ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
30 июня 1770 года
Кагул
Он поежился от холода. Оглушительная тишина была нестерпимой. Пепельно-серая мгла окутывала все вокруг. Сначала Петру показалось, что это не пелена, а не успевший развеяться пороховой дым. Он подул, затем помахал рукой, но воздух не шевелился, казалось, все вокруг замерло в каком-то нелепом, бессмысленном стоп-кадре. Не было ни звуков, ни запахов — время остановилось.
Петр огляделся: поле боя. Под ногами, вдали, вблизи — везде, где хватало рассмотреть, в плотном одеяле тумана лежали вповалку люди и кони, такие же серые, как и туман, словно Петр попал в черно-белый фильм.
Вокруг него, как высокий бруствер окопа, также были навалены вперемешку истерзанные тела в зеленых мундирах и длинных халатах, некоторые обнажены по пояс. Лица были закопченные, сведенные последней смертельной судорогой.
— Господи, — Петр поднялся на цыпочки и вытянул шею, чтобы взглянуть дальше, за стену из тел, — откуда же вас столько… — Слова застыли на его губах: впереди, шагах в пятидесяти он различил фигуру стоящего человека. — Эй! Кто там? Отзовись!
Его голос утонул в ватном облаке тумана. Ответа не последовало.
— Эй!
Он стал карабкаться через сплошной завал из окоченевших тел, за что-то или кого-то цепляясь, пару раз порезавшись и больно ударившись. Петр не видел ничего вокруг себя, кроме высокой фигуры, очертания которой ему все больше и больше казались знакомыми.
Вдруг нога запуталась в торчавшем оружейном ремне, и Петр, потеряв равновесие, свалился вниз, по пути схватившись за ближайшую чью-то торчавшую руку.
Однако рука, видимо, оторванная взрывом гранаты, не смогла его удержать, и Петр рухнул, увлекая за собой другие потревоженные тела.
…Через некоторое время, придя в себя, он обнаружил, что лежит на животе, придавленный чем-то холодным и тяжелым. Сверху с шумом скатилось еще одно тело, гулко стукнувшись и придавив еще сильнее. С трудом повернув голову, он увидел перед собой лицо Ивана Тихомирова, старого капрала, которого он запомнил еще по Петергофу, тогда, когда он подавлял злополучный гвардейский мятеж.
Седые короткие волосы и половина лица были залиты кровью, а открытые глаза, казалось, смотрели через него в самую душу. Петр так и лежал, не двигаясь, не в силах оторваться от этих глаз.
— Батюшка-государь… — губы Тихомирова шевельнулись, и взгляд устремился теперь уже на Петра, которого мгновенно прошиб холодный пот. — Ты чего это? Зачем сюда пришел?
Потрескавшиеся, с запекшейся кровью губы жили отдельно на мертвенно-бледном лице, отдельно от остекленевших глаз, отдельно от всего царства Смерти, которое царило вокруг.
— А… Я… — Петр с трудом продрал одеревеневший язык. — Куда пришел?
— Туда, где живым не место… — еле слышно прошептал солдат. — Ты давай, это… Иди отседова…
— А ты как же? — Петр шумно сглотнул. — Ты-то как?
— А я жду… Немного уже осталось… Сейчас соберутся все, и вставать будем поманенечку… И командир у нас ладный будет… Твой орел, да сам нас в атаку и повел, грудью пулю встретил, не стал туркам кланяться… Во славу российскую мы свои головушки сложили и не стыдно будет отцам да дедам там в глаза их суровые глянуть… Да и не один я войду в царствие небесное… Вона сколько солдатиков…
— …я загубил… — Горячий ком подкатился к горлу, заглушая все мысли и чувства. — И Гудович… Я никогда себе этого не прощу!
— Ты, это… — губы старого солдата дрогнули в улыбке, — не дури, царь-батюшка, дело-то какое мы сегодня справили… Мы же, да и генерал твой, на смерть шли не только за тебя, но и за Русь нашу, матушку, а это для нас всех теперь едино стало… За это и умереть не жаль… Не печалься за нас… На то мы и солдаты, чтобы умирать… Главное, чтобы смертушка наша послужила тебе в пользу…
— Спасибо! — Петр зажмурился и стиснул до хруста челюсти. — Я тебе клянусь, что никто и никогда не забудет то, что вы сделали! Клянусь!
— Ну вот и славно… Иди, государь, — солдат устало прикрыл веки, — нечего тебе здесь делать…
— Я не могу… — Петр задыхался под тяжестью, давившей сверху.
— А ты через не могу… — прошелестели губы. — Мы же смогли…
…Сдирая пальцы в кровь, с неимоверным усилием Петр выполз из-под навалившихся тел и, шумно дыша, отвалился на спину. Немного полежав, он повернулся к Тихомирову:
— Прощай, старый солдат!
Петр поцеловал старика в лоб, погладил слипшиеся от крови, колючие волосы и, не разбирая ничего перед собой, встал и пошел. Он уже видел знакомую темную ризу до земли и знал, кого встретил снова.
Человек повернулся. На этот раз старец смотрел на него печально, голубые мальчишеские глаза не искрились доброй теплотой. Коричневая ряса казалась подернутой мутной дымкой, только скорбно сложенные ладони, морщинистые и натруженные, перебирали бесшумные четки.
— Ну вот! В прошлый раз ты не знал, о чем меня спросить! А сейчас?
— Отче! — Петр тяжело опустился на колени. — Я и сейчас не знаю! Я не могу… Мне слишком тяжело…
— А ты через не могу… — Он положил свои ладони на голову Петру, но благодати, как тогда, раньше, Петр не почувствовал. — Так ведь тебе сказал раб божий Иван?
— Да! — По щекам Петра текли обжигающие слезы. — Я постараюсь! Только почему, отче, почему мне так тяжело? Скажите, что мне сделать, чтобы облегчить хоть как-то свою ношу? Непосильная она…
— Кому много дается, с того много и спрашивается, сын мой! — Петр почувствовал, как веки наливаются свинцом и нестерпимо хочется спать. — Твои люди отдают тебе самое ценное, что у них есть, — свои жизни, а также свой талант, свою волю, свою веру в тебя. Из них, как из кирпичиков, ты строишь могущество своей державы. И ты, и те, кто родился, и те, кто еще родится, проживаете за них, погибших, их жизни… Поэтому не кори себя и прими с благодарностью их дар! — Голос гулко отдавался в голове, отдаляясь в пустоту, а Петр проваливался все глубже и глубже в спокойный тихий сон. — А теперь спи! Тебе нужно отдохнуть, ведь тебе еще столько предстоит сделать, сын мой…
Берлин
— Старый плут! Вокруг пальца обвел, как мальчишку!
Король Фридрих в сердцах помянул вице-канцлера Бестужева, который опять путал карты в политическом раскладе. Возвратил его русский кайзер из ссылки, а тот и рад стараться, снова за старое взялся. И что тут будешь делать?! Ну, брат Петер, ты еще тот политик!
Только вчера, после разговора с русским послом с непроизносимой для немца фамилией, старый король понял, что его самым наглым образом обманывали: тянули время, давали обещания, только возвращать Восточную Пруссию с Кенигсбергом и Данцигом отнюдь не собирались.
Одно утешало — датский король тоже зря облизывался на Голштинию, теперь ее ему не видать, как собственных ушей. Хуже того, может и Шлезвиг потерять, благо у русского императора хорошая память на разные пакости.
— Ну, «братец» Петер! — Король хрипло рассмеялся, но тут же стал серьезен. Теперь слово за ним, и последствия лягут на его несчастное прусское королевство, урезанное русскими на добрую четверть.
Но самая главная неприятность в том, что на турок, могущих осилить русского медведя, надежды не осталось. Вот он, лежит на столике подарок от русского «брата», что напрочь перечеркнул все его чаяния и планы.
Король покосился на новейшую русскую барабанную винтовку, при тусклых свечах отливавшую вороненым блеском ствола и желтым сиянием наведенной мастерами позолоты. Хороший подарок, вчера сам испытал — все прусские ружья можно смело выбрасывать, пользы от них не будет.
Старик усмехнулся, припомнив растерянные лица своих генералов, увидевших результаты стрельбы. Он тогда не отказал себе в маленьком удовольствии, процитировав им строки из письма Петера, в которых тот, выставляя себя защитником христианской веры, уверял, что его войска, воюющие против турок, на треть вооружены именно такими винтовками. Но самое главное, заводы продолжают их выпускать в больших количествах, и через год семьдесят тысяч русских солдат получат новые фузеи.
Генералов чуть кондрашка не хватила прямо там, на месте, от таких известий. Защита христианских церквей дело хорошее, но угроза была явственной — интересно будет, брат Фридрих, посмотреть на твое воинство, когда по нему из скорострельных винтовок стрелять будут!
Рассыпался Петер в уверениях и «братской любви», мол, верит в то, что никогда более пруссаки и русские не сойдутся на поле брани, ибо ничего хорошего в войне между ними нет: соседи только выигрыш подсчитывают.
С последним утверждением Фридрих был полностью согласен, еще бы, сам в прошлую войну с цезарцами сцепился. Воевал, побеждал, да толку не было, все победы ушли, как вода в песок, зато от королевства куски откусывали добрые, до сих пор раны кровоточат!
Фридрих медленно прошелся по кабинету, и тут ему на память пришло давнее письмо милой Фике, что стала императрицей Екатериной Алексеевной. Она разъясняла смысл русских поговорок, и одна, по поводу кнута и пряника, ему хорошо запомнилась. Да! «Брат» Петер с самым любезным видом показал ему «кнут», пусть из-под полы, намеком, но показал. Отведать его королю не хотелось, сильно не желалось, но и Восточной Пруссии было до боли жалко.
— Пора нам попробовать «пряника»! Надеюсь, что с ним братец меня не обманет, с него станется! Византиец, а не немец!
Король тяжело вздохнул и снова уселся за стол читать полученные от императорской четы письма из Петербурга и Кишинева.
Фильконешти
Великий визирь Халиль-паша, полноватый осман, в растерзанном, когда-то богатом халате, с закопченной бородой и припорошенным сажей лицом, с нескрываемым ужасом взирал на свой лагерь, вернее, на то, что когда-то было лагерем для стотысячного турецкого войска.
Огромное дымящееся пепелище, забитое грудами убитых, затоптанных и сожженных заживо людей и лошадей, сейчас раскинулось перед его глазами, заполненными слезами невыносимой муки.
— Алла иль Алла, бисмалла Алла…
С сухих потрескавшихся губ визиря слетали еле слышимые молитвенные слова. Он обращался к Всевышнему с просьбой уберечь от адских стрел, что совсем недавно огненным ливнем низвергались с небес.
В ушах до сих пор стоял животный вой горящих людей и выворачивающее душу наизнанку ржание несчастных лошадей. И ничто не могло спасти от пламени, которое невозможно было залить водой — оно еще ярче разгоралось. Халиль-паша понял, что в руки русских попал секрет знаменитого «греческого огня», который вот уже три века считался утраченным.
Турки могли устоять против любых воинов из плоти и крови, против любого оружия из стали, с усмешкой шли на пушки, но не против пламени, что пожирало их подобно аду. Удержать большую часть армии он не смог — правоверные начали разбегаться во все стороны, не желая более сражаться с русскими, настолько велик был страх перед невиданным оружием гяуров, что истребляло их просто немилосердно.
Визирь тяжело вздохнул — только сейчас он правильно оценил коварство русских. Османская и татарская конница попала в западню на левом фланге, вырваться из которой под картечным огнем доброй сотни орудий удалось лишь немногим сипахам. Татары, эти трусливые шакалы, бросили благородных османов и удрали через реку!
