ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
27 июня 1770 года
Ларга
— Ты что сказал, петух голштинский?!
Крепкий детина схватил двузубую длинную вилку. Глаза красные, кровью налитые — злоба и ненависть в них так и клокочут, кипят, вот-вот выплеснутся.
Петр остолбенел от удивления, а когда огляделся, окаменел. Это была та же комната, как в том первом сне, — те самые ражие гвардейцы, Алехан рядышком свои пудовые кулаки в нетерпении сжимает, князь Барятинский целехонек, только гнусная морда будто темной пленкой подернута. Но цел, отравитель клятый, руки-ноги на месте, а ведь сам зрел, как его четвертовали, собаку.
Тот же стол, обильно накрытый закусками и выпивкой, знакомая до боли обстановка. Душа сразу завопила в панике — тикай, братец, сейчас тебя убивать будут.
«Дежавю!» — молнией пронеслась в голове мысль. Но как же так — уснул в шатре, на берегу реки Ларги, где русские войска погромили турок, а проснулся в Ораниенбауме, восемью годами раньше, день в день, когда он был выдернут из двадцатого века и очутился на двести двадцать лет раньше, в теле императора Петра Федоровича.
«Шо, опять по новой началось?! — Петр искренне удивился. — Что же это колдунья творит? Или сон? Или явь? Надо проверить!»
Но как?
Петр сделал усилие и попытался проснуться, но не тут-то было. Ничего не изменилось, тот же перегар со спины, там переступают с ноги на ногу двое убийц, что прошлый раз его схватили, не дали уйти.
«Твою мать! Так что же это такое делается?!» — вскрикнул Петр, но губы его не разомкнулись, он не смог издать ни звука.
— Ну что, петух голштинский?! Ничего сказать мне не хочешь? Тогда я тебе скажу, падло!
Барятинский встал, продолжая сжимать в руке вилку. Глаза светились багровым пламенем, как у вампира.
Делать было нечего, пора было начинать драку, как в прошлый раз. И Петр стремительно дернулся.
«Что же ты делаешь, ведьма?!!»
Тело не послушалось его, оно действительно окаменело. Душа и разум одновременно завопили, объятые смертельным ужасом. Он понял, что сейчас произойдет, и крохотная искра сознания в голове забилась, как пойманный мотылек в стеклянной банке.
Проснуться! Проснуться!
Сидящий рядом Алехан неожиданно выбросил огромные лапищи и схватил его за глотку. Чудовищная боль ослепила Петра.
— Като тебе не поможет, не надейся!
Хриплый смех силача был загашен в сознании новым чудовищным приступом боли. Боль и свет… Свет и боль…
— Твою мать! Ну, Алехан, ну, сучий сын!!!
Пробуждение было ужасным, Петр ударился обо что-то твердое и, протолкнув комок в горле, застонал.
Свет в глазах не померк, и он с затаенным страхом открыл их. Невероятное облегчение мгновенно лишило его сил — знакомое полотнище шатра, эфес дедовского «подарка» рядом, только протяни руку, и сверкнет острая сталь, что защитит и даст победу.
— Слава Богу! А то никаких нервов не хватит…
Петр первым делом, соскочив с походной койки, распахнул рубаху и глянул на тело — кровавых пятнышек не было. В отличие от первого раза это было не явью, наваждением, мороком, кошмарным сном. Но пережитый ночной ужас его изрядно напугал — не иначе как колдунья тогда его не посчитала нужным предупредить. Она ведь говорила о пяти вещих снах, но не предупреждала о кошмарах.
Странное дело — ведь он исколесил всю страну, спал где угодно, все хорошо. Но четыре дня конца июня и первый день июля каждого года всегда приводили его в страх. Стоило ему раз уснуть без Като под боком, как семь лет назад явился «добрый дедушка»…
С той ночи Петр спал всегда исключительно с женой, и ничего, хорошо спалось, без кошмаров и кровавых мальчиков в глазах. А тут?! Первый раз без Катеньки — и началось. Словно чувствовал, не хотел без нее ехать, но как жену на войну тащить?! Младшему сыну года нет, да и столицу с министрами под приглядом держать нужно.
Петр всхлипнул в отчаянии:
— Катюша, как без тебя плохо!
Хиос
Палуба 78-пушечного линкора «Москва» ощутимо подрагивала, корабль ходко скользил по лазурной глади Эгейского моря. На корме лениво трепыхался белый флаг с Андреевским крестом. Дул легкий ветерок, но рукотворной морской крепости и такого было достаточно, небо над кораблем словно укуталось надутыми белыми полотнищами парусов.
Вице-адмирал Григорий Андреевич Спиридов молча стоял на шкафуте, твердо уперев ноги в палубу. Хоть и не адмиральское здесь место, для того есть шканцы, но сейчас дело было в ином — он пристально смотрел на громаду далекого острова, отделенного от материка нешироким проливом. Даже без подзорной трубы можно было хорошо разглядеть тонкие, как спички, многочисленные мачты кораблей с распущенными парусами.
Турецкий флот, судя по всему, превосходил его эскадру раза в полтора, если не в два, но чтоб уйти сейчас от боя, эта мысль даже не пришла Спиридову в голову. Сегодня разразится долгожданная баталия, которую старый адмирал ожидал с некоторым волнением, будто снова стал молоденьким юнгой, впервые поднявшимся на палубу своего первого в жизни корабля.
Адмирал прижал подзорную трубу к правому глазу, прищурив левый — русские линкоры плыли четко, полностью соблюдая заблаговременно разработанный боевой порядок.
В авангарде под вымпелом капитан-командора Грейга головным шел «Санкт-Петербург», сразу за ним поспешали «Тверь», «Великий Новгород» и «Псков». Потом тянулась кордебаталия в составе пяти линкоров — «Москвы», «Владимира», «Суздаля», «Нижнего Новгорода» и «Ярославля».
Адмирал повернулся к корме — от них, отстав на добрую милю, арьергард контр-адмирала Чичагова из «Кенигсберга», «Риги», «Архангельска» и «Вологды» торопился сократить расстояние.
Спиридов усмехнулся — схватка предстояла добрая, у османов численный перевес, только вряд ли турки предполагают, какими сюрпризами обладают русские. А их было немало — недаром эскадра носила название «обшивной», специально подготовленной к плаванию в теплых водах.
Пять лет назад два фрегата под Андреевским флагом прошлись по Средиземному морю, с дальним прицелом присматривая арену будущих морских баталий, — в Петербурге сам император Петр Федорович особо напутствовал экипажи, нисколько не сомневаясь в будущей войне с турками. А потому на основании опыта, полученного от этой разведки, днища всех русских кораблей стали дополнительно обшивать медными листами, дабы черви и теплые воды не привели их раньше срока в негодность.
«Города» адмирала Спиридова являлись кораблями новой постройки, они создавались по одному типу, по модели третьего опытного линкора — два первых показали ходовые качества, не совсем приемлемые для русского флота.
Их приземистые серые корпуса поначалу резали глаз морякам — «худые», вытянутые, с тремя батарейными палубами, они не имели привычных приподнятых юта с баком, да и кормовые галереи были у них без всяких излишеств и фальшивого золочения. Линкоры не радовали взгляд, но сразу вызывали опаску — слишком хищный и грозный вид имели. И неспроста…
— Видишь «единорог» отлит? По нему наша пушка и называется. А насечка якоря рядом говорит о том, что он морской, на суше таких нет! — Седоусый канонир громко хлопнул узловатой ладонью по короткому, но толстому медному стволу.
Несколько молоденьких новобранцев из недавнего пополнения морейскими греками, в еще толком не обмятых новеньких мундирах морской пехоты, разинув рот, слушали бывалого моряка, понимая русские слова с пятого на десятое.
— Вы только, православные, под ноги не суйтесь, как пальба начнется, мешать нам не надо! А вот ежели на абордаж свалимся, тогда и ваша очередь настанет. Понятно?
Греки дружно закивали головами, а Спиридов, внимательно прислушивавшийся к разговору, снова усмехнулся. Это короткое орудие стали делать всего три года тому назад, спешно отливая в больших количествах. Вес ядра у них в 36 фунтов, как и у других пушек, больших или малых, что стояли на нижних и верхних батарейных палубах, или деках, как их называли.
— Единый калибр великую в себе пользу и мощь несет! — пробормотал адмирал запомнившиеся ему слова императора Петра Федоровича.
Пару лет тому назад он сам недоумевал, как и другие моряки: на вооружении всех новых линкоров только 36-фунтовые орудия вместо 30-фунтовых, кои ввел еще дед нынешнего императора, царь Петр Алексеевич.
На русском флоте уже привыкли к тому, что для лучшей остойчивости пушки располагали в деках по весу — внизу самые тяжелые в 30 фунтов, потом в 18–24, а на шкафуте вверху самые легкие, в 8-12 фунтов. Но теперь все орудия стреляют чуть ли не пудовыми ядрами, даже это короткое чудовище. Пусть оно бьет всего на полмили, что втрое меньше обычной пушки, зато весит вместе с лафетом, как «двенадцатифунтовка», и перезаряжают его в два раза быстрее. Потому бортовой залп стал просто сокрушительным, мощнее даже, чем у новых стопушечных английских кораблей.
— Нам бы только поближе к османам подойти и в упор дать залп! Поднять сигнал — гнать на неприятеля!
Адмирал снова прижал подзорную трубу к глазу — турецкие корабли медленно вырастали на горизонте…
Бендеры
— Государь повелел взять Бендеры к годовщине Полтавской баталии, господа. И мы возьмем их сегодня! Хватит возиться у стен, мы и так тут ядер и бомб извели тучу! Вы знаете, что сказал Петр Федорович в своем письме, что я получил от него вчера?
Генерал-аншеф князь Василий Михайлович Долгоруков в раздражении топнул ногой и посмотрел тяжелым взором на собравшихся в шатре генералов. Те молчали, некоторые пристыженно отводили глаза.
Месяц ожесточенной бомбардировки турецкой крепости не дал значимых результатов. Да, город пылал — «греческого огня» не пожалели, ретраншемент и предместье заняли, стены цитадели зияли большими проломами, — но турки держались, ожесточенно сражаясь, и чуть ли не каждую ночь устраивали вылазки.
Штурмовать крепость император категорически запрещал, требуя всячески беречь солдат, пока под стену не будет проложен саперами подкоп и подготовлен фугас. Все было так до вчерашнего дня — и вот государь Петр Федорович дал свое «добро». Но в каких словах?!
— Бендеры не Троя, чтоб десять лет их осаждать! Вот что сказал благоверный государь-император. А потому, господа генералы, взрыв будет через два часа! Войска готовы, и теперь все зависит от нас самих! Помните — большие потери его императорское величество нам не простит! После штурма мы должны немедленно идти на соединение с армией — турки перешли Дунай, и их авангард наступает вдоль Кагула. Генеральная баталия неминуема, и мы должны к ней успеть!
Командующий осадным корпусом грозным взором обвел посуровевших от известия генералов и заговорил чуть смягчившимся тоном, видя, что те «прониклись», и теперь требовалось их подбодрить.
— Первыми идут гренадеры и охотники-казаки. Их поддерживают легкие пушки. Дома разрушать артиллерийским огнем и лишь потом идти на штурм. Заграждения разбирают саперы, пехота их прикрывает. Егерей в бой не бросать — это резерв на крайний случай.
Князь остановился, тяжело вздохнул и снова прошелся по шатру, крепко сцепив пальцы за спиной.
— Как только войска ворвутся в крепость, кавалерия должна двигаться ускоренным маршем, без всяких проволочек, к императору Петру Федоровичу. Все, господа. Помните — судьба войны в ваших руках, мы должны прийти на помощь армии! К делу!
Долгоруков взмахом руки отпустил собравшихся, и те чинно вышли из шатра, придерживая шпаги и пропуская друг друга. Василий Михайлович присел на раскладной стульчик и положил кулаки на походный столик, насупился, хмуро сдвинув брови.
Выволочка от императора Петра Федоровича целиком заслуженна. Саперы слишком долго копали подкоп, были изрядные опасения, что турки ведут контрмину. Для того еще два ложных рыли, и вроде удалось запутать османов. Но время, время!
