на карачках выползал, чаще пластом лежал.
Мордобитие шло с переменным успехом три года, пока враждующим сторонам это порядком не надоело. Службу-то в гвардии нести надо, а как, если в лежку от побоев лежишь и глаза открыть не можешь, потому что очи багровыми синяками заплыли и губы варениками стали!
Аккурат за два года до переворота Орловы со Шванвичем заключили договор, суть которого была проста, как мычание. Если кого из братьев в одиночестве в кабаке поймают, то тот, не вступая в драку, вытряхивает карманы и убирается подобру-поздорову. Ну а если Шванвич попадется сразу двум братьям — то процесс сей уже относится к нему.
Соглашение строго соблюдалось, и лишь один раз было нарушено неугомонным «приятелем», но пьян он был зело и с грациями, в смысле девками кабацкими, любился, когда Алехан с Федей потребовали контрибуцию. Шванвич возмутился и был тут же свирепо избит, лишен девок и денег и вышвырнут на улицу. И нет бы ему уйти! Водка с обидой забурлили, и рубанул он палашом Алехана, подождав, пока тот выйдет во двор облегчиться от выпитого.
Хорошо, что пьян был — щеку только распорол да кончик носа стесал. Француз-хирург три операции сделал — спас нос брату, но чудовищный шрам на скуле остался. Оттого Алешку и стали называть «балафре», что с французского значит «меченый».
Шванвич, дожидаясь вендетты, расплатился с долгами, написал завещание, но Орловы не стали мстить. Верзила перед ними повинился, и с тех пор таких перекосов больше между ними не происходило, хотя морды иной раз друг дружке чистили, но уже под настроение…
— Ваньша, друг сердечный! — Шванвич выпрыгнул из шлюпки, прошлепал сапогами по воде и вскоре сдавил Орлова в медвежьих объятиях. Тот ответил тем же — только кости захрустели. Сильно наобнимались, всласть.
— Не ожидал тебя увидеть, честно скажу! Полмира ты проплыл!
— Надоело хуже горькой редьки! — Шванвич довольно оскалился. — Хорошо на родной тверди стоять! Да и редьки бы не мешало поесть с маслицем, а то галеты сухие уже в рот не лезут.
— Будет тебе редька, с прошлого года осталась! И квашеная капуста, и пироги с картошкой и печенью. И мясо, и рыба, и прочее — земля здесь богатая, всего хватает, если не лениться.
— Ты здесь один иль из братьев кто есть? — Шванвич прищурил глаз. И тут же раскатисто рассмеялся.
— Один, один! — весело подхватил Орлов. — Морды бить не будем, ныне нам не по чину! Да и не столица здесь, а Камчатка! Лады?
— Лады! — охотно согласился Шванвич. — Но раз я гость, то кормить меня будешь, пока брюхо не вспучит. Но вначале баньку стопи! А потом и поговорим по душам. А сейчас постой, я мальца из шлюпки заберу!
— Какого мальца? Сын, что ли, твой? И как он дорогу осилил?!
— Узнаешь! — загадочно бросил верзила, повернулся и потопал по прибою, дополнительно вспенивая воду своими сапожищами…
На берегу царило веселье — от трех прибывших бригов, украшенных разноцветными флажками, отваливали шлюпка за шлюпкой, набитые уставшими моряками. Их встречало почти все население города, более тысячи человек. С крепости палили не переставая из пушек, словно празднество великое пришло. А ведь и не словно — действительно праздник, из далекой России корабли пришли, а в трюмах ой как много всего доставили!
Моряки «Надежды» обнимали матросов, то ли знакомцы были, то ли из извечной морской солидарности. Хлопали друг друга по плечам, веселились, громко смеялись. Будет сегодня весело в единственном трактире, знатен будет пир, не вместит он всех желающих погулять! А потому по домам матросы за накрытыми столами сидеть будут, за чарками полными…
Наместник Сойманов с адмиралом Эльфинстоном на берегу не стали обниматься, долго и чопорно раскланивались, вежливыми словами перебрасывались. Не имел англичанин широты русской души, не обтесался. Но дело свое знает добре — как обещал императору, что доведет корабли, вот и довел. Три из пяти только, но и это хвалы великой требует. Один бриг на камнях Огненной Земли потеряли, а второй в шторме пропал неизвестно куда, когда мимо Алеутских островов шли…
Гречиничи
— Ты такими города сделал! А этот в особенности. Любуешься? Есть на что посмотреть!
Знакомый голос ворвался вихрем в разум Петра, и он стремительно повернулся. Ведьма! Прошлый раз гибель Маши напророчила! Только куда делся ее возраст — моложе стала лет на десять, да и язык не поворачивается ведьмой назвать: улыбается, распущенные волосы развевает легкий ветерок, одета в нарядное легкое платьице, на лебединой шее нитка настоящего жемчуга — на украшениях жены глаз набил, чуток разбираться стал.
— Люди приходят и уходят…
Она словно прочитала его мысли и печально улыбнулась. Горестная складочка собралась на краешках губ.
— Ты решаешь судьбу — мог пролить кровь, но оставил жить… — Она показала рукой на памятник у входа в университет. — Захотел прикоснуться к будущему — и они сотворили твой город. И не только Дашковы — многие выполнили предначертанное. Не обольщайся — ты лишь дал толчок, а события… Дела вершатся помимо тебя, но не без тебя. Хотя этого может не быть, ничего не быть, творить или рушить — тебе решать! Один неверный шаг — и такого будущего не станет. Хотя если ты этого хочешь…
— Нет, не хочу, — хрипло отозвался Петр. — Мне нравится этот Иркутск, мне симпатичны его дома и улицы… И я даже не мечтал, что такими могут быть и люди…
— Тогда приготовься платить! — Она печально улыбнулась, лицо в один миг постарело на десятилетие, а голос стал тяжелым. — Или за тебя расплатятся другие! Там лежит книга. — Женщина махнула в сторону, платьице закружилось в воздухе перед его глазами, а голос, уже ласковый, обволок его душу. — Посмотри ее, она того стоит…
Петр машинально шагнул вперед, к книжному лотку. И повернулся…
Женщины не было, она растаяла в воздухе без остатка, исчезла, как тогда, в занесенной снегом подворотне. Исчезла, словно растворившись, как тают воздушные замки из облаков, проносящихся в голубой синеве, как Фата-Моргана…
На лотке лежало множество книжек в ярких переплетах, но внимание Петра привлекла одна, стоявшая с краю, — толстая, в черной обложке с золотым тиснением. Фамилия автора «двуствольная», она встречалась ему в той, студенческой, жизни. И тоже про фельдмаршалов Российской империи, вот только в название добавлены совсем иные слова.
— Во времена царствования Великой Четы — Петра III Освободителя и Екатерины II Благоверной… — медленно прочел он продолжение названия, и руки сами протянулись к книге.
— Можно посмотреть? — Петр опомнился и спросил разрешения у сухонького старичка с бородкой клинышком, что разморился на ярком солнышке. Тот моментально оживился:
— Конечно, молодой человек! Даже если вы ее не возьмете, дороговата для студента, то в библиотеке прочитаете. Приятно видеть, что молодежь продолжает интересоваться нашим славным прошлым…
Но Петр его уже не слышал, он впал в неописуемое состояние. Перечень фамилий фельдмаршалов, помещенный в самом начале, сразу на целых пяти страницах, оглушил разум.
— Однако… — найдя в себе силы, пробормотал он еле слышно. — Офигеть!!!
В глаза бросились такие громкие имена, которым блистать на французском престоле или громко звучать на немецком языке. Нет, твою мать, они числились в русских фельдмаршалах. Он машинально перелистал страницы и стал читать, бубня себе под нос:
— Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов, полный кавалер ордена Святого Георгия Победоносца, Светлейший князь Российского и Византийского императорского и Прусского королевского достоинства!
Последнее восклицание вырвалось непроизвольно — глаза сами убежали вперед и на другой странице уперлись в знакомую дату:
— 1 июля 1770 года в победном для русских войск сражении под Коринфом был тяжело ранен ружейной пулею в глаз, лишившись оного. Однако! Я его туда отправил, а он там глаз намного раньше потерял. От судьбы не уйдешь! Кха! Как говорят — кому суждено быть повешенным, тот не утонет! Твою мать?!!
Легкий ветерок подхватил бумажные листы и перевернул страницы немного вперед. Та же дата, вот только фамилия другая, до боли знакомая.
— Смертельно ранен при взятии Очакова ядром в правый бок… Скончался на руках генералов… Его последними словами были: «Достойная смерть для солдата!»
Что?!! Петр непроизвольно взвыл. Яркий день мгновенно потух, на город опустилась темнота. И холод, страшный холод, пронизывающий насквозь, обрушился ледяным тяжелым покрывалом…
— А-а!!!
Петр закричал что было сил и проснулся. Знакомый шатер, расшитый полог, стенки просвечиваются румянцем восходящего солнца. И нет тлетворного запаха распоротых внутренностей, выжженной земли, тысяч убиенных. Он в Гречиничах, сюда его перевезли, как он и приказал после первого в супружеской жизни неудачного, а может, и счастливого, адюльтера.
— Ф-у-х! — с облегчением вздохнул Петр, и тут его пробил озноб. Он вспомнил сон. — Денисов!!!
— Я здесь, государь! — в шатер ворвался казак. — Я слышал, как ты проснулся, и побежал!
— Скачи в Очаков! Быстро, как только можно! Загони лошадей, бери моих рысаков. С заводными скачи! По пути забирай! Твори что хочешь!!!
— Зачем, государь?! — казак от удивления сделал шаг вперед.
— Сграбастай Миниха! Отволоки его от стен подальше. Старик не должен погибнуть при штурме! Спаси его — и требуй от меня что хочешь!
— Ты видел сон, государь?! — лицо Денисова перекосила страшная гримаса, и он заорал во весь голос, обращаясь к казакам, стоящим снаружи. — Взять лучших коней! Не мешкая!!! Первый десяток в седла!
Денисов повернулся к выходу, но остановился и громко попросил:
— Государь, пиши приказ фельдмаршалу, а то он не послушает!
— Сейчас! — только и ответил Петр и мигом уселся за стол, схватил перо и вкось стал писать по первому листу.
