26

Я спрашиваю в третий, если не в четвертый раз.

– Почему ты думаешь, что из-за меня?

От страха мой голос предательски дрожит. Лидия не кричит и не плачет, она молча смотрит в сторону. Рядом с ней лежит плюшевый Лепа, она хватает его и прижимает к себе, как будто он для нее – лучший друг, нежели я – ее родная мать.

– Лидия, что я такого сделала, что ты говоришь, что это из-за меня?

– Не скажу.

– Прошу тебя. Я не буду сердиться.

– Нет, будешь, как тогда на кухне у бабушки.

Ветер гремит оконными стеклами, будто взломщик, проверяющий дом на прочность. Выискивающий слабые места.

– Лидия, прошу тебя.

– Не скажу. Ничего. Никому.

– Лютик, пожалуйста! Лютик!

Сузив глаза, она поворачивается ко мне. Я слышу, как стучит под ветром кухонная дверь и скрипит засов.

– Мама, помнишь, как ты пила таблетки?

– Что?

Она опускает голову. Она выглядит очень грустной, но не плачет.

– Какие таблетки? О чем ты?

– Все говорили, что ты очень болела, мам. Я боялась, что ты умрешь, как Кирсти.

– А что за таблетки?

– Специальные. Мама, ты знаешь! Они лежат у папы.

– Он…

Ко мне возвращаются отдаленные, неуловимые воспоминания. Да, я принимала таблетки после того случая. Мне писал врач по электронной почте – рекомендовал лечение. Да, припоминаю что-то такое, едва-едва.

Но отчего? Или имелась особая причина?

– Мама, выпей их снова. Когда ты пила таблетки, тебе было лучше.

– Лидия, я, честное слово, ничего не понимаю. Нам просто надо переждать шторм.

Лидия глядит на меня умоляюще, теперь она кажется мне крошечной, она ждет, чтобы мама вернулась.

– Мамочка, я боюсь шторма. Пожалуйста, выпей таблетки. Они лежат в спальне, в папином комоде. Я видела, как он их туда совал.

Энгусов «сундук». Я никогда не просматривала его содержимое полностью и внимательно. И мой муж по телефону что-то говорил про комод. Мне раньше не приходилось с этим сталкиваться. Что там еще спрятано?

– Ладно, – говорю я. – Но сейчас поздно. Ты не хочешь спать?

– Нет.

– Точно?

– Нет.

– Если хочешь, можешь лечь в маминой кровати.

– Нет!

Лидия крепко прижимает к себе Лепу. Она словно боится, что ветер вырвет его у нее из рук. Но почему бы и нет? Ураган воет в деревьях, как стая волков. Шторм следит за нами, как гигантское чудовище, – крадется впотьмах вокруг дома, ломится в окна, ищет жертву. Он продолжается уже шесть часов и может продолжаться три дня.

– Хочу в кроватку вместе с Лепой.

Слава богу!

– Хорошо, милая.

Так-то лучше: отправив Лидию в постель, я проверю комод и разберусь с этой ядовитой тайной раз и навсегда. А потом мы обе заснем и проспим весь шторм, а когда мы проснемся, то небо будет чистым и голубым, и снег на Нойдарте засверкает из-за Лох-Хурна. Мне придется извиниться перед Энгусом. То, что я сказала, и впрямь ужасно, но все равно они с Имоджин меня предали.

Но что в комоде?

Отправить Лидию спать на удивление легко. Мы бежим в ее комнату. Лидия раздевается, ныряет в свою пижамку и быстро забирается в постель. Я подтыкаю два ее одеяла, она закрывает глаза и обнимает Лепу. Я целую ее. От нее сладко пахнет, меня охватывают грусть и ностальгия.

Дождь хлещет в окно. Я закрываю занавески, чтобы Лидия не увидела отражение умершей сестры. Я хочу выключить свет, но внезапно Лидия спрашивает меня:

– Мама, я превращаюсь в Кирсти?

Я сажусь на кровать и крепко беру ее за руку.

– Нет. Ты Лидия.

Она снизу вверх смотрит на меня. В ее синих глазах – вера, надежда и тоска:

– Мама, я теперь не знаю, кто я. Я думаю, что я Лидия, но иногда внутри меня Кирсти, и она хочет выйти… бывает – Кирсти в окне, а бывает, что она здесь… с нами.

Я глажу мягкие светлые волосы дочери. Мне нельзя плакать. Пусть жалуется ветер – он громче нас. На улице раздается жуткий грохот, похоже, сорвало дверь. Или я привязала лодку неправильно. Но мне плевать. При такой буре мы вообще не сумеем воспользоваться лодкой – мы потонем.

