Часть 2
Калинин

Очередное лето на исходе. Когда тебе уже тридцать восемь, и большую часть из прожитых лет ты носишь погоны, дневной августовской жарой тебя не проведешь. Ты еще не умудренный опытом старик, но уже разбираешься, что к чему. Ты смотришь глубже и шире. Во-первых, световой день с каждыми следующими сутками становится короче. Во-вторых, вечером прохладно и приходится переходить на быстрый шаг, чтобы по пути с работы домой не озябнуть. Ну а в-третьих, только глупец или совсем незрячий человек может не заметить кое-где покрывающуюся бронзой листву, пожелтевшую траву и багровый закат. Хотя днем еще и жарко, но осень со своим моросящим дождем, лесными грибами и сопутствующим ей упадочническим настроением вот-вот грядет. Именно осенью или в преддверии ее в голове полнейший сумбур, а в сердце предательское уныние. Осенью, а не, как принято считать, зимой, очень хочется что-то поменять в своей жизни.

Мне тридцать восемь. За плечами двадцать один календарный год выслуги, льготных, почти в полтора раза больше, восемь, не самых благополучных регионов, двадцать две квартиры, где успел сделать ремонт, одна жена, один ребенок и один кот. Еще есть один орден, семь медалей и один знак «За службу в контрразведке 3 степени». Больше у меня ничего нет. Ни собственной квартиры, ни машины, ни дачи. Что я достиг в этой жизни, в качестве старшего оперуполномоченного по особо важным делам отдела по борьбе с терроризмом УФСБ России по Н-ской области подполковника Калинина Андрея Юрьевича?

Когда я отвечаю своей жене на этот вопрос, загибая один палец: «Уважения!», она туманно улыбается, качает головой и непременно крутит пальцем у виска. Надо отдать должное, она пока больше молчит, не возмущается отсутствием дорогостоящих вещей, шикарных платьев и норковых шуб. Самодостаточность – вот что ее отличает от многих. Поэтому мы с ней почти двадцать календарных и тридцать льготных лет вместе. Почему я считаю семейную жизнь в льготном исчислении? Да потому, что жена всегда со мною была рядом: и в отдаленных гарнизонах, и в горячих точках, и на учебе. Вначале она шла за мной одна, сгибаясь под тяжестью огромных чемоданов, потом умудрялась тащить за собой и коляску с нашей дочерью, которая незаметно выросла и стала настоящей невестой. Жена всегда рядом, всегда откровенная, и мне с ней хорошо. Жена, любовница и друг – все эти три определения касаются моей супруги.

Я человек активный, но эта активность порой вредит мне по службе. Именно поэтому отцы-командиры старались не допускать меня к «святая святых», назначая на освобождавшуюся командную должность более услужливых сотрудников. Может быть, так и надо, а то, не дай бог, я что-нибудь сотворю такое, за что они смогут поплатиться своей карьерой. Хотя вся моя служебная деятельность на протяжении многих лет показывала обратное. Им ни разу не приходилось за меня краснеть. Как ни странно, краснел я. Краснел и возмущался, указывая им на недостатки, чего делать ни в коем случае было нельзя. А я делал, потому что иначе поступить не мог. Я отнюдь не конфликтный человек, даже напротив, слишком мягкий и добродушный, но когда дело касается интересов службы, то становлюсь трехглавым цербером со змеиным хвостом, яростно защищающим свое подземное царство.

Мне тридцать восемь, и я не вижу перспектив по службе. Из-за потери надежды мне приходится делать сложный выбор. Уже целую неделю эта мысль так и свербит во мне. Но кроме пустых рассуждений, аккуратно записываемых мной в дневник, я ничего не предпринимаю. Надо что-то решать… Годы идут… Я завтра обязательно с утра что-то решу. Утро вечера мудренее.