А Денисов облегченно вздохнул:
— Как хорошо, что мы вас сюда отвезли! Словно чувствовал — зато теперь на семь верст скакать будет меньше…
Керчь
— Огня не открывать всем кораблям, пока не подойдем к туркам на пистолетный выстрел!
Капитан-командор Кингсберген рявкнул настолько громким голосом, что стоявший рядом с ним лейтенант Ушаков невольно повернулся, обратив на командира взор с немым вопросом.
— У нас «морские» единороги, нужно бить в упор. Тогда тяжелые ядра разобьют борта этим шебекам, — уже тихо пояснил швед и ухмыльнулся. — Османов ждет неприятный сюрприз!
Молодой офицер чуть улыбнулся, это ведь был первый поход и сразу же бой. Ушаков немного волновался, как и любой другой моряк на его месте, но страха не испытывал, одно лишь жгучее нетерпение — ведь трем русским «апостолам» предстояло сразиться с пятью турецкими шебеками, на каждой из которых пушечных стволов было раза в полтора больше, чем на «новоизобретенных» корветах…
Осенью позапрошлого года молодой лейтенант получил назначение младшим офицером на строящийся на Новохоперской верфи корвет «Святой Петр». На Дону вот уже год шло лихорадочное строительство небольших по размерам кораблей с маленькой осадкой. В устье реки шли сплошные отмели, фарватер неглубок, можно чуть ли не вброд перейти, а потому вывести суда, даже малые, в Азовское море, весьма мелководное, можно было только в весенний паводок.
Дыхание приближающейся войны с Турцией ощущали все моряки и строители, а потому и торопились — работы на нескольких верфях шли днем и ночью, и Федор невольно вспомнил, как три четверти века тому назад здесь же, на Дону, царь Петр Первый лихорадочно строил свой знаменитый Азовский флот.
Но сравнивать, по сути, нечего. Тогда строили из сырого дерева, а оттого корабли получались тяжелые, ход плохой, мореходность еще хуже, да гнили быстро, а орудий хоть и по полсотни на линкорах имелось, но самые большие в 24 фунта, и то в незначительном числе, а обычно на палубах стояли пушки в 12 или 18 фунтов.
А сейчас все двенадцать «апостолов» построили из заготовленного заранее и хорошо просушенного леса. Не валкие, хорошие ходоки. И вооружены прилично — по две дюжины новеньких 36-фунтовых «единорогов», столько же на верхней палубе любого нового «города» стоит.
Одна беда — мало таких орудий отливают, вооружить смогли только «донские» корветы. На «днепровских» трех «святителях» и на спешно достраиваемых балтийских «архангелах» старые пушки устанавливают, многие из которых во времена Северной войны отлиты и калибром мельче — от 8 до 18 фунтов. Трудненько им в схватках придется…
— Сваливаемся на турок! — громко сказал командор, и Ушаков напрягся. Шебеки приближались, но османы еще не стреляли, шла проверка, у кого нервы крепче.
А может, турки до сих пор пребывали в удивлении, увидев русский отряд в Керченском проливе? За долгие десятилетия отвыкли магометане видеть в здешних водах Андреевский флаг. Но ничего, пусть привыкают! В Таганроге под флагом вице-адмирала Сенявина уже полсотни вымпелов, пора показать османам и татарам, кто у крымских берегов хозяин!
Коринф
— С героев эллинских и нужно брать пример! Но как же измельчали их потомки!
Вопрос был риторическим, и потому на него не требовалось ответа. Кутузов скривил губы — у него уже давно возникло стойкое убеждение, что греки не способны воевать. Нет, набрасываться на турок с яростью они могут. Ненависть за столетия османского ярма в них накопилась лютая. Но, получив отпор, разбегаются как зайцы. И если бы не имелось нескольких тысяч русских десантников, то восстание в Морее турки бы давно подавили.
— Ничего, нам бы здесь надолго укрепиться, и даже с потомков Гомера выйдет толк. Обмундировать бы их всех, обучить, дисциплиной прижать — и янычар с таким воинством дубасить можно!
— Вы правы, господин майор! — отозвался Псаро, выполнявший при Кутузове раньше обязанности переводчика. Теперь Михаил Илларионович обходился без толмача — два года командования греками и особенно эти полгода в Морее довольно быстро научили его бегло разговаривать, хотя с письмом проблемы еще оставались изрядные.
— Турки с опаской к нам всегда относились, оружия ни у кого не имелось, кроме майонитов.
— С татей приличных солдат трудно сделать. Они уже вкусили безначалие и привыкли к грабежу. С таких роту не сколотишь — лучше охотников и рекрутов брать. Хотя по отдельности они храбрецы.
Кутузов прищурил глаза — ветер поднял пыль, и было трудно разглядеть за выжженными солнцем холмами нарытые турками укрепления. Их и предстояло ему брать со своим отрядом, чтобы обойти османов с тыла. А сам город должны были штурмовать главные силы — греческий полк с русским батальоном, гусарским эскадроном и десятком пушек, которыми командовал генерал-поручик князь Репнин.
Левее за холмами и зелеными оливковыми рощицами загремели пушки, порывом ветра донесло русское «ура». Русские и греки решительно пошли на штурм, судя по тому, что турки оживились и забегали. По всей видимости, османы собирались на помощь своим, и такой удачный момент было грех упускать.
— Вперед, братцы! — скомандовал майор, и две русские стрелковые роты дружно поднялись и, рассыпавшись цепью, кинулись в наступление. Еще два года назад Кутузов счел бы такую атаку безумством, но теперь считал ее основным тактическим приемом. Вооруженные «барабанками» стрелки не мешали друг другу, а огонь был настолько убийственен, что любое плотное построение пехоты было бы за считаные минуты истреблено с запредельного расстояния. Даже орудия в 3 и 6 фунтов выпускали ядра на меньшее расстояние и с гораздо худшей точностью.
За русскими двинулись три плотно сбитые колонны греков, усиленные десантниками. Еще один тактический прием — после того, как стрелки заставят противника рассеяться, колонны нанесут решительный удар.
Майор обливался потом, горячие струйки раздражали кожу, он постоянно вытирал платком мокрое лицо. Но остановиться и передохнуть нельзя, тогда турки получат столь нужное им время, чтобы собраться, опомниться от смятения, вызванного неожиданным нападением.
Впереди возвышалась насыпь, весьма невысокая — известные своей ленью османы едва подняли ее на два аршина. Напрасная надежда удержать русских — стрелки опрокинули турок штыками и пулями и с ходу ворвались в укрепленный лагерь.
— Аллах акбар!
— Ура!!!
Кутузов взобрался на насыпь и встал, широко расставив ноги. Увиденная картина боя ему понравилась — вялая контратака османов была отбита, стрелки собрали кровавую жатву. Теперь турки бежали почти все, лишь несколько десятков продолжали безнадежное сопротивление, даже несколько раз выстрелили из своих допотопных ружей.
Нет, новыми винтовками нужно вооружать всю армию, а не только егерей и стрелков. Тогда можно будет уверенно громить и вдесятеро многочисленного противника.
— Поручик Псаро! — крикнул Кутузов, зная, что грек находится где-то рядом. — Возьмите вторую колонну, не дайте им уйти!
Он улыбнулся — теперь участь Коринфа предрешена, город будет взят, а турецкое войско истреблено. Или сдадутся османы, бежать-то им уже некуда, ведь путь для отхода уже перекрыт…
— Ай! — страшная боль пронзила правый глаз. Кутузов машинально прикрыл его рукою, по пальцам потекла горячая жижа.
«Надо же, попали прямо в глаз… Так вот на что намекал император?!»
Мысль молнией пронеслась в голове, и мозг тут же скрутило болью. Светлый день превратился в ночь — безвольной куклой он упал на выжженную солнцем землю…
Юконский острог
— Ну и спать ты горазд, братка. Медведь позавидует!
Алехан дернулся — оскаленная индейская рожа, что пыталась отрезать ему голову, намотав волосы на кулак, неожиданно заговорила голосом Григория. Он от изумления дернулся еще раз и очнулся.
Брат оказался не мороком, а самым настоящим, доподлинным. Только на щеке покрылась струпьями кровавая ссадина да десница была перемотана тряпочкой, сквозь которую проступала сукровица.
— Гриша, брат! — радостно взвыл Алехан и рванулся. И тут же рухнул обратно на подушку. Голова нещадно болела, колено ломило — но даже такое пробуждение его обрадовало. Лучше лежать в знакомой комнатушке острога, чем на камнях с откромсанной головушкой.
Он вспомнил, как отчаянно сражался на вершине, как попали ему в голову. Вот только чем? Орлов машинально хлопнул себя по лбу. И попал не на прочную гладкую кость, а на огромную бугристую шишку, что моментально ответила таким приступом боли, что глаза из орбит вылезли.
— У, твою душу мать в три загиба!
Алехан захрипел от боли, но обильная матерщина, вырвавшаяся из самого нутра, сразу приглушила страдания.
— Ты, Лешка, что носорог африканский, зверь чудный. Братку напоминаешь, что от царя-батюшки подсвечником в лоб получил. Кто хоть огрел тебя?
— Каменюкой колош один, — буркнул Алехан.
Шишка тут же запульсировала болью, и бывший конногвардеец облегчил душу языческим наследием славянских предков.
— Я его, тварюгу, со скалы сбросил — пущай полетает!
— Ну и хорошо! — одобрительно крякнул Григорий. И вздохнул. — Мы четверых похоронили вчера, да пятеро раненых. Да ты еще. Хорошо, что стрелой тебя в мякоть угостили, заживет до свадьбы. Ха-ха!
— А тебя как угораздило, братка?
— Тлинкиты у озера засаду нам сделали, но казаки их обошли. Твои выстрелы слышали, вот и не торопились. Знал, что они тебя не возьмут, с «барабанкой» ты. Но руку стрелой поцарапали — уже подживать начала. Нашего изменщика, что колошей ночью в острог пустить хотел, взяли. Выпотрошили сучонка, все поведал. Тридцать семь их было, еще два предателя с бабой. Последних я лично прибил.
— А тлинкиты где?
— Четырнадцать вы с Кузьмой покойным положили, с вождем ихним…
— Вот они почему вокруг скалы крутились… — задумчиво протянул Алехан. — Казак прав был, что мы ихнего атамана прижучили.
— Верно, братец! Еще двадцать мы перебили. Двое незнамо куда и ушли. Боюсь, что в свои земли. А это сам понимаешь, чем пахнет!
