Третий день в пути, а города все еще не видно. Днем пробирались по тропинкам и проселочным дорогам.

На шоссе ребята выходили вечером. Самолеты еще летали, но бомбы бросали редко. Ночью шоссе не видно. Грузовики шли с затемненными фарами. И бойцы в кузовах песни не пели. Чем ближе к городу, тем грузовиков и бойцов становилось меньше.

Один раз ребят подвезли. Усталые и голодные, ребята расположились в сумерках на обочине отдохнуть и поужинать. Правда, в мешках почти ничего не было. Вот уже второй день они жили впроголодь.

Мимо прошелестела машина с большим крытым кузовом — радиостанция. Послышался визг тормозов, и машина остановилась. Из кабины выскочил пожилой шофер и постучал сапогом по заднему скату. Скат сел. Шофер выругался и полез за инструментом. Из зеленого домика на колесах выпрыгнули три радиста. Они тоже постучали по спустившему скату я задымили папиросами.

Шофер с лязганьем отворачивал кривым ключом гайки.

Одна звякнула о диск и укатилась в кювет. Шофер долго шарил в траве, но ничего не нашел. Наверное, это была важная гайка, потому что он позвал остальных, и все принялись прочесывать траву. Но гайка будто сквозь землю провалилась.

К ним подошел Гошка.

— Если найду вашу штучку, подвезете? — спросил он.

— Катись ты! — выругался шофер.

— Гошка пожал плечами и отвернулся.

— Куда вам? — спросил радист. Гошка сказал. Они о чем-то негромко поговорили с сердитым шофером, и все тот же радист сказал:

— Ладно, найдешь — подбросим. Гошка позвал ребят, и они стали искать. Девчонки тоже присоединились. Шофер с помощниками тем временем снял спущенный скат и поставил новый.

— Вот эта? — спросила Алла, показывая большую гайку.

Шофер молча забрал ее и тоже привернул.

— Ишь какая орава, — пробурчал он, убирая инструмент. Ребята по железной лесенке забрались в домик. Это была приятная поездка. Всю дорогу играла музыка. Одна мелодия сменяла другую. В домике на колесах было чисто и удобно. Даже откидные нары для отдыха, стол, стулья. Аппаратура лоснилась черной краской, сверкала никелированными деталями.

Радисты сели ужинать и пригласили ребят. Еда обычная, солдатская: черствый хлеб и мясные консервы. Каждому досталось по куску хлеба с тушеной говядиной.

— Хотите послушать немцев? — предложил молодой радист.

Послышался писк, мощным всплеском ворвалась симфония Чайковского, позывные Москвы и наконец — лающая немецкая речь.

— Вчера слышали, как Гитлер разорялся, — сказал радист. — Орал как припадочный.

— Я ни одного слова не понимаю, — сказала Алла. — Мы ведь учили немецкий.

— Анна унд Марта баден, — сказал Сашка. — Я только это запомнил.

— Диктор говорит, что доблестная немецкая армия на всех фронтах одерживает победу за победой, — сказал Коля Бэс.

— Неужто петришь по-ихнему? — удивился радист.

— Многое не разобрать, — сказал Коля. — Быстро говорят.

— Брешут они, — убежденно заметил радист. — Такого быть не может!..

Распрощались с радистами глубокой ночью на шоссе. Машина должна была поворачивать налево. Там, в лесу, расположилась их часть.

Шоссе было влажное от росы и пустынное. Даже беженцев в этот час не видно. Правда, на обочинах, в кустарниках, дымились тощие костры, слышались приглушенные голоса, ребячий писк. Совсем близко замычала корова.

Ночь была прохладной. Над лесом нависли тяжелые облака. Впереди, над лесом, облака были подсвечены багровым. Там был город, там был фронт.

Донесся собачий лай, потом хрипло запели петухи. Где-то близко деревня, а раз так, значит, ищи в поле стог, где можно переночевать. Спать хотелось отчаянно. В машине всех разморило.

Они свернули с шоссе. Мокрая трава хлестала по ногам.

Спотыкаясь и стараясь не отставать друг от друга, ребята побежали к деревне, где все еще горланили петухи.

Утром проснулись от грома близкой канонады. Отряхнули сухое сено с одежды и голодные пустились в путь. Это уже были знакомые места. Пригород. Беженцев на шоссе не видно, машин — тоже. Облаков на небе не было, ярко светило солнце, которое никого не радовало. Лучше бы была нелетная погода. Пахло гарью и еще чем-то. Над лесом, что-то вынюхивая, кружились немецкие истребители. Потом пролетели юнкерсы». Штук пятнадцать.

Гошка стал нервничать и поминутно смотреть на небо. Но самолеты пролетали мимо. Грохот канонады приближался. На шоссе показался грузовик, тяжело нагруженный белыми ящиками. Грузовик на предельной скорости мчался навстречу гулу и грохоту. И тут один истребитель на бреющем полете прошелся над шоссе. Раздалась длинная очередь. Грузовик на полном ходу свернул в кювет, опрокинулся — и раздался чудовищный взрыв. Когда рассеялось черное облако, ничего не было: ни грузовиков, ни ящиков. Одна глубокая дымящаяся воронка.

Истребитель скрылся за лесистым холмом и вдруг снова появился над головами оцепеневших ребят. Послышалась короткая очередь, еще одна. У самых ног защелкало, заволновалась трава, без треска мягко упало на землю тоненькое деревце.

