Но нужно понимать политическую и геополитическую «подкладку», лежавшую в основе этой иллюзии. Она – в демонтаже Советского Союза и Восточного блока, в получении Западом контроля над огромными нефтяными ресурсами (после разгрома Ирака в 1991-м), которого раньше не было. Таким образом, некое мародерство Запада на демонтаже Восточного блока, с одной стороны, и огромная ресурсная подпитка позволили нашим оппонентам целое десятилетие 1991–2001 гг. провести в заблуждении о наступлении качественно нового этапа истории.

– Проповедь информатизации в качестве некоей «суррогатной сверхцели», адресованной советской технократии, сыграла огромную роль в разрушении СССР, – считает директор Института динамического консерватизма. – Естественно, были и иные инструменты слома нашей страны, но именно постиндустриализм мы с Максимом Калашниковым предложили рассмотреть в первую очередь. Как пример умело внедренного в умы отечественных верхов концептов. Кроме него, в одном пакете, использовались также управление потребительскими стереотипами, побуждавшими к отказу от инвестиций в развитие производства, проповедь к покаянию русских за любую форму насилия и принуждения (адресованная к гуманитарной интеллигенции), пропаганда индивидуальных гедонистических ценностей, адресованная молодежи, и, наконец, идея об освобождении от «имперского гнета», адресованная национальным меньшинствам. Постиндустриализм в этом пакете стал одним из ключевых концептов…

Но уже в 90-е, отмечает Виталий Аверьянов, даже искренние адепты постиндустриализма заговорили о «расколотой цивилизации» (выражение В. Иноземцева), где формируется некое новое кастовое распределение между господствующим классом и классом, который все же не становится постматериалистическим. Здесь можно привести поистине школьную аналогию с демократией древних Афин (как истока современной либеральной демократии), где свободу граждан обеспечивали 7–8 рабов на каждого. Без рабовладельческого фундамента Афинская демократия не была бы демократией. Обожествление сферы услуг в постиндустриальной экономике (где развитие определяется теми, кто пользуется услугами) очень похоже именно на античные Афины. Ведь есть и те, кто услугами не пользуется, однако обеспечивает их для касты господ. В этом смысле постиндустриализм стал недвусмысленным намеком на то, что в XXI веке будет утверждаться новый кастовый порядок. Этот намек вслух, как правило, не проговаривался, однако он четко различим.

В XX веке Восточный (советский, красный) проект, обладая ярко выраженной творческой, негэнтропийной природой, бросал вызов Западу. Он заставлял Запад развиваться. Мы тогда перехватили инициативу в том, что касалось негэнтропийного вектора развития. Поэтому, когда социалистический лагерь был побежден, западному лагерю стоило не торжествовать, а впитать в себя этот вектор развития. Взять у Востока сильные черты.

– Но проблема заключается в том, что демонтаж Востока оказался вызван ползучим – начиная с 1960-х годов – разрушением самой идеи развития! – считает В. Аверьянов. – Ведь термин «сверхиндустриализм» Тоффлера может быть истолкован совершенно иначе, чем у теоретиков постиндустриализма. Ростки сверхиндустриализма в недрах индустриализма вполне очевидны. Это ядерная энергетика, космос, искусственный интеллект, роботизация, уже начинавшиеся разработки в области биотехнологий…

Негэнтропийный вектор развития СССР и Восточного блока был подпитан философией русского космизма – «неотмирной», предельной по своему потенциалу. Там главным выступало открытие новых возможностей человека, а все-таки не выход в космос. «Если бы не этот великий посыл, то не было бы и отечественного ракетостроения», – заключает В. Аверьянов.

Сегодня же космос используется в совсем заниженных целях. Сугубо утилитарно. В виде спутниковых систем связи, каковые на 90 % заняты тиражированием убогой массовой культуры. В том же ряду примеров – лаборатории, обслуживающие парфюмерные компании, и т. д. и т. п.

Поворот к утилитарному убожеству начался в 1960-е, и сюда вписались и уничтожение негэнтропийного вектора развития во всем мире, и идеологический подрыв Советского Союза. Он нес в себе скрытый антитехнократизм. Развитие технологий свелось к набору нескольких узких русел – Интернет, телеком и т. д. Все это действительно привело к формированию нового типа человека: но не того «постматериалиста», о котором говорил В. Иноземцев в 1999-м, не нового актора креаномики, а бесплодного существа, уходящего в виртуальную реальность. Существа самоусыпляющегося, с погашенными творческими способностями.

Русских космистов (даже самых материалистичных и прагматичных из них) объединяла идея достижения бессмертия. Постиндустриалистов, судя по всему, объединяет скрытая тема расчеловечивания, дегуманизации. Предлагаемый ими «новый человек» не бессмертен. Он, если можно так выразиться, «антибессмертен».