Гречиничи
— И что вы скажете по поводу нарезных фузей, переделанных в винтовки, полковник?
— Они великолепны, государь! — Рейстер говорил с придыханием, чуть ли не цокая языком. — Не боятся грязи, пыль, если забивается, не мешает стрелять. Пламя не вырывается, как у «барабанок», затвор ходит свободно. Ни одного случая отказа, хотя у трех кулибинских винтовок каморы вкось встали. Двух егерей покалечило — а стрелки хорошие…
— Ну а недостатки у бер… у новых винтовок какие? — Петр чуть не назвал их берданками, уж очень похожие системы вышли.
— Пружина листовая слабая на выбрасывателе гильз. И магазин мал — нужно до шести патронов увеличить, как раз с полпачки будет. Заедание одно вышло, перекос патрона. Штык на одной болтался, паз неплотный.
— А говоришь, недостатков нет!
— Так они исправимы, государь!
— Лучше кулибинских, скажи честно?
— Намного, ваше величество! — немец посмотрел с вызовом, как бы говоря: «Я за свои слова отвечаю!»
— И дешевле на четверть с переделкой выходит, — со вздохом произнес Петр. Это была его ошибка, поторопился он с кулибинским изделием.
— А новые по цене еще дешевле выйдут. Вместо трех «барабанок» четыре таких. Больно много охтинские часовщики за механизм самовзвода требуют. Одна беда — в Ижевске производство кое-как наладили.
— Так пусть и выпускают дальше! — Рейстер непонятно почему загорячился. — Кавалерию ими вооружать надо, с коня затвором много не надергаешь. И револьверы для офицеров нужны как воздух. Они же редкость несусветная, на всю армию пара сотен.
— Государственник ты у меня, — пробормотал Петр. На некоторую фамильярность он не обращал внимания, «ближний круг» все-таки, и покосился в сторону — фельдмаршал Румянцев ожесточенно писал за его столом. После гибели Гудовича именно ему было доверено разобрать бумаги, уж слишком важная была там информация.
— А ты что думаешь, Петр Александрович?
— Винтовка добрая, государь! — Тот оторвался от бумаги с видимым облегчением. — Их много нужно, а в Туле два десятка в день производить обещают. Но хорошо бы три десятка, а лучше четыре. Мы за десять лет ими армию перевооружим. А с барабанными механизмами пусть в Ижевске свои пять штук выпускают, но только револьверы, они нужнее. Возни меньше будет — ствол намного короче, потому легче делать, и гильзы меньше, их из латуни точить, заряд пороха в них слабее. Дальность-то не нужна для выстрела!
— Верно подмечено, — Петр восхитился прагматичностью фельдмаршала — вот что значит военная косточка. И когда он успел наперед решение выработать? Все замечает, глаз острый.
— Я тут, ваше величество, потребности армии в новом оружии прикинул, пока бумаги разбирал. Андрей Васильевич в корень смотрел — с такими винтовками плотные построения пехоты гибельны. Выкосят мгновенно, как мы янычар. А винтовок-то пара тысяч всего была, а османов в атаку кинулось двенадцать тысяч. Я трупы многие осмотрел — пули двоих или троих пронизывали за раз единый.
— Ни хрена себе! — только и пробормотал Петр.
— «Гремучий камень» продавать нельзя, государь. Иначе они такими же винтовками наших солдат убивать станут. Да и ваши «саморасширяющиеся» пули для нарезных фузей зело опасны. В Пруссии их уже выпускать стали. А там по всей Европе это добро разойдется, нам мало приятного будет. Одно хорошо — скорострельности нет, с дула заряжать ведь надо. «Гремучего камня» своего у них нет!
«Это что же я наделал?! — Только сейчас до Петра дошло, какие последствия вызовет „его изобретение“, на век опередившее время. — Предположим, что еще лет двадцать тайну гремучей ртути мы сохраним. Да нет, наверное, химики в Европе есть, сообразят, падлы, где собака зарыта. Лет десять выиграем, не больше, а там они начнут наверстывать упущенное. А потому сейчас нужно все реформы провести, как раз ко второй войне с турками успеем. Стой! А с чего ты взял, что история повторяться будет?!»
— Я тут предварительные наброски сделал, государь. Как нам лучше армию обустроить. Фузилеры не нужны — старые ружья дрянь, их продать побыстрее нужно. Всех новыми винтовками вооружить и в стрелки переводить. Пусть с неприятелем, у кого ружья старые, колоннами воюют, а против штуцеров цепями густыми, как егеря нынче супротив турок действовали. Гренадеров оставить, нарочно отбирать самых рослых, и гранат новых вдвое против прежнего им носить — при штурмах вещь незаменимая. В полки не сводить, дивизии батальон придавать.
Петр вытаращил глаза — генерал намного яснее излагал его собственные соображения. Еще бы — думал, что с новыми ружьями русские начнут соседей строить и равнять, а ведь те не лыком шиты, в обратку засветят.
— И егерей также батальон на дивизию, — фельдмаршал со скрытой усмешкой посмотрел на несколько растерявшегося Петра. — Те только россыпью воевать будут, а главное — разведку неприятеля денно и нощно на них возложить. Тут они в самый раз будут. Я новый полевой артикул набросал, сиречь устав — как по-новому воевать нужно нам, только винтовок в достатке иметь. Посмотрите, государь. Тут мешкать нельзя — чем раньше войска начнем учить, тем лучше.
— Ага, — только и ответил Петр, мучительно соображая. И тут его осенило, он аж подскочил на кресле: «Зачем самому пыжиться, если настоящие профессионалы есть. Одна голова хорошо, а три лучше. Прямо Змей Горыныч получается. Тогда не так — Румянцев и Суворов военные гении, особенно последний, а потому пусть воз этот они и тянут в две силы. А я их направлять и контролировать стану — как товарищ Сталин».
От таких мыслей Петр воспрянул духом и воспарил. Закурил папиросу и стал думать, как бы половчее все это дело спихнуть.
— Ты, Петр Александрович, военную коллегию на себя примешь и все реформы осуществишь. Но после войны — фельдмаршал Миних меня просил уже несколько раз освободить его от этой ноши. Оно и понятно, далеко за восемьдесят ему, а вы молоды и энергичны. А посему — начинай немедленно трудиться, а для начала все свои соображения в письменном виде изложи. Неделю тебе, надеюсь, хватит?
Румянцев кивнул, но вот радостный порыв не сдержал, губы чуть дрогнули. Петр это заметил и усмехнулся:
— А сейчас давай начистоту поговорим, как нам дальше войну вести после вчерашней победы?
Константинополь
— Не может быть?! Да откуда они взялись на нашу голову?!
Кэптэн испытал жгучее желание протереть глаза. Еще час назад он обернулся и рассмотрел вдали надвигающиеся белые пятнышки парусов. Но солнце слепило, и он решил, что видит корабли из Скутари. Посмотрел и забыл… На свою голову.
Такие приземистые хищные силуэты он не видел ни разу на своей долгой морской службе. Откуда они взялись?
— Наверное, османы от Чесмы пришли с известием о славной победе? — задумчиво проговорил купец, и кэптэн взорвался на эти слова:
— Разуй глаза! У турок нет таких кораблей, я их флот знаю так же хорошо, как свою бутылку с виски. О! Проклятие!
Головной линейный корабль, а кто имеет три дека открытых пушечных портов, стал сваливаться в их сторону. За ним потянулись и другие шесть линкоров, за которыми порскнула дюжина мелких суденышек.
Солнце слепило глаза, но, сильно прищуриваясь, старый морской волк разглядел за кормой флаг, и его лицо побледнело.
— Белый флаг с косым синим Андреевским крестом?! — Волосы у кэптэна встали дыбом. — Русские!!! Они как-то прорвались через Дарданеллы!
— Не может этого быть! — Купец вскочил на ноги, покачнулся — от долгого сидения они с непривычки затекли.
— Вы же сами говорили нам, что они никогда не пройдут через турецкие укрепления?!
— Проклятие! — Кэптэн отмахнулся от собеседника и заорал во все горло, мешая английские и турецкие слова: — Алярм!!! Живее, сыновья шелудивой собаки! Иначе гяуры подпалят вам сейчас задницы! Быстрее, шлюхины дети!
На разленившийся под жарким солнышком экипаж брань капитана подействовала ударом хлыста, да по оголенным ягодицам. Турки завопили хором и шустро забегали по палубе, откатывая орудия на колодообразных лафетах для заряжания.
— Поздно… — тихо прошептал аристократ, с презрительной миной взирая на захлестнувшую всех панику. Он сам даже не привстал — негоже показывать простолюдинам, тем более иноверцам, страх.
Однако поднявшаяся суматоха тут же прекратилась — русский корабль обволокли густые клубы дыма, и уши заложило от чудовищного грохота десятков орудий. И начался ад…
— Помогите! — англичанин выплюнул морскую воду, что обжигала рот, и крикнул что было сил. Барахтаться с раненой рукой весьма неприятное занятие, особенно когда понимаешь, что силы уже оставили и придется уходить на дно, а этого ему очень не хотелось. Выжить в горящем аду, найдя спасение в море, — и утонуть?! Это уж чересчур!
— Никак наш барахтается? — крик матроса с проходящего русского фрегата он хорошо расслышал и взмолился. И Всевышний услышал — не прошло и десяти минут, как его под грохот орудий затащили на палубу.
Лишившись халата и фески, с закопченным в дыму телом, он уже не походил на аристократа. Но это и не нужно. Наоборот, опасно. А потому англичанин вульгарно выблевал из себя заглоченную воду.
— Ба, кого я вижу! Это сам сэр Ричард! — знакомый голос привел его в чувство. Это же Ставраки, его давний агент, полезно работающий долгие годы на правительство Его величества. Однако, проморгавшись, аристократ побелел, хотя под копотью это было не разглядеть.
На греке ладно сидел темно-зеленый русский мундир с погонами майора, а глаза отливали беспощадной веселостью.
— А я вас ждал, сэр! И искренне рад нашей новой встрече! Правда, взаимности вам не обещаю — слишком хорошо вы нам пакостили!
Очаков
— Виктория! Господин фельдмаршал, чудесная виктория!