На целую седмицу задержались, а турки — вот они, после Ларги пришли в себя. У Исакчи визирь собрал разбежавшихся и сам с янычарами перешел в наступление. Тут бы и им от взятых Бендер подойти, да только здесь провошкались!
Нет, подвести императора он не имеет права — князь ожесточился сам на себя сердцем. Прошло тридцать пять лет, когда он мальчишкой, под именем Васьки Михайлова, простым солдатом, поднялся первым на Перекопский вал, который преграждал русским дорогу в разбойничий Крым, и получил от фельдмаршала Миниха, который сейчас с корпусом осаждает Очаков, заветный офицерский шарф.
Василий Михайлович усмехнулся — жестокая царица Анна Иоанновна, почувствовав силы и разорвав «кондиции», подписанные по настоянию Верховного тайного совета, расправилась с родом Долгоруковых, что пытались ограничить ее власть. Его самого, десятилетнего мальчишку, отдали в солдаты навечно, повелев никогда не учить грамоте.
Он пять лет честно тянул суровую солдатскую лямку, но выручил случай. Перед штурмом Перекопа фельдмаршал Миних объявил по всей армии, что солдат, первым взошедший на вал, станет немедленно офицером.
И он тогда смог, чудом избежав смерти — янычары дрались с отчаянием обреченных. А Миних, когда узнал, кто такой Васька Михайлов, не отказался от обещания и пошел против воли царицы, буркнув — «я слово армии дал». Анна Иоанновна, узнав о том, решение фельдмаршала отменять не стала — ведь русские в Крым ворвались, радость-то какая! Просто закрыла глаза на такое вопиющее нарушение своего указа.
Василий Михайлович встал со стула и решительно сжал зубы — он волновался сейчас так же, как тогда, будучи мальчишкой, сжимая в руках тяжелую фузею и карабкаясь на крепостной вал…
Юконский острог
Солнце порядком припекало, щедро освещая достаточно широкую, заросшую тайгой по склонам долину ярким желтым светом. Северное лето короткое, но очень жаркое, природа как бы торопится набрать за короткие три месяца все тепло, чтобы пережить долгую и мучительную зиму с ее лютой стужей и пронизывающим до костей ветром.
Недаром северяне часто приговаривают — «у нас двенадцать месяцев зима, а остальное лето». Юмор своеобразный, конечно, но в каждой шутке есть доля шутки — поскреби немного, и во всей неприкрытой красе истина наружу вывалится.
Это как пожилая ветреница — вроде ничего, и личико, и фигурка, но стоит смыть толстый слой румян и пудры, так совсем иное увидишь. Так и на севере две зимы — одна холодная, а другая ну просто жутко холодная. Жить невозможно… Но живут же люди!
Так и в этой затерянной долине теплилась жизнь. Впрочем, это по мнению избалованных столичных петербуржцев. А по меркам Петропавловска, что на Камчатке, в противоположном конце раскинувшейся Российской империи, жизнь в Юконском остроге, что был затерян в горных дебрях еще более дальней Аляски, или Русской Америки, как ее стали называть с прошлого года, бурлила ключом, словно в долине гейзеров.
Четыре бревенчатых сруба с окошками, затянутыми какой-то мутной пленкой, с крышами из деревянных пластин, прижимались со всех сторон к небольшой часовенке, на луковке которой высился православный крест. Крепкий, с бойницами, частокол из заостренных бревнышек окружал поселение, добротные тесаные ворота из плах были надежной преградой не только для стрел, но и для ружейных пуль.
С краю возвышалась бревенчатая караульная вышка, на крыше которой трепыхался флаг в три горизонтальные полосы — белую, синюю и красную. Там, судя по редким бликам, стоял дозорный с фузеей. Именно на полированном стволе ружья играли солнечные лучи.
На берегу неширокой, но бурной и норовистой речки несколько женщин в индейских парках полоскали белье, старательно колотя им по камням. Под навесом у сложенной летней печи тоже копошились две индианки — одна помешивала что-то в бурлящем на очаге котле, а вторая старательно месила тесто — серое, с какими-то вкраплениями, невкусное даже на вид.
Впрочем, жители острога имели на этот счет совершенно иное мнение — хлеб на севере чудовищно дорог, как и вся еда, что не бегает по тайге, не плещет плавниками в ледяных речках или не растет в виде грибов, ягод и кореньев.
По селению носились детишки — рожицами чистые туземцы, зато одетые хоть в многократно чиненную и перелицованную, но европейскую одежду. Так же был обряжен и здоровый крепкий мужик с широкими плечами, лет тридцати пяти, с выдубленным морозами и лишениями лицом.
На таежный гнус он не обращал никакого внимания — лицо и тело уже несколько лет не реагировали на укусы, но поначалу оплывали, как у любого человека. Привык-с, судари мои.
А ведь еще восемь лет тому назад он был в зените петербуржского небосвода — любовник императрицы Екатерины, любимец гвардии. И если переворот завершился бы удачей, Григорий Орлов стал бы некоронованным правителем России…
Но что было, то было — он ни о чем не жалел. Новая жизнь оказалась не менее интересной и насыщенной и более откровенной — когда на удар отвечают ударом, а не интригами, клеветой или ядом.
Это настоящая мужская доля, и никто здесь над ним не властен — столица с ее чиновниками слишком далеко, за год добраться можно, если сильно повезет, а так за три. Да и любая чернильная или трусливая душонка здесь просто не выживет. Этот суровый край только для сильных духом, коим и предназначено им владеть, ибо такое богатство на блюде никто не принесет, его добыть надо. С кровью…
Орлов занимался колкой дранки — деревянной черепицы, лихо и ровно оттесывая пластинки от толстых чурок. Дома-то крыть надо — дожди зарядят, худо будет, за зиму крыши подлатать нужно.
Хрясь! Деревяшка отлетела в сторону, ближе к куче таких же пластин. У мужика был глаз-алмаз, дранка имела в толщину дюйм, не больше, но и не меньше, так, плюс-минус одна линия.
Орлов поднял голову и внимательно осмотрелся цепким взором. Это был взгляд хозяина и бывалого воина — все ли в порядке, заняты ли делом жители острожка, никто не лентяйничает? Не подкрадывается ли ворог? Последнее являлось отнюдь не лишней предосторожностью — рядом к чуркам была приставлена длинноствольная фузея и перевязь с двумя пистолетами.
Громкий свист с караульной вышки прервал работу, и Григорий вскинул голову. Так и есть — с сопки был виден нестерпимо яркий блеск: это еще один караульный подавал сигнал зеркальцем, поймав солнечный луч. Такой сигнал был обговорен и означал, что к острогу идут свои с караваном. А будь вороги, пальнули бы из фузеи…
— Никак братец Алешенька пожаловал! — пробормотал Григорий и воткнул топор в чурку. — Давно пора, год уже не виделись. Заждались!
Ларга
— Ваше величество! Извольте отпить кофею!
Нарцисс дожидался его пробуждения, услышав, что повелитель встал с походной койки, тут же занес горячий, с пылу с жару от долгого стояния на раскаленных углях кофейник.
Чашка горячего напитка взбодрила Петра, прогнала остатки сна, а папироса окончательно привела в рабочее состояние, но вот настроение нельзя было назвать благодушным.
«Если б Алехана и прочих убийц я тогда прирезать приказал, то сейчас бы не мучился, ибо Федьку Барятинского четвертовали за яд подсыпанный, вот во сне он и иной. Может, остальных четверых с Аляски как-нибудь выманить и того… По первой категории оформить?» От перспективы спокойного сна без мучащих кошмаров Петр повеселел, но тут же себя одернул.
«Это я не подумавши брякнул. В той истории наши чуть ли не через тридцать лет первый храм на Кадьяке построили и Алеутские острова под руку подвели. Потом еще полвека Аляску осваивали да в Калифорнии форт Росс основали, на Гавайи нацелились, но отступили — косточка-то не по горлышку. А в 1867 году земли за бесценок продали, а янкесы золотишко нашли и все расходы махом окупили. А почему сие вышло? Да потому, что царям и министрам плевать было — слишком далек тот край. Я такой дури не сделаю, чтоб мои потомки и пяди русской земли не продали!» Петр налил еще чашечку кофе и закурил вторую папиросу.
Мысли текли неторопливо — он уже привык думать основательно. С Орловыми получилось как нельзя лучше. Братья взялись за дело резво — в июле, сразу после неудачного мятежа, они уже отбыли из столицы, бросив сборы обоза на раненого Алехана.
В апреле следующего года они уже свирепствовали в Охотске, нахрапом взяв, используя царскую подорожную, два суденышка, и отплыли на Алеуты — там в сентябре заложили крепость Петровскую на острове Кадьяк, построили церковь.
С аборигенами проблемы мигом уладили: и напугали их капитально, и подарками одарили. В энергии и напоре им не откажешь, любых испанских конкистадоров в этом переплюнули. Всех русских промышленников махом под себя приспособили, те сейчас даже пикнуть боятся. Еще бы — гвардейцы, государевы люди, самим императором обласканы. Правда, мало кто ведал, какова была «царская ласка», а сами братья благоразумно не уточняли.
Зато уже через три года Орловы высадились на материке, начали продвижение вглубь, к Юкону. Он сам им перед дорогой подарок сделал: память просто фотографически выдала карту Аляски и все, что он знал, — ведь написал курсовую работу в институте именно про освоение Русской Америки. И месторождения золота указал да пояснил, что тайну эту великую ему один англичанин выдал…
Петр выругался сквозь зубы: баловство с ассигнациями он прикрыл, зато ввел золотой империал в десять рублей весом в полноценную английскую унцию — с дальним прицелом делал, чтоб уважали рубль во всех странах и на континентах.
Золота не хватало катастрофически, хотя Витимские прииски иркутские власти начали разрабатывать на век с лишним раньше. Первые сто пудов в прошлом году получены, но это капля в море. Рентабельность минус сорок процентов. Только это пока — лет через десять по триста-четыреста пудов добывать будут, тогда и доход пойдет. Но что делать, когда легкие участки старатели выгребут?
Амурские прииски недосягаемы — сто лет назад казаки с Албазина ушли под давлением китайцев. Зато теперь в Сретенске, на Шилке, Григорий Потемкин — если у этого циклопа получится, то вместо Таврического станет князем Амурским, лишь бы до золота добрался.
На Колыме сейчас тоже драгоценный металл ищут — у Петра в той, прежней жизни парень в группе был, много о магаданских приисках рассказывал, у него отец там горбатился. Пришлось припоминать услышанное да распоряжение отдать нужное.
И все — хорошо, что на Алтае серебряные рудники наконец заработали, пять лет пришлось ожидать. Зато серебро потекло полновесной рекой — с пуда пятьсот рублей отчеканить можно, в прошлом году уже за десять тысяч пудов добыча перевалила. Доход попер…
Петр встал — тихо помолился на походный складень, а мысли были насквозь мирские, о презренном металле. Война пожирала уйму ресурсов, но и приобретения могли быть немалые, со временем сторицей окупятся. Но то будет в будущем, а деньги нужны сейчас.
Золотые и серебряные прииски он отписал все в личную казну — кабинетные земли, царская собственность. На переселение народа деньги бешеные идут, особенно на мореплавание. Четыре корабля на Камчатку из Петербурга отправили — один только дошел, остальные сгинули в пучине, но разом завез втрое больше добра, чем через всю Сибирь за три года возами тащили.
Теперь он это растранжиривание казны запретил — доставка грузов на Дальний Восток будет осуществляться лишь кораблями из Петербурга и Архангельска, и в этом августе, несмотря на войну, еще несколько кораблей уйдут на Дальний Восток.
«Кругосветки», таким образом, хоть и на половину земного шара, начались за сорок лет до Крузенштерна с Лисянским и лишь в один конец, там, на Тихом океане, корабли и останутся, будут служить, пока не протрухлявят. А потом один путь — в разборку, железа и материалов всяких в них много, все в дело приспособят.
Гонять обратно лоханки незачем — не стоит оно того. Золото и пушнину, а более везти из Сибири нечего, разве чай, можно и обозами до столицы отправить, надежнее, и казаки для охраны по всему тракту живут. Не стоит рисковать обратным рейсом, да и нужды нет и тем паче пользы.
