«Я дала вам согласие вести подпольную борьбу…», или Вставай, страна огромная!
Черное воскресенье, или Война началась. – Москва военная. – Фильмы для Зои. – «Московский план», или Агент «Зефир» остается в Москве. – Чекистское подполье: от композитора до священника. – Агенты с «Мосфильма»
В воскресенье 22 июня 1941 года фашистская Германия напала на Советский Союз. Это событие застало миллионы советских людей врасплох. И это несмотря на то, что в воздухе давно пахло войной. Просто никому не хотелось верить, что мирная жизнь так внезапно закончится и начнется военный кошмар. Впрочем, в кошмар тогда мало кто верил – большинство советских людей были убеждены в том, что Красная армия достаточно быстро выбросит фашистскую орду за пределы родного Отечества. Но чтобы это произошло быстрее, требовалось помочь родной армии всеми возможными силами. В том числе и средствами кинематографа.
Война только началась, а Зоя Федорова уже включилась в агитационную работу. От агентурной деятельности ее временно отстранили, поскольку немецкое посольство было закрыто, а его сотрудников вывезли на юг, чтобы там обменять на представителей советского посольства, задержанных в Берлине. Кстати, в те дни многие агенты, вроде «Зефира», оказались временно не у дел. Например, Руди Шмидт – он же Николай Кузнецов. Читаем у Т. Гладкова:
«…Инструкция была короткой: никаких шагов самому не предпринимать, звонками никому не надоедать, надолго квартиру не оставлять, надолго телефон не занимать. Ждать дальнейших указаний.
День за днем раскручивался маховик войны. Советские сводки были уклончивы и туманны. Понять из них что-либо о реальном положении на фронтах было затруднительно. Но скрыть сдачу крупнейших городов, таких как Минск, Рига, Таллин, Вильнюс, наконец, Киев, сам факт неслыханных потерь, утрату огромных территорий было невозможно.
Кузнецов слушал и немецкие сводки. В первые же дни всем владельцам радиоприемников (тогда они регистрировались в обязательном порядке, словно оружие) было предложено сдать их на специальные склады – на хранение, впредь до особого распоряжения. Николаю, однако, руководство оставило его „Хорнифон“. Но и немецкие сообщения не давали правдивой информации: если им верить, то Красной армии давно уже не существовало. Оставалось лишь гадать, кто же в таком случае оказывает столь ожесточенное сопротивление не знавшему ранее преград вермахту?..
Гражданин Рудольф Вильгельмович Шмидт на самом деле нигде не работал, так называемому бронированию от мобилизации в Красную армию не подлежал. Между тем по всему городу денно и нощно ходили группами по трое вооруженные комендантские патрули, они имели право проверять документы не только у подозрительных лиц, но вообще у всех мужчин призывного возраста. Если у них не оказывалось в военном билете отметки о бронировании (таковые ставились незаменимым специалистам и высококвалифицированным рабочим оборонных заводов), задержанных незамедлительно препровождали в ближайший призывной участок. Гражданин Шмидт, как этнический немец, вообще мог быть подвергнут депортации далеко на Восток.
Контрразведке пришлось предпринять необходимые меры, чтобы обезопасить Кузнецова от подобных неприятностей, да и пайком обеспечить.
Разумеется, Кузнецов много думал о своем месте в войне. Он не проходил, так случилось, действительную службу, не был командиром запаса и прекрасно понимал, что в качестве рядового необученного красноармейца он в свои тридцать лет особой ценности не представляет. Да и не отпустит его ни в армию, ни в народное ополчение (оно уже формировалось в Москве) руководство управления. Все же он сделал попытку попасть в воздушно-десантные войска. Даже успел написать некоторым близким, что в составе таковых вот-вот отправится на фронт. Прыгать с парашютом, и много, Кузнецову в скором времени довелось, но десантником он не стал, а во вражеский тыл опустился с парашютом лишь единожды, да и то год спустя.
Руководители Кузнецова дальновидно рассудили, что человека с таким знанием немецкого языка и Германии, с опытом контрразведывательной и разведывательной работы использовать в обычном парашютно-десантном подразделении просто нецелесообразно.
В определенном смысле Кузнецов был действительно уникум. К этому времени кроме усредненного чистого „хох-дойч“ он владел семью диалектами немецкого языка, умел говорить по-русски с немецким акцентом.
Кузнецов не знал, что в первые же дни после 22 июня его фамилия была внесена в некий список, в котором значилось совсем немного фамилий. Из этого списка людей на фронт не отправляли. Их забрасывали или, по терминологии разведчиков, „запускали“ за линию фронта. И не в составе подразделений, а поодиночке, иногда маленькими группами. В этом списке ему был присвоен позднее еще один псевдоним – „Пух“.
Личные достоинства этих людей, их знания, способности, опыт, даже внешность позволяли использовать их в условиях сложных и специфических. Танкисты, летчики, артиллеристы тоже нужны были Родине. Но научить человека водить танк, управлять самолетом, стрелять из пушки все-таки легче, чем сделать его своим солдатом в стане врагов…»
Но вернемся к Зое Федоровой.
В первые же дни войны ее срочно вызвали в город на Неве, на «Ленфильм», где режиссер Виктор Эйсымонт (ее недавний сосед по дому на Малой Посадской) и оператор Владимир Рапопорт (ее бывший супруг), снявший с Эйсымонтом уже три картины подряд, запустили в производство один из первых фронтовых фильмов, который так и назывался – «Подруги, на фронт!». Это было короткометражное продолжение фильма «Фронтовые подруги» тех же авторов и с теми же героями (как мы помним, речь в нем шла о советско-финской войне). Только теперь на авансцену сюжета выходила не героиня Зои Федоровой (Наташа Матвеева), а другая подруга – Леля Федорина по прозвищу Чижик в исполнении Ольги Федориной. Именно ее героиня призывала ленинградских женщин отправиться на фронт в качестве сестер милосердия. В ролях остальных подруг снялись: Тамара Алешина (Зина), Манефа Соболевская (Тамара), Екатерина Мелентьева-Боярская (Шура).
Съемки фильма длились в течение нескольких дней, после чего уже 14 июля он вышел на большой экран. Таких ударных темпов кинопроизводства и кинопроката еще не наблюдалось. Впрочем, и время тогда наступило иное – военное, когда надо было действовать на опережение.
На момент премьеры фильма Зоя была уже в Москве, которая уже ощущала дыхание войны. Достаточно сказать, что первый налет немецкой авиации на столицу произошел 22 июля. О том, как выглядел город в те дни, рассказывает английский журналист Александр Верт (чуть позже он станет приятелем Зои, о чем я обязательно расскажу):
«Условия в Москве становились более трудными. Если в начале июля еще ни в чем не ощущалось сколько-нибудь значительного недостатка и особенно много было продуктов питания и папирос (продавались даже красивые коробки шоколадных конфет с надписью „Изготовлено в Риге, Латвийская ССР“, теперь уже находившейся в руках у немцев), то все же люди все время понемногу запасались товарами, и к 15 июля нехватка продовольствия стала очень заметной. Горы папирос, продававшихся почти на каждом углу, быстро исчезли. 18 июля было введено строгое нормирование продуктов; население разделили на три категории. Правда, продолжали торговать колхозные рынки, но цены быстро росли. В магазинах еще продавались кое-какие потребительские товары; в конце августа я даже умудрился купить себе пальто из меха белой сибирской лайки в магазине в Столешниковом переулке, где по-прежнему был довольно широкий выбор оленьих полушубков и т. п. Я заплатил за свою „собачью доху“ 335 рублей, что было дешево. Но другие магазины, как я обнаружил, быстро распродавали свои запасы обуви, галош и валенок.
Однако рестораны работали, как и прежде, и в таких больших гостиницах, как „Метрополь“ и „Москва“, а также в ресторанах вроде знаменитого „Арагви“ на улице Горького еще подавали хорошие блюда. Переполнен был и коктейль-холл на улице Горького. Работали кинотеатры и 14 театров. Многие из них ставили патриотические пьесы и спектакли на злободневные темы. Большой театр был закрыт, но его филиал на Пушкинской улице действовал, и молодежь, как обычно, толпилась у входа, спрашивая лишние билеты, а в зрительном зале устраивала бурные овации при каждом выступлении Лемешева и Козловского. В Малом театре шла пьеса Корнейчука „В степях Украины“, и зрители встречали громом аплодисментов слова одного из действующих лиц:
„Возмутительнее всего это, когда вам не дают достроить крышу вашего дома. Нам бы еще лет пять! Но если начнется война, мы будем драться с такой яростью и ожесточением, каких еще свет не видывал!“
В кино всякий раз, когда в журналах появлялся Сталин, люди начинали громко аплодировать, что они вряд ли стали бы делать в темноте, если бы действительно не испытывали таких чувств. Авторитет Сталина не вызывал никаких сомнений, особенно после его речи по радио 3 июля. Все верили, что он знает, что делает. Но при всем том люди чувствовали, что дела идут очень скверно, а многих чрезвычайно удивляло, что СССР вообще подвергся вторжению.
В театрах ставились патриотические пьесы, вроде шедшей в Камерном театре „Очной ставки“ (где немецкий агент в конце концов в отчаянии сдавался, убедившись в полном единстве русского народа), пьесы о победоносных русских полководцах Суворове и Кутузове. По воскресеньям в саду „Эрмитаж“ по-прежнему толпилась штатская и военная публика. Здесь в переполненном зале Буся Гольдштейн исполнял скрипичный концерт Чайковского, а в одном из театров шли сатирические скетчи, высмеивавшие Гитлера, Геббельса, немецких солдат, немецких генералов, немецких парашютистов, которых неизменно удавалось перехитрить патриотически настроенным колхозникам. Зрителям это нравилось, и они смеялись.