Миних облегченно выдохнул воздух, ведь до того затаив дыхание он напряженно смотрел на запыленного посланца, прибывшего от императора. И тот, словно поняв обуревавшие старика мысли, крикнул прямо с седла.
— Слава Господу! — Миних с облегчением перекрестился и тут же спросил: — Где и когда?!
Гонец тяжело сполз с коня, покачиваясь на ногах, расстегнул китель и достал футляр с письмом. Миних его взял, но вскрывать не стал — только прикоснулся блеклыми старческими губами к императорской печати.
— Позавчера перед рассветом атаковали турок с фронта главными силами и гвардией у села Фильконешти, что на Кагуле, а дивизии генерала Суворова пошли в обход. Конницу, сипахов и татар рассеяли пушками, а янычар расстреляли из винтовок. Они только до апшеронцев смогли добежать, а там их всех и положили. Его величество сам повел своих гренадер в атаку и выручил полк из беды!
— Надеюсь, государь не ранен?!
— Янычары разрубили на нем каску и кирасу, но проникающих ран нет, хотя внешних очень много. Государь крови достаточно потерял, ослабел немного, — гонец помедлил, сглотнул. Пыль забила глотку — за сутки двести пятьдесят верст проехал. Добавил осторожно: — И скорбит — генерал Гудович погиб смертью храбрых, поведя Преображенский и Семеновский полки в атаку!
— Жаль Андрея Васильевича! — Миних сказал с видимым огорчением. Он знал, как Петр Федорович относился к своему начальнику штаба. И старик истово перекрестился, отдавая долг погибшему.
— Турецкий лагерь окружили и сожгли ракетами, он еще горел, когда меня к вам отправили с пакетом, господин фельдмаршал!
Миних открыл футляр, вытащил письмо, крепкими пальцами разорвал конверт. Писал Румянцев — почерк и подпись он узнал сразу. Прочитал — брови гневно сошлись на переносице. Перечитал еще раз и заскрипел зубами от сдерживаемой ярости.
— Виктория небывалая, господа! — старый фельдмаршал повернулся к стоящим на некотором отдалении генералам и офицерам осадного корпуса. — Сорок тысяч осман перебито, много турок и татар утонули в Кагуле — река забита трупами и чуть не вышла из берегов. Тысячи трупов лежат в сожженном ракетами лагере, но пересчитать их пока невозможно — турки только начали сдаваться в плен. Их было полтораста тысяч — они рассеялись как дым. Армии великого визиря больше нет — только немногие смогли спастись бегством. Наших потерь и одной тысячи не наберется. Вот так воевать нужно, господа!
Восторженный гул волной прошелся среди собравшихся, но тут же прервался. Увидев ожесточившееся лицо фельдмаршала, все разом замолкли. Старик повернулся назад и увидел, как от стен дымящегося от трехдневной бомбардировки Очакова быстро пошли два офицера, сворачивая белый флаг. И все для него сразу же стало ясным.
— Мы послали к сераскиру парламентеров с требованием о сдаче. Вы видите — он отказался. Государь мне пишет, что живот даровать тем, кто о пощаде просит. Сераскир отказался — участью Бендер пренебрег. А потому приказываю войскам, мне врученным…
Старик остановился, цепким и строгим взором обвел генералов и офицеров. Те сразу подтянулись, лица стали решительными и суровыми — штурм много крови отнимет, это все понимали ясно.
— Возобновить обстрел немедленно! Через три часа, по красной ракете, колоннам идти на приступ. Гренадеры и охотники впереди. И еще одно — император Петр Федорович приказывает… Тех, кто о сдаче не помышляет, — бить без жалости. Город отдаю на три дня!
Лица солдат и казаков, что на отдалении прислушивались к громким словам фельдмаршала, моментально вспыхнули ликующей радостью. И тут же по солдатским рядам пошел гул:
— Три дня на город дал!
— Братцы, Живодер расщедрился!
— Ужо оторвемся, станичники!
— Погуляем всласть!
— Наконец-то подобрел!
Фельдмаршал усмехнулся — он знал солдатское нутро. Разграбление взятого штурмом города — дело обычное. Распаленные яростью и озверелые от своей и чужой крови солдаты всегда бесчинствуют. Так зачем их сдерживать — ведь правильно государь ему отписал — если враг не сдается, то его уничтожают. Такой кровавый штурм туркам уроком станет, и более коменданты других крепостей упрямиться не будут. Османы жестокость сами понимают и одобряют, иного не приемлют.
— Очень надеюсь, господа генералы, что солдаты будут достойны вашей храбрости, какую показывает его императорское величество, не жалеющий сил и крови для победы русского оружия!
Генералитет от слов фельдмаршала посуровел лицами и угрюмо засопел. Кому хочется прослыть трусом, а потому пожелание фельдмаршала было, по сути, приказом возглавить штурмующие колонны. Могут, конечно, и убить при штурме, но на миру и смерть красна, зато слава будет принадлежать только храбрецам, что османскую ярость переломят.
— Флоту атаковать совместно с войсками, — Миних повернулся к стоящему в одиночестве моряку в черном мундире с серебряными погонами. Он его запомнил по дерзкой ночной вылазке, когда удалось взорвать турецкие корабли, и приказал командору оставить дерзкого капитана у него для связи с флотилией.
А на самом деле выполнил тайное указание императора — если ночной подрыв будет удачным, то под любыми предлогами, но не четким прямым приказом, сих моряков к бою не подпускать, пока он сам к Очакову не прибудет после баталии.
— Я видел, как вы шестовые мины на учениях ловко под днища кораблей подводите и с грохотом взрываете. Сейчас в настоящем деле их и опробуйте, не баржи вам подрывать все время, а потому атакуйте всеми силами турок в лимане!
— Есть атаковать всеми силами!
Лицо моряка и просветлело, и ожесточилось. Семен Хорошкин прекрасно понимал, что даже под прикрытием дымовой завесы только одна из трех полугалер сможет ткнуть шестовую мину под борт. Остальных турки потопят. Но и слава будет яркой!
Одно плохо — ему самому в атаке участие никак не принять. Фельдмаршал повелел все время быть рядом, дабы вовремя разъяснять, что происходит в лимане. Оно и верно — морское дело сложное, и согласовывать действия осадных войск и флотилии нужно умело.
Семен Хорошкин отошел от Миниха на несколько шагов, и тут одновременный залп осадных орудий оглушил его и заставил ускорить шаг. Кораблям ведь тоже было нужно время, чтобы лучше подготовиться к атаке.
Петропавловск
Иван глянул на красную распаренную морду Шванвича и улыбнулся. Баню ему умельцы местные строили, да и сам он им помогал собственными руками. А как иначе — без хозяйского догляда баловство будет сплошное, да и с кого потом спрашивать. Без бани в этих краях нет жизни, тоска сплошная. Первым делом здешние казаки, как на место приходят, часовню ставят, а потом завсегда баню. И только после этого жизнь начинается — дома строят, государевы амбары, частокол от лихих людей да многое другое, без чего острог жить не может.
— С легким паром тебя, пенитель морей, — ехидно поприветствовал Иван Шванвича. Тот уже напарился досыта, вымыл потом мальчонку, и они втроем сидели за столом в чистом белье и подштанниках. Чего чины соблюдать, раз у старинного если не друга, то приятеля находишься!
Тем паче решили в обширном предбаннике «обмывание» совершить, плавание отметить. Таков обычай. А завтра наденут они форму новую, шпаги на себя навесят, новомодные эполеты на плечи лягут — и вперед, на бал к наместнику. Хотя данное мероприятие с петербуржскими не сравнить — танцевать могли лишь два десятка проживавших в городе бывших гвардионцев да несколько их жен, что с супругами в ссылку отправились. Даже величайшую ценность с собой привезли для музицирования — клавесин.
А местный «свет» — купцы, штурманы, казачьи пятидесятники, пообтесавшиеся в их кругу промышленники из Иркутска и Томска, понятий никаких не имели о шляхетской культуре — плясали до упаду под рожок да балалайки с бубнами. А про политес только несколько лет назад узнали, благо гвардейцы учителями стали первыми…
— Ну, ты, брат, и живешь. Богато! — Шванвич выдохнул, сглотнул, дернув кадыком, жадными глазами взирая на накрытый служанкой из местных камчадалов стол.
— Это тебе не в Петербурге у сенаторов кормиться, — чуть сыпанул «соли» на душевные раны «заклятому другу» Иван. — Это Камчатка, за тридевять земель!
Но похвалой Шванвича остался доволен. Стол действительно выглядел богатым — хотя кладовые обшаривать пришлось. Рыба была всевозможная — море здесь кормилец добрый — жареная, вареная, соленая, копченая, запеченная в сухарях. И мясо — но дичина, коров и свиней у горожан было мало, и приготовлена не хуже рыбы, у самого от аппетитного вида слюнки потекли. И хлеб, еще горячий, пышный, ароматный. И попить было что — шипучий квас, морсы из прошлогодних ягод, медовуха из привозного от Иркутска меда, хлебное вино доброй перегонки — водочка получилась отличная, на травах настоянная, медком приправленная.
Но это так — легкий перекус.
А дома их ожидало настоящее застолье, с ушицей и кашами, даже салат один сообразил повар, да неизменная рыба с мясом. И напитки те же — обильно, но скудно, выбора не имелось. Как говорят — чем богаты, тем и рады. Не Петербург с его разносолами и французским вином. Последнее до Камчатки два года везти надо, в пути все перемерзнет, разболтается — уксус сплошной, а не вино…
Ели долго, болтали о петербуржской жизни, всякую всячину Шванвич рассказывал о своих морских путешествиях. Пили водку, но не пьянели — так было хорошо за разговором. Только малец, паренек лет восьми, как наелся, почти сразу задремал за столом, и матрос Шванвича с великим бережением отнес его в дом, уложил в мягкую постель.
Орлов раз пять пытался выбить у собеседника, чей это ребенок, но тот продолжал играть в молчанку, только улыбался загадочно. Обиделся Иван, но Шванвич первым заговорил с усмешечкой.
— Да уж, удивил ты меня, Ваньша. Про мальца все выпытываешь, а что так на него странно смотришь?
— Да мне он братца Федюню напоминает шибко, тот в детстве босоногом такой же был!
— Новость для тебя и братьев твоих есть! Очень важная! Мне ее сам государь поведал.
— Какая?! — Иван чуть привстал.