Аллах велик, и им воздалось за это предательство — на том берегу Кагула оказалась русская кавалерия с пушками, и тысячи крымских татар были безжалостно истреблены или утонули в мутной воде. Но все же большая часть из пятидесятитысячной орды прорвалась, уцелел и хан Каплан-Гирей. И ему вскоре, а в этом Халиль-паша был полностью уверен, придется дать скорый ответ перед султаном за трусость своих нукеров.
А потом были истреблены десять тысяч янычар, немногим из которых удалось добежать до русских каре. Это немыслимо! Русские фузеи стреляли втрое дальше турецких, невероятно точно и в пять раз быстрее. Пули сыпались градом, смерть выкашивала безжалостно — погиб и сераскир, и все паши орт, и их доблестные янычары.
Они не побежали от гяуров, и никто не сдался им в плен, потому что русские безжалостно истребляли всех, добивая даже раненых.
Визирь с пронзительной ясностью осознал — против такого оружия не устоит ни одна армия, будь она османской или любой из европейских. Войны не будет, русские просто устроят бойню! Об этом должны знать в Стамбуле, кто-то же должен вырваться из устроенной армии западни!
— В-У-Х!!!
Предрассветные сумерки вновь расчертили огненные стрелы, и живой огонь обрушился с неба. Турки взвыли и забегали по выжженной земле, вот только удрать было некуда. Со всех сторон гремели русские пушки и ружья, буквально выкашивая метавшихся, заставляя уцелевших забиваться в окопы в поисках спасения от неминуемой смерти.
— С рассветом они пойдут на штурм… — еле слышно прошептал визирь, спокойно ожидая несущуюся через небо огненную смерть. — И живые позавидуют мертвым…
Петропавловск
— Пойми, Иван Григорьевич, бриг у нас всего один, я не могу вам его передать! Потому прошу корабль не задерживать в Петровской крепости, а уже в конце августа отправить сюда на зимовку!
Наместник Дальнего Востока имперский советник Сойманов говорил тихо, но очень властно, несмотря на преклонные года, а может, и благодаря им. Шутка ли — семьдесят восемь лет прожил и какие времена видел!
Почти полвека тому назад отличился Федор Иванович в Персидском походе, был обласкан императором Петром Алексеевичем, в контр-адмиралы произведен. Карту моря Каспийского составил с лоциями, вдоль и поперек его прошел. Хорошее море, теплое, ласковое. На озеро похоже, только очень большое, с местными студеными морями, со штормами, что здесь свирепствуют, никакого сравнения нет. Там отдых, да и только, а здесь каждое плавание смертельно опасное, недаром моряки широт этих первым делом почитают помолиться и предать воле Господа свой живот, перед тем как выходить в море…
По злому навету царице грозной Анне Иоанновне схватили его, да и судили вместе с Артемием Волынским и другими, что супротив воли временщика Бирона пошли.
Уцелел Федор Иванович, хоть и пытали его, кнутом били да навечно в Сибирь сослали. Повезло — остальным ведь главы отсекли. Но недолго томился Сойманов — через два года на трон взошла дщерь Петрова Елизавета, и пошла его карьера опять в гору — в Охотске начал заправлять.
Через полтора десятка лет он стал Сибирским генерал-губернатором. Вроде и все — конец карьеры, в Москву на заслуженный отдых стал проситься, за шестьдесят лет перевалило. Но не тут-то было!
Письмо императора Петра Федоровича потрясло генерал-губернатора. Каждая строчка дышала таким участием к нему, и он не смог отказать царю в просьбе послужить на благо России, ибо сама тень того великого императора стояла тогда перед его глазами.
Года не прошло, как он снова появился в Охотске и теперь остался здесь служить навечно. Там, за Алеутской грядой, есть гора Сойманова и острова, названные его именем. Он сам помогал составлять карту и будто заново вернулся в молодость, когда корпел над каспийскими лоциями. Перестроил Охотскую верфь, заложил еще одну на Камчатке, подводил под царскую длань вновь открытые земли.
Император Петр Федорович облагодетельствовал его сверх меры за скромные труды — орденом Святого Андрея Первозванного и первого из всех чином имперского советника, что взамен действительного тайного был императором введен.
Через год после злосчастного столичного мятежа в эти края были высланы три сотни без малого гвардейцев. Многие приехали с семьями и дворовыми людьми. Пришлось всех обустраивать да дело каждому найти, чтоб на своем месте был и умения, как надо, приложил.
Жизнь в этих забытых Богом краях сразу же забурлила, забила ключом. Охотск с Петропавловском, что на Камчатке, стали потихоньку превращаться в настоящие города, в последнем даже каменный собор заложили да навигацкую школу учредили.
В прошлом году первый бриг с дышащим именем «Надежда» из Петербурга пришел, с настоящей командой, полмира проплыв. В трюме своем столько он всего привез, что обозами от Иркутска до Охотска и не доставить за годы, а главное, полную оснастку и якоря для всех восьми строящихся здесь кочей.
Полвека назад Петр Первый запретил поморам кочи строить — небольшие палубные суда с округлым днищем, с которым плавать в студеных морях не в пример лучше — льды не раздавят, если на зимовку встать неожиданно придется.
Покойный император тяготел к голландским да аглицким конструкциям, а кочи на таковые не походили. Вот и запретил он своей волею, чем поморам урон немалый нанес — только на кочах те ходили, не боялись, на других уже не стали плавать полярными морями, опасно сие предприятие.
Зато внук снова разрешил кочи строить, пусть неказистые на вид и тихоходные, зато надежные. И команда маленькая, два десятка всего, что при местном малолюдстве важное значение имеет…
— Ты пойми, Иван Григорьевич! — Сойманов убедительно постучал натруженной ладонью по подлокотнику кресла. — Два галиота в море выслать — это явная для них погибель. Здесь же строили, конструкция худая, даже слабого шторма не выдержит. Три коча у вас есть, у меня всего пять. А ведь в устье Амура отправлять надобно да на Курильских островах изыскания вести. Я к вам бриг отправляю только потому, чтоб пушнину с золотом на надежном корабле вывезти, царское добро не потерять. Вы уж как-нибудь кочами пока обходитесь!
— Хорошо, ваше превосходительство! — Иван Орлов понял, что выцыганить у старика единственное хорошее судно не удастся и кочей тоже — а ведь узнать, куда Юкон впадает, очень важно, только отправить туда некого, и бывший гвардеец тяжело вздохнул.
— Не печалься, сынок, сам ведь понимаю, что дело страдает! — Сойманов относился к братьям Орловым с отцовской заботою. Норовисты, но честны — сам такой же был. — Государь в прошлом году отряд из пяти бригов сюда отправил. Надеюсь, что хотя бы два дойдут, путь зело тяжелый. Тогда один корабль отправлю в Петровскую крепость, на Кадьяк, раз брата твоего государь-батюшка там губернатором поставил…
Кагул
— Ваше величество! Государь, очнитесь!
Голос генерала Румянцева проник сквозь густую пелену, разорвав в ней дырку, и душа потянулась к свету, к свету. Веки наконец стали повиноваться, и Петр, хоть с немалым трудом, приоткрыл их и искренне удивился — боль, терзавшая тело, раскалывающая ему голову, почти исчезла. Так, саднило немного, но то было даже несколько приятно: болит, значит, все на месте, ничего не лишился и, следовательно, заживет.
Только слабость осталась во всем теле, да зверски хотелось есть, будто весь великий пост одними сухариками питался. И пить…
— Крови много потерял! — поставил сам себе диагноз Петр и, сделав над собою отчаянное усилие, полностью открыл глаза. Полог шатра был подсвечен розовым светом восходящего солнца, и это почему-то сразу принесло облегчение. Новый день — он завсегда радует.
— Государь! — Генерал Румянцев наклонился над ним. На встревоженном, осунувшемся лице выделялись глаза, пронзительные и уставшие. — Халиль-паша прислал парламентеров, ваше величество. Я жду вашего решения, государь!
— Какого? — еле вымолвил Петр, ворочая сухим языком.
— Вы приказали уничтожать турок беспощадно, ваше императорское величество! Лагерь же не штурмовать, а только бомбардировать и жечь… — он замялся. — Но это парламентеры — они неприкосновенны… Или прикажете убить?!
«Что же я творю, песий сын?! Дорвался до власти, и кровь потоками лить стало нравиться?! Они хоть и турки, но солдаты. Господи! Я же ведь приказал даже раненых добивать!»
Отчаяние от осознания того, что он натворил прошлым вечером, ожгло Петра, и он вспомнил свой ночной разговор во сне до малейшего слова. Будто сила налила его мышцы — он резко присел на походной койке, смахнув со стульчика лекарские банки-склянки.
— Остановить резню, генерал! Гудовича этим я не верну! — Петр скривился от боли. — Прекратить обстрел! Парламентерам скажи — пусть сложат оружие немедленно, тогда начнем переговоры! Под угрозой полного истребления! Так и скажи…
Голова чуть закружилась, то ли от слабости, то ли от рывка. Петр чуть посидел, закрыв глаза. Вскоре отпустило, стало намного легче. Он слышал рядом дыхание Румянцева — генерал не уходил, ждал, когда императору станет чуть легче.
— Дайте папиросу, — тихо попросил Петр, не открывая глаз. Вскоре в его пальцы ткнулся картонный мундштук, и он сразу затянулся — первая затяжка оказалась сладостной. В голове прояснилось, и Петр жадно, в полную грудь, высмолил всю папиросу, бросив окурок в сторону, и только теперь снова открыл глаза.
Народу в шатре прибавилось — кроме генерала, рядом крутился Нарцисс, пристально смотрел лекарь, обеспокоенно — Рейстер в изодранном егерском мундире, белело чего-то ждущее лицо адъютанта Неелова да ободряюще взирал на него верный Денисов.
— Что смотрите? — недовольно буркнул Петр, обнаружив, что сидит на кровати почти голым. Почти, если не считать многочисленных повязок с кровавыми пятнышками, что облепили тело.
«Так-с! Бедро и нога, предплечье правой и локоть левой руки, плечо, живот и вроде бы еще и спина — под лопатками тянет болью. Плюс голову мою буйную сильно обработали, хорошо, что каска спасла. Вывод? На хрена царю в драку лезть, так и убить могут! Пророчество — пророчеством, но реформы надо до конца доделать. Все! Отныне от любой драки в стороне стоять буду! С меня хватит! Навоевался!»
Петру захотелось снова курить, и он щелкнул пальцами. Нарцисс за годы понимал все его жесты, и через несколько секунд Петр дымил очередной папиросой, хотя десятки раз давал себе зарок никогда не курить натощак, но недаром говорят, что привычка — вторая натура.
— Так, генерал! — Мысли прояснились, и он опять заговорил с Румянцевым. — Говорить я буду только с Халиль-пашой! Через час! Турок разоружить, но в лагерь не входить. Трофеи собрать, раненым оказать помощь. Наших похоронить с почестями, а турки пусть своих мертвяков сами обхаживают. Да, вот еще что, совсем из головы вылетело. Что туркам амба, это я понял, но каковы наши потери?
— Относительно небольшие. Турок и татар положили тысяч сорок, может и больше. Сейчас невозможно подсчитать! А у нас и тысячи убитых не наберется, до трех тысяч всего ранено. Половина всех убитых на Апшеронский полк приходится — вы сами знаете почему, государь.
— До каре добежали янычары, даже «барабанки» их не остановили! Худо, что много опытных солдат полегло. Почти тысяча солдат погибла, три ранено — две бригады потеряли. Две бригады! — Петр яростно буравил взглядом Румянцева. — А это недопустимые потери, генерал! Русская кровь не водица, чтоб впустую ею землю поливать!