– Лидия, засыпай. Завтра шторм кончится, обещаю. Все станет лучше, и мы отправимся куда-нибудь в другое место.

Лидия недоверчиво глядит на меня, однако согласно кивает.

– Ладно, ма.

– Спокойной ночи.

Я целую Лидию и еще раз вдыхаю ее запах, чтобы хорошенько его запомнить. Затем я выключаю верхний свет, затворяю дверь, несусь в спальню, хватаю ключик и открываю ящик комода. На крыше громыхает шифер. Звук такой, словно по крыше что-то тащат.

Или какой-нибудь сумасшедший пытается проникнуть в дом.

Ага. Много пузырьков из-под таблеток.

Трициклические антидепрессанты.

Они звякают, когда я вынимаю их и верчу в руках. На них написано мое имя: Сара Муркрофт. Самая поздняя дата – восемь месяцев назад. Я узнаю эти таблетки, я смутно помню, как я их принимала. В уме всплывают картины – я отвинчиваю крышку пузырька на кухне в Кэмдене.

Значит, я после смерти Кирсти совсем обезумела? И поэтому забыла о лекарствах. Едва ли это откровение. Умерла моя дочь. Я была в глубоком шоке.

А в ящике лежит и письмо. Я читаю имя отправителя: оно от доктора Мэлоуна, моего постоянного лечащего врача. Ему уже за пятьдесят, и он, наверное, последний врач в Англии, который до сих пор пишет настоящие, а не электронные, письма. Но послание адресовано Энгусу. Почему? Зачем доктору Мэлоуну секретничать с моим мужем?

Я достаю лист бумаги из конверта. Ураган на мгновение стих. Теперь он поет – печально и торжественно.

Письмо от начала и до конца про меня. Выясняется, что я страдаю «синдромом утраты». И я испытываю «постоянное глубокое чувство вины» из-за смерти моей дочери.

Письмо подрагивает в моей руке. Я вглядываюсь в почерк доктора Мэлоуна.

Я на секунду оторвалась от чтения. Что там в конце? Он желает Энгусу и мне всего самого наилучшего. И подпись.

Внебрачная связь?

В голове проступают первые неясные контуры воспоминаний. Они подобны туману от дыхания на холодном стекле. Я думаю о своем странном сне – я голая, без волос, на кухне. И потом секс.

Тогда я проснулась с сильным и болезненным ощущением вины.

В стекло бьет дождь, я оборачиваюсь. Снаружи царит тьма – она пытается ворваться внутрь.

Шум повторяется – будто кто-то настойчиво и нервно барабанит пальцами. Я опять слышу громкий металлический скрежет. Сорвало с петель дверь сарая? Все разорено, обнажено до самых костей.

На Громовом острове гремит гром. Я смотрю на пол, на маленькие пузырьки. Осталось несколько пыльных таблеток. Я могу наглотаться антидепрессантов. Но я хочу оставаться в ясном и здравом уме. Мне надо вспомнить правду, хотя мне и станет больно от нее.

И мне не нужны таблетки, чтобы отключиться. Я настолько вымоталась, что способна лечь, свернувшись в клубочек, прямо сейчас. Лечь с молитвой: пожалуйста, пожалуйста, пусть буря к утру закончится.

Внебрачная связь?

Стянув с себя верхнюю одежду, я стелю на кровать одеяла, гашу свет и ложусь. Следующие полчаса в голове крутятся события дня, а за окнами скрипят деревья.

Постепенно сон, как трясина, затягивает меня.

Меня будит Лидия.

Она стоит возле постели – нечеткий силуэт в сумраке комнаты.

– Мама, мне страшно. Ветер ломится в комнату.

Спросонья я почти ничего не соображаю. Я даже не представляю, который час. Может, уже за полночь?

Ураган продолжает крушить все вокруг. Ливень, как и раньше, хлещет в стекла. Что за бесконечный шторм! Я донельзя вымоталась.

Я тянусь к едва различимой дочери, к ее теплой маленькой лапке. Ее лица не разглядеть, и я не знаю, плачет ли она. Ее голос дрожит. Я зеваю и говорю:

– Давай, ложись вместе с мамой.

Лидия прыгает под одеяло и сворачивается калачиком рядом со мной, я вдыхаю сладкий запах ее волос, мы нежно обнимаем друг друга. Тепло ее тела успокаивает, и я опять засыпаю, ощущая умиротворение.