Начальник отдела по борьбе с терроризмом и защите конституционного строя местного УФСБ, рано поседевший полковник Махортов Владимир Михайлович, как всегда, утром читал опусы своих подчиненных и накладывал хитроумные резолюции. В его добродушном лице сквозила легкая ирония. Он то и дело поднимал глаза вверх, словно что-то читая, потом опускал их вниз и писал. Работу над документами он называл творчеством. Он хоть и любил творить, но быстро уставал. И переходил к другому, так же творческому занятию: конструированию будущей бани, которую он планировал построить на своей фазенде. Однако строительству мешали финансовые трудности. Выросли два сына, которых надо было обеспечивать. Если с младшим серьезных проблем не возникало, в этом году он поступил в учебное заведение ФСБ, то старшему надо было помогать. Закончив консерваторию, тот выбрал северную столицу и сейчас пытался ее покорить. А вот бремя проживания, питания и досуга легло на полковничьи плечи отца. Так что с баней пришлось повременить, но не отложить в дальний ящик. Может быть, это все было к лучшему. Каждый день ее рисунок дополнялся новыми элементами, которые он черпал не только из своих фантазий, но и из книг по домоводству и бесед с сослуживцами. Когда Калинин постучал в дверь, Махортов занимался дымоходом, рисуя карандашом на листе две жирные, параллельные друг другу линии.

– Разрешите, товарищ полковник?

– А, Юрьевич, заходи. Ты кстати о бане что-нибудь знаешь? – не отрывая глаз от рисунка, поинтересовался он.

Несмотря разницу в возрасте и служебном положении их отношения были теплыми, далекими от субординации, сохранившимися еще с оперских времен, когда Махортов и Калинин были равными по должности и могли позволить себе подшучивать друг над другом.

– Да практически все, Михалыч.

– Интересно, интересно, – Махортов посмотрел на подчиненного поверх очков. – А ну-ка взгляни, правильно ли я рисую дымоход?

– Какой дымоход? При чем здесь дымоход, – удивился Калинин и подошел вплотную к своему начальнику, держа в руках лист бумаги.

Теперь настала очередь удивляться и Махортову:

– А как ты собираешься дым из бани удалять? Не почерному же топить ты собираешься?

– Во-первых, я топить не собираюсь. Хожу в баню, где уже натоплено, и температура в парилке зашкаливает за сто градусов по Цельсию. Я начинаю с обрызгивания стен и запаривания веника. А во-вторых…

– Ты чего, Юрьевич, мне мозги компостируешь. Я тебя спрашиваю: «Что ты знаешь о бане», ты мне отвечаешь: «Все». А в итоге рассказываешь всякую дребедень. Как париться, я и без тебя знаю.

– Вы тогда, Владимир Михайлович, изъясняйтесь как нужно. Дескать, что ты, Калинин, знаешь об устройстве бани? Я тогда отвечу: «Ни хрена я не знаю», потому что первое мое образование – артиллерист, а не строитель или архитектор какой-то там. Вот про накатник и откатник артиллерийского орудия могу рассказать, а про баню – ничего, – Калинин развел руки в стороны и втянул голову в плечи.

– Тогда что ты пришел? Отвлекать меня от работы? У меня видишь, сколько дел? – Махортов кивнул головой на заваленный бумагами стол.

– По делу я пришел. Вот почитайте, – Калинин положил перед Махортовым лист бумаги с напечатанным текстом.

– В отпуск, что ли собрался? Так у тебя по графику, по-моему, ноябрь стоит.

– Да вы прочтите! – охрипшим от волнения голосом пробубнил оперработник.

Махортов углубился в чтение, которое его не обрадовало. Его лицо вначале отобразило изумление, затем приобрело суровые очертания.

– Ты что это серьезно? – не поверил он.

– Куда уж серьезней, Михалыч. Разочаровался я в службе. Выслуги у меня достаточно. Пенсия приличная. Работу себе найду. Не пропаду, короче.

– А как же семья? С Ольгой разговаривал?

– С семьей этот вопрос согласован. Перспективы дальнейшей службы я не вижу.

– Может, годок-другой послужишь, а там ситуация по тебе стабилизируется. Высокое начальство поменяется, а? – просящим тоном предложил Махортов.

– А какой в этом смысл, Михалыч? Время бежит, надо еще успеть следующую половину жизни прожить.