– Постиндустриалисты говорили об инвестициях в человека и создании гомо сапиенс очень высокого потенциала, а на деле мы видели совсем иное, – говорит Виталий Аверьянов. – Мы видели культивирование мягкотелого обывателя, а отнюдь не дерзкого творца. Творец составлял меньшинство в конце XX столетия, а в условиях мародерско-эйфорической глобализации на руинах Восточного проекта творцов стало намного меньше! Творить стали меньше, зато больше – играть. В том числе и на бирже.

Думаю, что у большинства идеологов постиндустриализма прослеживается агрессивная идеология – создания постиндустриального человека как человека «общества аномии». Аномия (в понимании Мертона) есть разложение системы моральных ценностей, вакуум идеалов. Постиндустриалисты воинственно отстаивают именно такую модель. Человек без идеалов внутри выдается за некую вершину, оптимум развития! Циничный, мерзкий обыватель подается как венец творения. Несколько лет назад проводя исследования по формированию аномии, мы пришли к выводу, что человек при этом не отбрасывает прочь прежние идеалы и ценности. Он просто начинает их по-другому использовать. Если в традиционном или классически индустриальном обществе ценности и идеалы служили векторному подъему человека («Чем выше ценность, которой служит личность, тем выше ее собственная ценность, тем полнее раскрытие личности» – И. Ильинский), то здесь происходит обратное. Идеалы и ценности используются для оправдания эгоистической стратегии и самоутверждения данного индивида. Ценности используются в паразитических целях, то есть. В этом – суть общества аномии…

В. Аверьянов выделяет пять черт общества аномии.

Во-первых, это гипертрофия СМИ и новых институтов престижа, таких, как мода и реклама.

Во-вторых, это опредмечивание практически всех ценностей. Перевод все в денежную форму. Даже собственное «Я» превращается в некоторого рода вещь. И это противоположно тому, о чем говорят теоретики постиндустриализма с их идей «постматериальной мотивации». Приходит не «постматериальный человек» – идет овеществление самого человека, превращаемого в некую вешалку для аксессуаров, статусов, ролей и достигнутых жизненных целей. Сам успех превращается во что-то вроде упаковки или одежды.

В-третьих, человек не отвлекается от потребления, а все больше и больше его фетишизирует. Становится сверхпотребителем. Ускорение потребительской гонки в 90-е годы и в начале нового века вряд ли кто-то будет отрицать.

В-четвертых, наблюдается выделение некоего «избранного меньшинства», отделенного от остального общества потребления. Оно уже потребило все, что можно, и у него возникли более тонкие потребности, более утонченные цели и мотивы. Но этот выход за рамки массовой культуры и чувство превосходства над обычными людьми также говорят о том, что и означенное меньшинство живет в соответствии с неким суррогатом. И неважно, что он ориентирован не СМИ, не на широкую масскультуру, а на свой элитарный клуб. Просто сформировался свой набор «элитных суррогатов», которые по культурному типу и происхождению не отличаются от массовых фетишей. Образуются элитарные субкультуры. Но и массовая поп-культура также формируется по образцу субкультур!

В-пятых, общество аномии становится не просто субъектом глобализации, но также и основным ее посланием, ее «вирусом».

– Эти пять черт так называемого «постиндустриального общества» говорят о том, что последнее становится мифом-идеологией для очень тонкой транснациональной прослойки тех, кто живет в очень крупных городах на Западе, в Японии, в странах Третьего мира. Прослойка эта растет, но является ничем иным, как средой для формирования глобального рынка со стереотипными, смоделированными потребностями. Как выразился один из западных публицистов и аналитиков, это некая кибернация с коммуникаторами в карманах. Нация поверх всех наций. Они общаются, покупают и продают, но при этом смакуют то, что для них культурные различия перестали быть помехой. Они не осознают, что в реальности происходит клонирование одного и того же культурного типа: и в Бомбее, и в Вашингтоне, и в Токио мы фактически получаем одинаковых – на одно лицо – индивидов, – говорит Виталий Аверьянов.

По его мнению, постиндустриализм – лишь одна из самых агрессивных и продвинутых форм постмодернистской философии. Хотя таковая философия по сути своей довольно-таки размыта, бесформенна и состоит из целого спектра разных направлений, но здесь мы видим один из самых патетических вариантов постмодернистского миропонимания. С социальной апатией, с уходом людей в виртуальный мир.

Таким образом, мы имеем перед собой царство аномии: разложения, дегенерации. Русскому интеллектуальному сообществу стоило бы выработать набор ключевых понятий и концептов (в том числе – и антиконцептов), с тем, чтобы и употреблять их соответствующим образом. То есть, в кавычках или с добавлением «так называемый» впереди. «Так называемый постиндустриализм» – и так далее. Путь сей долог, но такую работу необходимо начинать. А главное – необходимо создать жизнеспособную альтернативу выморочному «постиндустриализму».