Когда я пробуждаюсь, за окнами темно. Ветер воет с прежней силой – мои молитвы не были услышаны.

Мне хочется заорать: «Заткнись!» Так же, как мой отец, как Энгус.

Внезапно я понимаю, что Лидии рядом нет.

Но на простыне отпечатались контуры от ее тела, а на подушке я различаю вмятину от ее головы.

Где Лидия?

Я вскакиваю, накидываю халат, хватаю фонарик и босиком бегу через весь дом – через сырую гостиную, через холл – в комнату Лидии. Я распахиваю дверь и свечу фонариком на кровать. Она спит, и ее ночник моргает рядом.

В той же позе, в какой я ее оставила несколько часов назад. Прижимая к себе Лепу.

Наверное, она и не вставала. Да, определенно. Она бы не смогла идти ко мне в спальню в кромешной темноте. Она никогда бы этого не сделала.

Глубоко внутри просыпается страх, меня будто режут на визжащие от ужаса куски. Если Лидия не вставала с кровати после того, как я поправила ей одеяло, то кто был у меня в постели? Кто эта девочка? Я целовала Кирсти? Обнимала привидение? Настоящее привидение, но… с теплой кровью?

Хватит. Я – безумная тетка, которая пила лекарства. Я больше не могу это выносить. Я смотрю на квадратный будильник на прикроватном столике Лидии. Нет и шести. До рассвета еще два часа.

Но кошмар должен когда-нибудь закончиться. Я покидаю комнату Лидии и, освещая стены фонариком, плетусь обратно – в холл, в гостиную, в промерзшую столовую. Здесь холоднее, чем обычно. Почему?

Пол залит ледяной водой, от которой коченеют мои босые ноги. Откуда же она взялась? Я чувствую, как мне на плечи капает, и робко направляю луч фонарика вверх.

На потолке зияет огромная дыра: шифер снесло ураганом, балка сломалась и упала сквозь просевшую штукатурку.

Я вижу штормовое небо, по которому плывут грозовые тучи.

Случилась катастрофа. Нам нужна помощь.

Я хватаю телефонную трубку. Она мертва, разумеется. Все мертво. Провод в конце концов вышел из строя.

Но у нас же есть лодка, на ней можно добраться до Орнсея, подбадриваю я себя, однако, глядя в окно столовой, я вычеркиваю и эту возможность.

Маяк работает, и при свете его вспышек мне открывается истина.

Я была права насчет скрежета – ограды маяка уже не существует. Лодка тоже исчезла – вырвало швартовы и за секунды унесло во тьму.

Даже если бы мы и решились на отчаянный шаг и поплыли на лодке – мы бы не выжили.

У нас ничего нет. Мы не можем связаться хоть с кем-нибудь на большой земле, мы не увидим Орнсей, пока не начнется отлив. Мы в ловушке. Мы абсолютно беспомощны – я и Лидия.

И кто бы тут еще ни был.

Я слышу пение.

– Вчера я лишь в полночь заснула, и в полночь пригрезилось мне…

Голос доносится из гостиной. Я стою босиком в холодной воде, но трясусь не от холода, а от страха.

Призрак моей дочери поет:

– Что судно его утонуло, вернись же, любимый, ко мне…

Чтобы не упасть, я упираюсь руками в подоконник, поворачиваюсь и иду в гостиную. Я направляю луч на диван – на нем сидит моя босоногая дочь. Она в своей мягкой пижамке. Это Лидия. Вероятно.

Дочь замечает меня и моргает в свете фонарика. Как она сюда попала? Она очень бледная и измученная. Ливень стучит по стеклам. Он никогда не кончится. Я подхожу к дивану.

– Кирсти опять пришла, – жалуется она. – Она у меня в комнате. Я не хочу ее видеть, мама, прогони ее.

Я бы с удовольствием прогнала Кирсти. И, может, заодно и Лидию. Я боюсь обеих моих дочерей – двух привидений в этом доме, двух призраков в моей голове, Холодных Близнецов, перетекающих друг в друга.

– Давай заберемся под одеяло в моей комнате. Мы будем ждать до утра, пока не прекратится шторм, милая. Не бойся, скоро рассвет.

– Ладно, мама.

Она безропотно протягивает мне руку, но я беру ее в охапку и тащу в спальню. Там я укладываю ее на «адмиральскую кровать», захлопываю дверь и задвигаю засов. Что бы там ни было, я не хочу, чтобы оно сюда проскользнуло.