Экипажи из матросов-рекрутов, что на 15 лет службы взяты, население увеличат. На безрыбье, вернее, крайнем недостатке русских женщин, на местных переженятся, хозяйством обрастут, детей понарожают — и некуда им уезжать, родиной Аляска с Камчаткой станет.
Хотя дороговатым такое переселение для казны выйдет. Корабли, ладно, расходный материал. Русских мореплавателей, капитанов почти нет, англичан и голландцев приходится нанимать. Но это пока, вскоре и собственные кадры подрастут…
Петр усмехнулся — жалуется на нехватку золота, а на одних Алеутах сорок тысяч шкурок морских бобров, песцов и прочих пушных добыли. На три миллиона в Китай продали. Много «мягкой рухляди» с инородцев собрали и в Азии, тоже в Китай и Европу ушло. Два миллиона чистого дохода в казну отслюнявили — вот вам и «мягкое золото». И еще больше будет — если не скупиться и твердое государственное начало придать.
Потому Орловы на своем месте находятся — в отличие от купцов братья к державной пользе стремятся, как и сотни других гвардейцев, что за Урал сосланы. Они и культуру в тех диких местах поднимут — зачем такими людьми разбрасываться, если они пользу великую приносят.
— И хрен со сном! Один раз в году можно помучиться! Потерпеть во благо России! — Петр искренне рассмеялся…
Хиос
— Два румба вправо, начинаем сваливаться! Дать ракеты!
Капитан-командор Самуил Карлович Грейг отдавал команды звучным поставленным голосом, как и все просмоленные на палубах офицеры. Еще бы, глотка была у него луженой, а иначе команду в бою или в шторме матросы просто не услышат.
За спиной вскоре послышалось знакомое шипение, и в небо взметнулись две красные «шутихи», знакомые всем по праздничным фейерверкам в столице или Петергофе.
Но там они служат для праздников и увеселений, а для него самого было делом удивительным, когда государь Петр Федорович в позапрошлом году предложил их использовать для подачи команд.
Вначале было непривычно — красные ракеты означали поворот вправо, зеленые — в левую сторону, а количество ракет соответствовало румбу. Вскоре, впрочем, все капитаны и адмиралы оценили царское нововведение, ведь иногда сигнальщики могли или не заметить сигнал флагмана, или неправильно истолковать его.
В сумерках вообще командовали как бог на душу положит, в лучшем случае ориентируясь по фонарям. Недаром корабли целый месяц в заливе между Котлином и столицей маневры устраивали под внимательным оком императора. Грейг тогда особенно остро ощутил, что дух великого царя, самозабвенно любившего флот, полностью перешел в его внука…
Турецкие корабли, вытянувшиеся в очень длинную, на несколько миль, линию, вырастали прямо на глазах, слева уже поджимал остров, и в другое время молодой капитан-командор ни за что бы на свете не полез в уготованную ему западню.
Еще бы — по всем принятым канонам боя авангарду русской эскадры нельзя сближаться с турками раньше, чем вытянутся такой же линией напротив, что русские и начали делать.
Вот тут-то головные корабли османов сами стали забирать в его сторону — авангард Грейга через четверть часа хода ввязывался в очень скверную ситуацию, оказавшись между двух огней.
Раньше бы это напугало командора, но не сейчас. На всю жизнь запомнился урок, данный императором Петром Федоровичем, чуть не пустившим дедовскую трость «гулять» по его спине. Думать требовал государь-батюшка головой своей и от набитых догм отказываться, тактику новую искать постоянно. Даже слова своего деда припомнил — «не держись устава яко слепой стены». Страшно до жути, куда там туркам, тот бешеный царский взгляд Самуил Карлович надолго запомнил…
Турецкие корабли окутал белый пороховой дым, гром сотни пушечных стволов раскатился по морской глади. Вот только знакомого свиста ядер или шипения книппелей над головой командор не услышал и, подняв глаза, увидел, что последние практически не повредили такелаж — несколько дырок на парусах и пара порванных вантов не в счет.
— Скверно османы стреляют! Только ядра напрасно извели! — за спиной раздался громкий голос капитана первого ранга Круза, командира флагманского «Санкт-Петербурга».
— Худо! — согласился с ним Грейг, но не обернулся, соблюдая дистанцию. И было отчего. Император учинил ревизию петровской «Табели о рангах», сократив ряд чинов, в том числе и пятого класса, в котором числились армейские бригадиры и флотские командоры, или капитаны бригадирского ранга, как их иной раз называли.
Теперь они стали обычными полковниками и капитанами первого ранга, но имели право называться по должности, которую занимали, командуя бригадой или отрядом кораблей. Все отличие, уже не в чине, а в должности, умещалось на эполетах или погонах в виде небольшой эмблемы — золотистой императорской короны.
С тех пор и ходит язвительная шутка, что Грейга со многими другими «короновали», но скипетра и державы в руки не дали…
— А вот теперь пора! — произнес командор, когда второй турецкий залп сотряс воздух. Именно воздух, хотя дистанция между кораблями сократилась, и османы могли бы стрелять получше. — Стреножьте их, капитан!
— Есть, господин капитан-командор! — громко отозвался Круз и проорал приказ: — Стреножить турок! Залп!
Странная, не флотская, а кавалерийская, команда никого не удивила — с высочайшей воли введена, так на учениях царь вымолвил, глядя на результаты стрельбы по плавучей мишени, коей служила старая «Астрахань».
Палуба дрогнула под ногами и подпрыгнула, когда приказ дошел до закрытых деков, а русские пушки оглушительно рявкнули. Борт моментально заволокло белым дымом, но вскоре линейный корабль из него вынырнул, идя на полном ходу.
Перед Грейгом предстало восхитительное для глаз и души зрелище — два ближних к его «северной столице» турецких корабля приобрели жалкий вид, разом потеряв ход, будто рысаки, которых на бегу «стреножили».
«Новоизобретенные» книппеля, которые предназначены для повреждения рангоута, снова показали свою чудовищную эффективность — с «османов» свешивались обрывки вант, паруса изорваны в клочья, с грохотом свалилась одна из мачт, а другие угрожающе покачивались.
— Государыня своим веером их освежила! — хмыкнул Грейг, оценив действие сложенных пластин, которые, вылетев из орудия, моментально раскрывались, превращаясь по форме в знакомый всем дамам, но для корабельного такелажа смертоносный «веер».
На «закуску» полагались книппеля различных сортов — половинки ядер, скрепленные цепью и железными шкворнями, или цилиндры с большой картечью, переплетенные тонкими тросами, и другие нужные приспособления, выдуманные пытливым русским разумом…
— Идите между турками, капитан! — Грейг рявкнул команду: — Рвем их строй надвое! И да поможет нам Бог!
Бендеры
Чудовищный взрыв встряхнул землю под ногами, она заходила ходуном, некоторые солдаты попадали, роняя фузеи. Огромный столб черного дыма и алого пламени взметнулся в небо, во все стороны полетели камни, бревна, пушки, люди.
— Братцы! Вперед, на штурм!
Надрывая командой горло, бригадир Власов выхватил шпагу из ножен и повел своих ингерманландцев вперед, к столбу пыли, что оседала на месте взорванной на протяжении сотни саженей крепостной стены. Мина была чудовищной, доселе неслыханной мощи — семь тысяч пудов пороха заложили саперы. Не пожалели…
— Станичники! В городе добра много!
— Там вино и бабы!!!
— Гренадеры! На штурм!
— Донцы! Пошли всласть гулять!
— Режь турок, братцы!!!
— Постоим за веру православную! Доколе им…
Солдатская и казачья разноголосица на секунды перекрыла рев пушек, и зелено-синяя масса дружно, густым потоком хлынула из подведенных чуть ли не к самым стенам окопов. И началось…
Гренадеры и казаки побросали фашины, кинули штурмовые лестницы и, матерясь почем свет, полезли в пролом, стреляя и бросая гранаты в турок, что отчаянно отбивались с гребня.
Янычары быстро пришли в себя от взрыва и успели занять груды камней, то, что раньше было крепостной стеной. Визг, яростные призывы к Аллаху, выстрелы в упор — турки скинули первую волну штурмующих и приняли набежавших казаков в копья. И столкнулись две силы — пестрая и синяя, и перченый казачий мат заглушил вопли магометан.
Рубились донцы яростно, не уступая противнику в лютости. Всклокоченные бороды, дикие глаза, окровавленные казачьи чекмени — все заплескалось в глазах Власова, который со своими ингерманландцами наконец добрался до разрушенной стены.
Бригадир поневоле восхищался бешеной атакой станичников, их неимоверной храбростью, но в то же время прекрасно понимал, что солдат дерется за славу, а казак за добычу. Столетия беспрерывных схваток и набегов породили и закалили этих русских башибузуков, между жизнью и смертью которых одной толстой нитью протянулась война.
— Твою мать! Что творит?! — Власов пристально смотрел, как бородатый казак саблей распластал трех янычар с ятаганами, вертясь между ними угрем, отмахнулся клинком от копий и зарубил турка, что отчаянно махал бунчуком, воодушевляя защитников.
И тут словно прорвало — казаки, пробираясь по камням с проворством взбесившихся волков, захлестнули турок, поглотили их своей массой, перехлестнули через гребень и неотвратимой волной, сшибающей все на своем пути, хлынули в город заниматься самым увлекательным делом своей жизни — резать османов и грабить все подчистую…
— Достоин сей казак офицерского чина! Первым вошел!
Власов стремительно обернулся. За его спиной стоял командующий — не удержался генерал, лично возглавил штурм.
— Твои ингерманландцы и гренадеры лихо ворвались, бригадир! Ежели к вечеру одолеем супостата, генеральский чин получишь. Что дрожишь в нетерпении, Павел Владимирович?! — Князь усмехнулся. — Беги уж, нечего тебе на месте ерзать, там твои солдаты дерутся!
Юконский острог
— Братец! Ну, наконец прибыли! А то мы здесь глаза проглядели, вас ожидаючи в нетерпении!
Григорий Орлов, широко раскинув объятия, шагнул к Алексею. Тот на радостях так стиснул брата, что кости захрустели. Причем у двоих сразу — восемь лет назад оба считались в гвардии признанными силачами. Но то осталось в прошлом.
Сейчас они, и так силушкой молодецкой не обделенные, прожив в суровой аляскинской земле уже семь лет в лишениях и тягостях, закаливших тело и душу, стали чуть ли не былинными богатырями, что сырую кожу могли разорвать. Кожу братья не пробовали, но вот кочергу узлом сворачивали запросто, а пальцами рвали колоду карт. А уж серебряные тарелки скатывать в трубки было для них самым легким развлечением!
— Рад тебя видеть! — запыхтел в ухо Алехан. — Вижу, славно гвардейцы здесь обстроились, даже с бабами! И вино имеется?
— Чего нет, того нет! — ответил Григорий, разомкнув стальное кольцо рук. Но после паузы, хитро прищурившись, добавил: — Однако настойку одну хитрую варим в том агрегате, что император, батюшка наш, в позапрошлом году прислал!
Алехан ухмыльнулся, машинально почесал правое плечо, пробитое когда-то царственной шпагой, и широко улыбнулся во все три десятка крепких зубов. А Григорий задумчиво почесал висок и чуть тронул губы, припомнив и свое общение с царем.
Лихим воякой стал император на их глазах, от такого плюхи получать в радость. Куда там Шванвичу — всех приласкал своей тяжелой рукой, и не в драке пустой, а в бою. С того дня братья Орловы стали дружно уважать Петра Федоровича и голштинским выкормышем даже в мыслях не называли…
— Ну и забойная вещица в нем получается, на орешках настоянная, да с лимонными корками! Огненная вода — так ее местные индейцы называют. Но мы им не даем, самим мало выходит. Одна у нас радость…
Григорий печально вздохнул, но тут же оживился, вперил ожидающий, радостный взгляд в брата:
— Не томи душу, братец! Вижу, что с новостями ты изрядными!
— А как же! — Алехан скривился в хитрой улыбке. — Вон сколько добра привезли! И людишек! И казачков якутских для службы острожной!