Поэты сочиняли патриотические стихи, а композиторы слагали военные песни; по улицам проходили солдаты, распевавшие довоенный „Синий платочек“, „Катюшу“, „В бой за родину“ или же новую, торжественную „Священную войну“ Александрова, остававшуюся своего рода полуофициальным гимном на протяжении всей войны.
Однако наряду с этим многие театры сохранили старый репертуар. В Московском Художественном театре шли „Три сестры“, „Анна Каренина“ и „Школа злословия“; сезон Большого театра открылся в конце сентября балетом „Лебединое озеро“ с участием Лепешинской. Это было всего за несколько дней до начала генерального наступления немцев на Москву…».
А вот что пишет об этих же днях другой исследователь – Г. Андреевский:
«…17 июля в городе была введена карточная система распределения основных продовольственных и промышленных товаров. И только в девяноста семи магазинах торговля шла по коммерческим ценам. Работающие получали карточки на работе, иждивенцы – в домоуправлении. Карточки выдавались на месяц. Те, кто их получил, „прикреплялись“ к какому-нибудь ближнему магазину. При покупке товара продавцы отрезали талон. Потом группировали их по отдельным товарам и сдавали заведующим. Кто-то из них наклеивал талоны на бумагу или газету с помощью клейстера, кто-то просто укладывал их в пачки, указав количество талонов и дату продажи товаров. Через некоторое время в присутствии комиссии талоны уничтожались. Существовало даже такое учреждение: Контрольно-учетное бюро, сокращенно „КУБ“, которое подсчитывало отоваренные талоны. Введение карточек позволило растянуть на какое-то время городские запасы и, кроме того, сдержать напор покупателей, стремившихся скупить все, что только возможно. Нормы продуктов по карточкам постепенно снижались. Если осенью 1941-го можно было купить в день килограмм хлеба, то в январе 1942-го рабочие могли получить только шестьсот граммов, служащие – пятьсот, а иждивенцы и дети – четыреста. На месяц по рабочей карточке можно было приобрести кусок мыла, бутылку водки, четыре килограмма крупы, килограмм мяса. Вместо масла часто давали яичный порошок. Тем, кто отправлялся из Москвы в эвакуацию, и командированным хлеб по карточкам отпускался на пять дней. Те, которые уходили в армию, ложились в больницы и отправлялись в санатории, должны были сдавать свои карточки в домоуправление.
Заводские, фабричные и институтские столовые и буфеты первое время торговали по старым ценам, то есть по ценам, существовавшим до 17 июля 1941 года. Рестораны, кафе, закусочные, шашлычные, чайные, вокзальные буфеты торговали без карточек с двухсотпроцентной наценкой. Колбаса, сыр и прочая гастрономия продавались в виде бутербродов, не более двадцати пяти граммов на кусочек хлеба. Зато килька, сардина, хамса, тюлька с ершом и без ерша и прочая рыбная мелочь отпускались по карточкам в двойном размере. Хранить ее, видно, было негде.
Введены были нормы и на промтовары, в частности обувь: сандалии, пленсоли, пинетки и гусарики (обувь для совсем маленьких)…
Новые законы формировали новый образ жизни москвичей. Все общественные и культурные мероприятия в городе (спектакли, киносеансы и пр.) должны были заканчиваться не позднее чем без четверти одиннадцать ночи. А еще недавно, в мирное-то время, гулянка в больших ресторанах шла до трех часов ночи, магазин „Подарки“, на углу Петровки и Кузнецкого Моста (в наше время там был магазин „Товары для женщин“), торговал до одиннадцати, в цирке Карандаш давал ночные представления, которые только в одиннадцать начинались. Теперь же гражданам запрещалось с двенадцати ночи до четырех утра ходить по городу, ездить на автомобилях, не имея на то специального пропуска, на улицах города также запрещалось фотографировать и снимать кино.
В начале июля был введен новый порядок работы почты. Согласно ему, запрещалось „в письмах и телеграммах сообщать какие-либо сведения военного, экономического или политического характера, оглашение которых может нанести ущерб государству“. Запрещалось переправлять по почте открытки с видами или наклейками фотографий, письма со шрифтом для слепых, кроссвордами, шахматными задачами и т. д. Запрещалось также употребление конвертов с подкладками (бумага была плохая, и конверты приходилось делать двойными), писать письма размером более четырех страниц почтовой бумаги…
Жизнь, обычная жизнь большого города, продолжалась. Все лето 1941 года на его улицах и площадях продавались мороженое и газированная вода. Люди ходили в театры, в кино, смотрели фильмы „Щорс“, „Если завтра война“, „Шел солдат с фронта“, „Профессор Мамлок“, „Болотные солдаты“, „Семья Оппенгейм“, „Боксеры“. В летнем театре „Эрмитаж“ на Петровке, совсем как в мирное время, пел Козин, танцевали Анна Редель и Хрусталев, острил Дыховичный, смешили публику Миров и Дарский. В ЦПКиО им. Горького работал цирк шапито и выступала большая человекообразная обезьяна по имени Чарли. Чарли ездил на велосипеде, жонглировал всякими штуками, строил рожи и думал про себя: „Какого лешего забрался я из своих джунглей в эту даль, где вместо бананов бомбежки!“…
В июле 1941-го в Москве стали формироваться группы самообороны жилых домов, учреждений и предприятий. Одна такая группа создавалась на 200–500 человек населения. Если дом был большой, то такую группу должен был организовать каждый подъезд. Группы охраняли общественный порядок во время бомбежек и при ликвидации их последствий. Участники групп носили красные нарукавные повязки с надписью „МПВО“. У командиров звеньев повязки были красные с синей полосой, а у начальников групп на красной повязке – две синие полосы.
Команды ПВО существовали и на предприятиях, и в учреждениях, и в учебных заведениях.
На улицах Москвы появились так называемые „слухачи“. Они слушали небо через три звукоуловителя, похожих на граммофонные трубы, только большие. „Слухачи“ обнаруживали приближение немецких самолетов. Относились они к службе „ВНОС“ – воздушного наблюдения, оповещения и связи.
Над городом повисли аэростаты. Они вспыхивали, когда в них врезались вражеские бомбардировщики. По ночному небу в поисках самолетов шарили прожекторы.
А вообще надо сказать, что бомбежек москвичи особенно боялись только первое время. Постепенно они к ним привыкли, научились по звуку отличать наши самолеты от немецких „хейнкелей“, „юнкерсов“ и „фокке-вульфов“. Они уже не хватались за голову, не лезли под кровати, заслышав гул самолета. Даже болеть, как это ни покажется странным, москвичи стали меньше…
Для многих москвичей бомбоубежищем служило метро. Движение поездов в нем прекращалось с восьми вечера до половины шестого утра, а до войны оно работало до часа ночи. Вход в него и тогда, и во время войны стоил тридцать копеек. Только теперь, после того как поезда заканчивали свой бег по тоннелям, в половине девятого вечера, в метро пускали детей и женщин с детьми до двенадцати лет. Ночевать в метро было надежнее, чем дома. Государство берегло детей – „наше будущее“ и прятало их от бомбежек в своих подземных дворцах. Взрослым „Правила“ запрещали вечером и ночью, до сигнала „Воздушная тревога“, входить в метро. Нарушителям грозил штраф от пятидесяти до трехсот рублей. Однако, войдя в метро с вечерней бомбежкой, многие оставались в нем до утра.
Ночевали москвичи в тоннелях на деревянных щитах, которые укладывались на рельсы. На платформах и в вагонах разрешалось оставаться только детям и женщинам с детьми до двух лет.
Правила пользования метрополитеном требовали, чтобы те, кто прячется в нем от бомбежек, уносили свой мусор с собой, чтобы не тащили в метро ящики, узлы и чемоданы, а брали с собой лишь постельные принадлежности и узелки с едой для детей. Но люди, отправляясь в метро, не знали, вернутся ли они после бомбежки домой или застанут на его месте развалины, поэтому некоторые держали наготове чемоданы и узлы и тащились с ними в метро или бомбоубежище, чтобы не остаться потом ни с чем.
У читателя может возникнуть вопрос: а где же в метро туалеты, да еще для такого количества людей? Вопрос не праздный, если учесть, что в 1941 году в метро ежемесячно укрывалось до трехсот пятидесяти тысяч человек. Потом, правда, стало прятаться тысяч восемьдесят и даже меньше. Так вот, туалеты в метро были. Устроили их в тоннелях. Сделали и водяные фонтанчики для того, чтобы люди, не имеющие при себе никакой посуды, могли пить воду…».
Поразительное хладнокровие показывали советские руководители во главе со Сталиным. А ведь в концу июля немецкие оккупанты уже далеко продвинулись вглубь страны. Они взяли Вильнюс (Вильно), Даугавпилс, Лиепаю, Ригу, Львов, Минск, вышли к Днепру и осадили Киев, Смоленск. При этом
Сталин понимал, что ситуация дальше будет только ухудшаться, но победа в итоге все равно будет за СССР. Вот, например, какие впечатления остались у посланника Ф. Рузвельта Гарри Гопкинса, который приехал в те дни в Москву и 30 июля встретился со Сталиным:
«…Он (Сталин) приветствовал меня несколькими быстрыми русскими словами. Он пожал мне руку коротко, твердо, любезно. Он тепло улыбался. Не было ни одного лишнего слова, жеста или ужимки. Казалось, что говоришь с замечательно уравновешенной машиной, разумной машиной. Его вопросы были ясными, краткими и прямыми. Его ответы были быстрыми, недвусмысленными, они произносились так, как будто они были обдуманы им много лет назад. Если он всегда такой же, как я его слышал, то он никогда не говорит зря ни слова. Если он хочет смягчить краткий ответ. он делает это с помощью быстрой, сдержанной улыбки – улыбки, которая может быть холодной, но дружественной, строгой, но теплой. Он с вами не заигрывает. Кажется, что у него нет сомнений. Он создает у вас уверенность, что Россия выдержит атаки немецкой армии. Он не сомневается, что у вас тоже нет сомнений. Он довольно часто смеется, но это короткий смех, быть может несколько сардонический. Он не признает пустой болтовни. Его юмор остр и проницателен.