— А такая, что отдашь ты мне свой дом и хозяйство, граций своих туземных, а то по женской ласке я шибко соскучился!
— А шиша не хочешь? — Иван опешил от слов Шванвича. — Ни хрена себе — своих бабенок отдай дяде, а сам иди к б…
— И должность свою комендантскую отдашь! — Собутыльник словно не заметил искреннего возмущения Орлова. — Я государем-императором на должность сию назначен. Указ тебе наместник завтра прочтет, так что не обессудь. А сам отправишься комендантом в Петровскую крепость на Кадьяк. Твой брат Гришка губернатором тех земель назначен!
— Это не новость, про Гришу я знаю…
— Тем паче, — бесцеремонно перебил его Шванвич. — А взамен получите свой бриг, на который вы уже глаз положили, и добра всякого, что мы привезли. Но не это главное.
— А что? — Иван чуток успокоился — с него имущество вытребовали, как в Петербурге наличность, но и в ответ не поскупились, щедро одарив. Право слово, за последние годы старый «друг» сильно изменился в лучшую сторону. Подобрел, что ли?!
— Сейчас узнаешь, — неожиданно тихо промолвил Шванвич и настороженно оглянулся. Затем встал, подошел к двери и раскрыл ее. Хмыкнул — там никого не было.
— Подслушивать я своих людишек отучил, — только и сказал Иван, поняв, в чем суть таких действий.
— Тогда ладно. А то сам знаешь, что в старину про такое говорили — «государево слово и дело»!
Гречиничи
— Я намедни анекдот один вспомнил, Петр Александрович. — Петр вытащил из пачки папиросу. — В английской газете был напечатан, когда война за испанское наследство шла. Мои деды тогда меж собой в Северной войне сцепились. Так вот, в газете эти войны описаны были в виде карточной игры — сидят монархи за столом и в карты свои смотрят, думу думают:
«Имею недурные карты при хорошей игре!» — размышляет английский король. А французский Людовик мается, все гадает, выиграет он или проиграет, уж больно карта неважная.
«Странное дело — выигрываю постоянно, а прибыли никакой!» — так размышляет над игрой шведский Карл. А Петр Алексеевич хитро улыбается, думу думает: «Играй, брат Август, я за тебя еще поставлю!»
Румянцев так заразительно рассмеялся, что Петра самого проняло — хихикал, как ребенок.
— Тогда, ваше величество, ваш царственный дед правильно делал, ссужая курфюрста саксонского и короля польского Августа деньгами и давая ему русских солдат. Карл увяз в Польше, гоняясь семь лет за поляками, а Петр Алексеевич это время с пользой великой использовал — на Балтике твердой стопой встал, Петербург основал да армию подготовил. И спустя два года одолел шведов под Полтавой. Да, это так — великая польза за эти семь лет была достигнута!
— Это так! — после короткой паузы, что ушла на раскуривание папиросы, согласился с молодым фельдмаршалом Петр и спросил с лукавством: — А какой вывод из того мы должны с тобой сделать?
— Лучше воевать в коалиции, и чтоб союзник, что во врага превратиться может, основные потери нес!
«Твою мать! Ну и мозги у него! Суворов тактик великий, но этот стратег. Ведь в трех словах объяснил стратегию действий США и Великобритании в двух мировых войнах. Русские кровью захлебывались, страну разорили, а они все сливки сняли и жир нагуляли».
— Ну и как там соседи наши поведут себя?
— А вы, ваше величество, сами их подбиваете. Цезарцам выгодно, чтоб мы с османами себя обессилили в долгой войне. Но так, чтобы значимых приобретений от брани ваше величество не получил бы. Как случилось тридцать лет тому назад. А сами они по Дунаю захваты делать будут да в Трансильвании, пока главные силы Порты на нас брошены будут!
— Ты полностью прав, Петр Александрович, — с маской полнейшего хладнокровия произнес Петр, пребывая в обалдении.
«Но какой дар предвидения! Нет, это стратег, и он будет моей головой. Покойный Гудович, царствие ему небесное, жидковат супротив. А Суворов моей рукой станет — ему армию предстоит водить, которую Румянцев России создаст. Новую армию!»
— Пруссии сейчас война с нами не нужна, государь. Они еще от прошлой не отошли. И по большому счету, если вопрос с Восточной Пруссией урегулировать, то король Фридрих и его наследники воевать с нами не станут, потому что нет ни малейших выгод, одни сплошные траты. И пустые — ибо между нами и ими Польша…
— Которую я ему и предложил разделить в обмен на восточнопрусские земли. А заодно и Вене кусок от того пирога кинуть, — перебил фельдмаршала Петр и потянулся за новой папиросой. Разговор в таком ключе ему нравился все больше и больше.
— Даже так, — хмыкнул фельдмаршал, и глаза его загорелись. — Тогда вы совершили великий ход, государь. Отдать гонористых шляхтичей и взамен получить работящих немцев — эта задумка огромную пользу принесет державе вашей. Но, искренне надеюсь, земли, населенные тамошними православными, вы под свою царственную длань подведете?!
— А как же?! — Петр хитро улыбнулся. — Надо весь православный мир единым обручем стянуть, чтоб желающих куски от него отрывать не осталось. На исторических землях, где когда-то сиял восьмиконечный крест наш!
— Так, — только и крякнул фельдмаршал и с уважением неприкрытым, как показалось Петру посмотрел на него.
— Они будут находиться под покровительством нашим и со своими властителями. Включать их в империю силой не буду, пусть народы сами решают. А что стянет воедино? Единоверие — это раз. Общая для всех беспошлинная торговля — два. Защита от османов, схизматиков и прочих иноверцев — три. Ну и четыре — свободное перемещение православных по всем землям. Вот тогда будет общая держава от Адриатики до берегов далекой отсюда на восток Америки.
— Молдаван вы, государь, присоединили. Греки и валахи впереди?
— Нет, не все сразу. Слишком велик кус — мы поперхнемся ненароком. Нам нужно татарскую угрозу навечно изничтожить, Крым в августе взять, не позже, и твердой ногою там встать. А затем его и «Дикое поле» освоить, православными заселить. Кубанью с Кавказом заняться. На то лет двадцать еще уйдет. Вот тогда мы православными народами, что под османским игом томятся, и займемся. А потому эту войну в следующем году прекращать нужно и взятое накрепко удержать.
— Ага, — только и крякнул в удивлении Румянцев, а Петр решил выложить карты на стол:
— А потому за Дунай вы не пойдете, но Валахию можно поцапать, но так, вяловато. И тамошних обывателей в наше подданство не принимать. Мы ее туркам обратно отдадим, чтоб им потерю Крыма переварить можно было. И греков я им отдам, но острова Архипелага за собой оставлю. Форты на Проливах они не дадут, а потому я их и потребовал.
— Раз мы уступку в том туркам сделаем, то обмен тоже потребовать можем! — воскликнул Румянцев. — А если Архипелаг за нами останется и наш флот там будет, то в любой момент мы можем дернуть султана за бороду! Вы гений, ваше величество!
— Не льсти, фельдмаршал, ибо тебе переговоры с ними вести придется. Но вначале еще одно поражение туркам нанеси, как только они новую армию соберут. И чтоб побоище было страшнее Кагульского. Винтовки новые получишь скоро — с заводов полтысячи привезут, и патронов в достатке, и дюжину новых пушек с особыми выстрелами. Хватит?
— За глаза, ваше величество!
— А я, корпуса Долгорукова и Миниха объединив, на Крым немедля пойду. Завтра уже выеду, гвардию на тебя оставив. Но ты сейчас не торопись, в порядок войска приведи. А за Дунай корпус Суворова отправь, пусть османов погоняет, да казаков придай побольше — те зорить неприятеля любят, а на турок давно зубы точат.
— Все сделаю, государь!
— Делай, фельдмаршал. Заодно и реформами займись, чтоб время впустую не пропадало. Нам его, ой, как не хватать будет!
Керчь
— Огонь! — крикнул Ушаков, и полуголые, в копоти, канониры ткнули горящими запальниками в пороховые трубки, торчащие из казенников «единорогов». Орудия оглушительно рявкнули, «Святой Петр» содрогнулся всем корпусом, словно подпрыгнув от морской глади.
Клубы порохового дыма скрыли проплывавшую мимо него шебеку, настолько близкую, что молодой офицер видел оскаленные яростью лица турок. Корветы все же подошли на пистолетный выстрел, более того, они прошлись вдоль всей турецкой линии, лихорадочно перезаряжая орудия и всаживая по залпу в каждого остающегося за кормой «османа».
По палубе катались пустые свинцовые картузы, канониры отбрасывали их в стороны пинками, чтоб не мешались. Ушаков тут же хотел на них прикрикнуть — мол, что вы творите, за каждый картуз серебром плачено, за потерю взыщут. Но не стал — в бою не до сохранности казенного имущества. А сии картузы и малая длина ствола «единорогов» позволили не просто увеличить скорострельность, а сделали ее впечатляющей.
Проплывая мимо шебек, корвет «угостил» каждую залпом. Турки ответили тем же и остались беззащитными, когда их в упор принялись расстреливать «Святой Павел» и «Святой Андрей Первозванный». Перезарядка турецких орудий в пять раз больше времени занимала, а потому бой они проиграли вчистую. Ушаков слышал только многоголосое рявканье мощных русских орудий, но османского ответа на них не было.
Лейтенант огляделся, и сердце сразу защемило. Его корвет принял на себя всю тяжесть боя и, проходя мимо шебек, от каждой получил по залпу. Фок-мачту снесло, на баке весело разгорался огонь, на окровавленной палубе лежали убитые и копошились израненные матросы.
«Святой Петр» потерял ход, паруса, изорванные в клочья, уже не ловили ветер, корабль ощутимо кренило. О продолжении боя не могло быть и речи — доползти бы до Таганрога, а там недели три ремонта потребуется.
— Право руля! — донесся зычный голос командора, и Федор понял, что его опасения верны — корвет выходил из боя. И тут за спиной рвануло, да так, что офицер чуть не присел.
— Хана турку!
— Взорвался супостат!
Ликующие крики матросов пронеслись по кораблю, и было от чего радоваться. Стоило рассеяться пороховому дыму, как перед глазами предстала удивительная картина — одной шебеки как не бывало, только обломки на воде плавают. Две другие напоминали языческие погребальные костры — «греческий огонь» страшная штука, намного опаснее, чем книппеля, и потушить его на деревянном корабле невозможно, ибо он сам пищей для огня уже служит, а водой не зальешь.