Гневная вспышка императора всех потрясла, радость от невиданной победы моментально погасла, словно холодом всех обдало. Присутствующие с испугом смотрели на Петра, боясь сказать слово в оправдание.
— Отправьте нарочных — оповестите Миниха о победе. И Долгорукова. Пусть князь идет к фельдмаршалу со всеми войсками. Нужно штурмовать Перекоп и брать Крым. Немедленно, еще до августа! И с Очаковом пусть поторапливается, он как заноза в заднице!
Петр утомленно упал на подушки — вспышка его обессилила.
— Я немедленно отправлю гонцов… — произнес Румянцев и выжидающе посмотрел на Петра, может, император еще отдаст какой-либо приказ.
— Идите, генерал! И чтоб Халиль-паша был у меня в шатре через час, Петр Александрович!
— Есть, ваше императорское величество! — Румянцев четко козырнул, приложив ладонь к каске, повернулся и стремительно вышел. За пологом шатра тут же загремел его зычный и гневный голос — генерал принялся раздавать распоряжения.
— Что уставились? Нагого царя не видели? — грубовато спросил Петр у собравшихся. — Или дел у вас нет, господа?! Так найду! Идите!
Офицеров словно вымело на улицу, остались только лейб-медик и арап. Первый кинулся поправлять повязки, а второй раскурил папиросу, стараясь хоть так немного успокоить своего раненого господина.
— Спасибо, Нарцисс, — такие слова Петр редко говорил ему, считая, что нечего верного слугу баловать. Но сейчас сказал — арап весь засиял от радости, оскалился белозубой улыбкой. — Принесите поесть чего-нибудь… И попить…
— Есть чудное красное вино, государь. — Медик извлек откуда-то вместительную кружку и поднес ее к губам.
— Да не пои ты меня, сам справлюсь!
Петр забрал посудину, посмотрел на рубиновую влагу. Понюхал — пахло приятно, и приложился, глотая терпкую жидкость. Пошло хорошо, он все пил и пил, не мог оторваться, вино текло по подбородку, окрашивая в красный цвет наложенные повязки.
— Чудо, а не вино! — кое-как проговорил и, прикинув емкость, понял, что за раз выпил привычный, по тому, студенческому времени «огнетушитель», 0,8 литра в просторечии.
— Ни хрена себе, я таких подвигов в винопитии никогда не совершал! — только и пробормотал себе под нос Петр.
— Так это не вино для вас, а лекарство, государь! — лекарь склонился в почтительном поклоне.
— Понятно! Так, отставить жрать! Нарцисс. — Арап уже накрывал столик дымящимися кушаньями, но Петру захотелось немедленно выйти на солнышко, погреться. — Помогите встать, воздухом подышать хочу!
Он попытался встать, но силенок было маловато. Однако эскулап с арапом тут же его подхватили и бережно поставили на ноги. От одежды Петр отмахнулся и, как был, в бинтах и обрезанных подштанниках, гордо, отказавшись от помощи, качаясь на слабых ногах, пошел к пологу, который тут же отдернул Нарцисс.
— Ох, как хорошо здесь, мать моя женщина! — только и сказал, с облегчением усаживаясь на вынесенный Нарциссом стульчик. Огляделся — в наскоро разбитом русском лагере солдаты отдыхали и завтракали. Щедро лилось вино с водкой — таков обычай, ведь после боя служивым надо хорошо расслабиться. Отменять его Петр не стал, сам таким же был, только отцы-командиры о мелких солдатских радостях не думали. Оттого в Афгане чилимы в ходу были, ну, иной раз и «откатуха», изредка спирт. Хорошо, что с табаком нормально было, хотя и с перебоями.
Петр задумался, вспоминая прошлое, и не заметил, как кругом воцарилась полная тишина. Голоса смолкли, солдаты и казаки перестали есть, повскакивали и окружили плотным полукругом, очумело смотря на него, а потом дружно бухнулись на колени. Этот стук и вернул к действительности Петра.
— Вы чего, ребята? — только и пробормотал он, глядя на коленопреклоненных служивых, уловив их благоговейные взгляды, и понял, хрипло рассмеявшись, — слишком щедро окропил он «красненьким» свои повязки…
Коринф
— Михаил Илларионович! Турки идут!
Молоденький подпоручик лихо осадил лошадь и спрыгнул с седла перед чуть более старшим по возрасту майором Голенищевым-Кутузовым. Тот как раз завтракал привычными для здешних мест солеными оливками с куском ячменной лепешки.
— И сколько их? — Майор вытер губы платком не первой свежести и потянулся так, что захрустели косточки.
— Пехоты регулярной сотни три, ополченцев с тысячу, да сотня конных сипахов. Пушек в отряде нет.
— Всего-то?!
Удивления в голосе Кутузова не было, одно лишь мимолетное сожаление о прерванном завтраке. Что-что, а поесть он любил в отличие от своего бывшего полкового командира Александра Васильевича Суворова, который только обедал, но никогда не завтракал и не ужинал. Но обед обедом, а дело воинское знал замечательно, командовать ротой в его Астраханском полку стало для Михаила самой лучшей школой в жизни, вот только длилась она недолго, его выдернули из полка приказом императора.
Свою встречу с государем Петром Федоровичем Кутузов помнил до мельчайших деталей, ибо она послужила толчком для стремительно начавшейся карьеры. Год службы в лейб-егерях с тяжким обучением молодой офицер выдержал буквально на зубах. Если бы не привычка к длительным и трудным маршам в Астраханском полку, то, ей-ей, опозорился бы перед царем-батюшкой. Все сложилось просто замечательно — его, как и многих других офицеров, прошедших обучение, распределили по формируемым егерским батальонам, получившим на вооружение невиданные по своей скорострельности фузеи.
Потом была еще одна встреча с императором и новое возвышение — Кутузов был поставлен командиром второго батальона греческих стрелков, получив чин майора. Назначение его удивило, и он почел два года назад это чудачеством императора, надумавшего формировать части из эллинов. Не прошло года, как Михаил уже так не думал, пораженный невероятной прозорливостью Петра Федоровича.
И перед уходом эскадры в Архипелаг состоялась третья встреча с императором, который без обиняков прямо сказал, что надеется на него, как на знающего офицера, который приложит все силы для создания греческого войска. Но самым удивительным было окончание их беседы: император со странной ухмылкой добавил совсем непонятное: «Вас, майор, от Крыма подальше держать нужно, глаз целее будет».
При чем здесь глаз, Михаил до сих пор понять не мог, хотя думал над этим все долгое плавание. Однако в январе стало уже не до того — русский флот подошел к берегам Морей и высадил десант — три греческих батальона и восемь рот русской морской пехоты и егерей с полевой и осадной артиллерией.
Греки словно ожидали прибытия русских — со всего Пелопоннеса стали стекаться тысячи волонтеров, дабы наконец вцепиться в глотку ненавистным туркам. Особенно много было майонитов — местных повстанцев и разбойников, что десятилетиями вели партизанскую войну против османов, скрываясь в труднодоступных горах.
Ярость греков против своих поработителей была настолько велика, что на первых порах русские пришли в изумление. Когда же османский гарнизон в Миситре, древней Спарте, сложил перед русским десантом оружие, то Кутузову впервые пришлось применить силу для защиты сдавшихся, ибо греки накинулись на пленных и горожан с невероятной яростью, стали резать и кромсать всех подряд, включая детей.
Командующий войсками князь Репнин приказал молодому майору покончить с этим безобразием, и Кутузов прекрасно понял изнанку приказа — если не остановить резню, то турки в других городах и крепостях сдаваться не станут, а будут обороняться до последней крайности.
С невероятным трудом русские солдаты и матросы остановили разъярившихся греков, кое-где пришлось и стрелять для устрашения. Другого выхода просто не было — из эллинов, что скорее представляли собой скопище разбойников, предстояло создать регулярное войско, а дисциплина вбивается в таких случаях только с кровью. Утихомирили кое-как…
Тысячу самых кровожадных майонитов расписали по экипажам линейных кораблей, приставив к каждому греку по морскому пехотинцу для обучения — тут не побалуешь, а взамен на берег списали с эскадры русских, что составили крепкое ядро.
Три греческих батальона развернули в полки — охотников было за глаза, в очередь выстраивались, и многих отсеивали. Пока русские воевали с турками, за три месяца они превратили вчерашних разбойников и крестьян в нормальных солдат, вооружив их старыми ружьями.
И сегодня ему предстоит провести проверку новоявленным спартанцам — с наскоро подготовленным греческим батальоном и с ротой русских стрелков, с тремя пушками он неделю назад подошел к Коринфу и закрыл дорогу, ведущую через узкий перешеек. Успел вовремя — османы начали переброску своего наспех сформированного из местных мусульман воинства на помощь осажденным в Морее гарнизонам…
Петербург
— Помилосердствуйте, нет моченьки терпеть! У-й! Больно!
Висящий на дыбе человек вихлялся всем телом, от него шел такой запашок, что даже видавший виды глава Тайной экспедиции Сената Степан Иванович Шешковский брезгливо поморщился.
Подл человек, это он давно знал, а потому и слаб. Но каков этот упырь — кнутом его чуть пригладили, кат вполсилы бил, ему на то указано было, ан нет, сразу же и обгадился. И как теперь допрос вести, если смрад ноздри забивает и дышать невозможно?
— Больно?! — участливо осведомился главный инквизитор Российской империи. — А когда ты из пистолей свинцовыми пульками по голым девкам палил, тебе не больно было?
Голос Шешковского прозвучал с такой жгучей ненавистью, что висящий на дыбе человечек завыл во весь голос, обливаясь потоками слез и мочи. Его буквально колотило от дикого страха.
— Пьян и глуп был, батюшка! Помилосердствуйте!!!
— Жги! — крикнул Шешковский кату. — Пять ударов!
Кнут свистнул в воздухе и опоясал голую спину — из рассеченной кожи брызнули во все стороны капли крови. Пытаемый заорал во весь голос, ощерив рот и выпучив глаза.
Но через пару секунд новый удар ожег его спину. Палач был опытен и по голосу своего господина определил, что тот требует бить без жалости. Вот он и постарался от души, если она, конечно, есть у заплечных дел мастеров.
— Смилуйтесь!!!
— Заткнись!!! — с яростью крикнул Шешковский в ответ на животный, идущий из самого нутра вопль.
Свист кнута прервал вой, последовал еще один удар, и человек захрипел, а с пятого дернулся и безвольно повис, потеряв сознание.
— Отнеси, вправь руки! — тихо бросил Шешковский палачу и повернулся к писцу, скромному, неприметному чиновнику, что скрипел гусиным пером в закутке за столиком. — И лекаря к нему отправьте! На суде он должен быть как огурчик!
— Слушаюсь! — Чиновник тут же услужливо вскочил и шмыгнул за дверь вслед за катом, что волочил снятого с дыбы человека.
— Чуть под монастырь не подвел, сучий сын! — Шешковский перестал сдерживаться и заметался по пыточной, зная, что за ним сейчас никто не подглядывает, а потому донести, кому надо, не сможет.
Он бы этого гаденыша разорвал собственными руками, горло бы перегрыз, но им двигала не ненависть, а животный страх. Сам же виноват, что не углядел, меры заранее не принял.
Не то страшно, что помещик забаву себе устроил — крепостных девок нагишом в парк отправлял и с пистолетом на них охотился. Подумаешь, дюжину душ так умертвил! Раньше бы Степан Иванович даже и не пошевелился, чтоб такому злыдню даже пальчиком погрозить, — твои крепостные, что хочешь, то над ними и делай!
