Книга: Самодержавный попаданец. Петр Освободитель
Назад: ДЕНЬ ПЕРВЫЙ 27 июня 1770 года
Дальше: ДЕНЬ ТРЕТИЙ 29 июня 1770 года

ДЕНЬ ВТОРОЙ
28 июня 1770 года

Гречиничи
Яркий, ослепительный свет ударил по глазам. Зажмурившись, Петр услышал непонятный нарастающий гул. Через мгновение он узнал голоса церковных колоколов. Сквозь переливы маленьких особенно выделялся большой набатный колокол. Его оглушающий звон отзывался в голове, заставляя вибрировать каждую клеточку тела. Колокола пели, растворяя его в себе, унося за собой. Закрыв глаза, он ощутил, что теплый душистый весенний ветерок, подхватив, влечет его вслед за этим колокольным маревом.
Над ним проплывало прозрачное голубоватое весеннее небо, подернутое чуть игривыми облачками, на мгновение скрывавшими начинающее набирать жизненную силу солнышко и уносившимися вдаль за горизонт.
Так же как и эти облачка, он легко парил над землей, всей душой вбирая в себя ее дыхание, прислушиваясь к шепоту дрожащих веточек берез с влажными, чуть распустившимися нежными листочками, узнавая себя в журчании прыгающих по камешкам ручейков, взмывая ввысь вслед за птичьими трелями, пропитываясь теплым паром не успевшей остыть пашни…
Родная земля, как нежная и любящая мать, ласкала его, даря ему свое тепло и силу. На мгновение Петр ощутил себя частью чего-то необъятного. Ощущение причастности к чему-то необъяснимо могучему и волнующему захлестнуло его. Острая потребность защитить и уберечь это нечто, сильное и безжалостное, как порыв ветра, с корнем выворачивающий вековые деревья, и в то же время хрупкое и ранимое, как ночная бабочка, как распускающийся бутон, затмила все его мысли и чувства.
Ему стало легко и спокойно от того, что он нашел наконец тот смысл, ту цель, которые он так долго, даже не осознавая для себя самого, искал. Словно кто-то невидимый стряхнул с его души всю накипь, переворошил всю начинку, укрепил стержень. Тот незримый стержень, на который нанизываются нравственные и моральные ценности души, поступки, мысли и устремления. И от того, насколько он крепок, а зачастую есть ли он вообще, зависит многое: и то, как человек проживет свою жизнь, и то, что он оставит после себя.
Внезапно колокола стихли. И тут Петр опомнился — он же видел уже этот огромный храм, прекрасный и белоснежный, на мгновение скрывший солнце, клонящееся к закату. Выглянув вновь, оно нестерпимо заискрило, заблистало на золоте куполов, поглотив в раскаленном золоте небо и землю.
— Так я уже видел все это, — пробормотал Петр. — Прошлый раз, во сне. И потом, когда «дедушка» во второй раз явился со своим Алексашкой. Они… Твою мать! Да вон они, только подумать стоило!
В сгущавшихся сумерках Петр увидел два силуэта, вышедших из темноты. Старые знакомые, только император без трости, а Меншиков идет не рядом, а чуточку отстав.
— Здравствуй, внук! Почто от меня прячешься? — У Петра Алексеевича хищно ощерились кошачьи усики, но голос был на удивление мягок. Но с обидой затаенной, видимой.
— Это он, уверяю тебя, мин херц, трости твоей опасается, — засмеялся Меншиков и подмигнул. «Счастья баловень безродный» был расфуфырен, как в прошлый раз, — в пышном завитом парике, в дорогой одежде, переливавшейся золотым шитьем и драгоценными камнями.
— Да ничего я не опасаюсь, — резанул Петр, и раздражение захлестнуло его. Надо же, стоило на секунду задремать, и вот они, не к ночи будь упомянуты. Сладкая парочка…
— Еще раз такое скажешь, в рыло от меня получишь, — Петр угрожающе прошипел Меншикову. Тот, к его удивлению, хотя был намного шире и выше на голову, отступил за своего благодетеля и повелителя.
— Моя кровь, Алексашка, — удовлетворенно буркнул Петр Алексеевич и подошел вплотную, рукой прикоснуться можно. Но Петр не стал этого делать — мало ли что, в опаске нужно быть.
— Я с турками мир позорный заключил, смотри и ты не обмишулься. Вояки они добрые. Но ты другой, не я… Есть в тебе что-то…
Гигант с неожиданной силой схватил Петра за плечи и прижал к своей груди. Так прижал, что дыхание сперло, а лбом он ударился в шитую серебряную звезду. От внезапного жара раскалившегося знака Петра передернуло, он попытался отшатнуться. Но куда там — император держал его за плечи стальной хваткой.
— Уййй! — он смог только прошипеть. Жар начал обжигать лицо нестерпимым пламенем — стало по-настоящему больно.
— Державу свою тебе вручаю, теперь могу спокойно спать…
Боль заполнила разум, он осознавал с трудом. Последние слова императора доносились уже сквозь туман, плотно окутавший Петра…
— Уййй!!! — Осознав себя уже наяву, Петр почувствовал, как болит лицо. Вскочил, разлепил глаза и через секунду хрипло рассмеялся. Матерясь вполголоса, он схватил с походной кровати край одеяла и стал вытирать им лицо. Ткань окрасилась, но не кровью, а горячим жиром мясного рагу.
— Надо же — сел за столик позавтракать и вырубился! А дедуля момент четко уловил и явился. По душам поговорили…
Петр усмехнулся, отбросил испачканное одеяло и взял салфетку, еще раз протерев лицо чуть влажной тканью. Радостно засмеялся, но тихо, не в голос, убедившись, что лицо почти не пострадало — хорошо, что не с пылу-жару казачки миску принесли, чуть остудили, а то картина получилась бы — у императора рожа красная и волдырями покрыта. Какие пересуды пошли бы сегодня по армии? И это перед генеральной баталией?!
— Нам такого и даром не надо! — пробормотал Петр и ухватил пальцами ложку. Он почувствовал острый голод, в желудке заурчало — десять часов в седле любого здоровяка умотают.
Войска делали только ночные марши — изнуряющая жара выкашивала солдат похлеще татарских сабель или турецких пуль. В мае шли еще холодные дожди — промокшие и замерзшие солдаты ротами валились в горячку. Вот тебе и война — боевые потери на порядок меньше санитарных. За Прут не переходили, даже отряды не посылали, хотя турок там не было. Зато напасть имелась намного более страшная — по Валахии ходила чума…

 

Чесма
— Да что ж такое?! Ну, сукины дети, вы у нас еще получите по сопатке за «купание» и мой «Санкт-Петербург»! — Капитан-командор Грейг сдавил руками подзорную трубу и грязно выругался.
Луна уже пошла на убыль, но ее света было достаточно, чтобы видеть, как русские линейные корабли «московской» эскадры ведут убийственный огонь по туркам. В темном летнем небе проносились пульсирующие красные пятнышки — вице-адмирал Спиридов приказал обстреливать скопище турецких кораблей «греческим огнем». Османов набилось в Чесменской бухте, как сельдей в бочке, что умело солят рижские торговцы.
Вот только мазали пока канониры — линкоры стояли от входа в бухту на почтительном расстоянии — командующий эскадрой не хотел рисковать, высока была вероятность напороться на мель или на брандер, если турки рискнут бросить в бой набитые порохом быстроходные галеры.
Русские корабли стреляли только нижним деком, где стояли длинноствольные и самые тяжелые 36-фунтовые пушки — эффективный выстрел в две версты, хотя могла бить и на три. Но попасть с такого расстояния даже лучшему канониру, несмотря на новые прицельные устройства, было крайне затруднительно.
Потому горело, и довольно весело, лишь несколько турецких кораблей. Но этого мало для посылки в самоубийственную атаку русских брандеров, что прижимались к кораблям его «петербуржской» эскадры из «Великого Новгорода» и «Пскова», усиленной бомбардирским кораблем «Гром».
— В-у-х!!!
Грейг чуть поморщился — трехпудовые мортиры «Грома» с чудовищным рявканьем изрыгнули смертоносные «гостинцы». В морском бою они бесполезны — попасть по движущейся цели не сможет даже самый опытный и удачливый канонир.
Но нет лучше оружия для пальбы по береговым укреплениям или скопищу судов, стоящих на якоре. Тут вероятность попадания резко возрастает — один из десяти выстрелов может попасть в цель. Деревянная палуба худая защита — тяжелая бомба пробивает ее запросто, и мощный взрыв происходит уже внутри корабля…
— Ш-в-а-х!!!
Столб яркого пламени взметнулся в небо огромным алым «грибом». Так взрывается только крюйт-камера — Грейг это видел вчера и не один раз. Мортира «Грома» все же нашла свою цель, и тут же палуба флагманского «Великого Новгорода» подпрыгнула у капитан-командора под ногами — линкор дал залп всем бортом.
— Пора. — Грейг повернулся к сигнальщику, что не спускал с него глаз, ожидая команды. Самуил Карлович после боя и «купания» стал замечать, что матросы смотрят на него восторженными глазами и готовы выполнить любой его приказ.
А это очень хорошо! Нет ничего лучшего для капитана, чем полная уверенность в нем команды. Тогда можно сотворить с ними и невозможное!
— Давайте ракеты! Брандерам атаковать!
Не прошло десятка секунд, как в небо взмыли две желтые «шутихи», а спустя несколько минут из-за кормы стали тихо выползать брандеры, проходя настолько близко, что командор разглядел в сумерках ожесточившиеся лица их командиров.
С третьего брандера Грейгу кивнул лейтенант Ильин, как бы прощаясь. Капитан-командор наклонился, махнул рукой в ответ и прокричал:
— Ни под каким видом не зажигайте, пока не сцепитесь с неприятелем!

 