Сталин несколько раз повторил, что он не недооценивает немецкую армию. Он сказал, что их организация превосходна и что, по его мнению, немцы обладают крупными резервами продовольствия, людей, снаряжения и горючего. Поэтому он считает, что. немецкая армия способна вести зимнюю кампанию в России. Он думает, однако, что немцам будет трудно предпринимать значительные наступательные действия после 1 сентября, когда начинаются сильные дожди, а после 1 октября дороги будут настолько плохи, что им придется перейти к обороне. Он выразил большую уверенность в том, что в зимние месяцы фронт будет проходить под Москвой, Киевом и Ленинградом, вероятно, на расстоянии не более чем 100 км от той линии, где он проходит теперь. Он считает. что немцы „устали“ и не имеют боевого наступательного духа. Германия все еще может перебросить сюда около 40 дивизий, в этом случае на русском фронте будет всего 275 дивизий. Однако вряд ли удастся подвезти эти дивизии до наступления холодов.
Сталин сказал, что, по его мнению, мы [США] в конце концов неизбежно столкнемся с Гитлером на каком-нибудь поле боя. Мощь Германии столь велика, что, хотя Россия сможет защищаться одна, Великобритании и России вместе будет очень трудно разгромить немецкую военную машину… Война будет ожесточенной и, возможно, длительной. Наконец, он просил меня сообщить президенту, что, хотя он уверен в способности русской армии противостоять германской армии, проблема снабжения к весне станет серьезной и что он нуждается в нашей помощи…»
Но вернемся к Зое Федоровой.
Вернувшись из Ленинграда в Москву, она вскоре включилась в новый кинопроект – в фильм «Боевой киносборник № 4», который снимался на «Мосфильме» и «Союздетфильме» в конце июля 1941 года. Фильм состоял из трех новелл: «Британский флот» (режиссер Григорий Александров), «Патриотка» (Василий Пронин) и «Приказ выполнен» (Ефим Арон). Федорова играла главную роль в «Патриотке» (в новелле «Британский флот» главную роль исполняла Любовь Орлова, игравшая свою героиню из «Волги-Волги» – письмоносицу Дуню Петрову (Стрелку).
Героиня Федоровой – Франя – работает в колхозе трактористкой. И вот однажды рядом с их деревней вышел из строя броневик. Стрелок экипажа отправляется в ближайший населенный пункт за горючим. По пути он встречает Франю, которая сообщает о том, что немцы сбросили воздушный десант и сгоняют все население на строительство взлетно-посадочной площадки. Поэтому девушка берется сама принести бензин. Обманув немецких солдат, буквально из-под носа врага Франя ловко выносит два ведра бензина, и, заняв место раненого водителя, уверенно ведет боевую машину на фашистов. Увидев неожиданное подкрепление, жители поселка нападают на фашистских парашютистов и быстро расправляются с врагом.
Фильм вышел на экраны страны 9 сентября 1941 года, когда немцы уже рвались к Москве. А за две недели до этого из заключения была выпущен отец Зои – Алексей Федоров, отсидевший в лагере ровно три года из десяти. Что же произошло, чтобы его выпустили?
А произошла война. В те дни из лагерей начали освобождать тысячи людей, большинство из которых должны были включиться в борьбу против фашистов. Например, по представлению НКГБ были выпущены около сотни деятелей советской разведки, арестованных в 1937–1938 годах. А по представлению наркомата обороны обрели свободу 60 крупных офицеров, которые тут же были зачислены в разные войсковые соединения на начальственные должности.
Что касается Алексея Федорова, то его освобождение было осуществлено по просьбе Зои Федоровой. Но это было несколько странное освобождение, запоздалое. Дело в том, что еще в январе 1941 года Федоров-старший, направляясь в лагерный лазарет, отморозил себе пальцы на руках (он ехал в кузове грузовика). В итоге пальцы ему пришлось ампутировать. Поэтому на свободу вышел инвалид, который от пережитого стресса умер фактически в одночасье. Это случилось ровно через месяц после выхода на свободу – 22 сентября 1941 года (на момент смерти ему было 56 лет). А чуть позже Зою и двух ее сестер – Александру и Марию – постигло новое гор: на фронте погиб их младший брат Иван.
Самым странным фактом в дальнейшей истории является то, что Берия – человек, ведомство которого погубило Алексея Федорова, – предложит его дочери стать… подпольщицей в оккупированной Москве. Впрочем, не будем забегать вперед.
К моменту смерти Федорова-старшего ситуация на московском направлении для советских войск была катастрофическая. Заглянем в Википедию:
«…30 сентября с переходом в наступление 2-й танковой группы немецкое командование приступило к осуществлению операции „Тайфун“. 2 октября на Московском направлении перешли в наступление главные силы группы армий „Центр“…
Начавшая наступление 30 сентября 2-я танковая группа Гудериана сразу достигла серьезных успехов. Уже 3 октября части 24-го моторизованного корпуса ворвались в Орел, преодолев около 200 км. Когда немецкая 4-я танковая дивизия ворвалась в город, по улицам еще ходили трамваи и лежали ящики с неэвакуированным заводским оборудованием.
С учетом глубокого прорыва немецких войск вечером 5 октября Брянскому фронту было разрешено отвести войска на вторую полосу обороны в районе Брянска и на рубеж реки Десна.
Однако уже 6 октября немецкая 17-я танковая дивизия захватила Брянск, а 18-я танковая дивизия – Карачев, окружив, таким образом, силы Брянского фронта. Командующий фронтом А. И. Еременко вынужден отдать приказ армиям фронта о бое „с перевернутым фронтом“.
В окружение под Брянском попали силы 3, 13 и 50-й советских армий: 27 дивизий, 2 танковые бригады, 19 артиллерийских полков РГК и управления 50, 3 и 13-й армий Брянского фронта. Во время выхода из окружения погиб командующий 50-й армией генерал-майор М. П. Петров. При попытке выхода из окружения 13 октября сам Еременко был серьезно ранен и эвакуирован в Москву специально присланным за ним самолетом…
2 октября началось наступление остальных сил группы армий „Центр“. Создав подавляющее преимущество на узких участках, немецкие войска прорвали фронт советской обороны. 4 октября были захвачены Спас-Деменск и Киров, 5 октября – Юхнов. В этот же день противник вышел в район Вязьмы.
Для флангового контрудара по наступающей группировке была создана фронтовая группа И. В. Болдина. Однако в результате танкового боя в районе южнее Холм-Жирковского советские войска потерпели поражение. 7 октября немецкие 7-я танковая дивизия 3-й танковой группы и 10-я танковая дивизия 4-й танковой группы замкнули кольцо окружения войск Западного и Резервного фронтов в районе Вязьмы. В окружение попали 37 дивизий, 9 танковых бригад, 31 артиллерийский полк РГК и управления 19, 20, 24 и 32-й армий (управление 16-й армии, передав войска 19-й армии, успело выйти из окружения).
До 11 октября окруженные войска предпринимали попытки прорваться, только 12 октября удалось на короткое время пробить брешь, которая вскоре была вновь закрыта. Всего под Вязьмой и Брянском в плен попало более 688 тыс. советских солдат и офицеров, из окружения удалось выйти лишь около 85 тыс. В вяземском „котле“ были пленены командующий 19-й армией генерал-лейтенант М. Ф. Лукин и направленный к нему на помощь бывший командующий 32-й армией генерал-майор С. В. Вишневский, погиб командующий 24-й армией генерал-майор К. И. Ракутин.
Неблагоприятное развитие военных действий в районе Вязьмы и Брянска создало большую опасность Москве на Можайском направлении. Для организации противотанковой обороны Ставкой ВГК в Можайск 4 октября направляется начальник артиллерии Резервного фронта генерал-майор Л. А Говоров. 9 октября приказом Ставки ВГК создается Можайская линия обороны (командующий войсками генерал-лейтенант П. А. Артемьев, заместитель командующего генерал-майор Л. А. Говоров).
В начале октября 1941 года 3-я танковая группа вермахта начала наступление в направлении Малоярославца. 5 октября был захвачен Юхнов. Удар был неожиданным для советских войск. Но начальник парашютно-десантной службы Западного фронта капитан И. Г. Старчак, командовавший отрядом десантников из нескольких сот человек, по своей инициативе занял оборону на реке Угре за Юхновым и смог сдержать головные колонны 10-й танковой дивизии 57-го моторизованного корпуса вермахта, наступавшие по Варшавскому шоссе. Также 5 октября около 2000 курсантов артиллерийского и 1500 курсантов пехотного подольских училищ были сняты с занятий, подняты по тревоге и направлены на оборону на Ильинском боевом участке. Немцы были задержаны на две недели, которых хватило для формирования сплошной линии обороны на участках второго рубежа Можайской линии – по реке Наре.
В целях объединения руководства войсками западного направления оставшиеся войска Резервного фронта были 10 октября переданы в состав Западного фронта, командующим войсками которого в этот день был назначен генерал армии Г. К. Жуков (И. С. Конев оставлен его заместителем)…
Уже 13 октября пала Калуга, 16 октября – Боровск, 18 октября – Можайск и Малоярославец. Противника удалось остановить только на рубеже рек Протва и Нара.