Но не сейчас, когда семь лет тому назад государь-батюшка указ строгий издал — токмо он над животом своих подданных властен! А ежели кто из помещиков крепостных своих жизни лишать будет, то того он за своего врага почитать будет. Кто же прознает о мучительствах, что к смерти привели, заново «слово и дело» кричать обязан, а ежели утаит душегубство, то соучастником его отныне становится.
Шешковский тяжело вздохнул, припоминая, что первые три года провел в пыточных безвылазно. Дворяне, что в смертоубийствах своих крепостных обличались, косяком пошли, как рыбы на нерест, и мужчины, и женщины. Особенно среди последних ему Дарья Салтыкова запомнилась, родственница фельдмаршала. Молодая, пригожая — а чуть ли не сотню своих крепостных извела. Неимоверной лютости баба!
А на дыбе, с иголками под ногтями, готова была дерьмо есть. В ногах у государя валялась, но пощаду не вымолила — на дюжину кусков тело разрубили и по городам куски мяса отправили, на всеобщее обозрение. И еще один запомнился, выдумщик и забавник. У себя в имении пыточную обустроил, инструменты за границей заказал. Истязал своих крепостных с выдумкой, а потом резолюцию накладывал — «запытать до смерти».
Вот Степан Иванович исполнил указание императора безропотно и в точности — семь дней татя сего мучил, пока тот дух не испустил. Однако, к его превеликому удивлению, всего трех лет хватило, чтоб помещики унялись. И ходатайствовать за них перестали — император таких просителей в имение на пожизненное заключение отправлял или предлагал с пытаемым в подвале местами поменяться — желающих почему-то не находилось.
«Укрывателей» тоже не так и много было — судьи там, предводители дворянства, даже парочка губернаторов. Те за родственников или за мзду немалую старались. Не свезло всем — на вечное поселение таких отправляли в Сибирь, имущество конфисковав, а крестьянам вольную дав. С государем такие штуки не проходили, он ложь моментально определял.
Тут Степан Иванович вздрогнул, припомнив яростный взгляд императора и с тихой угрозой сказанные слова: «Мзду хоть раз возьмешь или кого от наказания убережешь, в такую дыру законопачу, что хуже смерти твоя жизнь станет!»
А теперь этот «стрелок» выискался! А почему?! Да потому что брат его в губернии Тайную экспедицию возглавлял, а вице-губернатором дядя. И вся эта троица так пять лет забавлялась, пока одна девка случайно жива не осталась. И не дура оказалась — до столицы добралась и в Собственную Его Величества канцелярию обратилась.
Степан Иванович вытер холодный пот со лба, его прямо колотило от страха. Волков и Девиер люди могущественные, а потому напакостить Шешковскому смогли сразу, руки у них длинные.
Спасла только правда — Шешковский сном-духом не ведал о злодействах, что его собственный чиновник покрывал, а посему царь-батюшка простил, но приказал всех виновных под суд отдать. И хотя при встрече Петр Федорович на ложь проверит, но этого инквизитор не боялся. Хуже другое — если его люди кого-либо упустят или, что еще хуже, невиновного притянут к «делу» сему, вот тогда с него спрос и будет. А это неизбежно — Девиер с Волковым свою выгоду не упустят, они на людишек из Тайной экспедиции пригляд свой крепкий держат…
Юконский острог
— Кузьма, а ведь не утихомирятся никак колоши! Что они под нами крутятся все время? Ведь поняли давно, что стрелами нас не возьмешь, а мы их запросто в верхотуры свинцом наделим!
Алехан чуть высунулся из-за камня и посмотрел вниз, держа винтовку правой рукой. Тлинкиты уже не высовывались, кровавый урок был ими хорошо усвоен, но Орлова заметили, глазастые, и тут же подняли свирепый вой. Вскоре парочка индейцев высунулась на секунду из-за деревьев и вскинула луки — стрелы уже были наложены на тетиву.
Выстрелы грянули почти одновременно — стрела ударилась о камень, за который Алехан успел спрятаться. Зато казак пульнул намного метче, и колош, не успев оттянуть тетиву, рухнул на камни — на груди расплывалось кровавое пятно.
— Ты уж не суйся, ради Бога, Григорыч, — рассудительно вымолвил Кузьма. — Ведь в пятнашки со смертушкой играешь. А ну как попадут?! Раз смазали, два смазали, а в третий точно стрелу бросят!
— Так скучно лежать, дружище. Все бока на камнях отмял. Воевать охота, я им за моряка еще крови не выпустил.
— А ты без злобы на них смотри. Жизня — она такая, то в нас бьют, то мы в них. Кто лучше стреляет, тот и живет.
— А ты, брат, никак философ?
— Казак я иркутский, а не энтот твой хвилосов, паря. Оттого и жив по сию пору, что злости не испытываю. Туманит она глаза, промазать можно.
Казак поправил дерюжку, заблаговременно постеленную им на камень, чтоб тепло с тела человеческого не тянул, и, вытянув сухарик, захрустел, дробя его крепкими и белыми зубами. Хороши зубы у станичника, такими можно смело гвозди выдергивать.
— Мы, Григорыч, их вождей завалили насмерть, оттого они крутятся вокруг да около, мщения желают. И пока крови нашей не прольют, никуда отсюда не уйдут!
— А хрена им! — безмятежно отозвался гвардеец. — Брат мой вскоре припожалует да три шкуры с них сдерет. За ним долги такие не задерживаются.
— Так они засаду на пути, мыслю, поставили. Задержат острожных людишек немного и отойдут. А пока не суетятся, значится, за острогом пригляд держат. Здоровые они, как сохатые, и так же бегают. Ты уж похрусти сухариком, нам тут до вечера лежать придется!
— И то ладно, — согласился Алехан и засунул ладонь в мешок. Пошарился и извлек половинку морской галеты. Тверда была, как точильный камень, но крепким зубам вскоре поддалась, и вкусна — моряки ее специально с солью высушивают.
— Ты, Григорыч, на страже пока постой, а я чуток покемарю. Ночкой вполглаза спал…
— Почивай, Кузьма Андреич!
Алехану стало чуть стыдно. Еще бы, он сам спал как сурок, стащив на себя все теплое и полностью доверяя казаку, безмятежно. Зато сейчас молодая сила в нем бурлила, стрелять хотелось, а не спать. Какой тут сон, когда кровожадная стая обложила со всех сторон!
Мысли Алехана прервало тихое всхрапывание. Он покосился в сторону и завистливо вздохнул — ну и нервы у казака, даже в такой обстановке каждую минуту бережет. А сон есть самый лучший отдых…
Кагул
Петр с трудом дожевывал зажаренную на углях курицу. Где уж солдатский котел?! Потчевали его от души, что только та могла пожелать. Он посмотрел с тоской на щедро накрытый столик и сыто срыгнул: съел больше, чем мог, но меньше, чем хотел.
Зато силушка забурлила в теле, кровушка заходила — в который раз он убедился, что раны на нем заживают, как на собаке. Тело саднило, так и хотелось запустить пальцы под повязки и чесать, чесать, ногтями хорошо пройтись. Но нельзя — это он прекрасно понимал, а потому сдерживался, лениво двигая челюстями.
— Государь! — Полог шатра отдернулся, и зашел генерал Румянцев. Не Зимний дворец, чтоб с докладом входить! — Визирь Халиль-паша прибыл для переговоров. Турки сдаются, сложили оружие. Воевать уже не желают, разбежались по окрестностям. Казаки сгоняют их, как овец.
— Ага, — только и сказал Петр и подумал, что Румянцев сможет полностью заменить погибшего Гудовича. Как ни крути, но у него два полководца крупного калибра, и Суворову нужно освободить дорогу, не связывать на будущее руки. А потому стоит…
— Присаживайтесь, Петр Александрович. Разделите со мной трапезу. А турки подождут пару часиков на солнышке. Им такое стояние только на пользу пойдет. Восток — дело тонкое, а потому османы прекрасно знают, что такое — горе побежденным!
— Благодарствую, ваше величество…
— Садись за стол, не отнекивайся. Генералы наши дело знают добре, нечего нянькой при них быть. Садись и ешь! Со вчерашнего вечера ведь не ел?
— Не до того было, государь…
Румянцев, умытый, сменивший запыленный и порванный мундир новым, посмотрел на императора, тяжело вздохнул и уселся за столик. Положил цыпленка на блюдо и принялся есть с видимой неохотой, так, как бы оказывая милость.
«Обиделся! — Петр украдкой посмотрел на генерала. — Не похвалил его прилюдно за баталию, гневлив я был, вот и демонстрирует свое недовольство. Ну, ничего, сейчас он от меня получит!»
Он самолично оторвал от гуся здоровенную лапу и положил ее в тарелку, пододвинул к Румянцеву:
— Немедленно съешьте! Или моим столом брезгуете?!
— Что вы, что вы, государь? — Румянцев даже приподнялся со стула, услышав такие слова, чуть руками не замахал в протесте и резво принялся за лапу, набив рот здоровым куском.
— Чтоб все съели, без остатка, — Петр добавил в голос раздражения и приготовился нанести удар. — Я вами сильно недоволен! А потому лично вас сейчас кормить буду, фельдмаршал!
— К-ха! Кхм!!!
Румянцев непроизвольно дернулся на стуле и подавился. Лицо побагровело, глаза чуть ли не вылезли из орбит, челюсть отвисла. Он попытался что-то сказать, но изо рта вырвался шипящий кашель.
«Твою мать! Сталинские шуточки! Ведь так от удушья помереть может. И грех на мне будет!»
Петр подскочил на месте и с силой хлопнул Румянцева по спине. Потом еще раз. Новоиспеченный фельдмаршал дернулся, судорожно сглотнул и обмяк. С лица потихоньку стал сходить румянец, а Петр облегченно вздохнул — застрявший в горле кусок благополучно провалился в желудок.
— Вы уж поосторожней, Петр Александрович! С чего это вы поперхнулись? Я даже испугался, хотел лекаря звать!
— Благодарю… Государь… Отслужу!
В три приема с трудом отозвался генерал и, схватив походную оловянную кружку с вином, чуть ли не залпом ее выхлебал, отер рот салфеткой и с видимым облегчением вздохнул.
— Вы ешьте, господин фельдмаршал, а я покурю — насытился!
Петр закурил папиросу, и тут тело словно пронзила истома. Перед глазами молочной белизной полыхнуло тело жены, ему захотелось его мять ладонями, впиться в пухлые губы поцелуем, насытиться…
— Като, Като — чем ты меня приворожила? — прошептал он еле слышно, зубы даже свело от внезапно нахлынувшей похоти. Ему остро захотелось женщину — ведь почти год провел в добровольном целибате.
За восемь лет их совместной жизни Петр ни разу не изменил жене, хотя возможности для того были воистину безграничными. Но он просто не мог смотреть на доступных красоток, тело их не желало категорически. И сейчас первый раз прорвало — сдерживать нахлынувшее желание было трудно.
И он, стремясь увести мысли в иную плоскость, посмотрел на Румянцева. Тот еле двигал челюстями, глаза осоловели от принятого в желудок груза, на блюде выросла горка костей и огрызков.
«Пора прекращать издевательство. Прямо очередная „Демьянова уха“ получается!»
— У вас, как я вижу, хороший аппетит, Петр Александрович! Только вы сейчас пару часов поспите обязательно, это приказ! Потом поговорим с визирем. Идите поспите, фельдмаршал!
— Спасибо, ваше величество, — тот с облегчением вздохнул и, выпятив тугой животик, встал из-за стола. Качаясь, как гусь, фельдмаршал бодренько добрался до отдернутого полога.