Четвертый «турок» сильно накренился, потеряв ход, — тяжелые русские бомбы разворотили ему корпус, проделав множество проломов, куда весело устремилась морская вода.
Пятая шебека удирала, бросив погибающих соплеменников. Вот только резвости у нее не имелось, вихляла из стороны в сторону — русские ядра разбили ей руль.
— Сигнальщик! — разнесся над палубой зычный голос Кингсбергена. — «Андрею» догнать беглеца, а «Павлу» добить подранка!
Ушаков злорадно усмехнулся — следующие за ними в кильватере русские корветы, укутанные белыми полотнищами парусов, совершенно не пострадали в отличие от флагмана, и вряд ли туркам удастся удрать и найти спасение в Керчи. Их быстро догонят — «Святой Андрей Первозванный» ходок изрядный.
— И как вам первый бой, лейтенант Ушаков?! — Командор улыбался, и было странно видеть таким его обычно угрюмое лицо.
— С таким молодцами я бы выгнал черта из ада!
Петербург
— «Не знатность рода, не былые заслуги, а токмо храбрость на поле боя да умелое командование войсками в победной баталии дают право на награждение сим знаком доблести»!
Императрица негромко дочитала статут ордена Святого Георгия Победоносца, отложила бумаги в сторону и посмотрела на небольшой ларец, увитый лентой с черно-оранжевыми полосками. Цвета дыма и пламени — настоящий символ войны.
Внутри на черной бархатной подкладке лежал большой эмалированный белый крест с медальоном в центре, на котором изображен святой Георгий на белом коне, пронзающий пикой змея. Миниатюра символизировала неизбежную победу добра над злом. Рядом с крестом золотистым блеском отливала большая четырехугольная звезда с 32 лучами, в центре по кругу шел девиз ордена — «За службу и храбрость!».
Императрица улыбнулась — этот орден придумал муж, он же его учредил и сделал пробные знаки. И вот вчера Сенат торжественно утвердил новый орден Российской империи и произвел награждение им, отметив блестящую победу русской армии при Ларге.
Первую степень государственные мужи коленопреклоненно решили возложить на Петра Федоровича и ларец с орденом вручили ей в руки для передачи мужу и повелителю.
Вторую степень — тот же крест, но звезда в 64 луча и без ленты, — определили генерал-аншефу Румянцеву, что командовал армией. Третьей степенью, крестом меньшего размера для ношения на шее, первым наградили генерал-поручика Суворова и еще двух генералов. Четвертой — маленьким крестом на колодке для ношения на груди были отмечены заслуги двух десятков офицеров.
Но и это было еще не все — Като восхитилась предусмотрительностью мужа, который придумал и другие отличия, включенные в статут ордена. Совсем маленький белый крестик с темляком из черно-оранжевой ленты за боевые отличия прикреплялся к шпагам и саблям младших офицеров и прапорщиков и именовался Георгиевским оружием.
Для награждения солдат и унтер-офицеров предназначался «Знак отличия ордена Святого Георгия Победоносца», полный бант которых состоял из трех крестов, но уже без белой эмалировки. Первая степень чеканилась из золота, две другие из серебра, но вторая имела в центре золотой, а не серебряный медальон.
Като припомнила бормотание мужа, когда тот за столом рисовал эскизы, а она сидела за вышиванием золотой нитью воротника его мундира. Петр тогда произнес странные слова: «Пусть будет, как „Слава“, так лучше!»
Като оторвалась от созерцания белого креста, ласково погладив холодный металл. Впервые она была так искренне рада за мужа и думала о нем без той горчинки, что всегда присутствовала в ее памяти.
Тут ее мысли приняли иное направление. Новости, привезенные из Оренбурга, несколько шокировали. Франция начала мутить воду, желая помочь своему турецкому союзнику. Она любыми путями пыталась вызвать в России смуту, пуская слухи о чудесном спасении «императора Ивана Антоновича», изрядно снабжая золотом своих агентов, что в дополнение попытались устроить восстание казаков на Волге и Яике, дабы заполыхал пожар крестьянской войны.
В очередной раз она восхитилась предусмотрительностью супруга, что заблаговременно принял меры и стал всемерно облегчать крепостное состояние. Впустую потратили деньги лягушатники. Крестьянских восстаний вот уже семь лет как не происходило, хотя в недавние времена матушки Елизаветы они были чуть ли не обыденным явлением.
А на Яике казаки отловили «царя Ивана» и сдали его властям. На дыбе в губернской Тайной экспедиции сей французский выкормыш оказался «маркизом» и масоном «высокого градуса» и для пущего страха назвался Пугачевым. Видите ли, с таким именем он решил Россию попугать серьезно. Не вышло, не таких видали!
Зато теперь руки у Като были развязаны — императрица, памятуя наказ императора устроить им все в «обратку», приняла меры. Стала писать письма во Францию тамошним «просветителям», ссужать их деньгами и на русское золото открывать типографии. Да еще вице-канцлер по своим каналам стал усиленно заниматься банальным вредительством, благо недовольных королевской властью во Франции было много, пруд пруди, все тамошнее «третье сословие».
— Муж мой хочет им революцию устроить, чтоб себе руки развязать! — негромко прошептала она и еще тише добавила: — А потому масонов ихних к нам пускать не надобно, пусть они у себя пожары устраивают. Им тогда не до нас станет. А для такого блага даже сотни пудов золота не жалко…
Слухи привычно заполонили столичные улицы, отражаясь в умах обывателей, что любили посудачить.
— Благоверного царя нашего Петра Федоровича сенаторы первую степень Святого Георгия попросили принять за победу над османами. А, Кузьма?! Как мыслишь, примет он от них али нет?
— А еще, любезный, наш любимый император, дай Бог ему всяческого здоровья и побед, сам орден утвердил и рисовал. Вот он — вечный труженик на троне, как и его дед Петр Алексеевич!
— Айда в кабаки, православные! Сегодня нужно святой крест нашего царя-батюшки хорошо обмыть. Одну чарку за так наливают!
— Ой, Матрена, радость-то снова какая. Государь повелел всем бабам безмерное облегчение сделать. Как дитятю родит, так по цельному рублю на младенцев давать будут. А на девку полтину. Это какие деньжищи-то?!
— Царь русская душа, все ножки его обцеловал бы! Ох ты! И царице-матушке, даром что немка — а русскую душу понимает!
Секретарь датского посольства Шумахер, нахмурив брови, старательно записал в свой дневник: «Победы русских в Архипелаге заставили задуматься всех в Европе. Может быть, монархи найдут возможность не дать усилиться русскому царю. Однако надежды мало — прусский двор стал проявлять лояльность к русскому императору, что сведет на нет все попытки австрийского цесаря. Страшно и подумать о том, ведь тогда Голштиния и Шлезвиг будут окончательно потеряны для датской короны».
Петропавловск
— Заберешь с собой своего племяша родного, Ивана Григорьевича. Ха! При крещении твое имя дали, как старшего дядьки. Полный твой тезка получается. Что пасть-то раззявил, Ваньша? А очи почто вылезли?! Не в то горло полезло?! Да ты никак подавился?!
Иван задохнулся от удивления, поперхнувшись куском дичины, и добрую минуту разевал рот, словно лосось, вытащенный на берег. Шванвич своей могучей лапой хлопнул его по спине — разом проскочило и полегчало.
— Так Миних не удавил сына Гриши и Ка…
Иван осекся, напоровшись на нехороший прищуренный глаз собеседника. Тайну отношений между императрицей и Григорием братья наружу не выплескивали — опасно сие!
Петр Федорович хоть простил свою жену и ее полюбовника, но за разговор о прошлых амурах мог осерчать и без жалости голов лишить. Нрав он свой уже показал, под стать деду Петру Алексеевичу, что кровушку лить не боялся.
— Государь наш не лиходей, чтоб мальца безвинного губить! — тихо, но веско произнес Шванвич. Взяв стакан с водкой, залпом выпил. Занюхал коркой хлеба и добавил: — Хотя ты сам должен понимать, что в интересах престола и державы Российской сие опасно. А потому скажи он… Нет, даже промолчи на предложение Живодера, вопрос решился быстрее, чем с Иваном Антоновичем. Да и вас не помиловали бы!
Орлов кивнул — последнюю историю он хорошо знал, в столице судачили. Правда, разговоры пару дней только велись, потом все разом в рот воды набрали — Тайная канцелярия не шутковала, и язык многих на дыбу привел, а потом и на плаху. Да и здесь, в Сибири, на эту тему не распространялись — вроде велик край, но тут есть места и похуже Лобного места, да и донесут сразу куда надо. А потом загонят туда, где даже волки хвосты морозят.
— Твой племянник Иван Григорьевич вне брака рожден, от служанки простой, что во мраке неизвестно куда сгинула. Гулящая девка! Немка она была, оттого он в тех землях и жил! Так я ему рассказал. Отец его, твой брат, на дальней государевой службе, оттого и забрать не мог. Но сама императрица-матушка благость к слуге верному проявила — крестной матерью Ванятке стала. А как тот подрос, к отцу в чужедальние земли направила. И писать ему будет, и гостинцы слать, как любая крестная делает! Сие удивления не вызовет — у государей наших Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны много крестных детишек, и обо всех они помнят, подарками наделяют!
— Я все понял! — глухо отозвался Орлов.
Он прекрасно осознавал, что этого надо придерживаться всем братьям от «А» до «Я», к прошлому возврата нет и не будет. Пусть у племянника другая жизнь начнется, и не будет он знать тайну своего рождения. Так и целее, и здоровее будет — есть такие секреты, что насмерть выжигают, особенно когда престольных дел касаются — ведь у императора два законных сына-наследника…
— Вижу, что проникся! — удовлетворенно хмыкнул Шванвич и весело подмигнул. — А потому сегодня напишешь от себя и от имени Григория письмо государыне Екатерине Алексеевне, поблагодаришь ее за искреннюю заботу о крестном сыне, которую за нее есть кому проявить. И все! Ни слова больше. Хотя края эти описать не забудь, богатства. Да и государыне подарок сделай знатный. Она блестящее, как сорока, любит.