Несмотря на упорное сопротивление советских войск, к концу октября 1941 года немецким войскам 4-й армии и 4-й танковой группы удалось сбить соединения Западного фронта с Можайской линии обороны практически на всем ее протяжении и постепенно отжимать их к Москве. Бои на Можайской линии обороны продолжались в среднем 7–9 дней, а на волоколамском направлении 10–12 дней. Хотя советские войска лишились опоры в виде инженерных сооружений, на взлом линии обороны было потрачено время, которое командование Красной армии использовало для уплотнения боевых порядков оборонявших столицу войск.
Таким образом, стабилизировать оборону на дальних подступах к Москве не удалось, и бои в конце октября шли уже в 80-100 км от Москвы.
15 октября Государственный Комитет обороны СССР принял решение об эвакуации Москвы. На следующий день началась эвакуация из Москвы (в Куйбышев, Саратов и другие города) управлений Генштаба, военных академий, наркоматов и других учреждений, а также иностранных посольств. Осуществлялось минирование заводов, электростанций, мостов.
16 октября город охватила паника. Десятки тысяч людей тщетно пытались вырваться из города. 20 октября ГКО ввел в Москве и в прилегающих районах осадное положение…»
К этому моменту подавляющая часть московских предприятий и учреждений была уже эвакуирована в глубь страны. Например, киностудии «Мосфильм» и «Союздетфильм» были отправлены в Среднюю Азию: первая – в столицу Казахской ССР, в город Алма-Ату, где была создана Центральная объединенная киностудия художественных фильмов (ЦОКС), в которую помимо «Мосфильма» вошел и «Ленфильм», вторая – в столицу Таджикской ССР город Сталинабад. Часть киноработников московских студий переехала также в Узбекистан (Ташкент), Грузию (Тбилиси) и Азербайджан (Баку). В столицу Туркменской ССР город Ашхабад были направлены работники Киевской киностудии.
В глубь страны уехали практически все ведущие деятели кино: режиссеры, операторы, сценаристы, композиторы, художники, актеры, актрисы и т. д. (в результате эвакуации, массовой мобилизации и вступления москвичей в добровольческие формирования к первому декабря из 4,5 миллиона москвичей в столице останется только 2,5). Причем почти никто не хотел оставаться в Москве, поскольку она стала прифронтовым городом и возможность погибнуть в ней многократно увеличивалась. А ведь актеры должны были работать во фронтовых бригадах, чтобы вселять в сражающихся бойцов уверенность в будущей победе. Но мало кто из знаменитостей хотел остаться – все рвались в эвакуацию, подальше в тыл. Тогда было решено возить их из тыла на передовую периодически, по мере надобности. Так было со всеми, но только не с Зоей Федоровой. Она практически одна из всего сонма знаменитых актеров и актрис осталась в Москве и сразу была включена в систему фронтовых гастрольных групп, которые выступали с концертами перед бойцами Красной армии на передовой и в госпиталях. Здесь же воевал и ее возлюбленный капитан Иван Клещев. С июня по сентябрь 1941 года он служил в составе 199-го истребительного авиаполка, а с октября – в 521-м авиаполку.
Почему же Зоя Федорова осталась в Москве, хотя имела все возможности отправиться вместе со всеми мосфильмовцами в эвакуацию? Последний автобус с киностудии выехал из города 16 октября, но героини нашего рассказа в нем не было. Из города уезжали режиссеры Г. Васильев (один из авторов легендарного «Чапаева»), И. Анненский, А. Медведкин, писатель А. Чаковский и др. Автобус доехал до Горького, откуда на пароходе киношники отправились в Казань, чтобы уже оттуда через Новосибирск добраться до Алма-Аты. Именно там должна была теперь разместиться главная «фронтовая» киностудия страны – ЦОКС, выпустившая в те годы (1942–1943) больше всего художественных фильмов – 17. Среди актрис, снимавшихся в них, были: Ада Войцик, Тамара Макарова, Марина Ладынина, Янина Жеймо, Вера Марецкая, Валентина Серова, Лидия Смирнова, Валентина Караваева, Людмила Целиковская, Ольга Жизнева, Софья Магарилл, Манефа Соболевская, Александра Данилова, Лариса Емельянцева, Александра Денисова, Елизавета Кузюрина, Анна Павлова, Галина Фролова, Екатерина Сипавина, Галина Сергеева, Зинаида Морская, Инна Федорова, Зинаида Воркуль, Людмила Шабалина, Татьяна Говоркова, Нина Петропавловская, Евгения Голынчик, Нина Зорская, Елена Тяпкина, Екатерина Сипавина, Людмила Глазова, Варвара Журавлева, Вера Шершнева, Д. Панкратова, Вера Алтайская, Валентина Телегина, Софья Левитина, Вера Орлова, Татьяна Гурецкая, Ольга Якунина, Мария Пастухова, Татьяна Пельтцер, Анна Петухова.
На соседней Ташкентской киностудии снимались следующие актрисы (некоторые из них могли сниматься и на ЦОК-Се): Фаина Раневская, Янина Жеймо, Татьяна Окуневская, Лидия Смирнова, Вера Шершнева, Наталья Гицерот, Юлия Солнцева (Пересветова), Людмила Нарышкина, Лидия Карташова, Ирина Федотова, Ольга Третьякова.
На Сталинабадской (Сталинабад – будущая столица Таджикской СССР город Душанбе), где базировался «Союздет-фильм», снимались актрисы: Елена Кузьмина, Мария Барабанова, Клавдия Половикова, Лидия Сухаревская, Вера Алтайская, Марина Ковалева, Галина Степанова, Татьяна Коптева, Елена Максимова, Софья Ланская, Нина Никитина, Нина Шатерникова, Нина Никольская, Майя Менглет.
На Ашхабадской киностудии, где теперь базировалась Киевская киностудия, снимались: Наталья Ужвий, Ядвига Анджеевская, Лидия Карташова, Александра Лютова, Валентина Миронова, Елена Измайлова, Анна Лисянская, Нина Лыхо, Евгения Мельникова, Мария Егорова, Ирина Федотова, Елена Ануфриева, Т. Виноградова.
Наконец, на Бакинской киностудии снимались: Любовь Орлова, А. Филиппова; на Тбилисской – Евгения Горкуша, на Ереванской – Нина Алисова.
Как видим, практически все известные и малоизвестные советские киноактрисы покинули свои города (Москву, Ленинград, Киев) и оказались в эвакуации, продолжая там сниматься в кино. Впрочем, снимались далеко не все – некоторые за все время пребывания в эвакуации ни в одном фильме так и не снялись. Да что там актрисы – даже среди актеров были такие. Например, Павел Кадочников. Он, кстати, много позже будет сетовать: «Об одном сожалею: не проявил твердой настойчивости, чтобы побывать на фронте. Хотя, видит Бог, всегда испытывал острую неудовлетворенность от своей полной непричастности к войне. Всегда казнил себя тем, что приходилось играть в театре, на съемочной площадке в то время, когда мои сверстники воевали. И к руководству много раз обращался: отправьте на фронт! Мне аргументированно отказывали. Но сейчас, с высоты прожитых лет, вижу – это не оправдание. Надо было настоять…».
Не знаю, как в театре (а Кадочников играл на сцене ленинградского ТЮЗа), но в кино актер в годы эвакуации почти не снимался. Во время войны свет увидели два фильма с его участием: «Оборона Царицына» (роль – красноармеец Коля Руднев) и «Иван Грозный» (1-я серия; роль – Владимир Андреевич Старицкий). Так вот, первый снимался на «Ленфильме» еще до войны и в самом ее начале (весной-летом 1941 года), а второй был начат в Алма-Ате в конце 1943-го, но затем продолжен в следующем году уже в Москве.
Впрочем, во время эвакуации не снимались многие актеры (Игорь Ильинский, Ростислав Плятт и др.), предпочитая съемкам игру в театре.
Но вернемся к осенним дням 1941 года.
В столице тогда остались актеры и актрисы нескольких театров, не эвакуированных из Москвы. Например, Большого театра, Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко, Областного театра юного зрителя, Театра миниатюр. А также созданного тогда Драматического театра, призванного обслуживать население и воинские части и объединившего в своей труппе актеров театра им. Ленсовета, МХАТ, Малого театра, Театра Революции, Камерного и театра им. Ленинского комсомола. Однако Зоя Федорова не входила в труппы ни одного из этих театров и на их сценах не выступала. А ведь была одной из самых известных актрис советского кино довоенного времени. И с этим статусом она с осени 1941 года работала лишь во фронтовых бригадах. Почему же коллеги-киношники не взяли ее с собой? Может, причина была в ее гражданском супруге летчике Иване Клещеве, который не хотел отпускать от себя любимую? Но эта версия выглядит сомнительной. Во-первых, какой мужчина не хочет, чтобы его возлюбленная осталась жива и покинула опасное место до лучших времен? Во-вторых, осенью 41-го Клещев (как и другие советские летчики) практически не имел возможности часто бывать дома, выполняя боевые задания на фронте.
