Часть 2
…Как быстро пролетело время! Только по детям и замечаешь, как быстро оно летит. Все школьные Никиткины годы – как один день… Еще недавно первоклассником был, а уже красавец мужик вымахал, по утрам бороду бреет. Хотя – какая там борода, в семнадцать лет?..
Катя вздохнула, глянув в окно. Странный сегодня день, с утра поселился грустными мыслями в голове. Да, время уходит, сыплется минутами, как песок сквозь пальцы… Только картинка жизни со временем не меняется, вот она, в окне. Вся как на ладони. Тот же двор, заросший аптечной ромашкой. Та же скамья у забора. На скамье парочка сидит, за руки держится. Никитка с Танюшкой… Уже и детьми не назовешь, язык не поворачивается. Последний школьный экзамен сдали… Нет, почему они все время за руки держатся? Цепляются за детскую привычку? Ладно Танюша, это у нее девчачье романтическое, но Никита! Надо ему сказать потом… Смешно со стороны выглядит.
А, вот и смена картинки в окне. Надя из дома вышла, встала на крыльце, озирается, теребит руками воротник фланелевого халата. Пальцы быстрые, нервные, лицо бледное, смятое безумной тревогой.
Танюша, увидев мать, подскочила, засуетилась… Принесла табурет, бухнула на него тазик с водой, бросила в траву ворох тряпок. Ишь, ловкая какая. И движения уже привычные, будто так и надо. Хотя, если со стороны посмотреть… Нет, лучше не надо со стороны. Лучше уж принимать эту картинку как должное. Давно пора привыкнуть.
Да, бедная Надя… Жалко ее. Но Леню еще жальче, кстати. Это сколько же времени бедный Леня живет в плену, барахтается в необратимом процессе Надиного тихого помешательства? Это ужас, сколько времени! А еще ужаснее, что ничего сделать нельзя. Можно только приспособиться. Вот Леня с Танюшей и приспособились довольно странным образом. Интересно, кому из них такой метод приспособления в голову пришел? Кажется, года три назад Леня соорудил эту конструкцию, то есть прибил к забору несколько белых пластиковых панелей в человеческий рост. Получилось что-то вроде вытянутого в длину экрана, довольно большого по размеру. Теперь Надя целыми днями этот экран намывает. Леня с Танюшей с утра его быстренько чем-нибудь перепачкают, а Надя проснется ближе к обеду и намывает, успевай только воду с тряпочками вовремя поднести. Сначала одной водой намывает, потом другой, потом третьей… Потом протирает насухо. Пластик в нескольких местах уже стерся от Надиных старательных рук. Интересно, чем они сегодня свое приспособление угваздали, сплошные черные разводы?.. Углем, что ли?
Пристроив мать к делу, Танюша вернулась на скамью, с разбегу обняла Никиту, прижалась губами к его щеке. И замерла. Сидит, будто прилипла… И у Никиты лицо ужасно довольное…
Катя хмыкнула, отвернулась от окна. Нет, что за вольности девчонка себе позволяет? Хоть бы подумала – а вдруг мать Никиты из окна смотрит? Тем более, у этой матери с головой все в порядке, никаких необратимых процессов не наблюдается. Нет, она не ханжа, конечно, но надо же меру приличий чувствовать! Любовь у них, надо же! Смешно! Какая любовь? Всего лишь детская привычка быть изо дня в день вместе. Придумали себе!
Хотя – чем черт не шутит? Танюшка в красивую девицу выросла. Личико милое, с ямочками, и волосы богатые, и фигурка, и талия… И откуда чего взялось, если в девчонках совсем неказистая была? Да и Никитка вымахал красавец, весь в отца. И школу с приличными оценками закончил. До медали не дотянул, конечно… А может, и дотянул бы, если бы Танюша его не отвлекала. Танюша, липучка с поцелуями.
Катя как-то спросила у него напрямую – что, мол, у тебя с ней? А он на полном серьезе ответил – у меня любовь, мам… Она тогда лишь рассмеялась громко – господи боже мой, любовь! Молоко на губах не обсохло, зато про любовь уже все знаем… С Танюшей – любовь! Это ж надо…
Катя перевернула котлеты на сковороде, снова подошла к окну, плавая в своих мыслях. Ага, все еще сидят, обнимаются. Как взрослые. Как жених с невестой.