«Нужно как-то решать половой вопрос, иначе я от избытка гормонов кусаться буду!» — решил про себя Петр, и тут его осенило:
— Неелов, Денисов — ко мне! И лейб-медика сюда, пусть голову посмотрит — зудит!
Офицеры тут же ввалились в шатер, сделать это было не трудно, ведь они всегда находились рядом. Следом зашел и эскулап, начавший быстро щупать голову присевшего на стульчик Петра.
— Сделайте милость — поешьте! Добра сколько осталось!
Адъютант с казаком тут же принялись уничтожать остатки пиршества — привычное дело и почетное, ведь с императорского стола едят.
— Заживает ссадина, государь. — Пальцы медика быстро, но осторожно прошлись по голове.
— Вот и хорошо. Я посплю немного, а ты собери свои банки и склянки, а то воняют.
Петр прилег на кровать, закрыл глаза. Через ресницы посмотрел на офицеров — те с увлечением добивали завтрак, щедро наливая себе царского вина.
— Отдохнуть бы немного, — как бы про себя, но громко пробормотал Петр. — Эх, по жениной ласке соскучился, но где ж ее взять-то?
А сам подглядывал извечным хитрым способом и с удовлетворением заметил, как переглянулись Неелов с Денисовым, причем казак еле заметно кивнул в ответ. Потом офицеры вперили взоры в медика — тот только молча покачал вверх-вниз подбородком на их немой вопрос. После чего вся спевшаяся троица дружно расцвела улыбками.
«А ведь дело сегодня выгорит. Вернее, тело. И давно пора мужиком себя снова ощутить, а то все годы, кроме Като, ни одной юбки не задрал!»
Берлин
Король Фридрих устало откинулся на высокую спинку кресла — ничего не поделаешь, года свое берут. Тело давно просило отдыха, зато разум находился в лихорадочном возбуждении. «Брат Петер» его, давно поднаторевшего в политике и «съевшего» на ней зубы, крепко удивил. Еще как крепко — даже сразу и не подберешь слово.
Раздел Речи Посполитой между Пруссией, Австрией и Россией напрашивался давно, слишком одряхлело ляшское государство, погрязло во внутренних междоусобицах и шляхетских вольностях. Видимое ли дело, когда любой пан, у которого штаны в заплатках, имеет право отправлять посольство ко двору любого европейского монарха?!
— Ха, ха, — король закашлялся смехом, как ворон. — Отправлять-то они могут сколько душе угодно, вот только кто их принимать будет?!
Два года назад мятежные паны собрались в Баре и устроили конфедерацию, подняв рокош против короля и власти. Столь удобный момент для вмешательства в польские дела Пруссия и Австрия упускать не хотели — ослабленного соседа всегда рвут в клочья. Вот только кайзер Петер повел себя странно. Нет, русские в польской Подолии и на Волыни вели себя сейчас чуть ли не как хозяева, но за счет чего?!
Сами устроили восстание православных гайдамаков и поселян, вооружили их до зубов и натравили на католическую шляхту. Теперь там повсюду такое веселье идет, хоть святых выноси. Зато Петер полностью обеспечил себе фланг и тыл для войны с турками, да еще де-факто изрядные земли прибрал, а теперь откровенно предлагает и ему округлить владения за счет раздела Польши.
Нет, мысль здравая, он сам давно о таком решении помышлял. Русские собирают под себя всех православных и Галицию, что когда-то Червонной Русью именовалась. Пруссия и Австрия делят собственно польские земли между собой. И пусть они меньше по размеру, зато обжитые, культурные и богатые. Есть что заграбастать — великопольские и малопольские земли, Силезию, Поморье и многое другое.
Сделка выгодная, а через сто лет германского орднунга польский гонор будет задавлен, а шляхта онемечена. Ведь и славянское Поморье долго упиралось, но сейчас-то оно полностью прусским стало, а померанские гренадеры лучшие солдаты в его армии.
Тем паче Петер предлагает дать Австрии кусок поменьше, дабы только аппетит у цезарцев раззадорить. Хватит с них и Тешина, а в Силезию лучше не пускать — незачем так усиливать вечного врага Пруссии и России. И вообще брат Петер не будет возражать, если брат Фридрих приберет себе все польские земли, включая две столицы — Варшаву и Краков.
Более того, у него есть предложение, которое вызовет у Пруссии несомненный интерес и позволит ей отказаться без ущерба от восточной части, население которой давно присягнуло на верность Российской империи.
— Ну что ж, посмотрим на твои предложения, любезный кайзер! — пробормотал Фридрих с издевкой. Императорский титул бывших диких московских царей постоянно смешил европейских монархов: те еще цезари выискались из татарской грязи. — Если твои предложения меня устроят, то я подумаю об обмене, но только справедливом и с большими процентами!
Коринф
— Это не солдаты, а сброд! — Кутузов в сердцах выругался.
Реплика относилась не столько к туркам, что шли в наступление нестройными толпами, сколько к грекам, для которых трехмесячного обучения явно было маловато. Даже присутствие обученных в Петербурге эллинов и русских офицеров не делало шеренги батальона ровными, как полагается при батальной линии, а про стрельбу и говорить не приходится.
Первый залп сделали греки, благо с новыми пулями фузеи палили на полторы сотни шагов дальше, вот только попаданий было до прискорбности мало — упали едва с десяток османов.
Второй залп был еще хуже, зато турки окончательно разъярились и нестройной толпой кинулись в атаку. Дикий рев и призывы к Аллаху привели гордых сынов Эллады в некоторое смущение, и их строй попятился, окончательно ломая линию.
— Аллах акбар!
— Пора бы и нам вмешаться! — подал голос за спиной Кутузова поручик Псаро, молодой грек, вот уже три года служивший в русской армии. Его хриплое и возбужденное дыхание было для майора понятным — турок чуть ли не вдвое больше, чем греков, а они и при равном числе всегда лупили потомков легендарных спартанцев в хвост и гриву. И ничего здесь не поделаешь, ведь за столетия османского владычества греки сделали пренеприятный для себя вывод, впитывающийся в кровь с молоком матери, — воевать с турками бесполезно, они всегда побеждают.
Вот и сейчас греки уже дрогнули и побежали бы без оглядки, если бы не знали, что за пыльной грядой скрываются две сотни русских стрелков с пушками. И еще одно мешало повальному бегству с поля боя — трусов офицеры могли застрелить прямо на месте. Кроме того, за спиной, укрывшись за холмом, давно ерзали в седлах с полсотни гусар.
— Пора! — коротко согласился Кутузов и приказал застывшему рядом горнисту в темно-зеленой егерской форме: — Давай сигнал!
Труба хрипло взвыла, и тут же раздался залп, убийственный и страшный для турок. Они просто не ожидали засады и повалились десятками, скашиваемые картечью русских пушек.
Кусты по гребню окутались многочисленными дымками — винтовки выплевывали пулю за пулей, свинцовый град прямо на глазах выбивал прорехи в густой толпе турецких ополченцев. Последним, совершенно необученным, этого хватило с избытком.
Горожане побросали свое немудреное оружие и, как ошпаренные кипятком родимые тараканы, стали разбегаться во все стороны с дикими криками, в которых Кутузову сразу послышались знакомые нотки: «Ратуйте, правоверные, наших бьют!»
— Труби атаку! — закричал Кутузов и выхватил из кобуры тяжелый револьвер с длинным стволом, царский подарок. И не успел отзвучать в раскаленном воздухе призыв горниста, как добрая сотня егерей стала скатываться по склону, ощетинившись штыками.
Другая половина русских стрелков продолжала убийственный огонь, спешно перезарядив винтовки, да и пушкари лихорадочно возились около своих орудий, отбросив в стороны скрывающие позицию, заранее срезанные кусты. Такая нехитрая маскировка в сочетании с грязно-серыми полотнищами и обеспечила для засады полный успех.
— Ура!!!
— Аллах акбар!
На звонкий русский клич не менее громко прокричали ответ три сотни уцелевших османских пехотинцев и сипахов. Матерые воины не побежали, а с фанатичной решимостью бросились в атаку, большей частью на греков, резонно, на инстинкте, сообразив, что тех хоть и много, но с русскими связываться дороже выйдет.
И правильно сделали — Кутузов отдавал им должное. Из-за холма выскочили гусары, рассыпались и принялись с радостью рубить убегавших горожан, ибо нет занятия более сладостного для кавалерии, как преследовать охваченных паникой и побросавших оружие пехотинцев. На своих двоих от верхового не убежишь, хотя чудеса, конечно, случаются, а дикий страх придает резвости даже хромым.
Греческая «фаланга», видя избиение турок, радостно взвыла и, сломав окончательно строй, кинулась на подбегающих турок. Теперь эллинов стало вдвое больше, и они, воспрянув духом, решили тоже поучаствовать в рукопашном бою.
— И дали же мне под команду безмозглых идиотов!
Кутузов зло сплюнул тягучую слюну с пылью, глядя, как две толпы сошлись в ожесточенной схватке. Причем сразу бросилось в глаза, что османы явно пересиливают.
— Теперь потери неизбежны… Псаро! Бей в спину, иначе они твоих соплеменников запросто вырежут!
Петропавловск
Высокая гора высилась над просторной бухтой, на берегах которой притулился маленький городок — сотня бревенчатых домов, церквушка с золотистой луковкой, пара часовенок, трактир да несколько присутственных зданий. Среди последних особенно возвышался двухэтажный «дворец» наместника, сложенный из аршинных в толщину бревен.
И сопка, и бухта носили название Авачинских, а городок — Петропавловска-на-Камчатке, названного так в честь святых апостолов Петра и Павла. Правда, злые языки шутили, что название прижилось благодаря одноименным кораблям отряда командора Беринга, что несколько десятилетий тому назад вдоль и поперек бороздил здешние воды.
К краю бухты, у самого городка высились мачты большого брига под Андреевским флагом, более скромного в размерах галиота, парочки кургузых кочей, с пяток совсем мелких суденышек да россыпь рыбацких стругов. Их можно было не приметить, совершенно потерявшихся на просторной глади, способной вместить в себя весь флот не маленькой европейской державы.
У бревенчатой крепостицы, на валах которой совсем беспомощно топорщили тонкие стволы с десяток пушек, царило невиданное в прежние времена оживление. Ну, может, когда отряд легендарного командора уходил в первый раз открывать неведомые земли.
Собравшиеся на берегу десятки горожан напряженно всматривались в море, вот только разглядеть что-либо было совершенно невозможно на бескрайней глади. В башне крепостицы этим же делом, но используя подзорную трубу, занимались и два самых влиятельных в этих краях человека — старый наместник и моложавый комендант крепости, порта, да и всего города, а также губернатор Камчатки. Такое совмещение постов при местной неприхотливости и малолюдстве никого не удивляло…
— Федор Иванович! А парусов-то много!
Иван Орлов чуть ли не подпрыгивал на месте, глядя в свинцовую гладь моря через подзорную трубу, и впервые в жизни жалел, что он не моряк, не обучен узнавать корабли по их рангоуту. Да как узнать, если даже в мощную трубу видны только белые пятнышки!
— Чьи корабли-то, Федор Иванович?
— Ты трубу отдай! Как я их разгляжу?
Крепкая рука вырвала у Орлова подзорную трубу, и тот понял, что наместник возбужден не меньше его, только скрывает это хорошо, с годами привычку выработав. Старый морской волк, изъеденный солью, смотрел долго, молча, напряженно.
— Три корабля, — наконец сказал Сойманов изнывающему от нетерпения Ивану. — А ведь это могут быть и наши. С Петербурга пять вышло, дорога дальняя и трудная. Это очень хорошо, что трое до нас добрались.