Есть еще одна версия того, почему Федорова осталась в Москве. Это могло быть своего рода наказание актрисе, наложенное кем-то из руководителей киноглавка. Но и в это не верится. Осенью 1941 года киноглавк тоже переместился из Москвы в эвакуацию, в Сибирь. Поэтому вряд ли кто-то мог бы отследить то, как Зоя Федорова села бы в последний автобус и вместе с остальными мосфильмовцами выехала в Алма-Ату. Но она в этот автобус так и не села, рискуя оказаться в оккупированном немцами городе. Вот и получается, что она не покинула столицу скорее всего потому, что должна была остаться в городе, занятом немцами. Как это, например, должен был сделать наш разведчик Николай Кузнецов, известный немцам как их обрусевший соотечественник инженер Рудольф Шмидт. И снова вспомним строчку из письма Зои Федоровой на имя Л. Берии: «…Я дала вам согласие остаться в Москве на случай, если немцы захватят ее, чтобы помогать вам вести с ними подпольную борьбу».
Судя по этой строчке, инициатива в данном предложении исходила от самого Берии. Причем прозвучало это предложение ближе к началу октября 41-го, когда ситуация под Москвой стала угрожающей. Но тогда напрашивается вопрос: в каком качестве Берия видел героиню нашего рассказа в оккупированной Москве? Ведь актрису и лауреата Сталинской премии (1941) Зою Федорову, снявшуюся почти в двух десятках фильмов, причем во многих из них – в главных ролях, в столице (впрочем, как и во всей стране) знала практически каждая собака. Также она была хорошо известна и немецким спецслужбам. Если бы она осталась в городе, занятом фашистами, у нее должно было быть железное алиби на тот случай, если бы к ней явились гестаповцы (вернее, сотрудники СД). Алиби, которое позволило бы ей не только не быть арестованной, но и которое позволило бы ей выполнять подпольную работу под носом у фашистов. Было ли у нее такое алиби? Видимо, было, если уж сам Берия решил оставить ее в городе. Ведь это решение принимал не он один, но и те контрразведчики, подбиравшие штат агентов, которым предстояло остаться в оккупированной Москве. И эти люди могли согласиться с кандидатурой Федоровой только в том случае, если они были уверены в ней, как в самих себе. Ведь это вовсе не шутка – работать в подполье. Не всякий мужчина способен на столь опасную деятельность, а здесь женщина, да еще актриса (а большинство из них особы достаточно легкомысленные). В случае провала такого неопытного агента могли попасть в руки костоломов СД и другие подпольщики, связанные с ней общими нитями агентурной работы. Короче, провести на мякине немецких контрразведчиков было практически невозможно – не те это были люди.
И здесь снова всплывает имя главного тогдашнего контрразведчика Павла Федотова – аса агентурной работы (с марта 1939 года он даже был лектором Высшей школы НКВД СССР по агентурно-оперативной работе). Как мы помним, в Секретно-политическом отделе он начал работать весной 1937 года, но в течение года занимался «восточным» направлением (Закавказские республики и Средняя Азия), поскольку до этого работал в Чечне. С августа 1938 года он стал помощником начальника СПО, а спустя ровно год возглавил этот отдел. Под его началом была вся союзная агентура, поэтому именно ему и было приказано возглавить московское подполье, взяв в помощники его заместителя Леонида Райхмана (того самого, что был женат на балерине Ольге Лепешинской), который был начальником 5-го отделения 2-го (секретно-политического) отдела ГУГБ НКВД СССР (октябрь 1938 – 1 января 1940 года), а это отделение отвечало за разработку литераторов, работников печати, издательств, театров, кино, деятелей культуры и искусства. Послушаем П. Судоплатова:
«…Меркулов предложил вначале, чтобы я стал главным нелегальным резидентом НКВД по Москве в случае занятия ее немцами. Я дал согласие, однако Берия аргументированно возразил Меркулову. Было принято (не оформленное приказом по наркомату) решение назначить на эту работу начальника центрального аппарата контрразведки П. Федотова с подчинением ему всех резидентур, которые создавались по линии НКВД и партийно-советского актива. (Это решение сейчас кажется спорным. Ведь ни в коем случае не следовало давать какую-либо, даже минимальную возможность немецким спецслужбам захватить фигуру такого уровня.) Берия обосновал это назначение тем, что Федотов лично хорошо знал партийно-советский актив столицы и большую часть агентуры НКВД, намечаемой оставить на подпольной работе. Это обстоятельство, конечно, позволяло бы Федотову в экстремальной обстановке принимать решения об использовании оперсостава и агентуры с учетом лично ему известных деловых качеств людей.
Петр Васильевич Федотов – кадровый работник органов безопасности, очень взвешенный человек, отличительной чертой его характера была медлительность в принятии решений. Тандем его инициативного заместителя Леонида Райхмана и медлительного Федотова, скрупулезно выполнявших все установки, шедшие сверху, просуществовал довольно долго, и содружество этих людей, начавшееся в 1939 году, продолжалось вплоть до 1946 года…».
Основываясь на всем перечисленном, можно с большой долей уверенности заявить, что Зою Федорову предполагали сделать подпольщицей не с бухты-барахты (например, из-за нехватки квалифицированных кадров в стане разведчиков), а потому, что за ее плечами был серьезный агентурный опыт (14 лет работы на органы ГПУ-НКВД). Более того, судя по всему, и для немцев у нее была заготовлена легенда, по которой выходило, что она, хоть и известная актриса и лауреат Сталинской премии, но в душе ненавидит советскую власть за то, что та фактически погубила ее отца-ленинца. Здесь свою роль должна была сыграть, к примеру, возможная дружба Зои с Магдой Шольц из немецкого посольства. То есть Зоя Федорова входила в ту самую подпольную «антисоветскую» сеть, которую начал плести еще в 30-е годы НКВД как в Москве, так и в других советских городах (в эту же сеть входил и уже известный нам Александр Демьянов – агент «Гейне»). И снова обратимся к словам П. Судоплатова:
«Мы исходили из того, что „легендирование“ следует строить на наличии „антисоветских групп“ в командном составе Красной армии и остатков контрреволюционных монархических организаций, услугами которых, безусловно, захотят воспользоваться немецкие спецслужбы…».
Из рассекреченных на сегодняшний день документов, которые посвящены операции «Московский план» (она подразумевала под собой создание подпольной сети в оккупированной Москве), известно, например, следующее. Среди наших агентов был один мужчина, носивший агентурный псевдоним «Тиски». Что известно об этом человеке? Он происходил из дворянской семьи, был инженером по образованию и отличным спортсменом. Но главное – его мать перед войной была осуждена к восьми годам за связь с сотрудниками германского посольства в Москве. Именно эта строка в его биографии, по мнению наших контрразведчиков, и должна была проложить ему путь к сердцам фашистов, чтобы завоевать их доверие (он должен был внедриться в спортивные и молодежные фашистские организации и добиться в них руководящего положения для последующего совершения крупного террористического акта). Ведь, действительно, вряд ли сотрудники СД могли вообразить, что человек, у которого коммунисты упекли за решетку самого родного человека – маму, может верой и правдой служить этим самым палачам. Та же история, судя по всему, должна была сработать и в случае с Зоей Федоровой, отец которой был арестован после того, как привел в свой дом врача-немца.
Вообще эти истории трудно уложить в голове. Невозможно понять, почему чекисты были уверены в том, что агент «Тиски» в первый же день не сдастся немцам, тем самым отомстив советскому режиму за мать-зэчку? Или, может быть, этот парень не любил свою родительницу? Или любовь к родине для него была важнее, чем любовь к матери? Короче, загадка на загадке. Но именно в них кроется один из ответов, почему советская система оказалась сильнее фашистской. Ее сила была именно в таких людях, как агент «Тиски», партизанка-разведчица Зоя Космодемьянская, летчик Николай Гастелло, рядовой солдат Александр Матросов, пионер Валя Котик и миллионы других героев, самоотверженно сражавшихся с коричневой чумой как на передовой, так и в глубоком тылу. В этом же ряду и имя Зои Федоровой. В миру – популярной советской актрисы, а по тайной своей принадлежности – агента советских спецслужб, работавшего под агентурным псевдонимом «Зефир» на немецком направлении.
Об этом же слова П. Судоплатова: «Эти люди были подлинными патриотами нашей Родины, преданными ей до последнего вздоха, несмотря на то, что их ближайшие родственники были репрессированы и трагически погибли. Я хотел вытащить их близких из лагерей в 1941 году, но было уже поздно – никого в живых не осталось. Но мы прямо сказали Алексею Алексеевичу и Маргарите Гариковне Книппер об этом. Хитрить с людьми, готовыми к самопожертвованию, было невозможно. Несмотря на тяжелую и горестную весть, эти люди ни разу не усомнились в правоте и справедливости выбранного ими тяжелого пути борьбы со злейшими врагами нашей Родины…».
Здесь стоит объяснить, каких людей имеет в виду Судоплатов.
Алексей Алексеевич Сидоров был известен немецкой разведке еще в годы Первой мировой войны, находясь в Германии на стажировке еще до 1914 года. Его хорошо знали в искусствоведческих кругах Берлина и Лейпцига. Однако там ведать не ведали, что с конца двадцатых годов Сидоров стал работать на ГПУ на немецком направлении под агентурным именем «Старый». А в тридцатые годы он уже стал видным советским историком искусства, книговедом и библиофилом, членом-корреспондентом АН СССР, профессором МГУ с 1916 по 1950 годы. Именно он осенью 1941 года должен был остаться в Москве и, пользуясь доверием немцев, прикрывать наших боевиков. Чуть позже он сыграет важную роль в подстраховочных мероприятиях по обеспечению радиоигры с немецкой разведкой в 1942–1945 годах по широко известному теперь делу «Монастырь».