Шванвич подхватил с блюда черпачком зернистой икры, с наслаждением пожевал. С усмешкой посмотрел на задумавшегося Ивана:
— Письмо мне отдашь, я государыне отправлю и отпишу Петру Федоровичу, что уговор сей вы свято блюсти будете. Даешь слово за себя и братьев, Ваня? Ты голова у них, старший брат в отца место!
— Даю! И крест на том целую! — Иван встал, поцеловал нательный крестик и размашисто перекрестился. Ему сейчас не терпелось…
— Да иди же к племяннику, на месте ерзаешь! Посмотри, как спит. А мне уважуху проставь, что в целости и сохранности мальца доставил. Граций своих зови, Ваня, я от женской ласки отвык!
— Спасибо, друг! Все тебе сейчас будет! А вечером мы за столом знатно посидим! Ты меня угощать будешь — хозяин-то в усадьбе сменился! То-то!
Гречиничи
— Графа Монте-Кристо из меня не вышло, пора переквалифицироваться в управдомы!
Фраза из любимой книги вырвалась сама собою. Сегодня он осознал, что полководца из него не выйдет — как был взводным сержантом, так им и остался, несмотря на то что напялил на голову императорскую корону. Не прибавляют ума чины-звания, тут мозги нужно. Хорошо планировать, зная будущее, но, как говаривал Наполеон, план существует только до первого выстрела, а там начинается сплошная импровизация…
— Кхе… Кхе!
Вспомнив гениального француза, Петр закашлялся — перед глазами всплыла книга, в которой корсиканец именовался достойным учеником Суворова, гениальным полководцем, одним из лучших его фельдмаршалов.
— А ведь он молодым лейтенантом на русскую службу просился. Вроде бы в последний год правления их Людовика, как раз перед революцией. — Память у Петра была хорошей, не жаловался. — Не сошлись в чине — Бонапарт просил майора, а ему предложили капитана. Дурни, немедленно прикажу, чтоб полковника дали…
Петр осекся и расхохотался. Ведь Наполеону только годик один, ему еще расти и расти. Но не забыть бы указание архивистам дать — пусть через пятнадцать лет напомнят.
Права ведьма — одни люди уходят, другие им на смену приходят. Права — только переиграть ее нужно. Жаль, что книгу не прочитал, а так, скользнул взглядом по столбикам фамилий и титулов. А ведь история изменилась совсем! Другая история стала — без мировых войн и революционных бурь. И к этому он свою руку приложил. Нет, не так — все свои усилия приложили, и Россия совсем иной стала.
«А ведь процесс уже пошел, и первые результаты появились. Крепостничество на целый век раньше отменять стали — это же какие последствия для экономики будут, для культуры, для благосостояния?! Ведь Россия сейчас экономически не уступает Англии — но там промышленный переворот вскоре пойдет, паровая машина на заводы придет. И мы, в свою очередь, его начнем — свободные рабочие руки есть, ресурсов выше крыши. И золото имеется… Просвещать страну нужно, школы и университеты открывать. Так что займись ты лучше, братец, этим благим делом. Зачем тебе лавры Александра Македонского, когда у тебя его тезка Суворов есть!»
Петр настолько задумался, что не заметил, как Нарцисс шустро накрыл столик исходящими паром блюдами и встал рядышком.
— Государь, извольте покушать, — тихий голос арапа вывел его из размышлений, и он почувствовал зверский аппетит. Нервотрепка последних недель закончилась, и теперь организм прямо требовал, чтобы и ему уделили внимание, а не только подставляли плоть под стальные клинки.
Угоститься было чем — тут и горячая похлебка из мелкорубленой баранины, и запеченный гусь, покрытый румяной корочкой, из-под которой сочился горячий сок. И отварное мясо — телятина, судя по всему, — посыпанное свежей зеленью, и хрустящий, с поджаренной корочкой хлеб. А главное — молодая отварная картошка, посыпанная зеленым лучком. Не местная, молдаване ее не сажали.
— Из Киева доставили? — только и спросил Петр, показав на блюдо картофеля. За распространение этого овоща он взялся с удвоенной силою, и результат дал о себе знать. Теперь посадки пошли повсеместно, а это в случае неурожая зерновых — обыденное явление — могло предотвратить голод.
— Нарочный привез, — отозвался Нарцисс и водрузил на столик кувшинчик свежего, выжатого из черешни сока. Высунув от усердия кончик алого языка, набулькал в кружку, не пролив на салфетку ни капли.
— Будь здрав, боярин, — только и сказал ему Петр, а тот на привычное приветствие ответил также обычным:
— И ты здрав будь, великий государь!
Трапеза прошла в полном молчании — Петр неспешно насыщался и думал, пораскинув мозгами. О самом наболевшем — чертовых ляхах, как говаривал Тарас Бульба.
В его времени польской проблемы как таковой у простых людей не имелось. Живут где-то братья-славяне, так пусть и живут. Это у поляков нелюбовь к русским в глазах плескалась. Здесь же совсем иное. Нет, шляхта не меньшим, если еще не большим русофобством страдала.
Дело в том, что и русские с малороссами — «украинцы» и слова такого не знали — относились к кичливым ляхам с неприязнью, плавно переходящей в стойкую ненависть. Дело в том, что граница проходила по Днепру, и пусть в русской армии на это плевать с большой колокольни хотели, но факт такой есть. Хотя поляков нет — сбежали шляхтичи в большом страхе от гайдамаков и казаков Максима Железняка и Ивана Гонты.
Сам Петр в отличие от своей супруги в той истории классовой солидарности проявлять не стал, так как закрепощать Украину, и левобережную, и правобережную, категорически не собирался. А потому крепко поддержал повстанцев, что уже выбили Барских конфедератов из Волыни.
Еще бы не выбить, если восемь гусарских полков из слободских казаков на мятежников было брошено. Теперь и на правобережье малороссийских гусар формировать начали, что вызывало гневные отповеди Варшавы.
На что вице-канцлер Бестужев отписывал, что Россия не будет смотреть, как ляхи режут православных единоверцев. И длинные перечни чуть ли не трехвековой давности приводил, указывая польские «вины и злодеяния».
От Ровно до Канева, что на Днепре, малороссы уже усвоили, что спасение в одном — под руку русского царя проситься, что вольности дарует, от ляхов убережет, и всех реестровых казаков в прежнем качестве оставит, и от души многими милостями одарит, хотя полки реестра в гусарские переименует на страх врагам.
На то причины были — иметь под рукою такую вольницу ему тоже не улыбалось, а потому, приняв советы людей знающих, решил казачество в регулярную силу на Украине потихоньку перевести. И с Запорожьем проблему решить — в Крым запорожские казаки войдут, пограбят там всласть, а вот дальше фигушки, он их оттуда не выпустит, как красные Махно.
Нет, убивать их не станут — просто предложат на выбор три варианта. Или переселиться на Кубань или на Дунай. В первом разе будет войско, на иждивении государства находящееся, во втором — вольная Сечь, на которую в первую очередь и придется главный удар турок. Или третий вариант принять — по примеру малороссов семейным казакам служить в слободском Запорожском гусарском полку.
Такая конница была очень нужна, одними донскими казаками никак не обойтись. А в дополнение из инородцев, что православие не приняли, волжских мусульман, татар и башкир, а также калмыков-буддистов, Петр начал уланские полки формировать на рекрутской основе.
«А ляхи… А что ляхи?! Фридрих их к прусскому орднунгу приучать будет — флаг ему в руки и барабан на шею в этом сизифовом труде! Наоборот все сделаем — у нас будет добрая прусская синица в руках, а он пусть получит польского дятла в свою задницу. Поляки те еще разгильдяи, русским в этом деле не уступят. Они с немцев крови попьют, но шляхетские восстания помогать подавлять мы не будем. Дураков нема! Если кто из наследников Фридриха взбрыкнет, то у нас козырь мощнейший будет. Говоря современным языком — оказание братской интернациональной помощи польскому народу в борьбе против немецких оккупантов и захватчиков! За вашу и нашу свободу, так сказать. А через полвека поляки, ну век, после длительного знакомства с немецкими порядками, о братьях-русских вспоминать с теплотой станут!»
Константинополь
Грейга переполняла гордость, отравляемая острой приправой жалости. Столица султана густо покрывалась дымами разгоравшихся пожаров, хотя вроде бы дома каменные, чему там гореть. Но прибрежные кварталы занялись огнем весело. Это и огорчало командора — Царьград ему было жалко, как и единоверных греков.
— А лейтенант Ильин молодец, — пробормотал командор, — снова кораблей поджег уйму своими брандерами!
Бухта Золотой Рог превратилась в огромное всепожирающее пламя, черный дым от которого заволок половину неба. Одна беда — в огне покрывались прахом и пеплом надежды на будущие барыши английских, французских и других европейских торговцев, ибо их суда составляли большую часть топлива в этом погребальном костре.
Теперь вице-канцлеру придется долго отписываться и извиняться, но, на взгляд самого Грейга, «купцы» сами были виноваты. Идет война, и не хрен торговать с супостатом. Уверовали в безопасность поклонники Гермеса, вот и поплатились. Зато теперь какая «волна» пойдет!
Командор весело хмыкнул — Чесменский и Константинопольский пожары произведут на европейские дворы, чутко прислушивавшиеся к мнению торговцев, потрясающее впечатление. В этом моряк не сомневался ни на йоту. Еще бы — в одночасье в одном сгорел военный флот турок, а в другом сотни «торговцев», порт и добрая половина османской столицы.
— Чтоб турки надолго запомнили, что воевать с нами им и опасно, и накладно, — вспомнил он строчки из наказа императора, прочитанного три дня назад. Ну что ж — воля Петра Федоровича исполнена полностью: такое османы уже никогда не забудут, война пришла и в их дом!
Палуба под ногами подпрыгнула — линкор дал в сторону султанского дворца уже второй залп. Разглядывать его результаты Грейг не стал, понимал, что в дыму это трудно, да и время уже поджимало.
— Хватит, повеселились от души, — с усмешкой произнес моряк и повернулся к сигнальщикам: — Давайте красные ракеты! Уходим в Босфор!
Через несколько секунд в небо ушли красные «шутихи», и, словно по уговору, со всех других русских кораблей понеслись вверх такие же сигналы. Команда была понята и принята и означала только одно — флоту под всеми парусами уходить на север, в узкую горловину Босфорского пролива.