Я ложусь рядом со своей маленькой девочкой, она приникает к моему плечу и шепчет:

– Мам, я не верю, что говорит Лидия. Она говорит ужасные вещи.

Я почти не слушаю дочь. До меня доносится чей-то голос. Кто это?

Она, больше некому. Кирсти. Или Лидия.

Я смутно разбираю нечеткие слова.

Мама, мама, мама.

Что-то стучит. Ветер?.. Вряд ли.

Это она. Я уверена. Она затаилась за дверью.

Я никак не могу согреться.

Я обвиваю свою дочь обеими руками и крепко зажмуриваюсь, пытаясь отгородиться от всего – от шторма, от звуков, от голосов. У всего должен быть конец. Но шторм не кончится никогда, и ночь на острове будет длиться вечно. Они будут продолжаться и продолжаться. У меня нет выбора.

Моя дочь тоже зябко жмется под одеялом. Я чую запах ее дыхания – светлого, чистого, детского, как будто она сосала леденец или что-то вроде того.

– Кирсти говорит, что во всем виновата ты, – шепчет она. – Ты была с тем дядей. И поэтому она вернулась тебя наказать.

Мое сердце пронзают острые куски льда.

– Какой дядя, дорогая?

– Тот дядя, который был с тобой тогда ночью. На кухне. Я видела, как ты его целовала. Ты тоже виновата. Бабушка тоже знает, но она сказала мне никогда никому не говорить.

– Да, – отвечаю я.

И я вспоминаю все.

Вот что я похоронила в глубине рассудка. Вот причина моего отрицания. Вот та память, что я потеряла, поскольку горе так велико, что с ним нельзя было справиться. Отвращение к себе самой, погребенное под воздействием таблеток.

Мой сон, который я видела несколько недель назад, являлся подсказкой. Я была наголо острижена – чувство стыда. Я находилась на кухне – совершенно обнаженная. Уязвимая. На меня пялились люди.

Мужчина смотрел на мою наготу.

Я проснулась, мастурбируя. Все было завязано на сексе. Но не на сексе с моим бывшим, когда близняшки были совсем крошками.

Нет, в миллион раз хуже.

В те дни Энгус задерживался допоздна. Мама с папой ушли. И я пригласила парня. Однажды я встретила его в баре возле лодочной мастерской в Инстоу и познакомилась с ним. А пару месяцев спустя я пригласила его в гости. Я хотела с ним переспать. Мне надоел секс с Энгусом. Я всегда стремилась к большему, чем он мог мне дать.

Я жаждала волнующей новизны.

– Мама?

– Не бойся, дорогая. Все хорошо.

Я страстно поцеловала его на кухне. Вот на что я отвлеклась. Я пила вино с мужчиной, который мне нравился, мечтала затащить его в койку – и я перегнулась через стол и впилась в его губы своими. А близняшки меня увидели. Мне стало стыдно, я была немного пьяна, и я прикрикнула на них, чтобы валили отсюда. А потом я трахнула того парня в пустующей спальне на втором этаже.

Его звали Саймон. Точно. Молодой симпатичный член яхт-клуба. Моложе Энгуса и похож на Энгуса – времен нашего знакомства.

Память вливается в меня, правда затопляет меня до краев. Шторм проделал дыру.

Когда Саймон ушел, я уснула, утомленная сексом и алкоголем. В доме не было никого, кроме меня и детей. Близняшки тихо постучались ко мне в дверь, и я на них рявкнула, велев, чтобы они проваливали. Снова.

Я задремала.

И очнулась от крика. И поняла, что я наделала.

Я взлетела по ступеням и наткнулась на свою дочь. Она рыдала, что-то взахлеб говорила про сестру. И ее крик сказал мне правду, которую я не могла вынести. Я оказалась неверной женой, изменила мужу вторично, и это убило мою маленькую девочку. Поэтому я начала врать – я обманывала полицейских, врачей, Энгуса, вообще всех, – скрывая того мужчину и свое пренебрежение родительским долгом. Я специально сказала им, что она упала с балкона второго этажа, отвлекая их нелепой ложью. Истина была слишком страшной, и мое вранье постепенно превратилось в правду. Даже для меня. В особенности – для меня.

Но они узнали о моем отвратительном преступлении, о моей халатности, о моем чудовищном стыде. Все – и Энгус, и моя мать, и мой лечащий врач. Но они помалкивали, и меня не забрали в полицию.

Они решили защитить меня?

Но как узнала мама? Как догадался Энгус?