Заметим, что Сидоров был на хорошем счету у советской власти, однако «изъяны», которые могли бы понравиться немцам, у него были. Во-первых, от рук большевиков погибли его отец и братья, во-вторых – в начале тридцатых годов его шельмовали в советской печати за «буржуазный» характер научных трудов. Причем на тот момент он уже был агентом НКВД, что наталкивает на определенные мысли: эта компания в прессе могла быть «заказана» самими чекистами (из отдела дезинформации), чтобы у их агента появились поклонники в спецслужбах Германии. Таким образом, Сидоров и оказался в антисоветском подполье, которое сформировалось перед войной в той же Москве.
В это же подполье входила и Маргарита Книппер – супруга известного советского композитора Льва Книппера (1898), автора знаменитой песни «Полюшко-поле» (переделка знаменитой белогвардейской песни). В жилах Льва Константиновича текла немецкая кровь, он был племянником актрисы Ольги Книппер-Чеховой и тенора Владимира Нардова, родным братом киноактрисы Ольги Чеховой, которая в тридцатые годы сделала блестящую карьеру в Германии, став одновременно любимой актрисой Гитлера и… советской разведчицей, повторив судьбу своего брата Льва.
Тот в Гражданскую войну воевал в Белой армии и эвакуировался в 1920 году из Крыма с остатками армии барона Врангеля. Однако в 1922 году решил вернуться на родину, в Москву, где стал. агентом ГПУ. С 1923 года Лев Книппер – член Ассоциации современной музыки и ведет творческую и пропагандистскую работу в РККА. С 1932 года он стал инструктором по массовой работе Отдельной Краснознаменной Дальневосточной армии, с 1936 года – руководителем музыкальной части Театра народов Востока.
Помимо песни «Полюшко-поле», он сочинил оперу «Северный ветер» (1930), 21-ю симфонию (4-я – «Поэма о бойце-комсомольце», 1934). Помимо этого он писал музыку к театральным спектаклям (среди прочих – таировская «Оптимистическая трагедия» в Камерном театре) и кинофильмам. Среди последних: «Частная жизнь Петра Виноградова» (1935; «Москинокомбинат», он же потом «Мосфильм»; режиссер Александр Мачерет), «Год девятнадцатый» (1939; «Ленфильм»; режиссер Илья Трауберг).
И вот теперь представьте: этого благополучного и весьма официозного советского композитора НКВД собирается оставить в оккупированной Москве в роли спецагента (!), которому вместе с его женой (а у нее НКВД репрессировал отца, как и у Зои Федоровой) доверено руководить группой подпольщиков, целью которых было… убийство самого Гитлера! Читаем у П. Захарова:
«…Сталин поручил Берии разработать весьма разветвленный план по „встрече“ немцев в Москве, так как предполагалось, что Москва может быть сдана немцам, и во главе этого подполья должны были встать люди, которых оставляли специально в Москве как якобы людей, симпатизировавших нацистам. И во главе должен был встать известный альпинист и композитор Лев Константинович Книппер, которому поручалось сыграть роль бургомистра оккупированной Москвы.
В квартире Книппера, что была в доме на Гоголевском бульваре, был организован склад его подпольной группы. Для маскировки большого количества разнообразного снаряжения, оружия и боеприпасов в большой квартире был срочно сделан „косметический“ ремонт. Все стены квартиры старинной постройки были внутри обложены еще одной стеной, а в образовавшихся пустотах складывались нужные припасы. Для таких же целей был слегка опущен потолок во всех помещениях этой квартиры. Л. К. Книппер добровольно принял на себя руководство крупной, глубоко законспирированной подпольной сети, получившей задание на уничтожение верховного командования немецкой армии и чиновников оккупационной администрации. Конспиративность членов этой группы была настолько серьезна, что ни один из ее членов не знал ни о числе входивших в нее подпольщиков, ни их имен и фамилий, они не знали способов контакта друг с другом – все это было сосредоточено в руках Книппера.
Лев Константинович должен был разыграть роль перебежчика. Расчет строился на том, что брат немецкой актрисы
Ольги Чеховой, известной во всем Рейхе и обласканной фюрером, не вызовет подозрения к себе со стороны нацистских органов безопасности. В задачу Ольги Чеховой входила организация его встречи с Гитлером, во время которой Лев Книппер, жертвуя собой, должен был взорвать фюрера и его окружение…»
Однако спрашивается, каким образом этот человек мог втереться в доверие к немцам? Как он должен был обмануть матерых контрразведчиков из СД? Неужели только благодаря своим родственным связям с любимицей Гитлера Ольгой Чеховой? Здесь явно что-то не вяжется. Наверняка у Льва Константиновича было и другое алиби, способное расположить к нему немецкое руководство. Какое? Видимо, перед войной он, продолжая вести себя как законопослушный и официозный деятель культуры, входил в то самое антисоветское и пронемецкое подполье, которое имело место быть в Москве. Иначе трудно было объяснить немцам, как он вдруг взял и перековался из апологета Красной армии в апологета рейхсвера. Только стопроцентное алиби могло дать ему шанс не быть заподозренным немцами в двойной игре и стать не только губернатором Москвы, но и приблизиться к Гитлеру, к которому подозрительных людей не допускали на пушечный выстрел.
Об одном из организаторов антисоветского подполья в Москве я уже подробно рассказывал – об Александре Демьянове (агент «Гейне»). Но у него была еще и жена – Татьяна Березанцева (1912), которая, как и Демьянов, работала на «Мосфильме». Впрочем, расскажем обо всем по порядку.
Татьяна родилась в Москве, в семье московского врача Бориса Александровича Березанцева, в советское время – профессора, известного в Москве психоневролога. Он был буквально нарасхват у столичной элиты, и в его доме перебывало множество известных людей, в том числе и из артистического мира. В итоге его дочь Татьяна решила стать балериной и в 1927 году поступила в балетный техникум при Большом театре (а это заведение, как мы помним, было под особым колпаком ГПУ). Однако, окончив его (1931), девушка не захотела продолжать балетную карьеру и подалась в кино и театр: сначала поступила на сценарный факультет ВГИКа, затем – на режиссерский факультет ГИТИСа. Во второй половине тридцатых Березанцева стала работать на «Мосфильме» в качестве ассистента режиссера на фильмах: «Последняя ночь» (1937; режиссеры Ю. Райзман, Д. Васильев), «Ленин в 1918 году» (1939; М. Ромм), «Ошибка инженера Кочина» (1939; А. Мачерет).
Заметим, что с Роммом Татьяну познакомил Демьянов («Гейне»), который дружил с режиссером с начала тридцатых и был влюблен в Березанцеву. В итоге в 1938 году Александр и Татьяна поженились, причем Демьянов честно рассказал своей возлюбленной, что он является агентом НКВД. После чего она… тоже стала агентом, взяв себе агентурное имя «Борисова» (по имени своего отца). По другой версии, она стала агентом еще в начале тридцатых и с «Гейне» у них был агентурный брак.
Вообще, среди ассистентов режиссеров у чекистов было не меньше (если не больше) агентуры, чем среди самих режиссеров. Почему? Дело в том, что именно ассистенты были напрямую «завязаны» на актеров – искали их по всей стране. А чекистам это было необходимо во время вербовки – обещать будущим актерам-агентам хорошие перспективы в профессии. Например, вербует некий чекист какого-нибудь начинающего актера. Обещает ему хорошую роль в новой картине. А как это обещание осуществить? Не сам же чекист придет на киностудию и потребует у ее руководства утверждения агента на роль. Это называется расконспирация агента. Поэтому обычно использовались два варианта: либо через Первый (режимный) отдел киностудии, либо через режиссера или его ассистента, которые негласно работали на органы (вариант Татьяны Березанцевой).
Итак, Демьянов и Березанцева были агентурной парой, которая выполняла деликатные операции советских спецслужб в среде творческой интеллигенции. Впрочем, во время войны ареал их деятельности расширился. Читаем у Л. Овчинниковой:
«…„Подпольная явка“ для немецких диверсантов была устроена не где-нибудь на задворках, а в самом центре Москвы, на Садово-Самотечной, в квартире Александра Демьянова. Старинная мебель, книжные шкафы, пианино. Еще в Смоленске Александр Петрович назвал в абвере адрес еще одного мнимого подпольщика. Помочь разведке согласился отец Татьяны – профессор Б. А. Березанцев. Это был известный в Москве врач-психоневролог. Он вел на дому частную практику. Появившись в Москве, немецкие „курьеры“ будут приходить к нему под видом больных. Профессор Березанцев сообщит по телефону Александру Петровичу, что прибыли „гости“. Свою квартиру как „конспиративную“ предоставил и искусствовед Сидоров. Он тоже готов был стать участником борьбы с абвером…»
Нет сомнений, что Березанцева знала Зою Федорову по довоенным временам, поскольку была ассистенткой режиссера по актерам и наверняка должна была рассматривать ее кандидатуру в качестве претендентки на роли в фильмах, в которых она ассистировала. Ведь приход Березанцевой на «Мосфильм» почти совпал с возвращением Федоровой в Москву. И обратим внимание на то, что Березанцева, как и Федорова, осенью 1941 года не эвакуировалась с «Мосфильмом» в глубь страны (ее шеф Михаил Ромм, к примеру, уехал в Алма-Ату), а осталась в столице, чтобы участвовать в подпольной работе против немцев. Как и агент «Зефир». Читаем у П. Судоплатова:
«…Несмотря на то, что эти операции были инициированы и одобрены Берией, Меркуловым, Богданом Кобуловым и другими, впоследствии репрессированными высокопоставленными сотрудниками органов госбезопасности, они остаются классическим примером работы высокого уровня профессионализма, вошли в учебники и преподаются в спецшколах, разумеется, без ссылок на действительные имена задействованных в этой операции агентов и оперативных работников…»
Среди этих агентов, имена которых до сих пор засекречены, вполне вероятно, находится и имя агента «Зефир» – Зои Федоровой.