– Эх, – вздохнул Махортов, – Поверь мне, Юрьевич, ты здорово ошибаешься. Оперская работа – это ж твое призвание! Вот уволишься и засядешь клерком где-нибудь, даже за большие деньги. Но пройдет немного времени, и ты начнешь жалеть об этих стенах… А еще через месяц начнешь подумывать, что совершил самую глупую ошибку в своей жизни.

– Может быть, а может, и не начну. Проблема в том, что дембель, как говорили солдаты-срочники, неизбежен, как крах империализма. Ты что думаешь, до смерти в этом кабинете сидеть?

– Ну сколько бог даст и начальник разрешит, буду сидеть.

– А если начальник не разрешит после пятидесяти годков? Что будешь делать?

– В народное хозяйство уйду.

– Вот, Михалыч, оказывается, все дороги ведут в Рим, то есть в народное хозяйство. Днем раньше, днем позже, но все мы обязательно завяжем со службой и окажемся либо в народном хозяйстве, либо на завалинке или, на худой конец, на погосте.

– Тьфу, на тебя, – Махортов перекрестился. – Ну как знаешь, Юрьевич. Я-то по старой дружбе рапорт подмахну. А вот как вышестоящее руководство на это посмотрит?

– Буду сам это самое руководство убеждать. Ты уж подпиши и дай моему рапорту ход. Главное в бой ввязаться, а там посмотрим. Решение, взвешенное и обжалованию не подлежит.

– Хорошо, – Махортов взял ручку и вывел резолюцию: «Ходатайствую по существу рапорта подполковника Калинина», а потом расписался, поставив внизу дату. – Только просьба к тебе огромная, ты уж тот срок, который тебе до приказа директора положен, дослужи без нареканий.

– Конечно, Михалыч! Вы же меня знаете, – перейдя на официальный тон, заверил Калинин и, развернувшись, вышел из кабинета.

Сразу за дверью его настроение заметно улучшилось, словно гора свалилась с плеч, однако в глубине души он понимал, что это временное явление, потому что хорошо там, где нас нет.

Зайдя в свой кабинет, он позвонил домой. Жена взяла трубку.

– Все отдал я начальнику рапорт на увольнение, теперь придется ждать… Сколько, сколько, не знаю… Ничего я не жалею… Все, не заводи… Дома разберемся… Все, мне некогда…

Конечно же, увольняться, не найдя себе достойной высокооплачиваемой работы – сущее безумие. Калинин им не страдал. Вот уже месяц его вербовали знакомые бизнесмены. Предлагали достойную зарплату, да такую, что когда он услышал порядок цифр, у него захватило дух, от удивления приоткрылся рот, а слюна мгновенно высохла. И если бы жена узнала об условиях контракта, то с живого бы не слезла, обвинила бы врагом народа и однозначно заставила уволиться без предварительных условий. Но, слава богу, Калинин не рассказал ей всей правды, только отметил, что будет получать не меньше, чем в конторе.

И все же, несмотря на заманчивое предложение, от которого у иного человека закружится голова, и от алчности затрясутся поджилки, Калинин думал. Еще бы здесь не думать! Деньги в этой жизни еще не все, по крайней мере, для Калинина они не самое главное. Ему безумно нравилась оперативная работа: тайные встречи, официальные контакты, вербовки, профилактики… Все это происходит в непосредственном взаимодействии с человеком… Это своеобразная игра, если хотите, охота. Адреналин толкает кровь по жилам, вызывая небывалый азарт, который по накалу страстей не сравним ни с одним человеческим чувством. Расширены зрачки, подрагивает нижняя губа, слегка вибрируют руки, появляется испарина на лбу и необычайный прилив энергии, которая, вырываясь наружу, так и бьет из тебя ключом, заражая находящихся рядом людей. В такие минуты контролировать себя – пустое дело. Разве можно контролировать зверя, идущего за добычей по следу? В азарте мир сужается до точки. Цель – все, остальное не имеет значения! И ты в каком-то упоительном безумстве что-то делаешь, бежишь, творишь, словно за спиной у тебя выросли крылья. Это чувство не из этого, а из другого мира!