Петербург
— Ваше величество, гонец от императора. — Молодой, рослый и красивый офицер в форме лейб-гренадерского батальона распахнул двери кабинета.
Екатерина Алексеевна непроизвольно встала с мягкого стула, положив перо на столик — императрица с утра писала письмо мужу, и надо же — мысли ее сейчас получили наглядное материальное воплощение.
Чеканя шаг, в распахнутые двери вошел запыленный посланник с серым уставшим лицом, на котором задорно горели пронзительно-голубые глаза. Като незаметно вздохнула — десять лет назад она бы не устояла перед такими очами, но сейчас сие абсолютно невозможно.
Екатерина Алексеевна вопросительно посмотрела на офицера, сохраняя самое строгое выражение.
— Государыня! Пакет от императора. — Офицер протянул женщине серебряный футляр с письмом.
— Что повелел его величество и мой супруг? — нетерпеливо спросила она с неистребимым немецким акцентом.
— Виктория, ваше величество! Под Ларгой разгромлено турецкое воинство Абды-паши, десять тысяч османов и татар перебито, сорок тысяч разбежалось. Захвачено две дюжины пушек и три тысячи пленных!
— Слава Господу!
Екатерина перекрестилась на иконы — во всем она старалась подражать своему мужу. Тот всегда подчеркивал свою истовость в вере, особенно после того, как совершил секуляризацию церковных земель.
— Великую победу одержал наш император! Вся столица ее в нетерпении ожидала, — добавила она и снова внимательно посмотрела на гонца, как бы спрашивая, что еще тот сможет сообщить.
— Турецкий визирь собирает у Измаила воинство великое. Его императорское величество мне перед дорогой особо сказал, что сам желает перейти в наступление и разбить османов.
— Хорошо, благодарю вас за счастливое известие. — Като сделала шаг к столу и открыла шкатулку. Посмотрела на сверкающее нутро, оценивая подарок, — для таких нужд императрица, с согласия мужа, имела под рукой немалые ценности.
После короткого раздумья женщина достала золотую коробочку — наградную императорскую папиросницу с большим двуглавым орлом, выполненную придворными ювелирами с большим изяществом.
— Возьмите, капитан. Я рада, что такие доблестные офицеры, как вы, верно служат на благо России!
— Благодарю вас, ваше императорское величество! — Офицер коснулся пола одним коленом и принял из ее рук подарок. Чуть помешкав, несколько растерянно произнес: — Но я поручик, государыня!
И тут же отвел глаза от некоторой неловкости — император крепко вбивал в подчиненных субординацию и дисциплину, и потому он не мог не указать Екатерине Алексеевне на ее промашку.
— А вы откройте! — с хитрой улыбкой промолвила Екатерина.
Офицер немедленно исполнил просьбу и растерянно посмотрел на раскрывшееся нутро — вместо папирос там блестели две маленькие золотистые звездочки. Еще не веря в происходящее, он поднял глаза на императрицу.
— Это мой муж подготовил для таких случаев, — тихо засмеялась Като и вздохнула — как бы она сама хотела искупаться в этих восторженных голубых глазах, что обжигали ее сердце. Мечты, мечты — вы неисполнимы, но без вас трудно жить…
— Я с радостью умру за ваши императорские величества!
На глазах новоиспеченного капитана выступили слезы, и он припал губами к протянутой ладони — осторожно и почтительно, так целуют мать, но никак не женщину.
— Идите, капитан. Я довольна вами!
Офицер встал, почтительно поклонился и вышел из кабинета. Като еще раз вздохнула — в ней сейчас видели не женщину, а жену боготворимого императора. И даже в мыслях этот молоденький капитан не позволил себе на миг представить… Слова про «величества» сказали яснее ясного!
Екатерина Алексеевна открыла футляр, пробежала глазами по письму и прикоснулась губами к подписи.
— Я все сделаю так, как вы повелели, ваше императорское величество, — тихо промолвила императрица и, взяв серебряный колокольчик, позвонила…
Петербург восторженно судачил и пьяно гулял. Гром пушек Петропавловской крепости продолжал радостно возвещать об еще одной долгожданной победе над турками.
Сама императрица, все сенаторы и генералы, церковный клир во главе с митрополитом в ярко блещущих золотом ризах, стройные и грозные шпалеры запасных гвардейских батальонов, разодетое дворянство и скромное чиновничество, расфуфыренное купечество и несметные толпы горожан колыхались перед Казанским собором, ликуя и радуясь.
А над городом все звенел и звенел колокольный звон. И слухи молнией облетели и заполонили столицу.
— Наконец-то благоверный государь наш Петр Федорович показал магометанам кузькину мать! А, Кузьма?! Поделом им, не будут православных мучениям предавать и церкви разрушать!
— А еще, любезный, войска нашего любимого императора, дай Бог ему всяческого здоровья и побед, богатейшие трофеи взяли. Золота и серебра да украшений всяческих полные возы набили. Ежели так и дальше пойдет, то вся Оттоманская Порта без богатств своих немереных останется!
— Айда в кабаки, православные! Сегодня по царской воле чарки с водкой за полцены наливают. А одну и так дают! Гуляй, душа!
— Ой, Матрена, радость-то какая! Супостатов побили и водкой потчуют всех задешево. Только чтоб лишних чарок задарма не брали и на бровях не выползали. А то казаки лютуют, плетьми своими свищут, задницы нерадивые разукрашивают. Страсти-то какие!
— Царь русская душа, все ножки его обцеловал бы! Ох-ты! Царица-матушка иной раз, немка, погулять душе не дает!
Секретарь датского посольства Шумахер, нахмурив лоб, записал в свой дневник: «Новая русская победа дает ясное понимание, что новоявленный князь Молдавии не выпустит завоевания из своих рук. Это известие наполнило печалью мое сердце — теперь не то что Голштиния, но и Шлезвиг могут быть навсегда потеряны для моего короля».

 

Юконский острог
— Ты знаешь, Гриша, мне нынче сон престранный явился!
Алехан наклонился к брату, дыша перегаром. Тот «выхлопа» не замечал, сам такой был. Славно погуляли гвардейцы с мужиками — сословные рамки в этой «тмутаракани» сильно сгладились, — а потому бочонок царской водки был опустошен чуть ли не до дна.
Больше штофа очищенной водки на душу русскую пришлось — и поорали, и силушкой мерились, и под балалайку в пляс пускались. И песни дружно пели — тягучие, как полярная ночь. И милые российские просторы, запах сена и трели соловья на секунду, как всем показалось, появились и здесь. Хорошо погуляли, славно…
А сегодня был отходняк — с бочонка вылили остатки водки, как раз хватило всем для опохмелки. И все, ни-ни-Орловы погулять умели и любили, но дело и дисциплину блюли аки церберы, у них не забалуешься.
Потому прибывшие, помывшись вчера с дороги в баньке, отдыхали да входили в курс местной жизни, вяло пощипывая индианок, различая замужних и не заигрывая с ними. Местные девки и вдовы улыбались, отнюдь не повизгивая, как русские поселянки, — отношение к прибывшим было у них самое благосклонное.
Жители острога такими пустяками не занимались — у каждого своя скво имелась. Можно и больше завести, баб и девок хватало, но только батюшка блуд пресекал резко и, хуже того, венчаться заставлял. С бывшим епископом, сосланным вместе с гвардейцами сюда, последние не пререкались, хотя под венец шли неохотно.
Но воленс-ноленс — петербуржский снобизм давно выветрился из голов, спесь слетела пожухшим осенним листом. Так что приходилось вскоре ожидать законных деток — Орловы сами настаивали на заключении смешанных браков, дабы еще крепче привязать присягнувших алеутов.
Сейчас острожники занимались важнейшим делом — они отъедались настряпанными пирогами, что пекли туземки всю ночь под надзором единственной русской казачки, прибывшей сюда из далекого Якутска.
На пять получилась сдоба — тут тебе и расстегаи с начинкой из лосося, свежего и соленого, пироги с сохатиной, маленькие пирожки с дичиной, картошкой, прожаренной в луке печенью и морковью, с подрумяненной хрустящей корочкой в шкворчащем на сковороде жире. Исходивший от блюда запах был таков, что заставлял поглощать их в неимоверных количествах. Требовали еще и добавки — про вкус овощей поселяне давно забыли…
— Так что за сон, Алеша? — Григорий лениво поковырялся пальцем в блюде с тремя пирожками и выбрал наудачу один. Откусил половину и чуть не заурчал довольным котом — начинка была с обжаренным луком.
— Будто я вместе с казненным князем Барятинским, Пассеком и другими гвардейцами сидим с Петром Федоровичем в комнате. Закусываем, выпиваем — стол накрыт обильно. Лето, окно открыто — благодать. Я в окошко-то и выглянул — вроде Ропшинский дворец то был, брате…
Григорий непроизвольно вздрогнул — Ропшу называла княгиня Дашкова ему раньше. И чуял он тогда, что неспроста такая многозначительная оговорка с ее стороны. Ох, неспроста!
Алехан осекся, вытер рукавом вспотевший лоб, замялся в нерешительности. Григорий с удивлением посмотрел на брата — тот сам не походил на себя, ведь никогда еще не мямлил.
— Не Петр Федорович это был…
— А кто? — воззрился старший брат в изумлении.
— А тот, голштинец, крикливый и вертлявый. Глазенки так и бегают, ручки трясутся. Дух покойного деда, великого императора, не впитавший, так я мыслю…
Алехан непроизвольно оглянулся — мало ли кто к разговору прислушивается. Но нет, все были сильно заняты жевательным процессом. Да и гул от разговоров стоял такой, что их беседу и расслышать вряд ли кто мог. Но на всякий случай Алексей Орлов приглушил голос чуть ли не до шепота.
— Тут он сцепился с Пассеком, потом с Барятинским. А покойный князь ему и говорит: «Ты что сказал, петух голштинский?» А я рядышком сижу, а пальцы так и гнутся — хочу за шейку голштинца взять да набок свернуть. И желание таково, что удержу от него нет!
— И что? — Григорий наклонился за столом, чуть ли не коснувшись носом раскрасневшегося лица брата.
— Князь и кинулся с вилкой в руке, а сзади Пассек навалился. Ну, тут и я решил в этом деле поучаствовать, схватил его за шею!
Алехан затряс могучей ладонью, лицо исказила гримаса, где отвращения было больше, чем наслаждения.
— И что? Придушил? — Григорий усмехнулся.
— Като не дала. Откуда она появилась, я так и не понял. Закричала. Тут мы и остановились. А потом дед его появился, высокий, с кошачьими усиками, а с ним Меншиков, бугай тоже изрядный. Князь как их увидал — завизжал так, что уши чуть не оглохли насмерть. Император Петр Алексеевич его сграбастал и в окно вышвырнул — а там темнота полная, день разом окончился, навалилась глухая ночь.
— Ни хрена себе?! — только и сказал Григорий, забыв про недоеденный им пирожок.
— Князь разом и сгинул, только вой долго доносился, будто его на сковороду раскаленную посадили.
— А ты, брат?
— А что я? Отвозили нас пинками, все ребра пересчитали. А потом Петр Алексеевич пальцем пригрозил, смотрите, мол, у меня, не балуйте больше. А Меншиков и добавил — служите верно царю Петру Федоровичу, а то второй раз мы вам все напрочь поотрываем и к князю отправим. Я чуть не помер от страха, хорошо, что сон это был…
— А дальше?
— А все, братец, на том сон закончился, а я полотенце извел, холодный пот вытираючи. До сих пор трясет. И почему именно в Ропше дело-то было? Никак не пойму…
— Катька Дашкова мыслила после ареста увезти Петра Федоровича туда с гвардейцами, среди которых написала тебя, князя, Пассека, Бредихина и других. По оговорке ее понял, что там вы должны были убить его в пьяной драке. Прямо так она не сказала, но мысль такая, ее потаенное желание вроде прозвучало яснее ясного.
— Угу, — только и отозвался Алехан, взял пирог размером с половину полешка и одним махом откусил чуть ли не треть, кое-как запихав в рот.
— Судьба против нас была, брат, — глухо сказал Григорий. — Но одно мы сделали — наш император другим стал, теперь пользу принесет державе Российской немалую. А мы здесь — целы и здоровы, свободны. О нас не забывают, да и мы сами не в праздности пребываем. Так, брате, все, что ни делается, — к лучшему. Уберег Господь нас от греха тяжкого!

 