Константинополь горел, бухта пылала — со времен князя Олега русские еще не «навещали» так Царьград. Три турецких линейных корабля потоплены были быстрее, чем их команды сообразили, что происходит. Фрегатов, шебек и прочих перетопили с добрую дюжину — достигнута еще одна победа, не меньше Хиосской.
Теперь предстояло самое трудное — прорваться через пролив и выйти в Черное море, что когда-то Русским именовалось. Очень трудная задача, ибо одна пушка на берегу двух на кораблях стоит. Но выполнимая — Грейг уже убедился, что турки совсем пренебрегли службою в здешних благодатных краях, а потому вряд ли Босфорский пролив будут охранять лучше, чем столицу и Дарданеллы…
Очаков
— Что творят?! Что творят?! — Семен Хорошкин даже подпрыгивал от возбуждения. Как он хотел быть на полугалерах, среди отчаянных храбрецов, что, презрев смерть, кинулись на многократно сильнейшего врага.
Однажды он видел на охоте, как собаки обложили поднятого из берлоги медведя. Носились вокруг него, однако близко не подходили — одну из их товарок медведь убил ударом могучей лапы. Но здесь были не осторожные псы — большими осами атаковали турецкие линкоры утлые челны, жало которых было намного смертоносней.
Десять пудов аммонала, запечатанного в бочонок, прикрепленный на конце длинного шеста, уходящего вершиной под воду. Турки могли разрушить полугалеру ядрами, но смертоносную начинку мощей не хватит взорвать преждевременно. Да и не знали о том, а потому и подпустили вплотную, посчитав, что те, имея всего полсотни гребцов, сдуру пошли на абордаж.
Но, может, их ошарашила замаскированная батарея из шести 36-фунтовых пушек, что запалила «греческим огнем» один из линкоров. Получилось даже лучше — завеса от специально подожженной русскими галеры смешалась с черным дымом горящего «турка», а потому «миноносцы» и подошли к турецкой эскадре вплотную и атаковали всей дюжиной — турки смогли выбить пушками только две трети дерзких корабликов — сердце Семена в эти секунды обливалось кровью.
Но затем у бортов сразу двух турецких кораблей взлетели высокие водяные столбы, и те сразу накренились, в зияющие проломы ринулась морская вода. Теперь их участь была предрешена — и пяти минут не пройдет, как поврежденные корабли лягут на борт.
Однако и смельчакам не повезло — лишь одна полугалера уцелела от взрыва собственной мины и как-то сумела отползти в дым, что укутал ее спасительным покрывалом.
— Но где еще два «миноносца»? — пробормотал Хорошкин, пытаясь разглядеть в дыму юркие силуэты. И тут ветер донес сразу два взрыва, столбы от которых взметнулись выше палубы большого линейного корабля.
— Вдвоем на одного пошли! — сообразил моряк, и тут прямо на его глазах турецкий корабль взорвался. Удачно шестом ткнули, под крюйт-камеру.
Это стало для турок последним доводом — потеряв ровно половину из восьми линкоров, «османы» дружно подняли все паруса и стали убегать из лимана. Продолжать драку с русскими они не желали, тем более что те изумили их необычным и сокрушающим оружием.
— Ура!!!
Вместе с артиллеристами Семен надрывал горло ликующим криком, но внезапно опомнился. Ведь его место рядом с фельдмаршалом, он должен ему рассказать о блестящей победе Днепровской флотилии. И Семен припустил со всех ног…
— Господин фельдмаршал! Четыре турецких корабля уничтожены, остальные ушли из лимана.
— Молодцы, что победу одержали! Доложу государю немедленно и о наградах достойных героям охлопочу!
Миних отечески усмехнулся — сердце старого солдата переполняло ликование. Он видел, как сотни зеленых мундиров перехлестнули ров и взобрались накатывающей волной на крепостную стену.
Хриплый русский мат, отчаянные призывы турок к пощаде, ибо слово «аман» хорошо слышалось, рев орудий и взрывы — все говорило о том, что еще четверть часа, и сопротивление турок будет сломлено.
Только засевшие в башне янычары продолжали драться с остервенением, стреляя из ружей, а иногда раздавался и пушечный грохот, и моментально башню заволакивало дымом. Но не надолго — ветер тут же относил белые клубы далеко в сторону.
— Никак казаки лейб-конвоя скачут?! — крикнул кто-то из ординарцев Миниха, и все повернулись в сторону, глядя за вытянутой рукой. Из пыли выскочили трое всадников, в руке одного была пика с развевающимся на ветру желтым флажком, знакомым всей армии.
— Да это же сам Денисов! — рявкнул Миних — к старости он стал хорошо видеть на расстоянии, зато уже не мог собственноручно написать письмо. — Неужто с государем что-то случилось?
Фельдмаршал непроизвольно сделал несколько шагов навстречу всадникам. И в этот момент башня снова окуталась дымом, турки выстрелили из пушки. Семен заметил несущийся в воздухе черный шарик, но крикнуть не успел, настолько все произошло быстро.
Ядро чиркнуло фельдмаршала в бок и улетело дальше, а старик рухнул на жухлую траву. Все бросились к Миниху — мундир на боку был разорван, с него ручейками брызгала кровь.
— Не успел!!! — От дикого отчаянного вопля все вздрогнули, а рядом с фельдмаршалом опустился на колени грязный Денисов с почерневшим от пыли лицом.
— Что с государем? — прошептал Миних, подняв глаза на казака. Старик был в сознании.
— С ним все хорошо! Он видел сон и послал меня уберечь вас! А я не успел! Чуток не успел!!!
— Он видит вещи сны… Их не обманешь…
Миних говорил с трудом, изо рта потекла кровь.
Фельдмаршал умирал, и все прекрасно это понимали. А Денисов в отчаянии вырвал у себя клок бороды и ударил кулаком по земле.
— Не печалься… У меня достойная смерть, так царю и скажи. И еще — он дойдет до Царьграда, я это знаю… И люблю его…
Голос фельдмаршала слабел, но тут он поднял руку и громко, из последних сил, крикнул:
— Смотри!
Все дружно вскинули глаза — на башне развевался по ветру русский трехцветный флаг. А когда Семен посмотрел снова на Миниха, ему показалось, что тот уснул, с улыбкой на губах, как человек, хорошо исполнивший порученное ему задание…
Юконский острог
— Ты ешь, Лешка, тебе силенок набираться нужно.
Григорий пододвинул к брату блюдо с зажаренной в печи дичиной. Тот тяжко вздохнул, утроба и так была набита под завязку, принялся есть, уже давясь кусками. Спорить со старшими братьями Алехан не рисковал, но только в мелочах. В крупном деле к его мнению прислушивался даже Иван — несмотря на мощь, мозг у силача был изворотлив.
— Мыслю я, брате, уходить нам из острога нужно. Колоши месяца через два с новой отместкой явятся, а потому золотишко спасать нужно… Не дожидаясь, пока сто пудов намыто будет…
Алехан с трудом говорил, ведь он одновременно жевал мясо, а совмещать два таких занятия трудно. Но зубы у него были крепкие, так что жевал он быстро, и одно другому никогда не мешало.
— Ты одурел, Лешка! — Григорий даже привстал с лавки от возмущения. — Бросить острог с прииском мы не можем. Это ж сколько трудов прахом пойдет, в пепел обратится!
— Ты опять торопишься, Гриша. Дослушай меня вначале. Недельки через две тронемся — на людишек навьючим по два пуда золота, на коней прочий груз — котлы, одеяла, припасы на дорогу. Пойдем через перевал до Михайловского зимовья. Десять дней пути. Грузимся на струги и по реке до Александровского острога сплавимся. А там нас коч давно ожидает.
Алехан говорил с улыбкой, отправляя в широкий рот время от времени мелкие кусочки, что с хрустом пропадали. Сыто рыгнув, он неожиданно помягчел лицом и спросил:
— А сколько у тебя сейчас здесь золотишка, брат?
— Восемьдесят пудов в котле, это точно. Взвешивали. Еще с десяток пудов крупными самородками в башне да на прииске за последние дни пуда три песка намыли. А что?
— Ты обещал сотню пудов добыть, так в чем же дело стало. Еще две недели есть, пока у нас с тобой дырки подживут. Намоют мужики за две недели семь пудов еще?
— Пятнадцать, а то и двадцать намоют — жила идет богатая! — Григорий заулыбался, он понял, куда клонил брат.
— А в остроге я главным старшего Рославлева оставлю, справится. Да и расти ему надо — пускай воеводой послужит.
— Вот видишь, как славно получается. Две недели на поправку и добычу остатка, десять дней туда, десять обратно, да в зимовье дневку дать для отдыха. Итого пять недель получается. Мужики успеют вернуться и колошам встречу подготовить. А мы уж как-нибудь до острога сплавимся, всемером отбиться можно. Ты да я и пять моих людишек, все с винтовками.
— Пока нас не будет, я в остроге казаков полдюжины крепким караулом оставлю, с воеводой. Справится, не вьюноша. Да и владыко пригляд строгий держать будет.
— Давай, Гриша, доделывай начатое, и в путь. Время не ждет. А про то «золотое озеро», брат, надо государю немедленно отписать, покойный мичман полезную вещь присоветовал. Мыслю, Петр Федорович нам сразу помощь окажет, знающих людей и снаряжение, чтоб под водой работать, даст. Есть оно у него — тот его сам видел. А нам, брат, предстоит начертанное императором выполнять.
— На Ситке город Ново-Архангельск основывать?! Ты же видел колошей! Мы им голову в пасть сунем, их там земли кругом.
— Зато тлинкитам не до приисков станет, а воевать нам есть чем! — Алехан показал на лежащие на лавке винтовки. — Здесь мы можем до тысячи пудов намывать каждый год, а это же бешеные деньги. За эти пять миллионов, ну пусть три, с вычетом нашей доли, царь нам людишек с кораблями отправлять будет! Да, нас пока двести человек русских всего, но пять тысяч алеутов уже присягнуло. И других туземцев к присяге приводить нужно.
— Ты прав, Леша. С бригами и винтовками мы Ситку очистим и колошей усмирим. А если государь каждый год хотя бы по сотне человек присылать будет, то за десять лет мы весь край под его руку подведем! А золота здесь много, и, мыслю я, оно процветанию России хорошо послужит!