Он ткнул рукой в сторону ворот. А там было столпотворение: десяток тяжелогруженых лошадей спешно обихаживали бородатые казаки в кафтанах, а люди… Люди вповалку попадали на траву и мох, не в силах освободить плечи от лямок объемистых, отнюдь не легких мешков.
— Устали людишки, — виновато, но с легким презрением в голосе, пожав широкими плечами, пояснил Алехан: — Дорога дальняя, уморились за шесть недель. Зато вы здесь чуть ли не городом живете, припеваючи. Золотишка хоть намыли немного? Ты же матушке-государыне что обещал?!
— Намыли, — с тяжким вздохом ответил Григорий. — Чуток. Восемь десятков с лишком. Прошлое лето горбатились, как каторжане, и сейчас моют, как проклятые без передыха. Лето-то короткое. Я сегодня на хозяйстве, а так тоже все времечко с лотком.
— Восемьдесят фунтов?! — В голосе Алехана послышалась непритворная грусть. Он тяжело вздохнул. — Два пуда только?! Эх-ма… Это ж тебе до старости здесь горбатиться, пока матушке сотню пудов намоешь, как обещал! И дернуло тебя за язык, брат! Эх…
Григорий виновато улыбнулся, глядя на огорченное донельзя лицо брата. Тот даже скрипнул от отчаяния зубами:
— Я думал тебя в следующем году забрать, дел выше крыши! Два пуда… Да что ж такое! Ошибся государь Петр Федорович, поверил этому нехристю Джеку Лондонскому, а тот место неверное на карте указал. Жила богатая?! Я упрошу батюшку этому хмырю английскому шейку-то свернуть. Как куренку! Сам съезжу, головенку откручу, токмо бы найти его, а то на морду не знаю! Да и далёко…
— Не кручинься, братец! — С легкой улыбкой Григорий посмотрел на силача, что в сдерживаемом бешенстве сжимал огромные кулаки. — Ты лучше котел вон тот на очаг подвесь, людей твоих кормить надо, а у меня рука болит. А боле мужиков в остроге сейчас нет.
— Это запросто! — Алехан отпихнул ногой чурку и подошел к пузатому, ведер на восемь, котлу, накрытому крышкой. Для любого из братьев это была не тяжесть — и десять пудов могли легко поднять.
Индианки и дети порскнули в сторону, но остановились рядышком, с боязливым восторгом глядя на силача. Тот хмыкнул, присел, развел лапищи и стиснул котел:
— Ы-а!!! Твою мать!!!
От натуги Алехан побагровел и плюхнулся на пятую точку, выпустив из ладоней котел, который не приподнялся даже на лезвие ножа. Орлов хрипло дышал, выпучив глаза и громко испортив воздух.
— Ты бы вначале, братец, — раздался полный ехидства голос Григория за спиной, с еле сдерживаемым смехом, — крышечку-то поднял! А вдруг там совсем не водичка налита?!
Алексей тут же скинул крышку и, отвесив челюсть, зачарованно уставился в знакомую тусклую желтизну — котел был забит золотым песком и самородками почти до краев…
Ларга
— Итак, господа генералы, ваши соображения мне понятны! — Петр взял папиросу, постукал картонным мундштуком по желтоватому от неумеренного курения ногтю. Обвел взглядом спорящих между собой Румянцева и Суворова — те малость попритихли.
А весь сыр-бор разведенный, по сути, яйца выеденного не стоил. Оба полководца за решительное наступление, единодушно считают, что нужно оставить обозы и, не дожидаясь подхода Долгорукова, когда князь там еще возьмет Бендеры, обрушиться на турок главными силами.
Разногласие лишь в одном: план на сражение — кто будет на этот раз диспозицию определять. Кого выбрать прикажете? Румянцев вес имеет немалый, а вот Суворов военный гений — зря в прошлой истории Екатерина направила его в Польшу мятежных панов гонять.
А ведь был мотив, и веский — дражайший Александр Васильевич, как убедился Петр, имел тот еще характер. Язва, право слово. Никаких авторитетов для него не существует. Именно его фразу, адресованную Потемкину, осаждавшему Очаков, сказанную намного позже в той истории, он, немного изменив, отправил Долгорукову. Плагиат, однако.
— Смотрите, господа, — продолжил Петр, — месяц назад у Рябой Могилы мы атаковали 50 тысяч татар Каплан-Гирея. Эти стервецы, как вы видели, просто удрали, бросив пятитысячный отряд турок, который укрепился за речкой в центре. Далее — неделю назад здесь, у Ларги, мы разбили двадцать тысяч турок Абды-паши и опять потрепали татар, которые от нас снова сбежали. Что в этих сражениях общего? А?
Петр посмотрел на генералов — Румянцев хмурил брови, он старше в чине, ему вторым ответ держать. А вот Суворов сразу вскинулся:
— У них позиции одинаковы, батюшка. Слева река, свой центр с правым флангом укрепляют. Мы били главными силами по лагерю, а я наносил удар сбоку — одной своей дивизией, вторую по вашему приказу отдал Петру Александровичу. Вот и утекли супротивники.
Петр вздохнул — вот она, гримаса истории. Сражения произошли почти в то же время, что и в той реальности, и в тех же самых местах. Поначалу это вызвало недоумение, но потом он уразумел — для турок то были наиболее удобные для сражения позиции. Слишком мала Молдавия, выбора изначально нет. Да и по срокам ясно — в мае активные действия начинаются, тут погода свою роль играет. Но чтоб ход самих сражений был практически одинаков, вот это его удивило качественно. Ладно — и там турки позволили генералу Румянцеву бить их по частям. Правда, сейчас у османов и татар потери были намного серьезнее, и то благодаря стремительным фланговым ударам дивизии Суворова.
— Петр Александрович и вы, Александр Васильевич, я вот что думаю…
— Да, государь! — тут же отозвались генералы и неприязненно переглянулись.
Ну что тут будешь делать?! Вот так и упускаются турки, потому что эти два полководца элементарно ревнуют друг друга. Завидуют, что ли? Славы им на двоих не хватит?
— Что там турки? — Петр спохватился — генералы уже между собой спорят, а диспозицию противника еще не обговорили, а ведь от этого плясать нужно.
— Сам визирь Халиль-паша пришел с десятью тысячами янычар, — отозвался Гудович, демонстрируя осведомленность. Что-что, но дело генерал знал и, по настоянию Петра, хорошо поставил войсковую разведку. Вслепую идти не приходилось ни разу.
— С ним еще пятьдесят тысяч пехоты и тридцать конницы, при них полторы сотни орудий. За Сальчи татары стоят. Лагерь разбит на высотах у деревни Фильконешти, слева река Кагул, не проходимая вброд. Позиции на склонах высот, четыре ряда окопов, занимаемых пехотой. Артиллерия в укреплениях, конница в глубине лагеря, — пояснил Румянцев.
— Смотрите, государь, — невозмутимый начальник штаба генерал Гудович бросил на Румянцева негодующий взгляд. Ибо он должен докладывать императору обстановку, к чему и готовился всегда, — а тот его бесцеремонно оттеснил, вмешался, показал осведомленность.
Петр поморщился — ну что ты будешь делать с генералами, прямо как дети малые. Или самому продолжать командовать и их больше не примирять? Или Румянцева поставить во главу, пусть будет, как и было. От добра добра не ищут. Как Петр Алексеевич, дедушка заботливый, всегда командующим фельдмаршала Шереметева ставил. Глупостей не наделает.
Суворова генералитет в штыки примет, ведь недавно тот только дивизией командовал, а тут в генерал-поручики произвели и корпус дали. Царю чем-то понравился, а заслуг-то никаких. Та еще среда генеральская — змеям жить не рекомендуется: сожрут махом и не подавятся.
Гудович развернул карту, и все присутствующие на малом военном совете — сам Петр, командующие корпусами Румянцев и Суворов, начальник артиллерии Мелиссино — дружно склонились над ней.
— Ширина поля у Троянова вала восемь верст. Далее оно сужается, с севера на юг идут четыре хребта с проходимыми лощинами. А у турецкого лагеря уже полторы версты на позициях. Правый фланг у них уязвим, его можно обойти. Однако позиции штурмовать и там придется. Османы его дополнительно усилили — высота занята пушками, а на отдалении расположились татары, что могут воспрепятствовать обходу.
— Мешок! — кратко резюмировал Петр, глядя за рукой Гудовича. — А сбоку дубинку приготовили!
— Да, государь, — согласился Гудович. — Через эти лощины турки будут атаковать, если наше наступление на позиции будет неудачным.
— И как баталию вести будем, господа генералы? — Петр посмотрел на командующих корпусами. — Только учтите — нам не отбросить турок надо, не нанести им очередное поражение, а полностью уничтожить, чтоб дальше воевать не с кем стало!
Хиос
— Что творит?! Что творит?! — В голосе старого адмирала не слышалось недовольства, а одно скрытое восхищение. Грейг действовал четко, как на прошлых Котлинских маневрах, — его отряд буквально вломился в турецкую эскадру, разорвав ее на две части. Будто русская буква «Г» страшным колуном вломилась в длинную линию ровно посередине. Получилось вроде стула со спинкой или аглицкой буквы «h», сильно на нее похоже.
— Теперь надо устроить им не бой, а избиение, — пробормотал под нос адмирал и громко отдал приказ: — Сваливайтесь на неприятеля! Скорее!
Григорий Андреевич Спиридов знал, что говорил. Крупнокалиберные русские орудия плохо годились для линейного боя на приличной дистанции. Более всего они подходили для общей свалки, на самом коротком, с ружейный или даже пистолетный выстрел, расстоянии.
Такой бой теперь и начинался — русская эскадра в тринадцать вымпелов наваливалась на турецкую в двенадцать кораблей. Всякую мелочь типа фрегатов, бригов, шебек и прочих посудин османов, что крутились на порядочном отдалении, адмирал в расчет даже не принимал. Пары залпов русского линкора было достаточно, чтобы потопить любую из этих фелюк, толком даже ее не рассмотрев.
Восемь линейных кораблей турецкого авангарда, отсеченных Грейгом, ушли далеко вперед и вмешаться в бой уже не могли. Теперь им нужно было лечь на другой курс, снова поймать ветер, развернуться, совершить маневр для захождения, и лишь потом заговорят их пушки.
Так что добрый час есть, если не пару османы провозятся. А могут и вообще в драку не полезть, коли их главные силы русские пушки и «единороги» на щепки разнесут.
От бортов кораблей Грейга отлетели несколько орудийных дымков, и с небольшой задержкой грянул общий залп, укрыв русские линкоры дымовой завесой.
Адмирал впился взором в неприятеля: на каждом из русских «городов» имелись три десятка смертоносных «царских подарков» — особых вытянутых снарядов, отлитых по приказу императора и совершенно не похожих на привычные ядра. Хранились они на кораблях в опечатанных ящиках, и особый служитель за сбережение тайны головой своей отвечал.
Именно их должны были пустить в ход первыми из носовых орудий и лишь потом выстрелить всем бортом, дабы не затруднить прицеливание приставленных к тем тяжелым пушкам лучших канониров.
Адмирал уже видел их действие — несчастную «Астрахань» два десятка таких «гостинцев» разнесли в доски. Эти бомбы были снаряжены не черным порохом, а каким-то адским зельем, которое сотворили в тайне неизвестные умельцы по царскому приказу.
Но какое, как оно делается, из чего — даже он, вице-адмирал, не ведал — страшное «государево слово и дело» послужило надежной преградой для всех любопытствующих.
— В-у-х!!!
Словно огромный выдох пронесся по морю. Турецкий корабль развалился по палубе, и из нутра, как из огнедышащего жерла вулкана, вырвался столб пламени и дыма, поднявшись выше мачт.
— Крюйт-камера взорвалась! — взвился чей-то ликующий крик с характерным московским «аканьем», и тут же за ним грянуло многоголосое русское «ура».
Спиридов же едва улыбнулся, хотя уничтожению турецкого корабля он был тоже рад. С добрым почином, как говорится. И еще старый моряк успел заметить за секунды до того, как корабли заволокло дымом, что на борту турецкого флагмана, атакованного «Санкт-Петербургом», словно расцвели несколько красных «цветков».