Гречиничи
— Ваше императорское величество! К вам генерал-поручик Суворов!
В освещенный одинокой свечой походный шатер чуть ли не вприпрыжку зашел маленький вихрастый генерал с дрожащим хохолком на голове. Хотя маленький не то слово — для него, прежнего, да, а вот для Петра Федоровича нет — тот был вровень ростом.
— Что турки, Александр Васильевич? — Этот вопрос настолько тревожил Петра, что тот не ложился еще спать, хотя сон буквально одолевал его, заставлял слипаться глаза.
— Стоят на месте магометане, батюшка. Даже разъезды сюда не посылают, хотя до них токмо семь верст всего.
— Ты бы на их месте давно пал бы на нас, как снег на голову?!
— Так то я, государь, а то они. Не понимают нехристи, что мы сейчас на марше колоннами растянулись…
— Или боятся нас, после двух-то поражений?!
— В опаске стоят, батюшка, прав ты! Нам бы их самих с ходу атаковать, но марш утомительный, арьергард еще на подходе.
— Учить войска надо к маршам долгим, тогда такое им по плечу будет, — Петр улыбнулся. Он хорошо знал, что козырной картой Суворова были именно такие стремительные нападения, когда войска за сутки совершали переход на полсотни верст, а то и более, и внезапно обрушивались на совершенно не готового к сражению противника, наивно полагавшего, что русские где-то очень далеко от него. Хотя был один момент, про который редко писали историки. Потери в людях на таких маршах в войсках Суворова намного больше несли, чем потом, в ходе самого ожесточенного сражения.
— Ложился бы ты почивать, батюшка, ведь устал ты, — почитание в голосе Суворова искреннее, генерал перед ним никогда не лукавил.
— Погодить надобно чуток, потом и прилягу. — Петр непроизвольно зевнул, ему мучительно хотелось заснуть, тем более опасаться было нечего — встреча с «дедушкой» уже состоялась и вдругорядь вряд ли будет.
— Да нечего годить, государь! Я за всем присмотрю, войска устрою! — генерал прямо настаивал под видом просьбы, и Петр сломался. И вправду — зачем бодрствовать, если сам Суворов командование принимает. А там и Румянцев подойдет. Поспать не просто надо, а хорошо выспаться, ибо завтра ночью баталия состоится, та, которая в историю вошла, вернее, войдет под именем Кагульской!
— Хорошо, Александр Васильевич. Ну, вы уж смотрите! — Петр вздохнул, кивком отправил генерала, а сам тут же завалился на койку, с наслаждением вытянул ноги, и не прошло и пяти минут, как он крепко спал…
— От самой Тулы обозом шли, ваше превосходительство. — Гвардии капитан Павел Берген усталыми, с красными прожилками глазами посмотрел на Суворова. — Секретным обозом!
— Хорошо, голубчик, — неожиданно покладисто ответил Суворов и тихо добавил: — Спит государь-батюшка, устал зело. Если послание у тебя, то от кого? Срочно ли, а то будить зряшно не надо.
— От мастера Кулибина из Тулы новые ружья доставили.
— Как раз к сражению! Будет тебе награда, капитан!
Суворов привстал с раскладного стульчика и покосился на полог, за которым спал император. Сон хороший у его величества, с пушки не разбудишь. И спросил тихо:
— Много ли привезли?
— Две дюжины переделанных мастером нарезных фузей, что с заводов поступают.
— Всего-то? — В голосе Суворова промелькнуло разочарование. Но тут же он тихо спросил: — Хороши хоть?
— А мы сейчас и узнаем!
Генерал с капитаном стремительно обернулись на знакомый, властный, но доброжелательный голос — внутренний полог шатра был отдернут, на них смотрел с улыбкой император:
— Ты вовремя успел, мой верный голштинец. Как тогда, в Копорье, где мне хорошо послужил. Как жена твоя, Глафира Петровна, урожденная Пашкова? Здравы ли детки?
— Хорошо, государь! К дочкам этой зимой она двух сыновей подарила!
— Не знал, но рад — мне офицеров много потребно, воевать долго будем. Так что на зубки подарок от меня будет. А теперь покажи мне ружья, а то заждался их. Взглянуть хочется!
— Есть, ваше величество! — Берген не скрывал радости — император зело памятлив, снова выделил его ревностную службу. Царский подарок сыновьям на первый зуб дорогого стоит — все лифляндские бароны, его соседи, от зависти лопнут…
Не прошло минуты, как капитан внес в шатер сверток, развернул мешковину и с поклоном подал ружье императору. Суворов вгляделся — обычная нарезная фузея, что с дула заряжается. Только переделана немного — в конце ствола странная стальная конструкция прикреплена, а кремневый ударный замок снят.
— Что скажешь, Александр Васильевич?
Генерал любил военное дело до самозабвения, а уж оружие… Барабанная винтовка Кулибина его восхищала, и сейчас он внимательно осматривал новое творение мастера. Но заговорил осторожно — конструкция непонятного замка его насторожила.
— Переделана из обычной фузеи, видно, для заряжания с казенной части, под патроны в четыре линии. Так, государь?
— Умный ты, Александр Васильевич! Далеко пойдешь, быть тебе моим лучшим полководцем! — император улыбнулся, а Суворов, неожиданно для себя, зарделся от похвалы.
Петр Федорович взял пальцами скобу сзади замка и, потянув ее, поставил ровно. Затем ухватился за гнутый штырек с правой стороны и отвел его назад. В открытом проеме показался знакомый картонный патрон, под ним генерал разглядел еще несколько.
— Затвор скользящий, мосинского типа, — непонятно пробормотал император себе под нос и двинул рукой вперед. — Хорошо сделал Кулибин, лучше «берданки»!
С лязганьем гильза была дослана в патронник, а затем Петр Федорович резко отвел затвор назад. Гильзу выбросило на землю. Вскоре, повторив перезарядку, рядом с ней на земле лежали еще три картонных цилиндрика с латунными донцами.
— Магазин на четыре патрона, — с удовлетворением хмыкнул император и, отложив фузею, стиснул в крепких объятиях опешившего от такой неслыханной почести Бергена.
— Удружил ты мне, гвардии майор, крепко удружил!

 

Чесма
Вице-адмирал Спиридов молча смотрел на языки красного пламени, радостно пляшущие на турецких кораблях, — обстрел русской эскадры делал свое дело. Но это была далеко не победа, ведь даже на первый взгляд основная масса оттоманского флота была не только невредимой, но и отчаянно сопротивлялась.
Турки, укрывшиеся в глубине Чесменской бухты, напоминали старому моряку скопище крыс, загнанных в угол, а оттого вдвойне опасных. И будут большая кровь и потери, если они с утра попытаются вырваться из ловушки.
— Ракеты с флагмана Грейга! Брандеры пошли, ваше превосходительство! — Голос адъютанта привлек внимание адмирала, и он обернулся.
В темном небе ярко светились, уже падая вниз, два ярких желтых шара, освещая мачты и расплывчатые контуры «Великого Новгорода». Так уж вышло — государь повелел все строящиеся линейные корабли именовать впредь только названиями градов империи Российской и матросские команды комплектовать исключительно уроженцами этих городов да селянами близлежащих волостей. Оттого на его эскадре слышалось неистребимое московское «аканье», а у Грейга господствовало северное «оканье».
На присоединенных в последних войнах землях тоже набирались экипажи «городов». Там вообще в ходу была чужеземная речь — немецкая да латышская. Однако сражались «Кенигсберг» с «Ригой» изрядно, не хуже русских кораблей.
На подходе и помощь. Через пару недель к его эскадре другие «балтийцы» присоединятся — «Киль», «Ревель» и «Дерпт» да «Смоленск» с «Тулой». К августу построенные в Архангельске корабли подойдут — «Холмогоры» и «Вятка».
— Даже если Грейг прорвется, то все равно моя эскадра станет намного сильнее…
Адмирал осекся — не время предаваться мечтаниям, когда баталия не завершена. Только полное уничтожение турецкого флота позволит ему осуществить безумный, а так он всегда думал, но отчаянный план, предложенный императором Петром Федоровичем.
А пока адмирал приложил к глазу подзорную трубу и стал вглядываться в сбившиеся турецкие корабли, пытаясь рассмотреть на темной глади бухты спешащие к ним русские брандеры:
— Твою мать! Никак перехватили нашего!
Глухая ругань сквозь зубы обычно выдержанного командира «Москвы» капитана первого ранга Лупандина встревожила адмирала, и он стал осматривать море. Так и есть, за полмили до линии турецких кораблей вспыхнул костер, двигающийся по воде и все ярче разгоравшийся. А потом Григорий Андреевич увидел в отблесках две небольшие узкие галеры, что проворно отвалили от перехваченного и запаленного брандера.
— Капитан-лейтенант Дугдаль шел первым! — тихо напомнил адъютант, и Спиридов кивнул. Оставалось надеяться, что три других офицера будут более удачливы в своем дерзком предприятии.
Ждать пришлось долго, Спиридов мучительно вглядывался — ему мешали отсветы пламени на уже загоревшихся от русских бомб турецких кораблях. И тут почти одновременно зажглись на черной стене турецких мачт два ярких пятна, а через минуту в воздух взметнулись два ярких столба — то взорвались брандеры, набитые бочонками с порохом.
— Ура!!!
Единодушный выкрик обезумевшей от радости команды перекрыл рев канонады. И тут же рванул четвертый, последний брандер — небольшой столб пламени вырос чуть левее от места сдвоенной первой атаки.
— Ура!
— Виват!
На борту «Москвы» царило ликование — брандеры нашли свои цели, сцепились и взорвались. Теперь осталось…
— Ш-в-а-х!!!
Чудовищные взрывы закачали стоявший на якорях линкор. В течение минуты в небо взметнулись яркие языки пламени — то почти одновременно взорвались крюйт-камеры трех турецких кораблей. Горящие обломки разлетелись над бухтой и огненным дождем обрушились на сгрудившийся турецкий флот. Зарево пожаров моментально накрыло всю черную массу кораблей в бухте. А ветер весело раздувал пламя…
Добрые полчаса старый адмирал смотрел с кривой ухмылкой на огромный погребальный костер, в который превратился могучий и многочисленный турецкий флот, и тихо пробормотал себе под нос:
— Теперь можно и дерзать!

 

Берлин
— Ваше величество, срочное донесение от Манштейна! — Голос дежурного офицера вывел прусского короля из тревожных размышлений. Фридрих Прусский протянул руку к долгожданному свертку.
Старческими, но отнюдь не дрожащими пальцами он сломал печать, развернул бумагу и медленно прочитал текст. Криво улыбнулся, пробормотав еле слышно:
— Драка кривых со слепыми окончилась, теперь началось избиение! Как я ошибался тогда!
В голосе короля слышался нескрываемый сарказм. Вот уже год, как он с интересом взирал на войну своего ненавидимого им восточного соседа с турками. Поначалу схватка и развеселила его, и обнадежила. Осенние непонятные маневры армии Румянцева и еще более нелепые метания турок вызывали лишь улыбку, отчего он и назвал эту войну дракой между кривыми и слепыми. Смеялся…
Но каков итог? Русские овладели крепостью Хотин и стянули свои лучшие войска в Молдавию, выбив оттуда османов.
Потом еще одна оплеуха — Азов опять стал русским, Таганрог заново отстраивать начали, по Днепру укрепились. Татарские орды вышвырнуты за Кубань, а московиты подошли к отрогам Кавказа…
С сухим треском в пальцах короля сломалось перо — ему стало ясно, что все эти непонятные действия императора Петера имели четкую цель — обложить Крымское ханство со всех сторон и покончить с ним. Теперь вопрос только во времени.
Местный хан Каплан-Гирей увел большую часть своих диких татар в Валахию, на присоединение к главным силам турецкой армии. Русские этим и воспользовались, закрепившись по Днепру и обложив Очаков с Бендерами, отсекли путь татарам назад.
Вот он, план, во всей красе, а он жестоко ошибся, неправильно оценив их маневры, что выманили большую часть орды из Крыма. Теперь «любезный друг и брат» Петер хочет разбить армию визиря в Молдавии, полностью развязав себе руки с Крымом.
И вот донесение Манштейна, что при русской армии обретается, — под Ларгой десять тысяч турок истреблено, татары бежали. Не это удивительно, а то, что русские потеряли меньше сотни солдат. Турецкие укрепления были разрушены артиллерийским огнем, пошедших на прорыв османов встретили убийственным огнем из новых винтовок и полностью выкосили — те даже не добежали до врага…
Наличие этого грозного оружия и остановило год назад короля, когда он стал подумывать о возвращении присвоенной русскими Восточной Пруссии. У «любезного» Петера, как говорят сами русские, семь пятниц на неделе. Постоянно пишет, что не прочь возвратить Пруссии те земли, но делает совершенно противоположное — всех местных пруссаков к присяге себе подвел. Вот такие его слова и дела!
Нет, надо еще ждать! Если ввязаться в войну, когда в Польше очередная панская заматня идет, когда Австрия оружием у границ бряцать начинает, ведь тешинский вопрос с ней до сих пор не урегулирован, то можно крепко обжечь руки. Нет, пока нельзя!
Перевооружить армию нарезными мушкетами с русскими пулями — придумал же их Кулибин, такую вещь, в ствол легко закатывается, а при выстреле сама в нарезы входит от расширяющихся пороховыми газами стенок. На это время потребно — с год, не меньше.
Да и соседи сейчас не спят — сами такими ружьями свои армии перевооружать готовятся. Вот только затраты огромные, враз не осилить. Лет десять, никак не меньше, нужно для того, чтоб все солдаты такие мушкеты получили, а то и больше. Да и не нужна спешка, если воевать не придется, а мерами дипломатическими своих целей добиться.
А потому следует сделать все, чтоб русские подольше увязли в войне с Турцией. А еще лучше, чтоб и в польские дела «сердечный друг» Петер влез! Вот когда северные медведи обессилят, можно и вмешаться, пригрозив. Пусть откупаются Восточной Пруссией с Кенигсбергом, да еще Киль с Голштинией не худо бы вытребовать!
Но нет — свою Голштинию царь не отдаст. Он может с турками замириться ради нее и обрушит свою армию на Берлин, а ведь Западная Пруссия и Бранденбург с Померанией до сих пор от прошлой Семилетней войны не отошли. Да еще цезарцы, шлюхины дети, свои руки на его владениях погреть захотят, это как пить дать!
Король в раздражении отбросил перо — Цорндорф, Гросс-Егерсдорф и Куненсдорф показали тогда, что русские умеют драться, ведь в последнем сражении многотысячная армия пруссаков была не просто разбита, а разбежалась. Русские тогда вошли в Берлин.
— Нет уж! Я буду выжидать, время терпит. А завтра мне есть о чем поговорить с русским послом!