Вероятно, мать, что-нибудь заметила, а может, ей все рассказала моя дочь или тот парень случайно сболтнул в баре: «Когда разбилась девочка, я был с Сарой», а мать находилась поблизости и услышала. Какая разница. Они знали. Во всем виновата я. Только я. Я занималась сексом с другим мужчиной – снова – и из-за этого умерла моя дочь. И они с тех пор заслоняли меня от страшной реальности.

– Прости, дорогая, прости, пожалуйста.

– Мам, она вернулась. Она за дверью.

– Кирсти?

– Нет, Лидия. Она вернулась. Слушай.

Ветер завывает, и дождь стучит, но да – я слышу голосок умершей близняшки.

– Открой. Это сделала ты. Ты должна меня впустить.

Я лежу в кровати и плачу. Пока моя живая дочь обнимает меня, вторая – погибшая – окликает меня за дверью:

Я целую свою девочку в лобик и спрашиваю:

– Но она же спрыгнула?

Она смотрит на меня голубыми, как у ее бабушки, глазами и тихо говорит:

– Нет, мама. Мы хотели перелезть с верхнего балкона на другой балкон, в той комнате, где ты была. Мы решили поглядеть, почему там нет папы. Мы боялись открыть дверь, ведь ты на нас кричала, но Лидия все равно хотела увидеть, с кем ты… с папой или с другим дядей. И… она… она полезла вниз, а за ней я, а потом, мам, она в меня вцепилась и потянула. Мама, она меня потянула, потому что падала, и она так сильно тянула, что я тоже чуть не упала, и… – моя девочка умолкает, и по ее щекам начинают литься слезы: – Я пихнула ее, мама! И она упала вниз из-за меня. Ты всегда любила ее больше, а я пихнула ее от себя, потому что я тоже падала.

Она всхлипывает и испуганно повторяет:

– И она упала, мама, она упала. Я это сделала, я ее спихнула, потому что она вцепилась в меня.

Я теряю дар речи. Моя вина бесспорна. И больше мне знать нечего.

За дверью моя мертвая дочь. Невинная и обвиняющая. Мне надо последний раз попросить прощения единственным доступным мне образом. Как раз самое время. Я выбираюсь из постели и натягиваю одежду.

Лидия с беспокойством смотрит на меня в полумраке. Слезы высыхают на ее личике. Я наклоняюсь к кровати и смахиваю с ее лба мягкие светлые волосы.

– Дорогая, ты не виновата, – шепчу я. – Все произошло из-за меня.

– Но это неправильно, мама. Неправильно, да?

– Нет, милая, правильно. Прости меня, на самом деле ты совсем-совсем не виновата. Вы просто играли. И запомни, пожалуйста, что только я виновата во всем. А из-за того, что я наделала тогда ночью, и началась твоя ужасная путаница, которая длилась так долго. Из-за меня.

Я глубоко вздыхаю и целую ее:

– Поэтому мы сейчас и уйдем отсюда.

– Но, мам, на улице темно. Мы не потеряемся?

– Не бойся, дорогая, у меня есть фонарик.

– А ураган? А вообще все?

– Ерунда. Пойдем со мной. В шесть будет отлив, и мы сможем быстро перейти к другому острову даже в темноте. Точно, милая.

Лидия хмурится, сидя на кровати. Она озадачена и трет кулаком глаза. Я понимаю, что если она опять заплачет, то я не смогу совершить этот ужасный шаг. Надо поторопиться.

– Запомни, я всегда любила тебя. Всегда. Я любила вас обеих.

Пауза.

Внезапно она говорит:

– Прости, что я упала, мама. Прости, что я хотела слезть вниз по балкону и посмотреть на тебя. Прости, что я отпихнула Кирсти…

– Что?

– Мам, прости, что я упала. Прости, что я умерла.

Я приникаю губами к ее щеке.

– Ничего страшного, Лидия, виновата я, и никто больше. Но я так люблю тебя. – Я протягиваю ей руку. – Давай мы найдем твою сестру и будем вместе. Всегда.

Она серьезно кивает. Мы встаем, направляемся к двери и отодвигаем засов. Ее верхняя одежда в гостиной. Я всовываю ее ноги в ботинки, а руки – в рукава розовой курточки, потом застегиваю молнию. Надеваю свое пальто и резиновые сапоги.

Мы минуем мокрую столовую и отсыревшую кухню. С потолка капает дождь. Шторм разрушил дом. Нужно с ним распрощаться.

Крепко держась за руки, мы с Лидией распахиваем кухонную дверь и выходим под бешеный ливень, прямо в черноту и воющий ветер.

Весь мир заледенел.