Характерная примета «царских подарков» — более страшного оружия на море он пока не знал. Да и это появилось совершенно неожиданно… И очень даже кстати…
— Твою мать! Что же такое с ними сотворил командор Грейг?!
Спиридов повернулся к удивленно воскликнувшему командиру корабля капитану первого ранга Клокачеву. Офицер с вытянувшимся лицом смотрел на два полыхающих от носа до кормы «турка».
— Одним залпом — три корабля?!!
— Удивляться потом будешь! — резко бросил Спиридов. — Это забытый всеми «греческий огонь», наши мастера овладели его секретом! А император наш разузнал, сам знаешь от кого!
— Виноват, господин адмирал! — громко отозвался капитан, а на его лице растерянность уступила место злорадности. И Спиридов сразу понял почему — скоро и «Москва» начнет посылать в сторону турок адские гостинцы, коими были заряжены все две дюжины «единорогов» на шкафуте.
Страшные времена приходят на море — самое крепкое дерево, даже русский дуб или ливанский кедр, из которого строят свои корабли турки, не способно противостоять разрушительным взрывам «царских подарков», кои однажды Петр Федорович в присутствии адмирала назвал непонятным словом — «аммонал», и всепожирающему пламени «греческого огня», который государь именовал не менее странно — «напалм».
А эти «морские единороги», совершенно не похожие на шуваловское творение?! И мудреное словцо самодержец им тоже дал, насквозь непонятное, и хорошо, что не прижившееся, а то без чарки и не выговоришь, уж больно страшное, как рычание голодного волка, — «карронада».
Петергоф
— Что же ты со мной сделал, муж мой?! — тихо прошептала Екатерина Алексеевна, глядя на императорский портрет в полный рост. На нем ее Петр Федорович в новом, строгом и простом военном мундире, чуть прищурившись, смотрел прямо в глаза, многозначительно положив руку на эфес шпаги. Той самой, что даровал ему дед, король шведский Карл.
Ровно восемь лет, день в день, прошло с того часа, когда она сидела здесь же, терзаемая ожиданием и молоточками в голове — «завтра, все будет завтра». И он пришел, этот счастливый миг, когда ее возвели на престол величайшей державы, когда в светлый день ей присягнули все жители столицы, Сенат, церковники, гвардия…
Она тогда знала — ей уготовано великое будущее и слава, но сладкий сон длился всего лишь миг и окончился кошмарным пробуждением. Потерять одним разом все! И честь, и кровь, и надежды. Рухнуть в самую пучину безысходной тоски. Что это было? Наваждение? Морок? Безумие?
Като отдавала себе отчет — с того самого дня, когда ненавидимый ею муж предложил ей на выбор: жизнь или… Нет, не смерть, хотя это для него разрешало многие проблемы и было бы лучшим исходом.
Петр Федорович предложил совсем другое — прозябание и терзания самой себя вечность или начать с чистого листа, получить другую возможность и жить, и царствовать, но быть вечно второй, в его тени.
Кто ее осудит за то решение? Она полностью расплатилась перед Всевышним по старым долгам, полностью, с немыслимыми процентами. Ее измены, вечный грех, терзания совести — ведь они были венчаны перед Ним — все ушло, оставив опустошенность.
Боже мой, как она тогда его ненавидела, но как тогда и восхищалась! Петр за эти дни стал совершенно иным — сравнивать бесполезно. Призраки великих предков вдохнули в царя свои частицы. Нет, не вечно пьяный голштинец появился перед ней: благородный муж с великими помыслами и делами. Она стала почитать его, как отца в детстве, и, хорошо зная, что такое труд, преклоняться перед ним, не знающим усталости.
Петр был достоин в этом своего деда-тезки, тот тоже был вечным тружеником на троне. Като беседовала со многими сановниками, хорошо знавшими первого императора, и сделала парадоксальный вывод — тот Петр действовал больше по наитию, без четкого плана, будто пытался воплотить в жизнь свои детские мечтания, метаясь и переделывая.
А его внук холоден и расчетлив — ставит цель, вырабатывает план, рассчитывает прилагаемые усилия и средства и твердо стремится к выполнению. И все это без надрыва народа, без лишних тягостей, как бы играючи.
За это она безмерно уважала мужа и даже боялась его, хотя знала, что не дает поводов к наказанию. Не было только одного — любви. Като с тщанием выполняла супружеский долг, родила двух сыновей и дочерей и сейчас с удовольствием заново пребывала бы в тягости — но муж отбыл на войну, а она осталась здесь, с маленьким Константином, которому только восемь месяцев исполнилось, и со старшим, семилетним Александром. А так бы была с ним, как и та Екатерина Алексеевна, что из грязной чухонской девки стала императрицей всероссийской.
Да, она честно и верно выполняла свой долг перед императором и мужем, но плата была одна — Като не любила супруга, да и не могла его полюбить так, как Бецкого, Понятовского или Гришеньку Орлова. Первые двое затронули ее как женщину, а в объятиях Гриши она почувствовала себя счастливой в тот день, когда он ее возвел на престол. А вот Петр…
— Что ты со мной сделал, муж мой? — Екатерина Алексеевна снова посмотрела на портрет. — Почему ты мне дал вторую молодость, снова превратив в маленькую Фике, но не дал любви? Дай мне ее почувствовать, я женщина, я хочу жить и любить!
А может, все дело в том, что император отсек от нее сына, греховный плод ее от Гриши? Что с ним? Как он, жив ли — любая мать терзается о сыне, и она тоже мучилась, хотя понимала, что в интересах законных детей и империи ей следует забыть о нем!
Но как?!
Это и отравляло жизнь, не давало почувствовать кипения к супругу, хотя тот этого был достоин как император, как вернейший муж и достойный мужчина, неутомимый, заботливый, внимательный и ласковый. А ведь он сейчас на войне, а там стреляют и убивают, а Петр не из тех, кто прячется от схватки!
Екатерина Алексеевна непроизвольно вздрогнула — она испугалась за него. Ведь случись что — налаженная жизнь полетит кувырком, на престол самодержавный ее не возведут, тайное завещание императора преданные ему генералы будут соблюдать свято!
Юконский острог
— Что же ты обманываешь меня, братец! Говорил мне — всего восемьдесят фунтов намыли?! Я чуть пупок не надорвал! Тут мы вчетвером и со Шванвичем в придачу котел сей не подымем! Ну и шуточки у тебя…
Алехан жизнерадостно засмеялся, блестя глазами и держась руками за живот. А на золото и не смотрел — в глазах не было алчного блеска.
— Это ты про фунты сам сказал, я про них не молвил! — Григорий заржал в полный голос. — Пуды это, пуды, брат. Золотишко — оно вельми тяжелое, полное ведро только я здесь могу приподнять, целых десять пудов весит!
Братья отсмеялись — только никто им не вторил. Прибывшие с Алеханом мужики, казаки и индейцы устало лежали или сидели, а туземное население острога оживленно суетилось.
— Откуда их у тебя столько, баб? Ваши, что ли?
— Приблудился тут один род, наше покровительство приняли. Тут страсти еще те кипят — вроде народца мало, а войну промеж собой такую ведут, что перья в разные стороны летят. Да еще эти тлинкиты так и рыщут…
— Тлинкиты? — Глаза Алехана полыхнули недобрым огнем. — Они к вам сюда добрались?
— Рыщут, пакостники! — В голосе Григория звякнул металл. — Ваську Звягинцева насмерть вбили и двух мужиков. Еще троих поранили, еле выходили. И сейчас где-то неподалеку их шайка ошивается!
— Нас третьего дня, на прошлой седмице из луков обстреляли. Казаку в руку попали, гноится до сих пор. А стрелы те тлинкитские, мои алеуты их признали сразу!
— Псы! Они и чукчи два сапога пара, воинственны до жути! — резанул Григорий. — Надо бы им урок дать, чтоб надолго запомнили.
— Дадим, Гришенька, дадим. Для того я сюда пришел. Мы с них за брата Володю кровью немалой возьмем…
— Угу! — Голос старшего брата чуть зазвенел от сдерживаемой ярости и больше походил на тихий рык матерого волкодава.
— Нас, гвардионцев, и так здесь мало, полста душ всего. Семерых за прошлый год потеряли и в этом троих. Зато сейчас мы им покажем, где раки зимуют! Тем паче есть теперь чем!
— Ты что-то привез, Леша? Получше наших фузей? — Григорий с явственной надеждой выдохнул воздух.
— Намного лучше, тут сравнивать нечего. Подарок Петра Федоровича!
— Из Петропавловска привезли?
— Щас! В Петровскую крепость в сентябре прошлом бриг пришел. Наш, Гриша, бриг! Из Петербурга!
— Да ты что?!! — Григорий подскочил с чурбачка. — Как он добрался?
— В позапрошлом году вышли, пятнадцать месяцев моря-океаны бороздили. Капитаном у наших англичанин был, они мастеровитее наших лаптей, морское дело дюже хорошо ведают. Но помер в пути, болезный, и из экипажа четверть матросов души свои Богу отдали. Половина больные, прямо страсти египетские. Однако счастливчики, в рубашке родились…
— Ну-ну, — Григорий покачал головой.
— А ты как думал?! Петр Федорович четыре раза по кораблю посылал, лишь они, последние, дошли до нас. Самых лучших, здоровых моряков нарочно отбирали, и то из ста душ только семьдесят дожили. Вот так-то!
Ларга
— Так, — Петр с интересом посмотрел на задорный хохолок Суворова. Да уж, будущий генералиссимус голова, другого и не скажешь. Талант, судари мои, он либо есть, либо нет, третьего не дано. Не пропьешь, как говорится. И решил подытожить сказанное:
— Сбиваем турок с Трояного вала и атакуем по лощинам. Двумя своими дивизиями Петр Александрович ударит. А вы, Александр Васильевич, одной дивизией бьете во фланг, а второй совершаете глубокий обход и выходите в тыл их укрепленной позиции! А дальше?
— Подводим всю артиллерию и смешиваем их с землей, — вместо Суворова заговорил Румянцев, используя свое превосходство в чине. — Позиция в лагере у них скученная, войсками все забито — прекрасная цель для наших новых бомб и картечей. Так?!
Вопрос адресовался Мелиссино — начарт только кивнул, шевеля губами и что-то подсчитывая. Румянцев, даже не сделав паузы, заговорил снова, как бы отстраняя Суворова от его «детища»:
— Но лощин три — а дивизий у меня две, гвардия в сикурсе. Придется выделить по бригаде да на тот берег кавалерию послать нужно, дабы бегство османов через реку не допустить. Предложенное Александром Васильевичем без этих существенных изменений, несколько меняющих диспозицию, не дает полной победы!
Вскинувшийся было Суворов осекся, Петр повелительно приказал жестом тому помолчать, а сам внутри усмехнулся — теперь творцом победы будут считать Румянцева, что чуть дополнил картину, написанную Суворовым. Нет, эти полководцы должны командовать отдельными армиями, вдвоем они не сработаются. И Петр решительно потянул властное «одеяло» на себя:
— Дивизии генерал-аншефа Румянцева атакуют справа и слева, в центре гвардия. Третьи бригады в резервах, колоннами, на случай прорыва турецкой конницы. Наступаем каре, артиллерия в промежутках, егеря впереди рассыпным строем. После перехода Троянова вала разведке искать янычар — этих башибузуков мы сможем остановить только пушками и егерями с их дальнобойными винтовками! — Петр оглядел присутствующих. — Кавалерия во второй линии — атаковать кирасирами через интервалы. Гусаров и казаков с ротами конной артиллерии на тот берег — чтоб ни один стервец не выплыл! Другую половину легкой конницы придаю обходящему корпусу — сдержать татар. Так и будем наступать, господа генералы!
— Ваша диспозиция превосходна, государь! — Оба спорщика просветлели лицами.
Петр чуть ли не прыснул, но сдержался, сохраняя каменное лицо. Ему показалось, что еще немного, и Суворов дерзостно покажет своему сопернику язык. Да и Румянцев не лучше. Но оба с радостью нескрываемой отдали пальму первенства императору — так никому не обидно!
У самого Петра заныло в желудке, он только сейчас припомнил, что в той истории орда янычар ударила по центру, прорвала каре четырех полков, и только личное вмешательство Румянцева предотвратило отступление, если не бегство, русских войск.