 

Юконский острог
Золотой прииск удивил Алехана — нет, золота имелось много, вот только добывали его каторжным трудом, другого слова он просто не находил. Он раньше считал, что руки у него натруженные, но не предполагал, как брат ухитрился такие мужицкие мозоли себе сделать.
Зато сейчас все понял — чтобы намыть пуд золота, надо перекидать лопатой огромную кучу песка и щебня с отвалов. И не просто бросать, а на решетчатый лоток, что под углом стоял в ледяной проточной воде.
Золото тяжелое, и падало на шкуру, разложенную на дне, а простой песок сносило водой. Вроде нехитрая работа, но жутко выматывающая, Алехан уже через три часа совершенно не чувствовал поясницы — онемела вся, свинцом налилась с непривычки. И ноги заледенели, хотя работники в воде менялись через каждые четверть часа.
Четыре десятка мужиков — русских и алеутов — работали с хрипом и матами, включая батюшку, что как заведенный повторял после очередного хулительного слова «прости мя, грешного, Господи».
Только индейцы местные не трудились, они к такой работе и непривычные были, да и не почитался у них такой каторжный труд. Зато охрану несли бдительно и на подхвате стояли. Хоть шерсти клок…
— Да уж! — только и пробормотал Алексей. — Раньше я как-то не задумывался, откуда червонцы берутся!
— Что говоришь-то, Алеша? — Григорий бросил бадейку, которой черпал песок, и повернулся к брату.
— Трудненько добывать золотишко!
— Да нет! Место здесь богатейшее, с одной кучи полпуда намываем. А раньше самородки чуть ли не с кулак были, мы их за раз с десяток пудов насобирали. Сегодня уже полтаза намыли — а это почти два пуда без малого.
Григорий тяжело вздохнул — умаялся. Да и с похмелья тяжко работать, хоть и здоровьем Боженька и родители не обидели. Хорошо вчера посидели, вот только выходной делать не стали — лето короткое, а золота намыть много надо, чтоб в начале августа он с братом золото отсюда караваном увез, и побольше, пудов полтораста. Тогда презренного металла с лихвой хватит и царю отправить, и у испанцев закупить продовольствие и всякие нужности.
— Что вздыхаешь, брате? — с ехидцей спросил Алехан. — Ведь сам говорил, что место сие богатое. Или устал, поди?
— Не устал, замаялся маненько. Здесь много золотишка, но есть еще богаче. Намного богаче — бери, не хочу.
— И где ж такое чудо? И почему там не моете? Идти далече?
— Идти близко. Там за горой озерце есть — дно золотом прямо усеяно, по полпуда самородки есть, а то и больше. Собирай только…
— Так что ж не собираете-то?
— Три сажени глубина. Да не это плохо — вода там ледяная даже в жару. Мужик по прошлому году один нырял, из камчатских, пяток достал. С десяток фунтов веса в каждом из них было. Один так вообще с кулак! С мой кулак, не детский, отнюдь!
Григорий покачал своей лапищей, а Алехан задумчиво почесал затылок — размер самородка его впечатлил основательно.
— И что? Сбежал с ними?
— Отсюда бежать некуда, брат! За три дня он сгорел от лихоманки.
— Жаль мужика, — однако в хмыканье Алехана сострадание не проскользнуло. Он только спросил деловито: — А воду спустить нельзя?
— Камень сплошной. Перемычку долбить, так сизифов труд будет — там полверсты скальника. А золота много — мы обошли озеро, с долбленки «кошки» кидали, да где уж там. Дно усеяно, водица как хрусталь, все видно.
— Ты царю отпиши, он что-нибудь придумает, башковитый у нас государь-батюшка!
— Напишу! Давай-ка лучше туда сходи, к вечеру дойдете, переночуете на месте, у Игнат-креста. Сам все и увидишь собственными глазами.
— Давай, и то дело! — Алехан обрадовался, но виду не подал. Горбатиться ему уже порядком надоело. К грубой натужной работе не лежала у него душа, не то воспитание. Вот повоевать, да чтоб кровушка во все стороны летела, то это завсегда можно. А чтоб пахать с утра до вечера, да еще так?!
— Флотского офицерика взять нужно — он в Петропавловск поплывет, там все и расскажет наместнику.
— И то дело — давай тогда, брат, собираться в дорогу. Надо торопиться, чтоб к вечеру тебе там быть. Я в остроге останусь — маятно что-то…

 

Гречиничи
— Ваше императорское величество! Бендеры взяты штурмом! Сераскир сдался со всем гарнизоном!
Запыленный молодой офицер с обвязанной грязной тряпкой головой радостно скалил зубы, сверкая глазами на запыленном до черноты лице.
— Какие потери?! — Петр сразу спросил о наболевшем.
Армия таяла как весенний ледок на солнце: непривычный жаркий климат и скудная еда дорого обходились — больных ежедневно считали десятками. Если бы не поставленная медицина, наличие врачей в каждом полку, госпиталей при дивизиях, самые драконовские приказы по поддержанию санитарии на приемлемом уровне, то был бы вообще кошмар.
— Пятьсот сорок убитых да свыше тысячи раненых, государь, — адъютант князя Долгорукова отвечал с некоторой опаской. За излишнюю русскую кровь царь сурово наказывал. А потому офицер живо добавил:
— Османы дрались с утра до вечера, их пять тысяч положили. Еще десять тысяч в плен взяли, из них половина янычар. Вся артиллерия досталась — три с половиной сотни пушек и мортир, да к ним 30 тысяч разных бомб и ядер. Пороха тысяча бочонков, не подсчитали еще толком. Двадцать тысяч пудов одних сухарей да провианта всякого, что они для армии визиря в крепости собрали и хранили.
— Это хорошо, очень хорошо, — Петр удовлетворенно хмыкнул, кивнув головой.
Потери меньше тех, на которые он рассчитывал, отдавая приказ на штурм. Но больше, чем хотелось бы. Но тут ничего не попишешь — турок в крепости сидело чуть ли не столько же, как осаждающих их солдат Долгорукова. Да еще янычары — те до последнего воюют!
Захваченного провианта хватит всю русскую армию полмесяца кормить без отказа. Не это ли благо? Только одно плохо — осадный корпус к завтрашнему сражению не успеет, а две дивизии, пусть и потрепанные, пригодились бы сильно.
— Кавалерия и казаки еще вчера вышли маршем, сегодня к вечеру здесь будут! — Офицер словно прочитал его мысли.
— Два полка драгун, полк гусар и три полка донских казаков да курень запорожцев и еще оба своих батальона егерей генерал-аншеф сюда отправил на подводах для спешности. Подставы на пути им сделаны — князь заблаговременно о том распорядился.
— Молодец князь, расторопен. О пользе думает. Да, вот что…
Петр задумался, вертя в руках врученный гонцом пакет. Он не любил сразу читать донесения, предпочитал вначале хорошо опросить посланца — ибо тот, зачастую не зная содержимого депеши, мог поведать кое-что иное, о чем в письменном тексте могли утаить или просто запамятовать.
— Кто особо отличился при штурме крепости?
— Бригадир Власов с Ингерманландским и Новгородским полками первыми ворвались в Бендеры через взорванную миной стену!
— Старый знакомец, — благожелательно фыркнул Петр. — В прошлый раз со своими ингерманландцами успел к Гостилицам вовремя и сейчас отличился! Ну что ж — быть ему генерал-майором, и так долго в бригадирах ходит. Так ведь?
Вопрос относился к Гудовичу, и тот моментально доложил:
— Три года с лишним, с сентября нынешнего четыре будет, — начальник штаба имел хорошую память и помнил о том, что у самого Петра с памяти выветривалось.
— Подготовьте приказ, Андрей Васильевич, о его производстве. — Петр крайне неохотно раздавал генеральские чины, устроив будущим полководцам «чистилище» в виде бригадирства.
Сам этот чин был отменен, но должность осталась, и ее занимали полковники. Если с бригадой офицер не справлялся, то его немедленно убирали обратно на полк, и наоборот — толковому командиру полка поручали командовать бригаду. И срок был определен — не менее трех лет. Справился — получай густые генеральские эполеты, нет — снимай с погон корону, будь простым полковником.
Этим решением дорога в генералитет была приоткрыта для башковитых и энергичных, пусть и не «породистых». А вот родовитые и бесталанные тем отсекались, и связи не помогали — ты, друг любезный, бригадой три года откомандуй, и чтоб на лучшем счету была, без потерь от болезней или казнокрадства. И чтоб солдаты обучены были, стреляли хорошо, здоровы и энергичны. Ответ перед самим императором держать будешь.
А потому эту должность невзлюбили карьеристы и подхалимы, что без мыла кое-куда пролезть хотели. Про таких в армии с насмешками говорили — голову из грязи высунули, зато ж… там осталась. На виду ведь у всех бригадиры, очковтирательство не поможет, лень и нерадивость сразу в глаза бьют. Тут честно служить надобно, исправно лямку тянуть.
— А кто первым на стену крепостную взобрался?
Петр спросил с интересом — ведь из множества доблестных и отчаянно храбрых солдат мало кому удается в таком случае в живых остаться, оттого уцелевшему и вся слава надлежит. А таких солдат или офицеров он любил лично награждать да в гвардию записывать.
— Первыми донцы в пролом кинулись, охотниками…
— Добыча им просто нужна, — перебил офицера Петр, — ведь кто первым в город ворвется, тот и сливки снимет.
— Да, ваше величество! — понимающе откликнулся офицер. — Казак один трех янычар распластал, бунчужного срубил и был лично его сиятельством отмечен медальонным знаком святого Андрея Первозванного и произведен в подхорунжие!
— Молодец, казак! Награда достойная. А как зовут удальца?
— Станицы Зимовейской войска Донского Емельян Пугачев!
— Кхм… Угу… Кхм…
Услышав знакомое по истории имя, Петр непроизвольно поперхнулся — надо же какие выкрутасы жизнь дает. Он за эти годы сделал титаническую работу, чтоб крестьянской войны не допустить, и, положа руку на сердце, во многом ему удалось добиться поставленной цели. По крайней мере крепостное крестьянство не увеличилось, наоборот, значительно уменьшилось, благо за мятеж 1762 года было кого из знатных душевладельцев покарать, а крестьян их на государство отписать.
Да и извергов приструнили изрядно — после прилюдного, на Лобном месте, четвертования Салтычихи да еще с дюжины показательных казней крепостники сильно попритихли и до крайностей в своих мучительствах уже не доходили. За то можно было враз поплатиться — свыше ста тысяч крестьян таких хозяев уже переписали на императора.
«А тут сам Емелька Пугачев проклюнулся — хорошо, что не поел сытно, а то бы подавился! — Петр засмеялся и закурил папиросу. — И что прикажете с этим казаком, лже-Петром, делать?»
— Я думаю, государь, сего казака, а также других отличившихся солдат и офицеров нужно зачислить в гвардию согласно «положению»… — осторожно заполнил паузу Гудович.
— Хорошо, Андрей Васильевич! — покладисто согласился Петр, разрубая в мыслях гордиев узел. — Займитесь этим делом, в гвардию нужно зачислять лучших из лучших, самых боевитых!
«А у Денисова в лейб-конвое наш Емелька не забалуется, ему там враз, только за намек, клюв набок своротят!» — и Петр засмеялся во весь голос…

 