И вдруг дернулось испугом сердце – как кто?! Как жених с невестой? А если… и правда до этого дойдет? Вдруг они и впрямь решили, что у них любовь неземная? Это что же тогда? Жениться будут, что ли? О господи, ужас какой!..
В голове зазвенело страхом, и мысли побежали одна за другой перепуганные, торопливые. Так, так… Танюшка мать, конечно, не бросит. В таких обстоятельствах она навсегда к ней привязана. Потому что физическое здоровье у Нади – о-го-го… Крепкая тетка, на ней в поле вместо коня пахать можно, так и будет годами намывать свой забор. А Леня… Леня в последние годы начал сдавать, здоровье совсем никакое. Не дай бог, тоже на шею Танюшке сядет… И что? Никитке придется во всем этом принимать самое прямое участие? Лелеять сумасшедшую тещу? Шаг вправо, шаг влево – расстрел, объявление подлецом и предателем? Ничего себе, куда судьба у сына катится… А она, родная мать, на все это безобразие будет из окна смотреть?! Ну уж нет… Одной столько лет сына растить, чтобы… Вот так, за здорово живешь…
– Гриша! Гриша, иди сюда! Где ты, сынок? – заголосила так испуганно, что сама себе удивилась. – Гриша! Иди сюда!
– Иду, мам… Ты чего?
Обернулась – стоит в дверях кухни сынок Гришенька. Тощий нескладный подросток с покорным и в то же время слегка упрямым выражением на лице. Футболка болтается на острых плечах, как на вешалке. Светлые волосы вихорками. Глаза серые, с грустинкой. Спокойный ребенок, молчун, весь в себе… Иногда и не догадываешься, что у него в голове происходит.
– Гришенька, срочно беги во двор, зови Никитку обедать! Только без Тани, ладно? Ее не зови. Скажи, у мамы очень голова болит…
– А у тебя правда голова болит?
– Ой, да какая разница! Не в моей голове дело! Я ж тебе объясняю – надо сказать так, чтобы Таня осталась, а Никитка домой шел обедать! Мне с ним поговорить надо.
– Так я и скажу, что тебе с Никитой поговорить надо… Чтоб он один приходил, без Таньки… – пожал плечами Гриша.
– Нет, нет! Это же неудобно, сам не понимаешь, что ли? Нельзя быть таким простым, сынок.
– Хм… А зачем лишние сложности городить, если можно не городить? Зачем про больную голову придумывать?
– Сложности всегда нужны, Гриша. Лучше сложности городить, чем простотой обходиться. Простота – это для дураков, а сложности придуманы для умных, понял? Надо всегда уметь сказать так, чтобы человек не обиделся, но сделал именно то, что тебе от него нужно.
– Ага. А все вместе это называется лицемерие, да?
– Сынок, ты чего?.. Неужели мама тебя лицемерию учит? Думай, что говоришь. Да и нет тут никакого лицемерия. Что плохого в том, если схитрить немного, тем более для пользы дела?
– А в чем польза, не понял?
– Ну… Чтобы Таня не подумала чего… Чтобы не обиделась…
– А чего Таньке вдруг обижаться? Она вроде нормальная девчонка.
– Ой, ладно, хватит рассуждать! Какой же ты зануда вырос, однако. Совсем с толку сбил! Что, трудно сделать так, как мать просит? Тоже, нашелся правдоискатель! Иди давай, зови Никиту!
Гриша снова дернул плечом, будто стряхнул с себя недовольство. Вроде того – все равно я прав. Повернулся, вышел, слегка хлопнув дверью.
Понятно, что ж… В этом доме все умные да честные правдоискатели, одна мать дура. Надо же, выросло какое чудо, весь повадками в отца. Хоть и не видел его никогда, но гены, гены! Куда от них денешься?