— Сегодня в гавань войдут?
— Что ты! Им еще миль пятнадцать плыть, а ветерок встречный. Куда ж на ночь-то! Лавировать будут вдоль берега, ночушку переждать, а с рассветом в бухту двинутся, так и узнаем, кто сюда пришел.
— Хоть бы наши! — с надеждой воскликнул Орлов, нетерпеливо вырвав у наместника трубу. Тот на это не обратил внимания — молод еще, горяч. Хотя молод с высоты его лет — в сорок лет любой мужик в самом соку, зрелый. А эти братья все такие, как огонь, порывистые.
— Могут и других земель корабли эти быть или даже враждебные. Мало ли кто в нашу войну с Турцией вмешался! Про наши-то края в Европе известно, могут и послать фрегаты…
— Так что делать будем, Федор Иванович?!
— Ты комендант, тебе и командовать! — рассудительно ответил старик и посмотрел на разгоряченного Орлова.
— Сей же час отправлю казаков вдоль берега, пусть смотрят. — Иван совсем не замечал хитринки в глазах Сойманова. — И батарею к бою приведу! И мужикам ружья прикажу раздать!
— Моим галиотом, что в бухте стоит, тоже можешь командовать! И кочем! Только зря людей не гоняй — до утра времени на подготовку хватит!
— Тогда я пошел, Федор Иванович! — И, не дожидаясь разрешения, Иван мячиком скатился по ступенькам деревянной вышки, на которую они забрались, получив сообщение. А старый адмирал хитро улыбнулся — пусть побегает гвардеец, зато знать будет, как свой город от супостата оборонять. Вот только боя не будет, в этом старик был полностью уверен — сердце в груди радостно билось, а то к добру…
Кагул
— Знаете, что я сделаю, визирь?
Вопрос Петра был задан в пустоту, хотя толмач его тут же громко перевел, копируя даже ехидную интонацию.
Халиль-паша сидел безучастно, положив руки на полы истрепанного, прожженного во многих местах халата. Он давно умер, Петр понял это по его помертвевшим глазам, а потому не стал разводить восточные политесы.
— Я отпущу вас в Константинополь! Отпущу на гибель — там вас посадят на кол, найдут козла отпущения за этот разгром. Новый визирь соберет войска, янычар у твоего султана еще много. И чем больше соберут воинство, тем лучше и для вас, и для меня.
Пока толмач переводил, Петр закурил папиросу, с надменным видом глядя на безучастного турка. Смерть того не пугала, а это было хорошо. С такими договариваться можно. Турок с тем же видом полного равнодушия сказал несколько фраз.
— Государь, Халиль-паша спрашивает — почему?
— Разом всех и истреблю! Наши новые ружья вы видели? И для Турции хорошо будет — оставшись без войска, султан подумает три раза, прежде чем войну продолжать. Да, кстати, визирь, — что у вас делают с разбойниками, что запустили свои лапы в султанскую казну, а благородных османов, тех, кого поймали, продают в рабство? А то я не знаю ваших законов…
— Умертвляют без жалости, на страх другим, а всех родичей, до третьего колена, ждет рабская участь! — Толмач громко перевел тихую речь визиря, что впервые глянул на Петра с некоторым интересом. Уж больно необычен был вопрос.
— Что ж, я поступлю в точности по вашим законам, раз вы так сказали, — Петр еле сдержал злорадство, продолжая говорить тем же ледяным тоном, и указал рукою на «крымский фолиант»: — Народец, что в Тавриде обитается и под вашим покровительством находится, двести лет с нас кровь пьет. Русскими рабами на территории Османской Порты везде торгуют. Здесь описаны все разбои крымских татар, возьмите, почитайте на досуге. Ибо к зиме этой о народце сем вы услышите, что покаран он нами за свои преступления. А Таврида и другие земли, где стоят русские солдаты и народы которых мне присягнули, навечно останутся под нашей защитой. И своим детям со внуками и правнуками я это накажу. Потому и лелею надежду, что на мир вы не пойдете, ибо тогда многого лишитесь за свое упрямство!
Петр усмехнулся, глядя, как оживились глаза визиря, как он вскинулся, и потому не дал тому время для отповеди, заговорил первым:
— Ларга, Рябая Могила, Морея и Кагул вас ничему пока не научили. Нужны более серьезные потрясения? — Он остановился и решил рискнуть. — Вам нужно зарево Чесмы и Константинополя, вам нужно узреть Крым без разбойников, чтоб убедиться в моих словах?! Хорошо, вы это увидите, но помните — сейчас я остановлю войну, которой я не желаю, на этих условиях. «Дикое поле» и Крым станут моими, как Очаков, Молдавия, Кабарда и Кубань. Народ Мореи пока мне не присягнул и может остаться за вами, но я требую одного — за то, что вы оскорбили меня и опозорили моего посла, подвергая его унижениям и издевательствам, Порта должна дать достойное возмещение моей чести. От этого я не оступлюсь!
— Какое возмещение, спрашивает визирь, ваше императорское величество? — осторожно сказал толмач. Петр возликовал — турок допустил вопиющую небрежность, а ведь он дипломат.
— Две крепости — одну на Босфоре, другую на Дарданеллах! И свободный проход наших кораблей через проливы! А крепости нужны для того, чтоб вы от своих слов не отказались. Более от вас мне ничего не надо, я готов подписать с вами на этом вечный мир за себя и своих потомков. Понимаю, что вам нужно время, чтоб убедиться в серьезности моих намерений. Ну что ж — до зимы у нас еще есть время для баталий. Собирайте войска, визирь!
Петр остановился, глядя на злобно горящие глаза турка, и решительно закончил разговор:
— Но помните — мой дед воевал со шведами двадцать лет, но своего добился. Если до будущей весны вы не заключите мир на этих условиях, то я буду даже рад, ведь тогда русские будут воевать с вами в полную силу, и у нас найдется чем еще вас поразить. Вот только тогда условия мира станут для вас намного тяжелее, намного, визирь. Ну, а пока у вас еще есть время, чтобы убедиться в серьезности моих намерений!
Петербург
— Я думаю, вы правы, любезный Алексей Петрович!
Императрица помахала чуть веером, охлаждая разгоряченную кожу лица. Столица последние дни июня прямо изнывала от жгучего солнцепека, непривычного для северного лета, даже невская вода не могла остудить своей прохладой накаленный за день воздух.
— Вашим императорским величествам следует и венскому императорскому двору дать искушение! Чем больше цезарцы вознегодуют на Пруссию, а еще лучше — сцепятся с пруссаками за Тешин, тем лучше для нас!
Вице-канцлер Бестужев, сгорбленный старичок, даже чуть хихикнул от распираемой внутри обычной для него зловредности, но так, украдкой, чтобы императрица не заметила.
«Старикашка верен моему мужу как пес! Зело зловреден и мстителен. Он и Миних — два сапога в пару. Или пара? Как правильно говорят? Хоть и не любят зело старики друг друга, но на моего супруга в две силы работают усердно, в этом им не откажешь. А ведь меня он уже двадцать лет стойко ненавидит, как я сюда приехала. Моего мужа, наоборот, боготворить стал, хотя раньше к нему относился весьма худо. Да и пословица на то есть — от любви до ненависти один шаг. А раз это есть, то и ненависть в любовь переродиться может. Может?!»
Екатерина замерла — мысль поразила ее, но свое лицо она держала непроницаемым, ибо Бестужев матерый волк, любую гримасу правильно прочитать может. И из ума он не вышел, хоть и ровесник Миниху, наоборот, еще зловреднее стал, будто и не сидел в ссылке.
Петр Федорович вернул его на прежнее место вице-канцлера, вершителя внешней политики Российской империи, и не прогадал — Екатерина Алексеевна, несмотря на стойкую застарелую неприязнь, отдавала должное этому старому хитрому лису. Тот даже приоритеты резко сменил — теперь цесарцы для него лютыми врагами стали заодно с французами. Они с англичанами и пруссаками местами поменялись, и на то были свои политические расчеты. Недаром говорят, что вчерашний враг может стать нынешним союзником и другом в будущем.
Что и произошло на самом деле. Англия помогает проводить корабли с Балтики в Архипелаг, предоставляет свои порты для ремонта. На верфях строятся для России корабли, а Портсмут чуть ли не родным домом стал для русских моряков. Но и дерут за услуги и помощь тоже неплохо — недаром на Туманном Альбионе торговцам рыцарские звания жалуют. В полцены турецкое добро покупают и с накруткой перепродают соседям, тем же французам, что турок чуть ли не на содержание взяли.
И с пруссаками дела почти уладились — кениг Фридрих, «добрый дядюшка Фриц», оружием перестал бренчать, затаился и выгадывает, кто же верх возьмет — османы или русские. Если турки, то кинется возвращать Восточную Пруссию, а если русские, то задумается надолго.
— Я думаю, ваше величество, король Фридрих примет наши условия. — Старик словно прочитал ее мысли. — В противном случае, начни войну против нас, он будет ждать удара в спину от Австрии. Цезарцам не нужна слишком сильная Пруссия. К тому же польские дела не урегулированы, и пока не произойдет раздела, воевать они не будут.
— А мы выиграем время, любезный Алексей Петрович! — Като улыбнулась своей знаменитой чарующей улыбкой. — Я прошу вас сегодня быть во дворце на малом приеме.
Она лукаво посмотрела на изумленного вице-канцлера и с самым ласковым видом добила того, добавив:
— «Домашнем» приеме, Алексей Петрович. Я о том отпишу своему царственному супругу, он будет очень рад, что мы нашли с вами согласие.
— Премного благодарен, ваше императорское величество! — Бестужев поклонился чуть ли не до пола, а потому Като не заметила, как зло сверкнули его отнюдь не старческие глаза.
Давняя неприязнь имела более глубокие корни, ибо в те времена Бестужев служил больше России, чем себе, а ее высочество только себе, а потом России. И то, если не затрагивались интересы ее «доброго дядюшки Фрица», про которого имелись надежные сведения, что именно он является настоящим отцом этой «милой» Фике, чей голос похож на шипение гадюки…
Ауза
— Истреблен и в пепел обращен!
Вице-адмирал Спиридов отложил перо в сторону и посмотрел в открытые окна флагманского салона. Жара одолевала, и даже легкий морской бриз, что врывался вовнутрь, не нес ощущаемой прохлады. Спиридов тяжело вздохнул: в его возрасте было тяжело поменять сырую, но родимую Балтику на лазурные воды теплого Эгейского моря. Трудненько…
Сейчас Григорий Андреевич писал донесение императору об одержанных русским флотом победах при Хиосе и Чесме. Реляцию писал восторженным тоном, но свою роль не выпячивал, больше живописуя мужество и храбрость, причем заслуженные, своих подчиненных. И так ясно, кто флотом командовал, а излишнее напоминание о том могло несколько разозлить Петра Федоровича — государь не любил как хвастовство, так и стягивание «одеяла славы».
Имел уже опыт убедиться в такой реакции монарха Григорий Андреевич, были примеры. Сие чревато, а потому опускаемо в тексте реляции. Что награда будет, причем щедрая, то сомнений не было. «Голубая кавалерия» и чин адмирала самое меньшее, а то и еще будет вознаграждение, если командор Грейг прорвется в Черное море и хотя бы чуток постреляет по Константинополю, наведя побольше ужаса на турок.
— Тогда османы намного сговорчивее станут! — хмыкнул зло старый моряк и тяжело встал из-за стола. Взял холстину, вытер пот и почувствовал облегчение. Жара, даже в одной рубашке тяжело сидеть. Хорошо, что государь форму старую отменил, а то была бы маета в камзолах да париках, вот бы тогда упарился.