Чесма
— Мы добились величайшей победы, Самуил Карлович! — Вице-адмирал Спиридов пристально посмотрел на торжествующего Грейга, и тот сразу же напрягся. Радости в глазах командующего не проглядывалось, и оттого на душе молодого командора словно разом завяли розы, попавшие под жестокий утренний заморозок.
— Турецкого флота в Архипелаге более нет! Это наша заслуга! Но в Морее еще есть, в Алжире. И главное — одна эскадра стоит у Константинополя, да на Черном море у османов флот изрядный.
Спиридов посмотрел в раскрытое окно — разговор между ними шел в адмиральском салоне тет-а-тет, за закрытыми дверями. Теплый ветерок доносил обрывки разговоров ликующих на палубах матросов — в честь победы по приказу командующего всем была выдана тройная порция водки. Вот и гуляла русская душа, хоть, по условиям военного времени, без привычного бесшабашного разгула.
— И вам, Самуил Карлович, предстоит выполнить секретный приказ его императорского величества, — Спиридов непроизвольно понизил голос, хотя опасаться подслушивания не стоило — вооруженный караул стоял за дверьми.
— Контр-адмирала Чичагова я назначаю на отряд из трех захваченных турецких кораблей, пусть приводит их в порядок. Излишки команд я уже на них списал. Император еще в Петербурге настоял, чтоб мы взяли на борта полуторный сверхкомплект матросов. Как видите, сия предусмотрительность оказалась весьма прозорливой — наш флот пополнился за счет османов тремя линкорами, фрегатом, дюжиной мелких кораблей.
— А как же его эскадра? У него же новые «балтийцы» и «северяне» под началом?!
— Вы примете над ней командование! Плюс ваши два корабля. «Тверь» останется здесь — ей нужен долгий ремонт в Аузе. Кроме того, выделяю вам два новых фрегата, корвет, два посыльных судна, с десяток греческих каперов и пять суденышек, что превращены в брандеры…
— Зачем? — изумление Грейга было искренним. — Где у османов здесь имеется флот, чтоб их снова использовать?!
— Не здесь! Вам предстоит повести эскадру под своим брейд-вымпелом… — Последним словом Спиридов дал понять молодому командору, что тот еще не адмирал, и «орлы» на погоны следует заслужить.
— Куда?!
— На Константинополь! — отрезал адмирал, пропуская мимо ушей бестактность Грейга. — Снимаетесь с якоря немедленно, пока весть об учиненном нами побоище не дошла до султана. Вот приказ императора.
Адмирал протянул Грейгу запечатанный пакет, а тот немедленно его вскрыл, быстро прочитав несколько строчек. Лицо моряка пошло пятнами сдерживаемой радости, а вот страх даже не появился. Оно и понятно — риск, конечно, огромный, но ведь и слава в случае успеха будет оглушительной.
— Дарданеллы проходите под турецким флагом, то не более чем военная хитрость. Форты у турок слабые, в сумерках они «купятся». Бой устраивать ни к чему — император приказал пройти пролив без шума. Как войдете в Мраморное море, то поднимайте Андреевские стяги.
— Понял! — отозвался командор, напряженно глядя на командующего.
— Атакуйте османскую эскадру у Скутари, полностью уничтожьте. Там только три или четыре линкора. Затем обстреляйте Константинополь, сожгите все что можно — гавань забита «торговцами» и фелюками. Я приказал свезти на ваши корабли весь «греческий огонь».
— Понял! — В голосе Грейга прорвалась жестокая торжественность. Он свирепо оскалился, словно представляя будущее побоище.
— Пускайте брандеры, и чтоб пожар был поярче чесменского! Чтоб вся Европа увидела зарево над Константинополем! Напугайте турок, командор, до хвори медвежьей напугайте!
— Я сделаю все, Григорий Андреевич!
— Вы должны сделать намного больше, господин капитан-командор! У вас приказ пройти Босфор и начать уничтожение турок, где их только встретите. Разошлите по всем сторонам каперы, а с эскадрой идите к Очакову, который осаждает корпус фельдмаршала Миниха. Надеюсь, что крепость уже взята, а в Днепровском или Бугском лимане для ваших кораблей будет хорошая стоянка. Там, кстати, до сотни наших галер, ботов, шняв. Крупнее кораблей нет — сами понимаете, через днепровские пороги волоком большие суда не протащишь.
— Ясно!
— Это еще не все! Азовская флотилия вице-адмирала Сенявина в этом месяце должна высадить десант и взять Керчь. Владение крепостью позволит нам запереть туркам проход в Азовское море. Но у него крупнее новых корветов кораблей нет, а потому ваши шесть линкоров там очень пригодятся! Берегите их! Вряд ли нам удастся второй раз пройти через проливы и оказать вам помощь. Турки будут уже настороже!
— Я все сделаю, Григорий Андреевич!
— Я надеюсь на вас! Наши линкоры на Черном море будут весомым доводом для турок. А здесь…
Адмирал на секунду задумался, и его глаза блеснули опасным и злым огоньком, тут же подкрепленным не сулящей добра улыбкой.
— А мы здесь подпалим султану его бороду. Передайте государю — я сделаю все, но Морея турецкой к осени не будет! И ни одного суденышка не пропущу в Константинополь — посмотрим, как они без хлеба и припасов взвоют! А заодно все значимые порты и ливанские верфи атакуем и сожжем!

 

Пермь
— Чудище огнедышащее по реке плывет! Чудище!
— Сожрет тебя, Митька, что мамку не слухал!
— Как есть схавает!
— И не подавится!
— У, како смердит, окаянное!
Мальчишки, как встревоженные галчата, носились вдоль берега, махая руками. Кое-кто из сорванцов не удержался на раскисшем дерне и ухнулся в речку, благо невысоко падать — только брызги в разные стороны плюхнули.
— Прости, мя, грешную, узрела зверя невиданного! — Сморщенная старушка истово осеняла себя крестным знамением, но на колени не падала. Да и остальные прихожане, сгрудившись у отворенных врат храма, только крестились, не кричали — «ратуйте, православные, спасайтесь», как раньше…
Вверх по Каме, изрыгая из высокой трубы клубы черного дыма, глухо стукая ступицами широких колес по вспенивавшейся воде, медленно плыл кургузый и нескладный корабль, на котором отсутствовали мачты, паруса и привычные весла, а без них даже легкий струг не выгребет против стремительного течения могучей реки.
— И зовется сие чудо пароходом! — Степенный купец с лопатообразной бородой по всей груди, в добром кафтане с золотой цепью поперек живота, жадным взором уставился на реку. — И движется он по реке посредством дров, кои нагревают воду в пар, а тот вращает колеса. Вот и плывет это рукотворное чудо и волочет за собой баржу с тысячью пудов клади. А может и более потащить!
К знающему человеку прислушивались все собравшиеся на берегу, числом не менее доброй полусотни. Одеты отнюдь не бедно, многие и побогаче — и собрало их здесь не простое любопытство.
— Чей он?
— А стоит сколько?
— Кто ж спроворил сей кораблик?
— И сколько их?
— Как долго плыть вверх супротив быстрицы могут?
Вопросы посыпались градом — новинка вызвала самый живейший интерес. Да и не праздный — грузы тащить вверх по течению Камы удовольствие из недешевых, а тут само плывет! Да на дровах, почитай, задарма. Лесов-то вдоль реки много, рубить и рубить хоть сто лет можно.
— Сотворил его титулярный советник Ползунов Иван Иванович, что в Мотовилихе заводом управляет! Он там машины эти паровые делает, что на заводах уральских ставят. У меня одна такая руду вынимает, сотню работников заменяет. Сами знаете, что крестьян от нас отписали, велели впредь волею нанимать. Где столько людей сразу найдешь? Машина эта чудная вот недешево обошлась, но доход уже приносит.
— Да знаем про паровики, Степан Миронович! Ты о пароходе толкуй!
— Три их пока построили, все в казну отписаны! Но управляющий еще несколько штук строит на заводе, и мы можем под это дело деньгами вложиться. Сами подумайте, сколь извлечь из этого дела можно?!

 

Юконский острог
— Ох, ты, мати! Да сколько же его тут?!
Алехан кое-как сглотнул. Комок, вставший в горле, мешал дышать. А ведь верно говорят — в зобу дыханье сперло.
Голубой овал озерца был зажат со всех сторон горами, поросшими густым лесом. Странная природа — на той стороне Чукотка совершенно голая, одна тундра кругом, лишь на Камчатке сосны стоят. А здесь, на Аляске, кругом тайга дремучая, будто Сибирь, зверье почти непуганое.
И золото прямо под ногами набросано, вот только близок локоток, да не укусишь. Увиденное впечатляло — хрустальный овал с полсотни сажень в длину, да тридцать в ширину, дно чистое, ровное, будто родным российским песочком вымощена площадка в парке. Только песочек этот в солнечных лучах ярко играет, в озерной глади свет его так ломается, что золотое сияние от воды отходит.
— Это что?! Все золото, Алексей Григорьевич?!
Молодой моряк с курчавой шкиперской бородкой тоже кое-как сглотнул — представшее перед их глазами зрелище и на него произвело ошеломительное впечатление. Только бородатый казак остался равнодушен к увиденному, зорко посматривал по сторонам, сжимая в крепких ладонях барабанную винтовку, которую все привыкли называть штуцером.
Да два индейца, данные старшим братом в проводники, почти не смотрели на озерное дно — тяга белых людей к желтому металлу была для них пока непонятна. Ведь ни на что не годится, мягкий больно — то ли дело железные топоры и ножи да те же ружья.
— Золото, свет мой Антоша, золото и есть. Самое доподлинное. А вот и Игнат-крест стоит! Помер здесь мужик, нырял сюда.
Срубленный из ствола лиственницы крест был выше Орлова на добрый аршин, потемневший, суровый. Этот край с лихвой забирал жизни человеческие, слишком негостеприимен он был к пришлым людям…
Берега у озера были обрывистые и сразу уходили вниз почти вертикально. Спуститься к воде было невозможно, и лишь в одном месте к хрустальной глади шел относительно пологий откос. Именно здесь они и стояли, хмуро глядя на воду.
Орлов уже убедился, что вода не просто ледяная, а какая-то смертельно стужная. Стоило опустить в нее ладонь, как от холода заныли зубы, а тело под теплой паркой покрылось холоднючими мурашками. Нет, нырять сюда за самородками он бы не стал ни за какие коврижки, даже под страхом смертной казни.
— Байкал-дедушка суровенек, но он живой, хоть и строгий. Да и теплый. А сие озерце мертвое. — Казак хмурил брови, а глаза были настороженными.
— С чего ты взял, Кузьма?
— А с того, Алексей Григорьевич, что ростом ты велик, но не видишь многое. Здесь ни травы-тины нет, ни рыбешек малых. Мертвое озеро, вот так-то. А оттого место это худое!
— Брось каркать, Кузьма! — Казаку, своему доверенному человеку, Алехан позволял многое. Меринов пристал к нему еще в Якутском остроге, куда его злая воля начальства закинула с Иркута-реки, где он имел хозяйство. И вот уже семь лет тот был рядом с ним, не раз отвел неминуемую смерть от копья алеута или колошской стрелы. Да и нюх был у казака, всякие неприятности чувствовал. Вот и сейчас станичник был пасмурнен.
— Нам бы это золото как-нибудь достать! — вслух подумал Орлов. — Отвести воду невозможно, тут скалы одни. Взрывать надобно, так на то тысячи пудов пороха потребны. Вычерпать? Смешно! Тут и тыща народа за месяц не управится, а дождями осенью опять все до краев зальет. Что делать будем, братцы? Богатство-то какое впусту лежит!
— Тут золота на многие сотни пудов, если не тысячи. — Мичман Антон Караваев задумался, и неожиданно его лицо прояснилось, что сразу же заметил бывший гвардеец.
— А ну-ка, ну-ка, выкладывай свою задумку, — голос Орлова стал вкрадчивым, сразу почувствовал он запах «жареного», интуиция была еще та, от многих невзгод спасала.
— Три года назад в Кронштадте государь был! С людьми занимался, а мы случайно подсматривали. Все в кожаной одежде были, плотной, швы варом промазаны, чтоб вода не попала. А поддевка шерстяная, чтоб в воде холодно не было, — осень поздняя стояла. На головы капюшоны кожаные надеты, а в них маска с глазами из толстого стекла, чтоб под водой смотреть. С бочонками у нашего корабля возились, под днище приспосабливали. Для чего сие делали — непонятно! Но под водой эти пловцы долго находились, по три минуты, а то и более.
— Не может быть?! — Орлов оживился. Моряку он поверил сразу, и в голове у него начал тут же складываться план. Но спросил, желая уточнить: — Они сами так долго были или хитрое приспособление какое применяли? Ведь больше минуты и я не нырял еще ни разу! А государь наш хитер и на выдумки всяческие горазд!
— Видел на них бочата махонькие на спинах из бронзы. Трубка от них в рот прямо шла, в кожаном нашлепнике. А на бочатах вертушки сверху стояли, они их и крутили, когда под воду ныряли. И пузырьки воздуха по воде шли, то я сам видел. Будто дышали они там!
— Воздух в эти бронзовые сосуды накачан был. Или помпой, или мехами. Но много не накачаешь, так, пяток раз вздохнуть и выдохнуть. Оттого и пузырьки по воде шли.
Орлов оживился, чуть не запрыгав на месте. Несмотря на нечеловеческую мощь, он полностью опровергал сложившееся о верзилах мнение — на диво быстро Алехан соображал.
— В следующем году мы это золотишко тут все повыберем! И одежду сошьем, и плот поставим, а кузнец с бочатами что-нибудь придумает. Или государю отпишем — он поможет.
— Слушай, Алексей Григорьевич! — моряк перебил его бесцеремонно. — Тут медведи-гризли водятся? А то я даже надрезанные пули в каморы вставил. Говорят, что такие медведя прямо кромсают.
— Так это не охота, а убийство сплошное! — Орлов скривился от омерзения. На свинце часто делали надрезы, и такая пуля, попадая в тело, раскрывала свои смертоносные «лепестки». Изобретателю сего ноги бы вырвать за такое окаянство. И зачем государь такую пагубу дозволил?
— Хр-а! Ва…
Стоящий у обрыва индеец вскрикнул и тут же захрипел. Трое русских к нему живо обернулись и на секунду остолбенели. Из горла туземца толчками лилась кровь, а слабеющими руками тот держался за длинное древко с черными перьями…