Ну что ж! Остается только надеяться, что турки не замыслят чего-то новенького, а ему есть чем встретить этих головорезов, что серьезно потрепали даже закаленные Полтавской победой Петровские войска в несчастном Прутском походе 1711 года.
— Выступаем немедленно. — Петр продолжал пользоваться своим положением главнокомандующего. — В авангарде ваш корпус, Александр Васильевич, и легкая кавалерия. Затем гвардия с егерями, артиллерией и тяжелой конницей. В арьергарде будет корпус Петра Александровича. Обозы оставляем здесь, на князя Волконского. Составьте диспозицию марша!
Последнее указание адресовалось Гудовичу — тот наклонил голову, как бы говоря, что немедленно займется этим делом.
Петр, по прошествии нескольких лет, полностью изменил свою точку зрения на штабных офицеров, которые раньше казались ему сытыми и лощеными бездельниками. Да еще образ сей подпитывался в его памяти сценками из кинофильмов. В той же «Гусарской балладе» незабываемый поручик Ржевский однажды произнес: «Опять штабной? Уж лучше водки бы прислали!»
Зато теперь он планировал завести чуть ли не Генеральный штаб с академией для подготовки офицеров. И, к своему стыду, осознал, что полководец без штаба — что мозг без памяти. Сплошное недоразумение. Впрочем, насчет своих полководческих дарований он не обольщался — все его победы делали генералы, хотя выбор полководцев весьма трудное занятие, но еще труднее заставить их работать в одной упряжке…
Хиос
— Твою мать!!! — хриплый вскрик вырвался из груди капитан-командора Грейга. Он моментально понял, что произойдет, — из нижнего дека вырывались языки пламени, и, хуже того, из открытого палубного люка, что вел в крюйт-камеру, битком набитую порохом, повалили густые клубы дыма.
«Санкт-Петербург» насмерть сцепился с «Реал-Мустафой», на палубе которого шла ожесточенная рукопашная схватка. Турки дрались озверело, но отступали под яростным натиском морских пехотинцев и ожесточившихся матросов, которые, как водится в русской драке, лупили османов тем, что под руку попалось.
В ход пошло все — металлические банники, весла, цепи, концы со свинцовыми шарами, широкие морские ножи, что были у каждого из команды. Общее веселье, одним словом!
К абордажу Грейг не стремился, зачем ему это, если мощные орудия и так лихо сокрушали супостата. Вышло иначе — очумевший «турок» вынырнул из клубов дыма и сам навалился на «северную столицу». «Мустафа» пылал, подожженный русскими пушками, а потому османы решили спастись от пожаров на русском корабле, перебив, конечно, его «хозяев».
Вот тут-то нашла коса на камень — «презренные гяуры» стали дубасить «любимцев пророка» от всей широты славянской души. И все закончилось бы славно, если бы горящая мачта «османа» не рухнула на палубу «Санкт-Петербурга»…
— За борт прыгай, братцы!!! — заорал во всю глотку Грейг, отдавая последний приказ. Хоть крюйт-камеры на русских кораблях и стали обшиваться медными листами, но это отсрочит при пожаре взрыв на минуту, не больше, а то и меньше.
— Спасайтесь, православные!
— Щас рванет!
До экипажа разом дошло, что сейчас произойдет, — матросы сигали за борт пачками, а по шкафуту носился разъяренный капитан Круз, отвешивая растерявшимся морякам тумаки и выкидывая их за планшир.
— Кости за борт, вмиг морду набью!
Рык командира на секунду перекрыл дикую какофонию, а Грейг, несмотря на трагизм положения, только ухмыльнулся. Круз совсем отвязался в походе, «полируя» матросские физиономии. В Петербурге еще сдерживался, стараясь наводить порядок и дисциплину без мордобития, которое весьма не одобрялось императором Петром Федоровичем, но теперь… А еще командор осознал — и он сам, и Круз с палубы прыгать не будут, а погибнут вместе с кораблем, разделив его судьбу.
— А вот это ты зря здеся стоишь, ваше превосходительство! — Словно прочитав его мысли, Грейга сграбастали мощные матросские лапищи. — Раз команда дадена, надо за борт сигать не мешкая! Пущай наш капитан остается, тиран свирепый, ему по должности нужно. По Сеньке и шапка! А нам души спасать нужно!
Самуил Карлович даже ответить ничего не успел, чтоб пресечь такое безобразие, как почувствовал, что летит, словно древнегреческий герой Икар, вот только крылья не расправив.
Вошел в море топориком — прохладная, но теплая, куда там Балтике, вода тут же привела офицера в чувство, охладив боевой пыл. Суматошно извиваясь, доплыл к неизвестно откуда взявшейся шлюпке, судя по всему, брошенной турками во время схватки в проливе. И тут же за его руки уцепились крепкие матросские ладони, но вот втянуть на борт не успели.
Вблизи рвануло, да так, что Грейгу на секунду показалось, что он сдуру уселся в растопленной бане на камни и щедро плеснул под себя здоровенную бадью кипятка. Вихрь вырвал его из воды и бросил на днище шлюпки, перевернув в воздухе.
В кроваво-пепельном небе закрутились обломки, быстрокрылыми стрижами пролетели орудийные стволы, плыли какие-то ошметки, похожие на человеческие тела. И ни звука — все в полной мертвящей тишине. Затем полыхнуло еще разок, и сильно. Очередной огненный вихрь ожег тело командора, и он увидел, как по багровому небу летит человек, яростно размахивавший зачем-то руками.
— У него же нет крыльев, никак не запорхает! — хрипло выплюнул слова офицер и обрадовался, что не онемел. И тут же к нему вернулся слух, и он понял, что оглох от двух чудовищных взрывов, что разнесли в клочья русский, а затем и турецкий корабли.
Рядом со шлюпкой громко плюхнуло, и, к своему великому изумлению, Самуил Карлович признал того самого летуна, что порхал как мотылек по небу. Изумились и набившиеся в шлюпку матросы.
— Ты смотри, никак цел?!!
— Это ж надо, никогда не видел, чтоб люди, аки птицы, по небу парили!
— Давай руку, братец!
Матросы склонились над бортом и протянули ладони. А из воды донесся сварливый, до боли узнаваемый голос Круза:
— А за братца я тебе морду набью!
Матросы оторопели на секунду, а потом один из них, здоровяк с косой саженью в плечах и пудовыми кулаками, произнес гулким басом, который Грейг тоже признал — именно обладатель сего голоса вышвырнул его за борт и тем спас ему жизнь.
— Надо же, никак наш тиран?!! — В голосе матроса прозвучало чудовищное изумление. — Ну все, боле ты никого в морду бить не будешь!
Матрос без видимого усилия оторвал банку и поднял тяжелую доску над головой чудом спасшегося капитана.
— Не надо, братец! — голос Круза стал умоляющим. — Я еле на воде держусь! Обещаю — ни одного матроса пальцем не трону!!!
— Вот это другое дело, ваш-бродь! — Верзила одной рукой вытянул капитана из воды, усадив рядом.
Грейг чуть не захохотал — узнать Круза не смогла бы и родная мать. Вместо формы какие-то обрывки, весь закопчен, словно государев арап. И тут Самуил Карлович как бы увидел себя самого со стороны — самый натуральный негр в полном неглиже, даже ошметков одежды нет. Куда девалась форма, капитан-командор не представлял. Но она же была на нем!
Зато нательный крест на цепочке остался, только не с золотым сиянием, а тусклым цветом, так закопчен, будто из темной меди сделан. И Грейг захохотал, закинув голову.
— Ты чего, братец? — вскинулись матросы. В их глазах плеснулась тревога — подумали, что собрат их сошел с ума.
— Нам бы всем в баньке помыться, братцы! Чтоб друг друга узнавать начали. А то арапы вылитые!
Матросы остолбенели — только сейчас признали голос своего капитан-командора. Но через секунду веселый оглушительный смех потряс шлюпку. Вместе с ними смеялись держащиеся за плавающие в воде обломки десятки спасшихся до взрывов русских матросов…
Бендеры
— И как тебя зовут, удалец?!
Генерал Долгоруков с отческой улыбкой посмотрел на казака, что первым взошел на гребень пролома. Борода лопатой, лет тридцати, матерый казачина, взгляд нахальный.
— Станицы Зимовейской, Емельян Пугачев!
И голос дерзок, нет должного благолепия, все ж перед князем и генералом стоит. Плетью бы попотчевать такого, а не офицерский чин с наградой давать, чтоб место свое знал и зубы не скалил.
Василий Михайлович вздохнул — при царице Елизавете протянули бы казака, не посмотрели бы на его удаль, батогами бы вбили уважение к княжескому титулу.
Но то было в прежнее времечко, сейчас ни-ни, даже подумать страшно, как император-батюшка на такое взглянет. Уж лучше самого себя высечь, чем казака без вины тронуть!
Повезло станичникам донским, что восемь лет назад полками на сторону Петра Федоровича стали, льготы за то немалые получив. Под царской рукою ходят, сердцем к ним своим ретивым государь прикипел. Вона как они смотрят, станичники, аж вызывающе.
— Жалую тебя серебряным медальоном святого Андрея Первозванного, с бантом положенным! — Князь забрал у адъютанта эмалированный кругляшок на голубой ленточке и самолично прикрепил его на изодранный, в кровавых пятнах, чекмень казака. Но обнимать, как государь, не стал, и так много чести. Прокашлялся нарочито.
— А первому в крепость ворвавшемуся, живот свой сохранившему воину, — слово «казак» Василий Михайлович из вредности пропустил, — чин офицерский положен. Потому по воле императора Петра Федоровича жалую тебе чин подхорунжего. Принимай полусотню да командуй ею.
Князь всплеснул рукою и отпустил облагодетельствованного казака восвояси — приказ императорский соблюл и поруху своего имени не допустил. Худо государь сделал, не совсем подумавши, что казачьи чины с офицерскими в новой табели о рангах уравнял. Грязь станичная, а туда же, офицерскими эполетами и шитьем щеголять будет. А сам двух слов связать не может, грамоте, уж взрослая орясина, не разумеет. Пальцами сморкается и о кафтанец свой вытирает. Но поди ж ты…
— Поспешайте, казаки, к государю Петру Федоровичу. Турки идут супротив силою немалой, сикурс требуется. А я со всеми войсками за вами следом поутру двинусь!
Повинуясь властному жесту князя, трое войсковых старшин поклонились, но не низко, а так, вежливость соблюдая, и, придерживая сабли, пошли по своим полкам. Василий Михайлович, посмотрев им вслед, подавил невольный завистливый вздох: верны императору, как псы, эти казаки.
Им бы сейчас дуван дуванить да добычу богатую, в городе награбленную, делить. Ан нет! Даже от векового обычая сегодня отказались — по сотне от полка оставили для сохранности добра, на саблю добытого, и тут же выступают к армии императора, даже отдыха законного, после штурма заповеданного, не беря. На любого князя или генерала плюнули бы и в ус не дули, а тут засуетились… Верные псы, токмо можно позавидовать Петру Федоровичу…
Юконский острог
— Ну и крепка у тебя водка, брат, прям за душу берет. Ни вздохнуть, ни пер… Кх… Кха!
Алехан, с покрасневшим лицом, выдохнул воздух, взял с миски здоровенный кус просоленного лосося и вонзил в него крепкие зубы. Зачавкал довольно, как голодный кот заурчал.
— Пшеничку подпорченную всю пустили, а ягод тех вообще уйму извели. — Григорий жевал жареное мясо, закусывая его задубевшими флотскими галетами. В иное время он на такие бы и не глянул без омерзения, а сейчас ничего, нравилось.
— Опару нынче последнюю поставили, все сусеки вымели, пополам с корой толченой да кореньями, что бабы отыскали. Грибов сухих остатнюю нитку еще три недели назад в суп пустили. На одной рыбе, почитай, месяц живем. Нынче насолили ее две ямы, надолго хватит, да накоптили уйму, навялили. Ну и мяско жуем потихоньку, тайга вокруг богатая. Сохатого позавчера завалили.