Итак, что мы можем отметить в биографиях агентов, которых советская контрразведка собиралась оставить в оккупированной Москве? Родственники некоторых из них были репрессированы советской властью. Так было в случаях с Алексеем Сидоровым (у него пострадали отец и братья), Маргаритой Книппер (пострадавший – отец), агентом «Тиски» (пострадавшая – мать), агентом «Евгеньевой» (пострадавший – супруг, немецкий барон, расстрелянный в 1918 году), Зоей Федоровой (пострадавший – отец). Причем здесь названы только те люди, репрессии в отношении родственников которых документально подтверждены. Однако можно с уверенностью сказать, что это всего лишь малая толика людей с подобным «изъяном», которые должны были остаться в оккупированной Москве по заданию советской контрразведки.
Среди советских агентов были и другие люди, имевшие связи на немецком направлении. Например, агент «Лекал» – бывший офицер царской армии, завербованный еще в двадцатые годы. В середине тридцатых он получил задание влюбить в себя одну из дочерей бывшего владельца «Прохоровской мануфактуры». Отметим, что в прохоровской династии было несколько сыновей и дочерей, некоторые из которых при советской власти пострадали. Например, Татьяна – дочь Николая Прохорова (последнего владельца мануфактуры до 1917 года) – в 1926 году была выслана из Москвы сначала в Малоярославец, затем в Абдулино (Чкаловская область). Ее брат Тимофей был арестован в середине тридцатых – он погибнет в северных лагерях незадолго до войны.
Однако одну из дочерей из династии Прохоровых чекисты берегли как зеницу ока, поскольку она располагала большими связями среди сотрудников германского посольства в Москве и белой эмиграции. Чтобы держать ее под колпаком, и была проведена операция с замужеством – женщину очаровал агент «Лекал», ставший ее мужем. И в случае оккупации столицы и возвращения его жене фабрик именно «Лекал» должен был управлять ими и занять соответствующее общественное положение, возможности которого следовало использовать в интересах советских органов безопасности.
Подобная операция много позже (в августе 1978 года) будет проведена и в отношении дочери греческого миллиардера Аристотеля Онассиса – Кристины, которую очарует и возьмет себе в жены советский гражданин Сергей Каузов, работавший в Минморфлоте (на самом деле в КГБ). Таким образом чекисты запустят руки в «кошелек», где Онассис-старший хранил свои миллиарды. Хотя в случае с агентом «Лекалом» концовка истории выйдет иная – владеть прохоровскими мануфактурами ему не доведется ввиду того, что Москву немцам так и не сдадут. Здесь самое время более подробно осветить деятельность нашей агентуры в случае падения столицы. Вот что пишет об этом журналист О. Матвеев:
«…Всего по городу на нелегальное положение были переведены 43 работника центрального аппарата НКВД, 28 сотрудников Управления НКВД Московской области; 11 оперработников УНКВД должны были осуществлять руководство 85 агентурными группами, охватывающими 269 человек из агентурно-осведомительной сети. Оперативник имел на связи двух-трех агентов-групповодов, каждый из которых, в свою очередь, имел выход на двух-четырех агентов или осведомителей. Для самостоятельного действия московскими чекистами было создано 22 резидентуры с охватом 73 человек. Кроме того, для индивидуальных действий были проинструктированы и оставались в Москве и области 334 человека из агентурно-осведомительной сети УНКВД.…».
Здесь прервем на время рассказ журналиста и порассуждаем на следующую тему. Если бы Зоя Федорова была обычной актрисой, оставленной в московском подполье в силу какой-то особой расположенности Берии или из-за нехватки профессионалов в агентурном аппарате НКВД, то ее судьба могла сложиться по-разному. Например, вариант, что немцы не смогли бы ее расшифровать и она благополучно агентурила бы у них под носом до нашего победного конца, осуществиться, конечно, мог, но шансов на такой итог было очень мало. А если говорить прямо – их вообще не было. Все-таки неподготовленный человек в условиях подполья долго продержаться не может. Тем более следует учитывать, что Зое пришлось бы работать не где-то на периферии, а непосредственно в элитных кругах фашистов – статус знаменитой актрисы просто обязывал ее на такого рода деятельность.
Скорее всего, Зою быстро бы расшифровали, после чего могли последовать следующие события: а) вместе с ней накрыли бы все ее группу из 6–8 человек (в нее, как мы помним, должны были входить оперативник, два-три агента-групповода, каждый из которых в свою очередь имел выход на двух-четырех агентов или осведомителей); б) ее бы перевербовали и включили в оперативную игру, которая позволила бы немцам обезвредить гораздо большее число подпольщиков.
Поэтому еще раз повторюсь. Поскольку Берия должен был об этом знать, можно сказать наверняка: обыкновенную актрису, не имеющую опыта агентурной деятельности, он бы на пушечный выстрел не посмел подпустить к такого рода деятельности.
И снова обратимся к тексту О. Матвеева:
«Таким образом, по состоянию на 3 ноября 1941 года Управление НКВД Московской области подготовило для деятельности в оккупированной столице и Подмосковье 676 человек, из них 553 предстояло действовать непосредственно в городе. Из общего числа московских подпольщиков 241 человек был ориентирован на сбор разведывательной информации, 201 – на совершение диверсий, 81 – на совершение актов возмездия, остальные 153 человека занимались бы распространением листовок и провокационных слухов.
Вся агентурно-осведомительная сеть была проинструктирована на самостоятельные действия в случае потери связи. Оперативный состав, переведенный на нелегальное положение, и часть агентуры обеспечивались продовольствием на два-три месяца.
Главным резидентом-нелегалом, которому поручалось руководить всем московским подпольем, стал начальник контрразведывательного управления НКВД СССР комиссар госбезопасности 3 ранга Павел Васильевич Федотов. Опытный аген-турист, Федотов хорошо знал столичную агентурную сеть, был лично знаком с наиболее крупными источниками. (Отдел занимался агентурно-осведомительной работой и борьбой с „контрреволюционными организациями“.) Однако это таило в себе и огромный риск – возможный захват спецслужбами противника фигуры такого масштаба, как Федотов, стал бы для них грандиозной удачей. Обсуждался также вариант с оставлением в городе в качестве главного руководителя подполья начальника Особой группы Павла Судоплатова, имевшего большой практический опыт нелегальной работы, но эта идея не нашла поддержки у наркома Лаврентия Берии.
Под началом Федотова должны были функционировать несколько самостоятельных нелегальных резидентур, часть из которых оставалась непосредственно в городе, а остальные – на оккупированной территории Московской области. Руководителями резидентур также назначались высокопоставленные сотрудники Лубянки: начальник контрразведывательного отдела УНКВД Московской области 26-летний капитан госбезопасности Сергей Федосеев, начальник Экономического управления НКВД СССР старший майор госбезопасности Павел Мешик и старший майор госбезопасности Виктор Дроздов, прибывший с Украины.
В частности, агентурной сети Мешика следовало организовывать диверсии на транспортных объектах Москвы. Дроздову и его людям поручалось проведение дезинформационной работы в оккупированном городе. Незадолго до начала Московской битвы он был устроен на работу в качестве заместителя управляющего аптечным хозяйством города. Дроздов должен был войти в доверие к немцам, для чего сразу после оккупации города он передал бы им партию медикаментов. Открывшиеся возможности в немецкой администрации предполагалось использовать для дезинформации противника и распространения листовок.
В Москве и области были подготовлены явочные квартиры, склады с оружием, боеприпасами, взрывчатыми и зажигательными веществами, горючим, продовольствием, а также явочные пункты под видом мелких мастерских, магазинов, парикмахерских, где должны были ремонтироваться радиоаппаратура, оружие и изготавливаться спецсредства для оперативных групп. Все группы были снабжены тщательно укрытыми мощными переносными радиопередающими и радиовещательными станциями.
Участники оперативно-боевых и диверсионно-разведывательных групп, а также одиночки снабжались необходимыми документами прикрытия, были устроены на работу или работали в качестве владельцев кустарных мастерских, торговых палаток, аптек, преподавателей, артистов, шоферов, сторожей, служителей церкви и т. п. Семьи подпольщиков эвакуировались в глубь страны.
Была проделана колоссальная работа по оформлению новых паспортов на вымышленные имена. Особое внимание уделялось подготовке оправдательных документов о причинах, побудивших конкретных лиц остаться в оккупированной Москве. С этой целью изготовлялась фиктивная переписка с родственниками, которая легендировалась по всем правилам почтовых отправлений. В кратчайшие сроки были изъяты, уничтожены или заново переписаны многие домовые книги.
Для каждой оперативной группы и одиночек были тщательно отработаны задания, способы связи и пароли, проведены занятия по стрелковому делу, осуществлению диверсий, террористических актов возмездия, по психологии поведения на допросах в случае задержания и ареста. С радистами периодически проводились учебные сеансы радиосвязи. Здания и объекты, которые могли бы быть использованы немцами, изучались участниками спецгрупп для возможного проведения диверсионно-террористических актов.
Только по линии работы Особой группы на нелегальное положение переводились 243 человека, из которых было сформировано 36 групп с оперативно-боевыми, диверсионными и разведывательными задачами. 78 человек были подготовлены для индивидуального осуществления разведывательных, диверсионных и террористических мероприятий…».
Читаем об этом же еще в одном источнике:
«…Так, на территории Измайловского лесопарка и в прилегающих к нему районах предстояло действовать диверсионной группе агента „Ивана“. Из десяти ее участников четверо – старые большевики-подпольщики и бывшие красные партизаны, имевшие реальный опыт подпольной работы, остальные – учащаяся молодежь. Для этой группы в лесном массиве было заложено 125 кг тола в шашках, 48 литровых бутылок с зажигательной смесью.