 

Гречиничи
— Ваше императорское величество! Это великолепная винтовка, намного лучше барабанного штуцера Кулибина. Гораздо лучше!
«Наш барон светится от счастья, даже задрал кверху свою куцую бороденку. Аж глазенки сияют, ноженьками в сапогах притопывает», — Петр хмыкнул, но на душе стало пакостно.
Он, государь всея Руси, требуя от других рачительного отношения к казенным средствам, сам жидко-жидко обгадился. Это надо же так крепко влететь, бездарно деньги на ветер пустить. Ну, Кулибин, ну, мастер…
— Мы ее в пыль бросали! Стреляет! Водой полили — тоже стреляет. Затвор без отказов ходит, детали пригнаны с тщанием. А «барабанка» капризна, механизм часто ломается, грязь али пыль попадет, и все — сломана! Разбирать приходится, налаживать. Пружинки так и летят! Разболтается барабан, обтюрация неполная — пороховые газы, если зазеваешься, руки обжигают. Перчатки не помогают, да и плохо в них стрелять. У моих егерей руки в волдырях, одной мази сколько извели?!
Петр почернел, заходил желваками. Кому приятно, когда мордой в собственную мочу, как худого котенка, тычут? Сам он много раз так делал. А тут с детским восхищением и непосредственностью его самого мутузят, не понимает высокой политики тевтонская морда.
— Государь! Надо все новые фузеи, что с дула заряжаются, в такие переделать. И их только на оружейных заводах…
— А патронов где я тебе столько возьму?! — возмущенно прошипел Петр немцу. — Мы только с прошлого года картонные гильзы выпускать стали, и то сейчас едва тысячу в день делают. И что? Раз выстрелил, и выбросил! Ладно, бумагу не жалко, а флянец, донце-то латунное! Копейку такая гильза стоит! Ты же немец, считать должен уметь?!
— Так ведь латунная гильза, государь, больше гривенника обходится?! — Барон непонимающе посмотрел на императора, как бы говоря ему — сам-то считать умеешь?
— Четырнадцать копеек, — сухо уточнил Петр, немец не желал его явно шпынять. И заговорил быстро, как бы оправдываясь, но понимая, что императору такое не к лицу: — Тянуть гильзы мы не можем, технология сейчас не та. Вручную делаем, льем, сверлим. Оттого и дорого выходит, тяжелые они, с толстыми стенками. Но ее переснарядить сотню раз можно. Капсюль, пуля, порох да работа — в три копейки обходятся. Теперь сам подсчитай экономию — сколько раз на рубль можно выстрелить?
— Ровно 25 выстрелов картонными патронами, — немец быстро выдал ответ, потом несколько секунд задумался.
— Патрон металлический 17 копеек стоит, и его заново снарядить можно еще 27 раз. И две копейки останутся.
— А если сотню раз одну гильзу снарядить, то мы полтинник звонкой монетой выгадываем на каждой! Понятно? Одно худо — едва триста таких патронов в день делают, трудоемко занятие сие да и затратно. Картонные намного легче делать, клей успевай да штампуй донца.
Петр закурил папиросу — странно ведь, новую винтовку сделали, лучшую, радоваться должен, а тяжесть в груди. Сам себя решил перехитрить, сэкономить, вот и вышла боком прижимистость. Иметь на вооружении две разные винтовки под один патрон накладно для тощей казны.
— Это в барабанных винтовках гильзы в гнездах не могут потеряться, барон. Вытащил их да в сумку высыпал, новые патроны вставил и стреляй. А тут затвор передернул и выронил гильзу на землю. В бою да в суматохе разве подберешь? Одни потери будут — а это денежек немалых стоит…
Петр нахмурился, бросил окурок, свирепо затоптал его сапогом. Мысли ворочались в голове саманными кирпичами. Даже захотелось водки жахнуть от огорчения. Правильно говорят — лучшее враг хорошего!
— Сейчас по два десятка фузей в день выпускают, это шесть тысяч в год без праздников и выходных выходит. Исхитрится Кулибин, допустим, и все магазинными делать будет. Хотя вряд ли — он мне написал, что переделывать смогут три-четыре штуки в день. А ведь можно и больше!
Внезапно Петра осенила мысль, он оживился, потянулся за очередной папиросой — желание выпить водки пропало начистую.
— Кадры у него свои! Тульская «фазанка» три выпуска сделала. Станки есть! Да они у меня все двадцать фузей в день магазинными делать будут, а не четыре, лодыри. В Свияжске производство картонных патронов легко можно утроить, до поры надобности не было — «барабанок» за пять лет едва три тысячи сотворили. Зело сложна и капризна — охтинские часовщики матом кроют. Да в Казани мануфактура может начать такие же патроны делать…
Петр ухмыльнулся и одобрительно посмотрел на Рейстера — вовремя тот ему задачку на сообразительность подкинул. Но подполковник промолчал, хитрый. Только взгляд стал ехидным, насмешливым.
— Ты говори, барон, что за пазухой еще прячешь?
— «Барабанки» пехоте не нужны, вы тут полностью правы, ваше величество! Как только новых винтовок будет в достатке, их через пару лет коннице передать все нужно. Там в самый раз будет, ведь затвор передергивать не нужно. И гильзы металлические целы будут. И руки драгуны не обожгут — они же краги носят. Лучше вместо «барабанок» револьверы кулибинские делать, как этот. Они намного нужнее — пистолеты нынешние только на один выстрел, а там шпагу в ход только и пускать. А с этого шесть раз без перезарядки пульнуть можно!
Рейстер хлопнул себя по бедру, где, прикрепленная к поясному ремню, висела массивная кобура. Петр задумался — первая партия револьверов имела длинный ствол, а деревянную кобуру в случае нужды можно было превратить в приклад. Держал он в свое время отцовский маузер в руках — по этому типу ее и приказал сделать. И делали в Ижевске на секретном оружейном заводе по штуке в день плюс четыре барабанные винтовки.
— Механизм у них со штуцером один, точь-в-точь! Патрон и ствол короче, легче делать, и дешевле порядком выйдет, ваше величество! А патроны… да просто — из металла для учебы, и не потеряются, и снаряжать легко в полковых обозах. А картонные для боя — потерять не жалко!
Петр радостно осклабился — допрежь никто его здесь за эти годы так качественно не «отвозил». А глупостей он «наморозил» изрядно, может, маловато для государства, но с избытком для себя лично. А потому такой урок необходимо было отметить.
— Нарцисс! Розу тебе в… одно место! Две чарки водки сюда подай, я с господином гвардии полковником за его новый чин выпить желаю!

 

Троянов вал
— Платон, а ведь вал магометанами не занят! — Сотник Семен Куломин придержал коня, всматриваясь в высокую насыпь.
На всем ее протяжении не виделись блестки от начищенных ружейных стволов или заточенных острых татарских сабель, не показывались таящиеся человеческие фигурки, не слышалось ржания лошадей, не побрякивала плохо пригнанная сбруя.
— Да сам вижу, что нет тут ни османов, ни татар клятых. — Вопрос не застал хорунжего врасплох. — С чего бы это?
Казачьи офицеры переглянулись понимающими взглядами — оба давно были зрелыми казаками, с детства вместе росли, в одних и тех же походах кровь проливали да славу казачью искали. Особенно отличились восемь лет назад, когда государю Петру Федоровичу помогали мятежную гвардию усмирять. Платон тогда старшим урядником был, или пятидесятником по-старому, а Семен Куломин, друг его закадычный, хорунжим.
Обласканы царем донские казаки с тех пор, волю и землю имеют, своим порядком живут. И в чинах с тех пор уравнены — государь казачьи звания в новую «табель о рангах» вписал. Хорунжий теперь прапорщику армейскому равен, ведь тот и другой от «знамени» чин свой имеют. Сотник — подпоручику, хотя Куломину и обидно — молодые дворяне его запросто получают, а казак своим горбом лет пятнадцать выслуживает. А густые майорские эполеты только один командир казачьего полка носит, войсковой старшина.
Но обиды не было, наоборот, в чинах ведь с благородными дворянами простые станичники сейчас вровень, а за то кровью платить требуется — по чести и служба спрашивается…
— Бери свою полусотню, Платон, и дуй через вал! Но тихо! Я свою следом поведу, если что, то татарам укорот сделаем.
Воскобойников кивнул, махнул рукой станичникам и двинул коня вперед. Казаки стали растягиваться лавой, понукая коней взобраться на земляную преграду. Полсотни казаков почти одновременно взошли на вал, сжимая в руках пики и сабли.
— Твою мать!
— Ох ты!
— И скоко тут басурман?!
Врага за валом не было, ни конного, ни пешего. Широкое поле на несколько верст было пустынным, только за дальними лощинами, на высотах в сумерках мерцали алыми пятнами тысячи костров, а в небо поднимались бессчетные струйки дымков.
— Нехристи вечерять себе варят!
— А мы заутреню им устроим!
— Чай, баранинку лопать будут, не мамалыгу треклятую!
— И винцом запивают, закон свой в походе не блюдут!
Казаки весело переговаривались — блюсти тишину не было смысла. Даже вездесущие татарские разъезды сейчас не сновали — настолько османы были уверены в своей силе.
— Ежели у одного костра по десятку сидит, — Платон Воскобойников тихо пошевелил губами, — то сколько их здесь?
При Ларге дымков было намного меньше, он сам их подсчитывал. Басурман там было полсотни тысяч. А здесь сколько? На первый взгляд, втрое больше дымов, да раскинулись полосой на пару верст.
— Полонянина бы взять да попытать…
— А вот этого делать не надо, — рядом раздался насмешливый голос сотника. Куломин сидел в седле как влитой и, прищурив глаза, рассматривал огромный турецкий лагерь. — Еще встревожатся, а сие не нужно. Я гонцов уже отправил, наши после полуночи выступят. А мы здесь, в ертауле стоять будем. Так что с вала казаков уводим, нечего им маячить. Десяток дозорными оставь, пусть в кустах сидят, а коней вниз сведи. Мыслю, битва будет жестокая!

 

Гречиничи
— Дядя Ваня, а вправду вы с царем-батюшкой вместе кровушку проливали? — Молоденький рекрут с мольбой посмотрел на старого седоусого сержанта, что старательно набивал трубку крепкими пальцами.
— В Петергофе то было, когда баталию с мятежной гвардией учинили, — обстоятельно ответил Иван Тихомиров и усмехнулся, вспоминая, какая радость царила тогда в его сердце. — Мне батюшка наш знак святого Александра пожаловал да чин сержантский. А потом еще медаль серебряную, а не бронзовую, как другим солдатикам. За преданность!
Старик прервал речь и старательно прикурил трубку от фитиля. Пару раз пыхнул дымком, раскуривая.
— А что ж ты на пенсион не ушел-то?! Ведь стариков в солдатах сейчас, почитай, и нет! В полку только ты такой один…
— А ты меня стариком не считай. — Солдат как бы лениво, но настолько быстро врезал рекруту подзатыльник, что тот не успел отшатнуться. И, получив внушение от старослужащего, почтительно закивал — мол, понял я вашу науку, батюшка, и благодарен за нее.
— Так-то, — вымолвил Тихомиров, а в его стариковских глазах мелькнул отческий проблеск. Любил он парня, услужливый и добрый, не солдатом бы ему быть. Но руки золотые, вот и определили его в полковую мастерскую, где работы всегда много — и новые нарезные ружья чинить, и к старым фузеям «крутящиеся» пули отливать, и сапоги починять, да и других дел невпроворот, вечно заняты.
И правильно: служивые без дела — что тати ночные, только хлопоты причиняют. Нет, у их полковника не забалуешься, его высокоблагородие еще в войне с пруссаками свой норов показал.
— Скучно на пенсионе. Да и ехать некуда — в родных краях меня подзабыли, ни двора ни кола. Вот и упросил Петра Федоровича на службе оставить, пригожусь, мол, еще. Он меня и повелел обратно в родной полк принять. Я как в семью вернулся, все кругом свои.
— И сапоги мы носим отличные — ни у кого в армии таких нет!
— Это государева нам честь, за Кунендорфскую баталию. Апшеронцы тогда все атаки пруссаков отразили, больше половины нашего полка полегло. Вот Петр Федорович и повелел — раз по колено в крови на поле стояли, то и сапоги такие же носить будете. И хоть в гвардию не причислил, но в одной бригаде с измайловцами состоять приказал.
— А лейб-гвардейцами мы станем? — с надеждой спросил солдатик.
— Ежели в боях с турками себя покажем, то почему бы и нет! А османы злые — я с ними тридцать пять лет тому назад первый раз воевал. Таких в полку только двое нас и осталось — полковник и я, грешный!
— Они-то, может, и злые, но и наша рать не малая…
— Неслух ты, Митька. Не в рати дело, а в том, как солдаты обучены и вооружены. А фузеи у нас намного добрее! А потому хватит болтать, замок давай чини!