— Вижу, огороды здесь разбили?! — Алехан дожевал лосося и зачерпнул из чашки малосольной красной икры. С охоткой подвигал челюстями. Сыто рыгнул, подзабыв гвардейские манеры — с братом же ест, в одиночестве.
— Картошка, но и та мелкая, но все равно только она от цинги и уберегла. Да лук еще, чеснок. Худо здесь — лето короткое, не вызревает толком ничего. Стекло было бы, так теплицы поставили, как в Петербурге, да с печью — сейчас малосольными огурчиками баловались бы. Ну что, брат, еще по одной накатим?
— Наливай, Гриша. — Алехан с нескрываемой печалью посмотрел на бутыль — там плескалось едва на три пальца мутной жидкости.
— Для тебя и держал, Леша. Последняя. Вот ягоды пойдут, тогда бражку поставим, а там и перегоним в царском агрегате.
— Да уж, живете вы голодно, в трудах и хлопотах. Но то дело поправимое. У меня там три бочонка вина да пять царевой водки двойной перегонки. Зело страшна! Примем на душу?
— Гвардейцев подождем, с закатом подойдут.
— Золото близко моете? Оттого и острог не на самом Юконе поставили, а здесь?! А ничего — место удобное.
— От реки дюже далеко, да и нет в ней пользы. Течение быстрое, и хрен его знает, где у нее устье. Твои водоплавающие ничего не узнали?
— Отправили нынче одного на коче, а я сюда. В сентябре известно будет. Но, мыслю, от острога до устья тысяча верст будет.
— Не меньше, — согласился с братом Григорий и разлил по чаркам самогон. Орловы чокнулись и выпили залпом. Закусывать рыбой не стали, Алехан разломал пальцами вытащенную из кармана головку чеснока, им и перебили сивушный запах.
— Наш чесночек, с крепостицы. — Алехан понял вопросительный взгляд брата. — Чуток сохранилось. А что морячки из овощей привезли, так до весны поели — орава-то изрядная стала, еле прокормились. Зато хлебушка вволю — пятьсот пудов зерна да муки столько же. Худо, что попортили много. Подмочили плаванием, или затхлой мучица стала.
— Что сову об пень, что пнем сову — все едино. Что на телегах от Якутска хлебушек до Охотска везти, а там кочами сюда, что из Петербурга. Год нужен, никак не меньше. Оттого из трех пудов два портятся безнадежно. Зерно еще можно на самогон пустить, а с мукой что сделаешь?! Капуста нужна квашеная, морковь, лук — где все это в достатке взять?! Здесь худо растет…
Григорий заскрипел зубами от сдерживаемой ярости. Не сказать чтобы впроголодь жили, но мясо и рыба уже в горло никому не лезли. По ночам яичница даже снилась, с кровяной колбаской, на сальце поджаренная, лучком зеленым посыпанная, да миска с квашеной капустой, антоновскими яблоками сдобренной и маслом постным приправленной. И с огурчиком соленым, что на зубах хрустит, под чарочку анисовой.
— Я говорил с капитаном Игнатом Хорошкиным, что командование принял, бриг до нас довел, — Алехан заговорщицки наклонился над скудным столом, отпихнув блюдо с запеченным в золе лососем. — Брат он нашего Семена, помнишь?
— Помню, — отозвался Григорий, нутром ощущая, что разговор пойдет не просто серьезный, а о крайне важных делах. — Его матросы в Кронштадте смертным боем лупили, но он выжил…
— Государь наш с испанцами лясы точит, чтобы они нашему кораблю препятствий не только не чинили, но и приятственность оказывали. Там на юг их край лежит, Мексикой именуемый. Игнат видел — изобилен зело, что хошь растет. Кукуруза, пшеница, овощи разные. Персики, виноград, цитроны всякие. И много там всего. Им продавали! Чуешь, чем дело пахнет, брате?
— Растолкуй, — только и ответил ему Григорий. Но печенкой почуял, что знает Алехан, что говорит.
— Мягкую рухлядь, шкуры котиков и бобров, мы в Охотск отправим, по уговору с государем. Но половина золота наша — на нее и закупим в Мексике всяких продуктов и хлеба. Бриг в мае уйдет, в сентябре вернется — Игнат умный мужик, он в их Сан-Франциско с местным губернатором толковал, и тот вроде как согласие дал. Я с Игнатом и смотаюсь, грамоту возьмем, все честь по чести сделаем. Рухлядь им ни к чему жарко там. А вот золото?!
— А ведь это выход, — после короткого раздумья отозвался Григорий, — мы питанием себя полностью обеспечим, в три горла есть будем. Стой! Бриг один, а если в Охотске его отберут? Кораблей хороших там нет, сам видел.
— Новость одна еще есть, дюже важная. Игнат с Петром Федоровичем до отплытия самолично беседовал. Государь ему пообещал, что отправит на Камчатку эскадру из нескольких кораблей, и якобы для этого похода аглицкого адмирала пригласили. Весной прошлого года отряд сей должен был отплыть — так что, мыслю, хотя бы пара кораблей должны уцелеть и к августу до нас добраться. Иль на Камчатку, что тоже не худо…
Ларга
— Извольте покушать, ваше величество!
Нарцисс сноровисто заставил барабан мисками, накрытыми салфетками. Петр вздохнул — суровость быта короля Карла Двенадцатого его тяготила, но имидж того стоил. В армии о том разговоры до сих пор ходили.
— Так, что там у нас на завтрак сегодня, Нарцисс?
Он вопросил машинально, прекрасно зная, чем его кормят. Приподнял одну салфетку, другую — невольно закрутил носом. Все из солдатского котла лейб-егерей, не Петергоф, конечно. Женушка до такого нарочитого аскетизма никогда не дойдет — придворные не поймут-с. Зато ему ясно, что с солдат надо требовать соответственно харчу и кормежку контролировать.
В одной миске была набившая уже оскомину желтая кукурузная каша, чуть приправленная маслом. Коронное блюдо в этих краях, недаром местное население мамалыжниками называют. Без привычки трудно ее есть русскому человеку, но приходится, куда деваться, раз другого блюда в меню не имеется. Картофель еще здесь не сажают, рис тем более. Налегают на каши — перловую, что «шрапнелью» в его время в армии называли, ячку, изредка гречку и прочие — зерновые здесь в ходу, сеют помаленьку.
Во второй миске было мяско с подливкой — время от времени каптенармусы забивали приведенные с еще пока не русской, но, по сути, уже и не польской Подолии стада коров или покупали их у местных крестьян. Но последние живут бедно, овощи, фрукты и вино в ходу и дешевы, но так прямо голь перекатная.
Местные господарчики селян своих налогами душат, османы свою долю тоже гребут, на церковь десятину пожертвовали, и что в остатке? Кукурузу токмо и жевать, благо урождается хорошо, солдаты в ней, как в лесу, с касками теряются.
Два сваренных вкрутую яйца, миска черешни на десерт. А еще куски мягкого и пышного белого хлебушка да ломоть ржаного душистого — с пылу-жару прямо из солдатской пекарни. Четыре года прошло, пока их вместе с полевыми кухнями в армию приняли и производство кое-как освоили. Как раз к войне и успели.
В довершение оплетенная соломой бутыль с местным слабеньким винцом, что здесь все прихлебывают вместо кваса, от мала до велика. Но не на одного, рядом за соседними барабанами уместилась неизменная троица сотрапезников — многолетний начальник штаба генерал Гудович, бывший рядом с ним с первых часов гвардейского мятежа в столице, командир лейб-егерского батальона подполковник Рейстер да верный Денисов, что конвоем лейб-казаков заправлял.
— Давай, Федор Иванович, разливай по стаканам! — Петр мигнул на бутылку, и немец проворно, но точно, ни на грамм не ошибся, разлил содержимое бутыли по граненым походным стаканам.
Память великая Петру Алексеевичу и большое от его потомков спасибо. Когда еще царь московский был в Англии, то на судне во время качки озадачился — гладкую посуду держать в руках было затруднительно.
Так и появился и прожил три века неофициальным гербом России и главной ее достопримечательностью ребристый стакан. Сколько их, бедных, уворовала нищая студенческая братия со столовых, буфетов и газировальных автоматов. И в общаге в ходу были только они, безотказные труженики, — и водку налить можно, и чай с кофе, и для опытов использовать…
Но немец это вряд ли знал, да и какой он сейчас, беса лысого, тевтон. Наш, старой веры приверженец — не выдержала серьезной психологической ломки арийская душа.
Все егерские батальоны Петр повелел комплектовать только из старообрядцев — те за отмену гонений и полное равноправие были готовы с царя пылинки сдувать. В лейб-егеря староверы уже сами отбирали лучших из лучших — здоровых, верных и преданных.
Петр прекрасно помнил полученный опыт мятежа и поспешил обзавестись собственными преторианцами. Так-то оно надежнее, и к жене заодно приставил — мало ли что, доверяй, но проверяй. К тому же барабанные винтовки являлись секретным оружием, а кому, как не этим бородачам, доверить такую тайну можно?!
Вот Рейстер и попал под их влияние — поначалу крепился, пытаясь переупрямить таких же спокойных оппонентов. Потом сломался от безысходности — отрастил бороду, бросил курить, ибо то никонианская зараза, и напоследок, шокировав всю лифляндскую родню, принял православие в его кондовой форме, дореформенной. Имя свое переиначил на русский лад, а потом и невесту ему подыскали — из богатых купцов-староверов.
Спекся барон по полной программе — немецкую речь подзабывать начал, все чаще от него было слышно «зело», «вельми» и прочие архаизмы.
Хотел было даже отставку попросить, но Петра тогда сильно удивили — вся рейстеровская новая родня в ноги упала, умоляли переубедить зятя. Он их прекрасно понял — богатых среди старообрядцев много, но никогда не было царских любимчиков и флигель-адъютантов. Тем паче и сам был заинтересован — теперь содержание отборного батальона казне ничего не стоило…
— Что-то вы, друзья мои, скверно едите? — Петр с ухмылкой посмотрел на вяло копающих мамалыгу Гудовича и Рейстера, а Денисов хоть и ел, привыкший по казачьей натуре набивать брюхо впрок, но морщился. Он и отозвался первым, многое позволялось:
— Сальца бы к кашке, да маслица побольше, и мяска фунтик жареного еще. Цибуля пойдет, да шкварками заправить — тогда вкуснятина.
— Тогда это уже не мамалыга будет, — хмуро отозвался Гудович.
— Вот потому, Андрей Васильевич, сию кашу войскам не давать! Надоела она хуже горькой редьки. — Петр покачал головой, а Денисов тут же влез в паузу.
— А редька бы сейчас хорошо пошла, батюшка. С маслицем…
— Скипидаром или уксусом тебе одно место не намазать? — хмуро спросил Петр, и казак тут же прикусил язык — не в духе царь-батюшка, поилец и кормилец. Попасть под горячую руку желания ни у кого не было. — Ты что творишь, Андрей Васильевич? Войска перед маршем и баталией плотно и вкусно кормить нужно, ничего не жалеючи. Интенданты твои снова воровать стали, или магазины оскудели? Ну, тогда за их нерасторопность взыскать строго надо, а если нужно, то и повесить нерадивых. Этим и займись, чтоб на ужин, в дороге и на ночь, при привале, мяса было много, вволю. Кашеваров заранее отправь. А там в турецком лагере послезавтра подкормимся, коли Господь победу дарует…
— Есть!
— Да сиди уж, чего вскочил. Денисов, твои казаки это едят?
— Едят, ваше величество!
— Врет и не краснеет!
— Нет, батюшка. Они это едят, а заедают другим. Поход ведь, многое под руку попадается. Мы ж твой личный конвой, государь!
— Так распорядись, старшина. Мне мамалыга уже в горле стоит. Жрать не хочу — представляю, как солдаты давятся и каптенармусов матерят. — Петр отодвинул чашку и достал папиросу.
Он понимал, что вредничает, просто на душе саднило — ведь ночь спать не придется, на марше будет. И то во благо — не уснет, так встречи с «дедушкой» не будет. Больно она ему нужна…
Хиос
— Я надеюсь на вас, господа! Вы охотники! Но помните — наш государь Петр Федорович не оставит вас в своей милости!