— Нужно султану бороду хорошо подпалить! — припомнил адмирал слова императора и зловеще улыбнулся. Русский флот уже овладел Эгейским морем, изгнав отсюда турецкие корабли. Более того, полностью освобождена Морея, а в Наваринской бухте после взятия в мае крепостей эскадра получила надежную стоянку.
И здесь, в Аузе, на островке посередине Архипелага, можно корабли базировать, даже строить мелкие суда, верфь уже заработала. Десятки греческих капитанов предложили свои услуги, и Спиридов охотно принял их на русскую службу, раздав офицерские патенты, русские Андреевские флаги и каперские свидетельства.
Теперь флот пополнился крейсерскими кораблями, для вооружения которых на его линкоры в Петербурге были погружены в трюмы десятки легких корабельных пушек. Да и канониров взяли с избытком в экипажи по настоянию императора — теперь есть кому из тех пушек стрелять, ибо из греков артиллеристов делать занятие долгое и утомительное. Неучи они, зато моряки лихие — захватили десятки турецких судов, наполнив казну законной третью проданной в разных странах восточных богатств — от шелков до кофе и благовоний.
Теперь русская эскадра уже не просила денег из Петербурга, наоборот, свыше полумиллиона рублей золотом и серебром имелось в ее казне. Да и богатые «призы» стали постоянно отправляться на Балтику, адмирал и не представлял раньше, насколько большую добычу можно взять с османских владений на Средиземноморье. Хорошие воды для пиратства, то есть каперства, набеги можно еще долго совершать, а турецкие порты, верфи и корабли сжечь дотла.
— А теперь, государь… — адмирал сел за стол, взял в руки письмо и продолжил писать донесение, громко выговаривая слова. — Флот твой властвует в здешних водах!
Юконский острог
Алехан мечтал, лежа на горячих камнях, прогретых жарким северным солнцем. Это он сразу заприметил в этих холодных северных краях. Лето короткое, июнь и июль от силы, да и то по трети от каждого месяца отрезано. Но очень жаркое, будто за эти несколько недель земля старается согреться про запас на всю долгую и суровую зиму.
Мечты у бывшего офицера конной лейб-гвардии были насквозь прозаические, вернее, им завладели практические желания, вполне выполнимые, а потому мечтами не считаемые. Дождаться брата с подмогой, добраться до острога и завалиться на полку в горячо натопленной баньке. И пусть нет пива, зато имеется квас! Шипучий напиток вылить на раскаленные камни да хорошо посидеть, прогреться в хлебном пару, чтоб запах голову кружил, о подзабытом отцовском доме напомнил.
После баньки, с устатка великого, водочки, на перчике настоянной, пару стаканчиков пропустить и дыхание задержать, чтоб горячая влага огненной струйкой опустилась в желудок. Дело божеское, предками завещанное — после баньки ядреной, хоть порты последние продай, но водки выпей пару чарок, чтоб душеньку попотчевать.
И пусть соленого огурчика здесь днем с огнем не найдешь, да и грибочков нет с квашеной капусточкой… А как хорошо наколоть на ножик вытащенный из бочонка хрустящий рыжик! Ощутить запах чесночка и листов смородины и укропа, которыми грибочки перекладываются, да смачно закусить… Но ничего — и малосольный кус лосося тоже подойдет, еще бы ему не пойти под водку-то. Под нее, родимую, даже черствый сухарь соколом пролетает, а ежели жрать нечего, то и запеченные лягушки со змеями закусь неплохая. Вон французы под свою кислятину их живьем поедают, и ничего, жизни только радуются!
Алехан скривился, на секунду представив, что сует в рот живую квакушку, а та пищит, растопырив лапки. Нет, не по нему такая закуска! Сожрать он ее живьем, конечно, сможет, но только на спор или когда подопрет. А так, запросто гадость жрать, когда еды навалом?! Это они от безделья маются! Тот повар, француз, что им суп варил в Петербурге?! Убить мало за такую стряпню! Разварил очищенные луковицы до лохмотьев, гренок накидал в кастрюлю немного, как шлюпок после кораблекрушения, — и пожалуйте, господа, кушать. Они вчетвером его самого заставили всю кастрюлю съесть — бедолагу потом неделю пучило. Зато урок впрок пошел — дурью повар больше не маялся, перешел на мясо и осетрину…
В душе внезапно проснулся рассерженный кот, взвыл гнусным и противным мяуканьем. Еще не понимая, что произошло, но доверяясь инстинкту, Алехан отвалился в сторону и перевернулся на спину:
— Твою мать!!!
В камень, на котором он только что лежал, со скрежетом ударились две стрелы, с сухим треском сломались древки. Рядом захрипел казак, выворачивающий душу стон заставил Алехана обернуться.
Кузьма дергался на полсти, из-под бороды торчала длинная стрела с черным оперением. Казак выпучил глаза, изо рта хлынула кровь, он силился что-то сказать. Но снова взвыла душа, и Алехан отпрыгнул от станичника и вскинул винтовку, пока не понимая, куда нужно стрелять:
— Ох, твари поганые!!!
Казака пронзили две стрелы, прямо в грудь попали — станичник распластался на камнях, тело несколько раз дернулось и застыло. Еще одна стрела чиркнула Алехана по волосам, и только сейчас он понял, откуда стреляют по нему колоши. Холодея в душе, он обернулся и посмотрел вверх.
— Все, писец! Пропал! — Только и промолвил гвардеец, машинально вскидывая винтовку и с отчаянной безнадежностью понимая, что жить ему осталось считаные секунды. Только бы успеть хотя бы одного врага с собой прихватить…
Кагул
Русский лагерь гулял, хорошо гудел, как могут оторваться лишь наши мужики, пусть и одетые в военную форму. И как не погулять — супостатов изничтожили, вражеских войск и за три перехода нет. Отчего ж не отметить победу?! Тем паче бочонки с водкой по приказу самого царя служивым выкатили и щедро каждому из ковшей наливают.
И закуска знатная прилагается — на десятках горящих костров крутили на вертелах пригнанных молдаванами молодых бычков. Подходи смело, отмахни любой приглянувшийся кусок да порадуй душеньку…
Вот только у Петра радости на душе не осталось. Он объехал поле сражения. И сейчас Петр верил тому, о чем говорил старый священник, — он живет за других. И чтобы этот мир стал лучше того, в котором жил раньше, с его изломанной судьбой, вечным рабством, неважно, крепостное оно или сталинско-колхозное. С революциями, с террором, с льющейся реками кровью…
Только сейчас он осознал, какую чудовищную ношу попытался на себя взвалить. Все они, погибшие — и бедняга Гудович, и старик Тихомиров, и драгун, что тогда в Гостилицы новости об отраве привез, и многие другие, — все они эту ношу на свои плечи взвалить пытались. Погибли, его спасая. И другие найдут свою смерть, на кого он ношу эту взвалит опять, и иного просто не дано. И выбор за ним — кого избрать на этот раз…
Петр сейчас хотел только одного — забыться. Нажраться, натрахаться, а утром все выблевать. И забыть хоть частично, чтоб меньше душу саднило… Он подошел к накрытому столику, налил себе вина и выпил залпом. Посмотрел на легкую закуску и взял с блюда черешню. Сочная, крупная, манящая — как жена. Жена…
— Государь, вам надо отдохнуть. — Лейб-медик осторожно приблизился к нему, тихо зайдя в шатер. Петр хмыкнул, он понял, что его ожидает, и бухнулся на кровать — и не походную, а широкую, мягкую, станичники из конвоя явно в какой-то усадьбе позаимствовали.
И другие приметы были весьма характерны — солдат от императорского шатра неприметно отодвинули, все подходы перекрыты на удивление трезвыми станичниками. И генералы как-то понимающе смотрели, с проблемами не лезли, даже на глаза старались не попадаться. Интересно стало — какой же сюрприз ему на эту ночь подготовили, чем решили своего поильца и кормильца утешить?
Проворный Нарцисс зажег три свечки, расставив их в разных углах шатра, потом при помощи медика снял с него обмундирование. Петр, нагой, как Адам до грехопадения, улегся на кровать и сразу ощутил подзабытый запах чистого постельного белья. Арап тут же накрыл его легким одеяльцем и, поклонившись, вышел из шатра вслед за эскулапом.
С минуту Петр лежал, гадая, что сейчас начнется. И тут за полотнищем раздалась довольно приятная музыка, явно играли на чем-то струнном.
«Решили меня восточным колоритом побаловать? Тогда танцовщицы сейчас должны появиться!»
И не успела мысль пробежать, как вовнутрь скользнули три девичьи фигурки, одетые в разноцветные шелка и блестящие ожерелья, и начали танец, медленный, грациозно изгибаясь тугими телами.
Хотя назвать их одетыми было сложно — шелк совершенно не скрывал прелести и был настолько прозрачным, что он видел даже мельчайшие складочки и родинки. Мелодия вскоре начала убыстряться, забил в такт барабан, и раздалось знакомое жужжание пчелы.
Петр вначале опешил — неужели пчела проникла в шатер, и вспомнил — в повести о Ходже Насреддине Соловьева писалось о танце «Укус пчелы», восточный стриптиз, право слово. Сейчас он все увидит собственными глазами, выбор большой — три танцовщицы! Сдобные, прелестные, видно, верный Денисов по-казачьи рассудил здраво и обстоятельно — кашу маслом не испортишь.
Мелодия все убыстрялась, «пчела» носилась словно обезумевшая, а девушки метались и изгибались, стремясь отклониться от ее укуса. Шелка слетали с них разноцветными лентами, открывая притягательные изголодавшемуся взору прелести. И внутри закипело — он, возбудившись до чрезвычайности, стал ерзать по кровати.
Девичьи тела, покрытые капельками пота, притягивали внимание своей доступностью, ему захотелось вкусить солоноватость их кожи, сжать в тисках своих объятий. Нетерпение обуяло его со страшной силой, и он не стал сдерживаться — вскочил, кинулся на смуглянку, что танцевала в центре. В ладони попала грудь, два тугих резиновых мячика, которые он стиснул с невиданной силой.
Танцовщица застонала, то ли от боли, то ли от страсти, Петр просто не придал этому значения. Какие ласки и поцелуи — в нем проснулся похотливый зверь. Не обращая внимания на двух извивающихся девушек, он швырнул смуглянку животом на кровать и снова сжал в ладонях округлости, на этот раз другие. Девчонка страстно застонала и приподняла попку, и он захотел туда ворваться, проткнуть насквозь, утолить пожар. Пальцы сдавили бедра еще сильнее, он рывком рванул ее на себя.
Похотливый стон затронул мозг, а память тут же показала искаженное любовной страстью лицо Като в ту, первую, их ночь, вернее, вечер. Прокушенную губу, раскинувшиеся на подушке черные волосы. И будто на разгоряченное тело разом выплеснули два ушата ледяной воды, которые напрочь смыли похотливый порыв, а восставшая плоть разом обмякла.
Петр стоял, хрипя от ярости. Девчушки со страхом, даже с ужасом смотрели на него. А он не мог…
— Денисов!!!
— Я здесь, государь! — за полотнищем раздался голос казака: а где ему быть прикажете — он же не порнушку слушать остался, а его охранять, работа у станичника такая.
— Девки откуда?
— Из гаремов пашей набрали. Все здоровы. Медикус их проверил!
— Отдай казакам, но только женами. Они того стоят. И не обижать! А теперь уходите все, мне одному побыть нужно!