Целый месяц он выбирал между деньгами и страстью. Дабы систематизировать свои мысли и прийти к верному решению, он на седьмой день после предложения завел дневник, в котором убеждал себя сделать правильный выбор. Деньги или страсть? Деньги – это отчеканенная свобода, а страсть – не что иное, как желание, раздраженное противоречием. Свобода или желание? Вот если бы можно как-то соединить эти понятия в одно целое: деньги и страсть, свободу и желание, то тогда человек стал бы самым счастливым существом во вселенной, а Калинин – среди ныне живущих людей. Месяц, отведенный ему для раздумий, подходил к концу. Деньги или страсть? Свобода или желание? Материальное или духовное? Трудный выбор!

Калинин все же был материалистом, пусть и не таким сознательно ярым, как Ницше, Маркс или Владимир Ильич Ленин (он допускал возможность существования бога) и поэтому принял хрустально-хрупкое решение: «Пошло все на хрен, увольняюсь!»

Такой вывод понравился его жене, изрядно уставшей проводить время в постоянном одиночестве. Рабочий день сотрудника органов безопасности ненормированный, а значит, он мог растягиваться неограниченно, порой нарушая все астрономические законы, словно земля делает полный оборот вокруг своей оси не за двадцать четыре часа, а например, за сорок восемь или семьдесят два. Другая напасть – командировки. Во внешнем благозвучии этого слова, как правило, скрывается потаенная угроза. И каждый раз, когда супруга слышала из его уст: «Я еду в командировку», бледнела и спрашивала: «На сколько?» А потом, скрывая от него слезы, собирала вещи, аккуратно рассовывая их по многочисленным баулам. А затем ждала, превращаясь в стальную пружину, разворачивающуюся при звуках телефонной трели и дверного звонка.

Положив трубку на аппарат, Калинин только сейчас заметил сидящего перед ним молодого сотрудника, чья оперская жизнь только-только начиналась. Став невольным свидетелем телефонного разговора своего наставника, он помрачнел и испуганно пялился на экран монитора. Однако любопытство мешало ему сосредоточиться над текстом справки, и он в конце концов не выдержал и спросил:

– Андрей Юрьевич, а вы что, увольняться решили?

Он спросил тихо, еле слышно, как будто не хотел, чтобы его вопрос был услышан третьими лицами, в случае если их кабинет прослушивается. Кто-то из преподавателей Академии, откуда он недавно прибыл в УФСБ, когда-то сказал, что за сотрудниками, особенно начинающими, осуществляется слежка для проверки их благонадежности. И поэтому он старался изъясняться в кабинете полушепотом, чем немало удивлял и раздражал подполковника, имеющего слуховые изъяны.

– Что ты спросил, Саша?

– Я спрашиваю, вы что, Андрей Юрьевич, увольняться собрались? – перегнувшись через стол для сокращения расстояния, он так же тихо спросил.

– А тебе какое до этого дело? – удивился Калинин и неожиданно улыбнулся.

– Самое что ни на есть прямое. Вы же мой наставник. И если вы уволитесь, то кто меня будет учить премудростям оперативной работы?

– А что, тебя в Академии не научили?

– Да у нас там все больше теории было. Откуда там практика? А практика – основа познания, основа объективной реальности!

– То есть с философией, как я понял, у тебя проблем не было?

– Пятерка, Андрей Юрьевич, – лейтенант сел на свой стул и смутился.

– Тогда и в оперативной работе проблем не будет. От живого созерцания к абстрактному мышлению, а от него к практике. Таков диалектический путь познания, познания объективной реальности. Тоже что-то еще помню. Короче, Склифосовский, ты мне мозги не дури. Меня никто не учил. Жизнь научила. И тебя научит. А я, наверное, на дембель подамся. А ты служи! Кто-то же должен наше государство защищать, ловко орудуя щитом и мечом?

– Должен, – согласился лейтенант и тяжело вздохнул.

– Что ты, Саша, вздыхаешь?

– Жалко, – ответил новобранец и уткнулся в монитор.