Вице-адмирал внимательно посмотрел на четверых стоящих перед ним навытяжку офицеров — капитан-лейтенанта Дугдэля, лейтенантов Ильина и Макензи, мичмана князя Гагарина. Отчаянные, раз решили самолично брандера на турецкий флот этой ночью повести. Но что ж — на таких офицерах Россия и держится! В них ее кровь и слава!
— Еще раз прошу вас — зажигайте брандеры только тогда, когда сцепитесь с турком. Никак не раньше. Корабли контр-адмирала Чичагова прикроют вас пальбой и отвлекут на себя береговые батареи. Фрегаты и бомбардирский корабль свяжут галеры и шебеки. Так что действуйте решительно и смело, господа. Господь вам в помощь!
Григорий Андреевич одобрительно улыбнулся и взмахом руки отпустил моряков. Сам тяжело уселся за стол и задумался — стоящий на якоре корабль тихонько покачивался.
Победа была сокрушительной, таких русский флот никогда не одерживал. Десять турецких линейных кораблей сожжено, взорвалось или потоплено, один загнан на мель, а «Родос» турки бросили в панике, и он достался победителям почти целым. Отправилось на дно и с полдюжины разной мелочи — пара шебек, галеры и транспорт.
Остальные турецкие корабли, числом с полсотни, укрылись в Чесменской бухте, но реальную силу представляли те самые восемь линкоров авангарда, что позорно бежали, бросив свой флот на заклание. Потому победа не была полной — требовалось этой ночью полностью уничтожить османов, чтобы русский флот стал хозяином Эгейского моря.
Это было крайне необходимо для высаженных в Морее десантов — без помощи его эскадры они обречены на заклание. И не только…
Но сейчас Григорий Андреевич не мог об этом думать — победная эйфория продолжала кружить ему голову. Кавалером святого Александра Невского он был пожалован за оборону Петерштадта — славное было дело и то, что верно им был угадан будущий победитель.
Анненскую кавалерию получил за ревностную флотскую службу через три года, как и чин вице-адмирала. А теперь что полагается? Либо чин полного адмирала, либо Андреевская кавалерия — иного быть не может!
Слишком велика победа при столь ничтожных потерях. Погиб только «Санкт-Петербург», еще два корабля повреждено — все из отряда Грейга. И потери все у него, на других едва десяток убитых и с полсотни раненых найдется, да и то если всех увечных посчитать, кто сам себе член какой повредил по недомыслию.
За потерю корабля царь не взыщет, скажет небось: «Мой город часто затопляет и так, и неважно, что один из домов потоп, да еще так славно!» Тем паче один «турок» захвачен и в строй скоро будет введен. Да еще с мели одного снять можно. Остальным двух недель для ремонта будет достаточно…
Адмирал четко помнил свой последний разговор с императором перед отходом эскадры в Архипелаг и сейчас еще раз искренне восхитился его предвидением. Турецкий флот оказался именно в Чесме, куда он и подошел с эскадрой, и точно в эти дни, на которые ему строго указали.
Мистика, право слово, — но Спиридов знал, что к императору часто ночью приходят его великие деды, и последствия такого посещения он увидел первый раз восемь лет тому назад, со дня чудесного перерождения государя Петра Федоровича…
Очаков
— Тридцать три года прошло, и вновь предстоит делать то, что сам же делал! — Миних пророкотал себе под нос и упер крепкую, отнюдь не старческую длань под бок. — И в это же время, ха-ха!
Фельдмаршал хохотнул трубным гласом и прищурился. Подзорной трубы не требовалось — его глаза могли разобрать на приличном расстоянии любую деталь, а вот письмо приходилось держать на вытянутой руке, а чтоб написать, требовалось даже надеть стекляшки на нос. Совсем не военный вид у него получался, чего Бурхард Миних не любил.
Тот год, 1737-й, Христофор Антонович отлично помнил — подошли к Очакову тогда 30 июня, потрепав турок в стычке под стенами. На следующий день сразились — бог войны Марс был на стороне русских. И он решил начать штурм крепости, не дожидаясь прибытия осадной артиллерии, что должна была привести суденышки флотилии по Днепру.
— Эх, молодость, молодость, — прошептал Миних и усмехнулся. Тогда ему было 54 года, зрелый муж, но с высоты своих нынешних 87 лет это была именно молодость.
Да и сейчас он не стар еще, а крепок и силен, как раньше, или даже еще сильнее — маркитантка вчера пластом лежала. Фельдмаршал усмехнулся еще раз — он мог позволить себе в походе такие шалости, благо царь ему не запрещал, вроде даже восхищался его любовными победами. А теперь нужна громкая виктория, но не как та…
Тогда, 3 июля, русские пошли брать крепость. Бой получился кровопролитным и жестоким. Атака с ходу привела к тому, что как всегда не вовремя кончились боеприпасы, подвезти новые забыли. И хотя удалось завалить ров и взобраться на стены, на этом штурм застопорился, и сами турки перешли в контратаку. Его до сих пор терзал стыд — тогда он впал в панику, бросил шпагу и закричал: «Все пропало!»
Судьба тут же посмеялась над ним еще раз — в крепости взорвался пороховой погреб, и тут уж турки пришли в смятение. Русские же воспарили духом и снова ринулись на стены. Выручили казаки — воспользовавшись паникой гарнизона, они со стороны моря внезапно атаковали и ворвались в город. Тут не выдержали нервы у сераскира — коменданта крепости, — он запросил перемирия.
Сам Миних тогда грозно затопал ногами и свирепо пригрозил, что если турки немедленно не капитулируют, то их всех вырежут. Ногами-то топал, кричал в ярости, свирепо вращал глазами и брызгал слюной, но себя не обманешь — тогда он до дрожи боялся продолжения баталии.
Это ли, или пожар, что захлестнул город, но турки немедленно сдались — из двадцати тысяч их едва осталась треть. А Бурхард испытал чудовищное облегчение…
Прошла пара лет, и то, что не смогли турки, пытавшиеся отбить город, сделала чума, опустошившая гарнизон. Пришлось тогда бросить эту завоеванную на шпагу твердыню. Вот и сейчас история повторяется, он снова под Очаковом, только подошел на неделю раньше, укрепления те же, турок опять двадцать тысяч, да еще корабли стоят в Днепровском лимане, снова преграждая выход из реки многочисленным русским суденышкам.
Но осадные жерла уже на позициях, бомб в достатке, имеется и «греческий огонь», что испепелит крепость, если будет нужда. И на русских кораблях найдется, чем османов удивить — фельдмаршал до сих пор, как ребенок, восхищался изобретательностью своего царственного молодого друга.
Подводить его он был не намерен, как и себя — никто за язык не тянул, когда он клятвенно пообещал, что возьмет Очаков на шпагу раньше, чем в прошлый раз. Осталось только сдержать данное царю слово…
— Открывайте огонь из всех орудий. Не прекращать бомбардировку и ночью. Чтоб через три дня они сами сбежали из города! Мы им устроим Содом с Гоморрой — навек запомнят!
Отдав приказ щуплому, но знающему генералу, командующему артиллерией, Миних уселся за столик — война войной, а обед должен быть по расписанию, как любит говаривать благодетель Петр Федорович, его величество, самодержец Всероссийский…
Юконский острог
— Леха! Ты мне уже всю душу вытянул! Не хитри со мной, брат! Что за пазухой прячешь?! Не юли!
— Игнат письмецо одно мне сунул в тайне глубокой. А ему одна особа, тебе дюже знакомая, его написала. Даже не ведаю, кто такая? И смелая — не побоялась печать с государственным гербом прицепить. И грамотку к ней приложила серьезную, о том, что вы, милостивый государь Григорий Григорьевич, назначены волею императора Всероссийского губернатором Аляски и других заокеанских земель, кои под державу Российскую подведете. Ты охолонь, братец! Вот письмецо!
Алехан отскочил от вытянутых лап Григория, что в ярости чуть не накинулся на него. Сунул руку за пазуху, вытащил толстый сверток бумаги, завернутый в кожу, протянул брату и шагнул к открытой двери:
— Ты уж один почитай письмецо, Гриша. А указ государев мы в крепости оставили — там он должен лежать, сюда не стал везти, боязно. Бумага-то важная. Посиди один, а я тут по острогу пройдусь, посмотрю, что к чему. Да и людишек своих проверю…
Алексей Орлов стоял у навеса, молча крутил в могучих руках тяжелую форму для литья пуль. Даже кузница имелась в остроге, пусть неказистая, но зато свинец и железо — в достатке.
Но кузнец, как и священник, сейчас отсутствовал: почти все мужское население в два десятка человек трудилось на прииске — мыло столь нужное золото. Еще полдюжины — караульные, брат Григорий да немощный, что жестоко в ледяной воде настоялся, находились в острожке. И баб с детишками, туземцев местных, душ сорок — вот и все население.
Русских только полтора десятка — гвардейцев бывших да их дворовых мужиков, что верно за господами за тридевять земель отправились.
— Любуешься, брат? Так мы сами тут пули льем к нашим фузеям. Хорошие штуки государь придумал — на триста шагов точно бьют…
— Ты из новых винтовальных ружей постреляй, чудо прямо-таки! Царская задумка! Я тебе два десятка привез, да капсюлей ящичек, да мешок пуль — надолго хватит.
— Чудо, говоришь? — Григорий скептически хмыкнул.
— Не лыбся, брат. Сия винтовка стоит того, чтоб чистым золотом по весу за нее брать!
— Тогда проверим прямо сейчас. Два выстрела дать уже нужно — пора вечерять, хватит золото мыть. И где твоя фузея?
— Кузьма! — Алехан повернулся к стоящему поодаль казаку, своему порученцу и помощнику. — Принеси новую фузею, ту, что брату моему отобрана, да барабан с патронами поставь.
Казак кивнул, и не прошло минуты, как Григорий крутил в руках странноватую фузею. Что к чему он сразу разобрался, тем паче раньше доводилось смотреть на туринскую барабанную фузею. Хорошая штука, только после каждого выстрела нужно крутить барабан, подставляя зарядную камору, да в замок порох подсыпать для нового выстрела. Но тут было иное — калибр намного меньше, мизинец не пролезет, замок вверху отсутствовал, зато каждая камора была сквозная, и в нее вставлялся латунный длинный цилиндр.
Григорий быстро сообразил, что это ружейный патрон, только не бумажный. С одной стороны виден кончик вытянутой пули, а с другой имелся тонкий чуть выступающий шпенек.
— Здесь порох подсыпать не надо, — объяснил Алехан, поймав вопросительный взгляд брата. — Боек бьет по шпеньку, то есть капсюлю. А в том «гремучий камень», что от удара загорается и порох поджигает.
— Ух ты! Не ведал я, что такое есть. За морем покупают?
— Да нет. На Урале где-то нашли и место в тайне держат — мне о том Игнат сказывал.
— И правильно делают! А то прознают пруссаки или османы, хлопот потом не оберешься!
— Барабан крутить не надо, он сам после выстрела повернется. Механик Кулибин механизм хитрый сделал, сам взводится. Ничего сложного. Если сломается, то есть запасец деталей всяких, отремонтировать можно. Да и механикус толковый с бригом прибыл, с женкой своей, я их в крепости поселил, дом построил, все честь по чести. Винтовки поломанные исправляет. А гильзы мы сами заново снарядить можем. На каждую винтовку всего три десятка патронов отпущено, так что гильзы собирать нужно, чтоб ни одна не пропала. Дорогие весьма, стенки толстыми — вначале каждую отливали, а затем сверлили.
— Тогда проверим фузею сию. Куда стреляем?
— А вон, Гриша, валун у скалы видишь? Туда и стреляй. Пуля из камня искры выбьет, мы и увидим.
— Ты что, сдурел? До него сотен шесть шагов!
— А ты на чурку встань, ствол между бревен частокола в бойницу сунь и стреляй смело.
Григорий хмыкнул, встал на чурку, вставил ружье в щель и долго прицеливался. Выстрелы прогремели почти слитно. Старший брат тут же спрыгнул с чурбачка — лицо было несколько озадачено.
— Нет, за эту винтовку нельзя брать золотом по весу! Разорительно! Надо втройне брать — она того стоит. Ну, ничего, мы его много намыли, с царем по-царски расчет держать будем!