Забыв про шелка, нагие девчонки улетучились из шатра, изгнанные свирепым рыком императора, а Петр подошел к столику и одним ударом смел с него все.
— Като! Что же ты со мной творишь?!
Берлин
— Русские говорят, что худой мир стоит доброй драки… — Король задумчиво разглядывал через окно ровные дорожки парка, который недаром считался самым красивым по всем германским землям. — А Фике мне пишет, стоит ли худой драки добрый мир между соседями…
Фридрих, которого позже назовут Великим, отошел от окна и уселся в кресло. День заканчивался, нужно было принимать ответные решения, огласить которые завтра русскому послу, потом написать письма императорской чете да озадачить вице-канцлера на предмет заключения всестороннего соглашения и особенно предлагаемых Петером секретных статей.
Он щедр, неслыханно щедр, этот русский император, но хорошо быть таким добрым, отдавая чужое добро. Искушение слишком велико. Россия предлагает Пруссии стать гегемоном во всей германской земле и, в случае необходимости, силой разрешить прусско-австрийские разногласия в Саксонии и Силезии, и за Эльбой, и на Рейне, везде, где только слышится германская речь.
Все было бы превосходно, только из этих земель исключались Восточная Пруссия, Курляндское герцогство и земли Шлезвиг-Гольштейна, что отойдут России, ну и собственно австрийских владений. Следует подумать и над тем, что Священная Римская империя германской нации должна сиять под дланью прусских королей, а не венских цесарей.
И аргументы соответствующие можно приложить — Россия даст взрывающегося «гремучего камня», что найден в Сибири, для снаряжения огромного количества патронов, поможет с выпуском барабанных винтовок и предоставит вооруженную силу сразу по окончании войны с Турцией.
Плюс в качестве дополнительного бонуса Пруссии отойдет вся католическая Польша, но без православных земель и Курляндии. Кроме того, между ним и русским кайзером будет заключен вечный союз, подкрепленный взаимной военной помощью, которая будет оговорена в специальных секретных статьях и огласке не должна подлежать, так же как и территориальное «деление».
Заманчивое предложение, неслыханно щедрое. Если оно честное и будет осуществлено, то объединение германских земель под его властью стоит Восточной Пруссии, и не только. Он даже отнимет у датчан Шлезвиг и отдаст брату Петеру, а если потребуется, то еще с чем-нибудь расстанется без малейшего сожаления.
Что еще хочет от него Петер — переселить в Россию несколько десятков тысяч немецких семей? Без проблем, пусть только платит за переезд. Деньги у русских немалые, недаром по всей Европе слухи идут о сказочных золотых россыпях в заснеженной Сибири.
— Это стоит Восточной Пруссии! — произнес король, но уже без привычного тягостного вздоха. Мысленно он впервые сегодня подумал о ней без сожаления. Русские тоже должны получить свой кусок за такое усиление Пруссии. Фике права — союз его королевства с Российской империей позволит им на века установить свою гегемонию не только в Европе, но и в мире. Нужно только все тщательно обдумать и предложить русскому царю некоторые уточнения и дополнения.
Вот потом и можно будет закрепить союз, для того и существуют разные способы, включая династические браки — русская чета на старости лет стала чрезвычайно плодовитой, Фике уже сорок лет, но рожает детей, как молодица.
Король усмехнулся, и тут ему на память пришел Генрих Бурбон, что несколько раз переходил из католичества в протестантство и в конце концов водрузил на себя французскую корону.
— А ведь король Генрих прав — Париж стоит мессы! А корона императора германской нации — Восточной Пруссии! Ее можно будет и вернуть… Со временем…
Мраморное море
Попутный ветер надувал паруса, и корабли ходко шли вперед, рассекая волны запретного для русских Мраморного моря. Расхаживая на шканцах, Грейг неожиданно вспомнил, что чуть ли не три четверти века тому назад лишь одинокий русский линейный корабль «Крепость» под командованием капитана Памбурга посетил здешние воды.
Тогда, по приказу царя Петра Алексеевича, на нем доставили в Константинополь русского посла, что провел с турками переговоры. Время было еще то — до начала войны со Швецией оставались считаные месяцы, и нужно было заключить мир с османами на юге, чтобы начать войну за Балтику.
Прибытие «Крепости» наделало много шума, как и строительство русскими большого флота на Дону, и закладка порта Таганрога на Азовском море. Демонстрация русского флага на Босфоре принесла успех — турки согласились оставить в руках Петра взятый на шпагу Азов и подписали мир.
Однако через 12 лет, после злосчастного Прутского похода, Петр Первый потерял все свои южные завоевания. Азов был отдан обратно, Таганрог срыт, а флот разломан или продан тем же туркам.
Через четверть века началась новая война — Миних взял Очаков и даже ворвался в Крым, но предательство австрияков, заключивших мир с османами за русской спиной, свело на нет все завоевания. Воевать один на один с одряхлевшей, но еще грозной Оттоманской Портой царица Анна Иоанновна не посмела, да и разорена была страна бироновщиной основательно.
Сейчас Грейг испытывал чувство невероятной гордости — в первый раз русские корабли прошли Дарданеллы, и если Господь дарует удачу, то завтра поутру все матросы и офицеры увидят легендарную святую Софию, посмотрят на Константинополь — христианский град, захваченный магометанами. И разнесут все в клочья, держа Андреевский флаг честно и грозно!
— Завтра, все будет завтра… — прошептал капитан-командор и, прижав к глазу подзорную трубу, стал оглядывать идущую за ним кильватерной колонной эскадру линкоров.
Семь кораблей и три фрегата шли быстро, не отставая, не разрывая длинную линию. Греческие каперы тянулись далеко сзади, справа и слева от эскадры, перегородив большое пространство тонкой цепочкой. Фрегаты и каперы уже начали боевые действия — словно сеть была накинута на множество сновавших по морю турецких шебек, фелюк и прочих суденышек.
Никто из османов почти не оказывал сопротивления — торговцы, что с них возьмешь! Вернее, взять можно многое, вот только возиться было некогда. «Турок» не жгли — подходили вплотную и брали на абордаж. Затем греки быстро выгребали все самое ценное, походя резали экипажи и быстро проламывали днища.
Лишь с двумя встречными военными шебеками пришлось чуток повозиться. Первую, опрометчиво подошедшую к флагману, отправили на дно одним залпом. Вторую — там турки заподозрили неладное и попытались удрать — догнали фрегаты и, взяв с бортов, расстреляли.
Потому Самуил Карлович и не находил себе места, расхаживая по шканцам и глядя на багровый закат солнца. Если турки всполошились, то у столицы их будет ждать «горячая встреча» — в порту Скутари, напротив Константинополя, как ему сообщили, турки имели три линейных корабля, по 60–70 пушек да с десяток многопушечных фрегатов и шебек.
А это означает бой с неизбежными потерями! Да и через Босфор пройти будет невероятно трудно — в узостях пролива турецкие береговые пушки могут причинить серьезный вред и уполовинить русскую эскадру. Этого Грейгу не хотелось категорически — он обязан довести флот до Очакова, где его будет ждать император.
Одна надежда, что турки не обратили внимания на стрельбу или новости о прорыве эскадры не достигли еще Константинополя. Тогда можно попробовать захватить османов врасплох, и такую возможность Грейг упускать был не намерен. А потому капитан-командор решил идти и ночью, благо луна хоть и пошла на ущерб, но светила ярко, да и лоцманам море было знакомо как свои пять пальцев.
— Лишь бы турки не всполошились раньше срока… — прошептал Грейг сквозь зубы и тихо стал читать молитву, чуть ли не впервые так искренне обращаясь к Всевышнему за помощью.
Юконский острог
На вершине соседней скалы, что возвышалась в сотне шагов, Алехан увидел трех индейцев, которые накладывали на тетивы новые смертоносные стрелы. Счет шел не на секунды, а на мгновения.
Он вскинул ружье, тлинкиты начали поднимать луки. Палец плавно потянул спусковой крючок, и фузея тут же оглушительно бабахнула, толкнув прикладом плечо. Клубок белого дыма на секунду скрыл от Алехана колошей, и он тут же сделал шаг в сторону.
Ногу обожгло чуть выше колена, но Орлов не обратил на это никакого внимания — все чувства, все мысли улетучились, когда он поймал в рамку прицела индейца, что уже отпустил тетиву. Он успел выстрелить и тут же откачнулся в сторону — внимание обострилось до того, что он ясно осознавал, куда направлена выпущенная стрела.
И успел — та ударила в барабан, но, чиркнув с лязганьем по металлу, отлетела куда-то в сторону. На скале он увидел только двух индейцев, третьего рядом с ними не было, да и один из колошей выронил лук и, качнувшись, полетел вниз головой.
Краешком сознания Алехан отметил, что его пули не промазали мимо цели, и, неважно, убил он их или зацепил. В любом случае враги нашли здесь свою смерть: падение с двух десятков саженей, и не в воду озера, а на крупные валуны у подножия, чревато только одним — кровавыми брызгами во все стороны. Но любопытства он не ощутил — и так ясно, что колоши не орлы, с которыми туземцы себя отождествляют, и летать не умеют. Могут, только недолго, и крыльями не машут.
— Не успеешь, братец! Зато яко птица в воздусях будешь!
Мозг отстраненно шутил, зато глаза уже поймали третьего тлинкита в прицел. Палец отпустил крючок за мгновение до того, когда индеец, ощерившись, рывком потянул тетиву.
Не дотянул — стрела пошла вкось, а стрелок согнулся, покачавшись, на его груди расплывалось кровавое пятно, и рухнул вниз, вслед за своими незадачливыми соплеменниками.
Орлов облегченно вздохнул — жив остался!
— Ну, тлинкиты! Как они без шума на отвесную скалу вскарабкались?! Ведь невозможно такое представить, а они сумели. Эх, Кузьма, Кузьма, понадеялся зря на меня, а я сам все прошляпил… Тебя убили, а в меня…
Орлов посмотрел на ногу — чуть выше колена торчала стрела, но вот обжигающей боли он почему-то не чувствовал. И только он об этом подумал, как в голове с ослепительной вспышкой взорвалось солнце. Алехан на несколько секунд полностью потерял ориентацию, а когда в глазах стала исчезать муть, вместо нее появилась оскаленная рожа индейца, и в уши ударил дикий вопль, исторгнутый аборигеном.
— А, сучьи дети! — взвыл Орлов, с матами кинувшись на врага. До него дошло, что колоши, пока лучники стреляли, а он не видел, что творится за спиной, вскарабкались по крутой насыпи. И вот этот пес ловко метнул в него каменюку и попал в лоб — хорошо, что не убил.
Индеец не успел встать, только закинул ногу на камень, как тут же получил прикладом по голове. В любой другой ситуации тлинкит бы увернулся, но не сейчас, когда он еще поднимался, а потому полетел вниз по склону, переворачиваясь всем телом на острых камнях.
На осыпи ползли еще двое отчаянных ловкачей, а внизу бесновались с десяток индейцев. В Орлова тут же снова стали стрелять из луков, но гвардеец упал плашмя, скрывшись за привычной защитой. Теперь нападения со спины он не ожидал, а потому все его три пули нашли своих жертв. Он взял винтовку казака — боль раздирала ногу — и, тщательно целясь, перестрелял полдесятка индейцев.
Остальные сразу сообразили, что их ждет, и порскнули в стороны, ища спасение за скалами. Но Алехану уже было не до стрельбы — перед глазами все поплыло, боль неожиданно пропала, и он почувствовал, как его разум начинает проваливаться куда-то в темноту. Последняя мысль лишь на секунду задержала это безостановочное падение, а губы успели прошептать:
— Все! Теперь они сюда залезут! И меня убьют…