Серьезные задачи по проведению боевой и диверсионной работы в Москве и ее окрестностях ставились перед отрядом под кодовым названием „Три Р“, которому предстояло осуществлять взрывы и поджоги энергомагистралей, железнодорожных сооружений, складов, общественных зданий, занимаемых противником под штабы, а также нарушать связь.
Отряду также поручалось проводить теракты над отдельными представителями высшего командного состава германской армии и изменниками Родины, перешедшими на сторону врага. Причем следует особо отметить, что теракты могли осуществляться только с санкции руководства НКВД в каждом отдельном случае.
Отряд имел на вооружении 60 бомб различных образцов, две стреляющие авторучки с шестью зарядами, 200 кг тола, 26 ручных гранат, 25 патронов с отравленными пулями, 33 пистолета, а также яды и наркотические вещества. Для нужд отряда выделялось 500 тысяч рублей. Его руководитель наделялся самыми широкими полномочиями, в том числе имел право лично уничтожать предателей, трусов и нарушителей чекистской дисциплины, если бы таковые оказались в рядах отряда. В случае невозможности продолжать действия в городе и отсутствия связи с Центром руководитель должен был вывести своих бойцов в Подмосковье, вооружить их оставленным в тайнике оружием и перейти к активной партизанской борьбе.
Уникальная террористическая группа из четырех человек под названием „Лихие“ была создана чекистами из бывших воспитанников Болшевской трудкоммуны НКВД, в прошлом уголовных преступников. Ее руководителем стал агент „Марков“ – бывший уголовник, грабитель. Группа была ориентирована на совершение терактов в отношении офицеров германской армии.
Добровольно изъявили желание остаться в Москве агенты НКВД „Альфред“ и „Арбатская“ – муж и жена. Причем „Альфред“ был лицом духовным. Супружескую пару, получившую название „Семейка“, также предполагалось использовать по линии террора.
Для проведения диверсионной и террористической работы были подготовлены агентурные группы „Рыбаки“, „Белорусы“, „Дальневосточники“, „Старики“, „Преданные“, в состав которых вошли кадровые чекисты, бывшие командиры Красной армии, решившие остаться в оккупированной столице. Руководитель группы „Дальневосточники“ агент „Леонид“, бывший партизан, имевший опыт подпольной деятельности в тылу японцев, привлек к работе жену и 17-летнего сына. В задачу группы входило проведение диверсий на промышленных предприятиях и железнодорожном транспорте.
Помимо чисто диверсионно-террористических мероприятий на Лубянке придавали важное значение приобретению позиций в немецкой администрации и спецслужбах в целях добывания разведывательной информации. Чекисты исходили из того, что легендирование некоторых агентов следовало строить на мнимом наличии в Москве антисоветских групп и остатков контрреволюционных монархических организаций, услугами которых могли воспользоваться немецкие спецслужбы и оккупационная администрация.
Одной из таких фигур, на которую могли обратить свой взор оккупанты, по замыслу сотрудников НКВД должен был стать профессор МГУ, видный советский искусствовед и библиофил Алексей Алексеевич Сидоров. Он был известен немецкой разведке еще до Первой мировой войны, когда находился на стажировке в Германии, его знали в искусствоведческих кругах Берлина и Лейпцига. Все эти обстоятельства чекисты рассчитывали использовать для внедрения Сидорова в оккупационную администрацию.
Бывший офицер царской армии, старый и проверенный агент НКВД под псевдонимом „Лекал“, оставался в тылу противника с заданием разведывательного характера. Для успешного его выполнения „Лекал“ по рекомендации чекистов женился на дочери бывшего владельца „Прохоровской мануфактуры“, располагающей большими связями среди сотрудников германского посольства в Москве и белой эмиграции. В случае возвращения жене фабрик „Лекал“ должен был управлять ими и занять соответствующее общественное положение, возможности которого следовало использовать в интересах советских органов безопасности.
Для этих же целей оставался в Москве и агент НКВД „Строитель“, инженер-железнодорожник по профессии, бывший крупный предприниматель, дворянин, располагавший обширными связями в верхах белой эмиграции. Предполагалось, что „Строитель“ организует проектно-строительное акционерное общество и добьется видного общественного положения. В целях завоевания доверия у оккупантов он по заданию органов НКВД уже в период вражеской осады города сгруппировал вокруг себя пораженчески настроенных интеллигентов для „организованной встречи немецких войск“.
В немецком тылу для разведработы оставались и агент „Кавказский“ – бывший офицер царской армии, крупный московский коммерсант – и его жена, известный врач-гинеколог, обладавшая солидными связями в Берлине. Жена „Кавказского“ открыла бы частную клинику, а сам он вместе с братьями восстановил бы существовавший до революции торговый дом, акционированный совместно с немцами. Эти учреждения предполагалось использовать для укрытия подпольщиков-нелегалов.
На проведение разведывательной работы были ориентированы также и другие старые и опытные агенты Лубянки: скульптор „Уралов“, журналист, профессор литературы и бывший агент царской охранки „Шорох“, видный театральный деятель „Семенов“, бывший подполковник царской армии „Мефодий“ и многие другие.
В связи со сложившимся угрожающим положением на подступах к Москве в октябре 1941 года Управлением особых отделов НКВД СССР была проведена подготовка к осуществлению диверсионных актов в зданиях и на объектах, которые могли бы быть использованы немцами для размещения войск и в административных целях. В соответствии с „Московским планом“ для дистанционного управления уничтожением объектов создавались три подпольные минные станции. Одна из них располагалась недалеко от площади Маяковского в недостроенном здании на месте нынешнего кукольного театра Сергея Образцова, другая – в колокольне церкви в Рогожском поселке, третья – в подвале школы № 79 на Арбате.
Важная роль отводилась сотруднице разведывательного управления НКВД А Камаевой-Филоненко, которая под видом активистки баптистской общины координировала использование закамуфлированных взрывных устройств. Ей по особому сигналу поручалось привести в действие мощные взрывные устройства, которые предполагалось заложить в местах возможного появления главарей фашистской Германии и командования вермахта.
К возмездию против немецкого командования готовили и актерский ансамбль во главе со „Свистуном“ – Николаем Хохловым. Планировалось, что Хохлов вместе с группой акробатов, выступая перед немецкими высшими офицерами, во время эстрадного номера – жонглирования – забросают их гранатами…»
Пик панических настроений в Москве выпал на середину октября 1941 года. В те дни многие москвичи были уверены, что город придется сдать. По Москве прокатился слух, что немецкие танки вот-вот появятся на улице Горького, куда прорываются от Речного вокзала. А на Кузнецком мосту жгли документы, из-за чего по всей улице падал «черный снег» из пепла. Однако переломило ситуацию в лучшую сторону выступление по радио председателя Моссовета В. П. Пронина, после которого буквально на следующий день город изменился, все заработало, даже такси. На улицах появились военные и милицейские патрули. Паническое бегство прекратилось. Хотя тревожная обстановка продолжала сохраняться.
Отметим, что если бы фашисты взяли Москву, то город ждала незавидная судьба. По словам историка Е. Сенявской:
«…В те дни в войсках Восточного фронта распространялись заранее отпечатанные пропуска для передвижения по Москве во время парада полков вермахта. Был подготовлен целый сценарий. После торжественного прохождения войск по Красной площади туда должны были вывести под конвоем захваченных большевистских вождей. На их глазах военные саперы производили подрыв стен Кремля как символа советского сопротивления, затем подрыв Мавзолея. На руинах последнего предполагалось разложить костер, на котором должно быть сожжено тело Ленина. После этого под барабанный бой планировалось повесить вождей.
Однако боевой дух фашистов в декабре 1941 года, мягко говоря, упал. Вот что, к примеру, писал гитлеровский солдат А Фортгеймер уже шестого декабря жене: „Дорогая жена! Здесь ад, русские не хотят уходить из Москвы. Они начали наступать, каждый час приносит страшные для нас вести. Холодно так, что стынет душа. Вечером нельзя выйти на улицу – убьют. Умоляю тебя – перестань мне писать о шелке и резиновых ботинках, которые я должен был привезти тебе из Москвы. Пойми – я погибаю…“
Только в ходе зимней кампании гитлеровские военные трибуналы осудили 62 тысячи солдат и офицеров за дезертирство, самовольный отход, неповиновение. Еще 16 декабря 1941 года в германские войска поступила директива „держаться“, запрещавшая дальнейший отход. Были созданы штрафные роты и батальоны, в том числе для офицеров, а также „заградительные отряды“, которые практиковали показательные расстрелы за самовольно оставленные позиции. Были отстранены от занимаемых постов 35 высших чинов, в том числе генерал-фельдмаршалы Браухич и Бок, генералы Гудериан, Штраус и другие.
Что касается москвичей, то к концу 1941 года в городе существовало более ста норм и видов продовольственного и промтоварного снабжения. Дополнительными или повышенными нормами пользовались рабочие оборонных предприятий, некоторые преимущества в снабжении продовольствием имели беременные женщины и кормящие матери, доноры, больные туберкулезом. К концу 1942-го продовольственными карточками в столице было обеспечено около трех миллионов человек. Но, как вспоминает один из москвичей, месячный паек „за три дня улопать можно“. А в донесении военного атташе Франции в Турции полковника Дюваля в Генштаб Вооруженных сил Франции об организации обороны Москвы, датированном декабрем 1941 года, сообщалось, что каждый москвич получает паек из черного хлеба, сосисок, капусты и чая. Мясо, масло, яйца, табак – редкость…».