 

Юконский острог
— Колоши!
Выкрик Кузьмы вывел Алехана из секундной растерянности, слишком неожиданно совершено было нападение. И стрелу он опознал сразу — тлинкитская, или колошская, по названию индейского племени.
Возле головы свистнуло, и Орлов тут же отпрыгнул за торчащий из-под мха огромный валун, прижался спиной к высокому скальнику. Одновременно гвардеец сдернул с плеча штуцер, выискивая глазами цель.
— В-ж-и-к!
В воздухе пропели свою смертоносную песнь еще несколько стрел, но он уже не обращал на них внимания, как-то попривык за эти годы…
— А-а!
Моряк дико заорал от боли и схватился за пронзенное стрелой бедро. И тут Алехан увидел стрелков — три лучника стояли на той стороне озера и снова натягивали тетивы.
— За крест прячься, Антошка! — крикнул воющему офицеру Алехан, вскинул штуцер, поймав в прорезь прицела лучника, и плавно потянул за спусковой крючок.
— Б-у-х! Б-у-х! Б-у-х!
Приклад трижды толкнул плечо — отдача у винтовки чувствительная, патрон мощный. Клуб белого дыма на секунду скрыл от него лучников, но Алехан знал, что он не промахнулся, стрелял ведь отменно.
За спиной бухнул выстрел Кузьмы, затем еще один. Вот только в кого наметился казак, он не увидел, отвлекшись снова на молодого моряка.
— Твою мать!!!
Мичман лежал у самого креста, безвольно раскинув руки в стороны. А из его тела торчало уже добрых полдюжины стрел со знакомым черным опереньем. Убит, бедолага, — полмира прошел, чтоб на краю земли свою погибель найти.
— Да сколько же вас здесь?! — вскрик был непроизвольным.
Все три индейца на том берегу лежали уже на камнях, окропив их своей кровью и выронив луки. Он не промахнулся, но по кому стрелял Кузьма? И кто тогда так нашпиговал мичмана?
Холодея спиной, Алексей стал поворачиваться, понимая, что враги напали на них с двух сторон.
— Сзади! — отчаянный выкрик Кузьмы оглушил Алехана, и тут же раздалось страшное в своей свирепости визжание индейцев, которое он слышал уже много раз. С такими криками туземцы всегда идут в атаку, стремясь сломить врага и себя подбодрить.
Орлов обернулся — так и есть, по склону к ним устремились с полдюжины туземцев, размахивая топорами и дубинками. Еще двое стояли чуть повыше, с луками, и совершенно спокойно доставали по стреле.
— Б-у-х!
Один из лучников сложился, машинально схватившись за живот. Затем рухнул со склона. Тело покатилось по камням и с высоты двух саженей с плеском вошло в прозрачную воду.
Казак снова не оплошал — стрелков нужно бить в первую очередь. А потому Орлов тщательно прицелился и опередил лучника на мгновение. Получив две пули в грудь, тот успел все же отпустить натянутую тетиву, только стрела ушла в небо. А сам индеец мертвым кулем покатился по камням и рухнул в озеро вслед за своим незадачливым предшественником.
— Твою мать! Ох, ты, неладная!!!
Казак, громко матерясь, дергал барабан штуцера. «Так и есть — сломалась пружина, и теперь его не провернуть!» — успел подумать гвардеец.
Алехан выстрелил навскидку — подбежавшего к казаку индейца с размалеванным красными и черными линиями лицом свинец швырнул на землю, но остальные пятеро аборигенов не остановились, продолжая размахивать оружием, они уже набегали на Меринова.
Тот отбросил заевшую винтовку, стремительно выхватил из ножен кривую саблю. Серебристый клинок хищно очертил круги над головой станичника и рванулся вперед.
Курок щелкнул, но выстрела не последовало — Алексей мгновенно понял, что извел все шесть патронов. Времени на перезарядку не было, но рядом с убитым моряком лежала винтовка, которую тот только успел снять с плеча, тут же сомлев от смертельных ран.
Орлов в три прыжка оказался рядом с убитым, схватил штуцер, взвел курок. И вовремя — трое индейцев набросились на казака, а двое устремились к нему, дико визжа.
Целиться не было нужды — с двух саженей промахнуться невозможно. Лишь бы Антошка покойный патроны в каморы вставил, а не на поясе держал. Иначе и его смерть сегодня придет! На мгновение взмолившись, Орлов потянул пальцем за спуск…

 

Гречиничи
— Ваше величество, извольте подписать. — Кабинет-секретарь Волков, не чинясь, попросту выложил на раскладной столик стопочку листов бумаги, требующих государева росчерка.
За эти восемь лет они сработались на все сто, и только сейчас Петр стал понимать, насколько важна работа секретаря, все помнящего, когда он сам подзабыл, держащего руку на пульсе всех дел.
А кое-где и его заменяющего, когда требовалось нерадивым или бездельникам «фитили» вставить. То Дмитрий Васильевич сам делал, инициативу проявляя.
С последней было туго — сам принцип самодержавия на корню мотыгой глушил любое проявление самостоятельности что в армии, что в управлении государством. Пришлось ему пойти даже на экстраординарные меры — приказать вначале делать, а потом лишь докладывать, а не наоборот, как было принято. За исключением дел особой государственной важности, перечень которых занимал всего один листок.
Но приказ приказом, а наработанная годами мудрость чиновничья гласила — под лежачий камень вода не течет. Оттого в том же Сенате скапливались груды дел, требующих разрешения десятилетиями. Правда, мелкие служащие, чернильные души, подьячие — мать их — нашли способ борьбы с бумажными завалами. Нет, поджоги не устраивали, сыр, паскуды, разбрасывали везде в бумагах, а крысы махом проводили «чистку». И все, крайнего не найдешь, не котов же полосатых под суд отдавать?!
Два года провел Петр в безуспешных баталиях с чиновничеством — ни грозные окрики, ни показательные казни к улучшению не привели. Чудище оказалось обло, озорно, да еще и лаяло!
Пришлось делать поправки — увольнять всех бездельников, что сами решать боялись и сроки тянули. Пусть на первых порах воротили такое, что волосы дыбом вставали, — но ведь начали делать, тем паче за первые ошибки взыскания были или слабые, или совсем отсутствовали. Инициативу проявлять даже стали, поменяв полностью полярность старого принципа — за отсутствие оной у подчиненных начальство немедленно подлежало переводу на их же уровень.
Зато сразу другой русский принцип, четырех «Н», попер, будто дрожжи в дерьмо кинули, — награждение непричастных, наказание невиновных. Приписки чужих заслуг пошли валом. Но тут дарованный судьбой «полиграф» сильно выручил — при двадцатичасовой работе в день Петр лично многих на чистую воду вывел. Унялись, поганцы, и пошли дела потихоньку, сдвинулись с мертвой точки.
Казнокрадство пошло на убыль, тут уж он головы откручивал быстро и безошибочно, расправа была неминуемой. Воровали, конечно, бюджет растаскивали кусочками, но уже с лютым страхом в душе и по совести, не зарываясь. Ибо терять было что служащей братии — жалованье втрое больше стало, льготы разные введены, пенсион порядочный. Слабину дашь, возьмешь разок «борзыми щенками», и все — конфискация всего нажитого с переводом на периферию. Казни египетские!
Петр ухмыльнулся, делая росчерки пером, лучший помощник правителя — эффективно действующая спецслужба. А лучше не одна, чтоб информация правдивая с разных источников шла. И проверить завсегда можно. А потому у него таких пять имелось!
Тайная экспедиция Сената, что вместо зловещей Тайной канцелярии появилась, с отделениями во всех губернских центрах. КГБ, короче, политический сыск. Глава ее, добродушный Степа Шешковский, сволочь порядочная, но верен, пес, и дел липовых не шил. Опасно сие, Петр сам обвиняемых допрашивал зачастую. Наветчикам было худо за ложный донос — их в Мангазейский и Туруханский остроги на жительство определяли. Пусть на белых медведей доносы строчат.
Любезный секретарь Волков, как стал почти полным трезвенником, тож зловещую репутацию заимел — еще бы, Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии в его распоряжении имелось. Петр тут не стал выдумывать ничего нового.
Правда, Дмитрий Васильевич иной раз с царственной цепи срывался, русская душа — она мятежная, в недельный загул уходил, с водкой и бабами. Раз в год, на большее секретарь не решался — секли потом страшно его казаки-конвойцы в полной тайне. Лечили…
Генерал Девиер особую экспедицию возглавлял, при совете министров — так Петр глав коллегий назвал. Аналог КГБ, конкурент главный сенатской экспедиции. Именно это ведомство само взятки давать любило — у них план был тяжкий по выявлению казнокрадов.
Имелась прокуратура, в составе Юстиц-коллегии, что экспедиции проверяла, — жили худо меж собой, как собака с двумя голодными мартовскими котами. Грызня постоянная, любо-дорого посмотреть!
Только что утвержденная коллегия внутренних дел, как всякое новое учреждение, стремилась показать свою нужность и опорочить конкурентов, а потому их недостатки и ошибки выискивала с упорством и терпением безграничным. Но и порядок старалась держать в державе — конкуренты тоже не дремали, порухи выискивая…
Петр подмахнул последний лист и устало встал. Вечерело, и он подумал, что пару часов можно вздремнуть. Марш намечался на час ночи, так что время было и поспать, и поесть потом. Позавтракать, вернее, полуночничать. А там драка ждет знатная — османов и татар на Кагуле втрое больше набралось, чем солдат в русской армии.

 