— Прячьтесь! — крикнул Витька, сообразив, что стреляют по ним.

Все бросились в перелесок, он был в каких-то пятнадцати шагах.

Когда истребитель закончил разворот, они лежали в кустах не шевелясь. Длинная очередь полоснула с неба, но пули защелкали в другой стороне.

Самолет улетел.

Миновав перелесок, ребята вышли к деревне. У поселкового Совета пылал костер. Из раскрытого окна вылетали кипы бумаг и падали в огонь. У колодца стояли женщины и, подперев головы руками, глядели на все это. За лесом грохотало, трещало, будто небо, как парусину, разрывали на части. В избах тренькали стекла.

С воем пролетел первый снаряд. Он взорвался где-то у шоссе. Бабы и мужики, высыпавшие на улицу, стали поспешно расходиться по домам.

— А вы что рты разинули? — сказала им пожилая женщина. — Не видите, пушки палят? В подпол прятаться!

Гошка с тоской посмотрел по сторонам и, вздохнув, пошел вместе со всеми за женщиной.

В подполе было темно и сыро. Тусклый свет пробивался из маленького квадратного окошка над самой землей. От взрывов все вздрагивало, осыпался песок. Витька хотел было выглянуть в квадратное отверстие, но в него с улицы вскочила кошка и прыгнула к женщине на колени.

А потом стало тихо. Даже как-то непривычно. Тяжелая, гнетущая тишина. Посидев еще с полчаса в подполье, ребята вылезли на свет. Яркий солнечный день ударил в глаза, заставил зажмуриться. В деревню не упал ни один снаряд. Фашисты вели огонь по шоссе.

Грохот канонады переместился вправо, а потом вообще замолк. Над деревней пронеслись истребители, потом прошли «юнкерсы».

— Потише стало, — сказал Витька и вышел на безлюдную притихшую улицу. Но тут послышался рокот моторов. Из леса на деревню ползли незнакомые квадратные танки с крестами. На танках с автоматами у живота сидели немцы в касках. Первая стальная громадина вползла в деревню, поводила по сторонам хоботом-стволом и остановилась. Откинулись круглые крыши люков, и из черных дыр высунулись белые головы танкистов.

Ребята снова забились в подпол, а Витька прилег в цветник у крыльца и стал во все глаза смотреть на немцев. Танкисты смеялись и что-то тарабарили по-немецки. Солдаты соскочили с танка и стали разминаться. Подошли остальные танки.

Немцы стали доставать из колодца бадью с водой. Пили по очереди, и блестящие струйки текли с их небритых подбородков. Витька смотрел на них и не испытывал ни ненависти, ни страха. Одно жгучее любопытство. Так вот они какие, немцы, вдруг свалившиеся на них, как снег на голову…

Потом танкисты забрались в машины, глухо стукнули крышки, взревели моторы — и стальные громадины укатили, подняв густую завесу пыли.

С тяжелым сердцем ребята двинулись дальше. Город был захвачен немцами, в этом больше никто не сомневался. А они оказались в тылу врага.

Город уже виднелся вдали. Такой родной и вместе с тем чужой. Ребята пересекли железнодорожный путь. Отсюда ближе к домам. На пути, у развороченной стрелки, возились железнодорожники. Немецкие танки стояли у шоссе. Много танков. Танкисты сидели и лежали на траве и ели из котелков. По перрону прохаживались немецкие офицеры в высоких фуражках и начищенных сапогах. Револьверы их непривычно болтались на животе. На путях посвистывали маневровые, лязгали буферами товарные составы. Пакгауз был разворочен крупной фугаской. Железные балки, скрюченные и заржавевшие, торчали, как лапы гигантского паука. Вокзал тоже был разрушен. Немецкие офицеры поднимали ноги, перешагивая через битый красный кирпич.

На ребят никто не обращал внимания. Вдаль пути прошла женщина в платке с бельевой корзиной в руке. Она равно-душно взглянула на них и отвернулась. Немцев на улицах было мало. Жителей тоже что-то не видать. Над зданием горкома партии развевался немецкий флаг со свастикой.

Город был основательно разрушен. Вместо домов — груды бревен, штукатурки, кирпича. Красный железнодорожный мост, что неподалеку от их дома, рухнул в реку. Блестящие изогнутые рельсы со шпалами торчали над обрывом.

— А где же наш дом? — ахнула Люся, когда они поднялись на насыпь возле упавшего в реку моста.

Дома не было. Большого двухэтажного дома, построенного купцом Квасниковым, как в свое время на спор утверждал Гошка Буянов, больше не существовало. Если от других домов остались груды бревен и битого кирпича, то от их дома не осталось ничего. Несколько закопченных печей и гора углей в огромной яме.

На всей Чапаевской улице сохранился один деревянный дом с яблоневым садом. Он стоял на перекрестке двух улиц. Деревья в парке обгорели. Некоторые были расщеплены осколками.

Ребята молча спустились с насыпи и остановились на краю большой черной ямы. В ней еще курился сизоватый гаревый дымок. Никто из них не произнес ни слова. Касаясь плечами друг друга, мальчишки и девчонки с Чапаевской улицы стояли на пепелище своего родного дома и молчали. Еще того не зная, они в этот миг прощались со своим так неожиданно оборвавшимся детством.

Они становились взрослыми.