Мотовилихинский завод
— Постарался, Степан Миронович, сильно постарался! Я таких заказов и за пять лет не выполню. Впору завод расширять…
Иван Ползунов медленно прошелся по роскошно обставленному кабинету. Сильно тяготила его обстановка с тяжеловесной мебелью, но ничего не поделаешь — ныне он директор казенного завода, а положение, как говорится, обязывает. Вон как вознесся ныне — целым титулярным советником стал, да не прежним, мелкой канцелярской сошкой, а нынешним, что по новой «табели» майорскому чину соответствует.
И тут Ползунов подумал о прежних злоключениях, когда его идею создать паровую машину на Знаменском руднике приняли, скажем так, без большого восторга. Он уже не знал, что и делать, но однажды ночью его вытряхнул из постели прибывший из Петербурга фельдъегерь.
К неописуемому удивлению, отнеслись к нему не как к государственному преступнику, а с нарочитым бережением и почетом. Чуть ли не под руки взяли, усадили в кибитку вместе с двумя учениками и одним мастером и повезли в столицу. Остановок в пути не делали, лишь на почтовых станциях перепрягали уставших лошадей. И снова в путь, только снег под полозьями скрипел, да кнут над лошадиными спинами свистел.
За три месяца довезли до столицы — и прямо к императору во дворец, даже с дороги помыться не дали. Разговор с Петром Федоровичем привел его в неописуемое состояние — царь откуда-то прознал про его идею создать механизм, что будет работать силой пара. И не только знал — три дня они работали над чертежами, император сам сделал ему несколько интереснейших указаний и даже дал собственноручно исполненные схемы.
И, обласкав царственно, отправил на Охтинский завод, где в полной тайне через полгода первый паровик и был сделан. Машина императору понравилась, присвоил он чин титулярного советника и отправил на реку Каму директором завода, что уже два года обустраивался в Мотовилихе, пригороде Перми.
И только здесь Иван Иванович понял, что государь заранее все ведал и предусмотрел. Именно на этом новом заводе, в глубокой дали от столицы, но близь уральских домен, с которых шло железо и чугун, предстояло развернуть производство паровых машин. А на Каме возводили еще и Боткинский завод, на котором должны были строить суда с гребными колесами и паровым двигателем, что Петр Федорович самолично придумал…
— И как же я заказы эти осилю? — пробормотал устало Ползунов.
Хорошо, что в заводской школе ребятишек всякому заводскому умению обучают, теперь ни в Мотовилихе, ни в Воткинске проблем с умелыми рабочими не было и с материалами, что доставлялись бесперебойно. Государев заказ — его нужно выполнять со всем тщанием.
Хитро придумал Петр Федорович — те из купцов, что на пароходах грузы перевозить станут, от половины налогов освобождены на три года будут. И за само судно паровое никаких пошлин не брать. Наоборот, если на сибирских реках кто пароходы гонять начнет, то от казны доплаты иметь будет и ремонт бесплатный на казенном заводе, что в Тобольске сейчас строить начали. Вот купцы и заполошились, приехали с заказами, мошной тряхнуть на дело незнакомое, но прибыльное, собираются.
Хитра государева задумка — на всех реках пароходы пустить, чтоб страну связать в один торговый путь. А рек-то множество — это сколько пароходов построить надо?! А волоки в междуречье повелел государь делать ровными и гладкими, с насыпью, и там дороги проложить, но грузы пока на подводах перевозить и с судна на судно, таким образом, перекладывать.
Ползунов вздохнул — он вспомнил, что к следующему году Петр Федорович приказал ему чудную машину паровоз до ума довести, чтоб на насыпях этих рельсы проложить, грузы уже силой пара и по земле перевозить, не только по рекам.
Но дорога задумка — рельсы из чугуна на Урале отливать только сейчас научились, и стоят они накладно. Но со временем окупится — на тележках с железными осями и дисками можно по двести пудов нагрузить, а на подводе и пятнадцати не вывезешь. А паровоз десяток тележек утянет!
Да и рельсы едва на сотню верст укладывать придется, и то редко — рек много, и они друг к другу близко подходят. Если пароходов и паровозов много сделать, то перевозка грузов намного быстрее, в два, а то и три раза будет. Великое благо будет сделано!
— И как же я заказы эти осилю?!

 

Очаков
Толкать бочонки было тяжело, хоть и плавал сейчас Семен Хорошкин, как угорь. Выучили за восемь лет…
— Тьфу! — Он глотнул лиманской водицы, мерзость изрядная. Днепр пресную гонит, а тут, у крепости, она с морской водой смешивается. Оттого и вкус у нее такой, что хуже некуда. Случайно глотнул, раззявился.
Эти два бочонка, набитые адской смесью, они толкали вчетвером уже добрых два часа. Хоть и лето, и водица вроде теплая, однако тело уже начало сводить. Да еще луна выглянула, пришлось ее светлые дорожки стороной огибать. На всякий случай — а вдруг вахтенный глазастый попадется да присмотрится, что это на воде само движется к кораблю…
После злосчастного купания в вонючем сортире, где Семен укрылся от разъяренных мятежных измайловцев, путь в гвардию был ему заказан. Многие о том погружении в нечистоты знали, а потому поруха чести была бы изрядной, и государю ущерб.
Однако Петру Федоровичу Семен благодарен был до глубины души — царь все понял, насмешек чинить не стал и другим не дал, что зубы скалили. Мол, лучше смерть принять, чем в дерьмо нырять! Но что делать? Испугался тогда гвардеец, смертушки испугался. Ведь в Кронштадте чудом выжил, до сих пор в ненастье ребра болят — испинали тогда знатно.
Император его во флот перевел, а через год с ним особый тайный разговор имел. Предложил сколотить команду из пловцов наилучших и поведал, что будут они теперь учиться, как с минами к вражеским кораблям подплывать по ночам и взрывать их. Семен сразу загорелся, и потянулись долгие годы учебы — сам Петр Федорович с ними часто лично занимался.
Только раз пошутил государь, мол, тому, кто из дерьма выплыл, любое море нипочем станет. И точно как в воду смотрел государь — сейчас Семен не боялся ни капельки, а борт огромного турецкого корабля уже нависал над ним высокой стеной.
— Кап, надо заводить, — рядом прошептал вынырнувший мичман Максимов, смешливый рязанец. К сокращению своего собственного чина капитан-лейтенанта Семен привык давно — иначе в воде и говорить не будешь, враг-то рядом и вряд ли дремлет. Высокий у него чин, государь лично даровал, пошутил, что авансом дает, а ему, Семену, отблагодарить на войне придется. Вот он и отработает сегодня…
Семен не мог поднять не то что головы, а век — вымотался полностью. Он еще помнил, как цепляли к днищу мины, как крутил буравчик, но обратный путь вылетел из головы, только свинцовая усталость во всем теле. Как заметили их запорожцы в темноте, одному Богу известно да царю морскому. Но казаки не обмишулились, вовремя выловили всех из воды, они и руками пошевелить уже не могли.
Тут же содрали кожаную одежду с воздушными мешками, чтоб на воде держаться, растерли горилкой с перцем да еще влили в них изрядно, разжав зубы. И только сейчас Семен стал приходить в себя, разглядывая суровых и молчаливых казаков с выбритыми головами, но длинными оселедцами и усами. Полуголые, с крепкими мускулистыми телами, они довольно прилично разогнали струг, почти беззвучно загребая веслами днепровскую воду. Ходко шли, чувствовалась давняя привычка к таким походам.
Горилка сделала свое дело, пожар в животе занялся, кровь пошла толчками. Жизнь взяла свое, Семен изрядно повеселел. Ожил и его приятель, мичман Петр Максимов, да боцманматы флотские, что с ними диверсию эту учинили.
Уже собственными силами они пустили по кругу мешок с горилкой, стали жадно жевать холодное отварное мясо. А Семен все смотрел на крепость, у которой сгрудился лес мачт, — то на якорях стояла большая турецкая эскадра. Смотрел напряженно и не пропустил главного.
— В-у-х!
Столб воды вырос у борта самого крупного османского корабля, хорошо видимого даже на таком расстоянии.
— Ш-в-а-х!!!
Линкор в доли секунды превратился в огнедышащее жерло вулкана, огнем его вывернуло наизнанку: двадцать пудов адской смеси «аммонала» — это не слабенький порох взорвать. В небо взметнулись многие тысячи огней — горящим дождем обломки посыпались на соседние турецкие корабли.
— Крюйт-камера рванула, — тихо прошептал Максимов. Никто не радовался в голос — турецкие сторожевые галеры рыскали по лиману, не давая русским судам вырваться из Днепра.
— И ветерок поднялся, — добавил Семен с надеждой. — Может, и погорят еще кораблики-то?

 

Юконский острог
— Б-у-х! Б-у-х! Б-у-х!
Визг разом прервался — тяжелые пули буквально отшвырнули индейцев назад. Одному снесло полчерепа, кровь брызнула во все стороны, окропив и Алехана. Второму досталось две пули, причем в бок. Туземца в воздухе перевернуло на спину — и Орлов чуть не срыгнул.
Надрезанные свинцовые пули, поставленные моряком на здешнего матерого и до ужаса свирепого медведя-гризли, полностью разворошили аборигену живот своими выходными отверстиями.
— Че, окаянные! Отведали казацкой сабельки!
Алехан так и не понял, каким образом Кузьма отсек одному индейцу руку, второго проткнул насквозь, а третьему разрубил плечо. Все произошло настолько быстро, что Орлов даже не успел поднять штуцер и прицелиться, дабы помочь станичнику. И вот у ног казака бьется в конвульсиях насаженный на саблю колош, другой лежит в луже собственной крови, и лишь безрукий в сознании — кровь хлыщет с обрубка, а он, смертельно бледный, без сил, только смотрит на клинок выпученными глазами.
— Кишка тонка у них супротив баргут или чахар. Вот те мунгалы рубаки изрядные!
Кузьма сплюнул кровавый сгусток, щека у него была располосована, и посмотрел на Орлова.
Тот поднял ружье — добить индейца, все равно не выживет, всю кровищу потерял. Казак предостерегающе кашлянул:
— Не замай, Григорыч! Не трать патрон, мало их у нас!
И стремительно взмахнул саблей, развалив грудину колошу наискосок. Кровь хлынула потоком, алые брызги долетели до воды. Орлов только сейчас опомнился, достал тряпку и вытер лицо — мешковина сразу окрасилась.
— Фу! — облегченно выдохнул казак, цепко обшаривая взглядом окрестности. — Славно подрались.
— Кое-как отбились! — вставил и свое слово Алехан. — Вроде вражин больше нет, кончились супостаты.
— Их ровно дюжина была, мы их тут всех и положили. — Кузьма присел на камень и стал рассматривать свою винтовку. Через несколько секунд выругался по-черному, помянув и мастера, что делал ее, и себя, и чью-то мать, и золото, будь оно неладно.
— Золотишко чем тебе не мило? — ощерился улыбкой Орлов.
— Будь камешек, так я бы рукой провернул, — степенно ответил казак, — а так самородок малый попал и заклинил барабан. Смотри!
Казак вытащил из мха плоский желтоватый камень, похожий на оладью, почему-то кхекнул, вроде как сильно удивился, и пару раз аккуратно ударил по барабану. Достал мелкий камушек, тускло блеснувший на его корявой ладони, да швырнул его в озеро.
Далеко кинул — ровно посередке глади всплеснуло, и пошли круги во все стороны.
— Богач ты, Кузьма, золотом швыряться! Самородок не нужен? Там же несколько золотников было.
— Ну и хрен с ним, лучше малым пожертвовать, но с большим остаться. — Казак хитро сверкнул глазами, взял булыжник и неожиданно бросил «оладью» в сторону гвардейца. — Лови, ваш-бродь!
Алехан привычно махнул лапищей — и тут в ладонь сильно ударило, тяжесть оказалась нешуточной. С лепешку камушек, большенький — но весил изрядно, с полпуда, руку сразу оттянуло.
Орлов крякнул от удивления — о таких огромных самородках он даже от брата не слышал, не то что видел. Гриша о десяти фунтах говорил, а этот тусклый желтый камень вдвое больше весит.
— Ты его спрячь пока, Григорыч! С такой тяжестью бежать от супостатов трудненько!
— Зачем прятать-то? — удивился Алехан. — И бежать зачем? Мы ж их всех побили!
— Мы убили тех, что нас повязать хотели! — Казак ощерился. — Колоши эти с нами уже встречались в прошлом году, но не знали, что у нас многозарядные фузеи. Иначе после первого же выстрела не стали бы нас так неспешно обкладывать, а кинулись разом. Ошибочка у них вышла. Думали, мы ружья перезарядить не успеем, не знали про шесть зарядов. И в тебя стрелы не пускали, в единственного. В аманаты ты им был нужен, Григорыч! Старые счеты к тебе у них есть!
— Так что ж это такое? Откуда они? Шли за нами?
— Измена это, ваш-бродь! Вон острожный индеец лежит, мертвяк голимый. А где второй?!
Орлов сразу отыскал караульного туземца, данного братом в проводники. Прав казак, убили его. И не тлинкиты — тех и рядом не было, и стрел в теле не торчало. Но сколько ни разглядывал место Алехан, второго караульного он так и не приметил.
Казак с усмешкой посмотрел на гвардейца и сплюнул. Затем хрипло заговорил, как старый ворон:
— Сбег, щучий сын. Своего резанул в спину и сбег. Как пальба началась, я его приметил — думал, от колошей убегает. А он от нас бежал, понял, собака, что мы огненным боем отобьемся. В остроге пальбу брата твоего видел, сообразил, что к чему, но этих предупредить не успел.
— Зато сейчас успеет, пес! — грозно процедил Алехан и засунул самородок под мох с камнем торчащим, приметным. — Нас в остроге не ждут до завтрева, а энти твари на нас охоту начнут. И скоро. Уходить надо, тут ты прав, Кузьма. Худо только, что мест сих не знаем, догонят. По следу они ходить горазды!
— Да и мы не лыком шиты, — усмехнулся казак. — Места я приметил, пока шли, так что петлять будем как зайцы. Нам бы до острога добраться, чую, пригрел твой брат змею предательскую! Как бы беды не вышло!
Назад: ДЕНЬ ПЕРВЫЙ 27 июня 1770 года
Дальше: ДЕНЬ ТРЕТИЙ 29 июня 1770 года