Катя хмыкнула, принялась резать хлеб. Рука дрогнула, порезала палец. Видно, глубоко порезала, кровь так и хлынула. Господи, да что ж это такое?! Совсем нервы сдают! Устала, в отпуск пора… О, кровищи-то, кровищи…
Через пять минут, возвращаясь из гостиной на кухню с перебинтованным пальцем, вдруг остановилась в коридоре у зеркала, глянула на себя. Какая она все-таки страшненькая… Бледная. Худая. Испуганная. Серые глазки как две глубокие дырки. Две поперечные морщинки на переносице. И волосы тусклые. Еще и палец перебинтованный. А внутри сирена тревоги звучит, от которой дребезжит сердце. Тревога за сына, за его судьбу. Да уж, материнские тревоги красоты не добавляют…
А впрочем, неважно. Красота – дело наживное. Если выспаться хорошенько, да лицо подкрасить, да прическу навертеть… Ничего еще. Только-только сороковник разменяла, какие годы для женщины? Как говорил Аркадий Райкин – если меня в тихом месте прислонить к теплой стенке…
И заставила себя улыбнуться – ничего, поживем еще. Будут еще тихие места и теплые стенки! Вон, старшего сына, считай, уже вырастила… Главное, его в обиду судьбе не дать!
Никита и Гриша уже сидели за кухонным столом.
– Мам, ты что, порезалась? – уставился на ее палец Никита.
– Да, так получилось… На сегодня я инвалид, пальчик болит. Давайте, мальчики, ухаживайте за мной. Вон в той кастрюльке борщ, в сковородке котлеты. Вперед, мальчики!
– Да, мам, конечно… – засуетились оба, вставая из-за стола.
– Никит… – тихо проговорила Катя, улыбнувшись. – Нам надо с тобой день спланировать, когда поедем документы в институтскую приемную комиссию подавать…
– Не понял?.. – глянул на нее удивленно Никита. – Ты что, со мной хочешь поехать?
– Да. А что?
– Но… Зачем, мам? Что я, один не справлюсь? Тем более, мы с Танюхой уже договорились…
– О чем вы договорились?
– Так мы же вместе поступать будем! Вместе и документы подавать поедем.
– А она что, тоже в политехнический собралась?!
– Ну да…
– И тоже на радиофак?
– Ну да…
– Так у нее же тройка по математике! И по физике! Куда ее понесло, она же чистый гуманитарий! Ей одна дорога – в педагогический. Может, хоть туда на бюджетное место попадет. Кто ее на платном учить-то будет? И без того на Ленину зарплату живут, у Нади пенсия по инвалидности совсем смешная. Нет, какая глупая девчонка, ничего не соображает! А Леня знает, кстати, что она за тобой хвостом потянулась? Надо ему сказать…
– Мам! Давай мы сами разберемся, ладно?
– Ой, да чего вы там разберетесь? Ясно же, что она на радиофак не поступит.
– Поступит. Я ей помогу. Вытяну как-нибудь.
– В смысле – вытянешь? Это каким же образом?
– Ну… И свое задание успею решить, и ее. Главное, нам надо попасть в одну аудиторию.
– А если тебя поймают?
– Не поймают.
– Никита, что ты говоришь, господи! Зачем так рисковать? Нет, этого еще не хватало!
– Да мы разберемся, мам, не волнуйся… Нам самое главное, чтобы вместе. А там уж как получится. Мы по отдельности существовать не можем.
– Ты что ее, так сильно любишь?
– Мам, ты спрашивала уже.
– И все-таки?
– Да, люблю. Очень сильно люблю. И она меня любит. А чего ты на меня так смотришь, будто только сейчас об этом узнала? Мы же с рождения с Танькой вместе…
– Но это еще не значит, что у вас любовь, Никита! Ну, вместе, и что? Мы вон тоже с Таниным отцом все время вместе. И на работе вместе, и в одном дворе годами толчемся, и что? Мне тоже в него влюбиться надо, так по твоей логике выходит?
– Мам, ну чего ты ерунду говоришь… Это ж совсем другое… И вообще, я не понимаю, чего ты сердишься? Тебе Таня не нравится, да? Но ты же ее с рождения знаешь! Она всегда тебе нравилась, а тут вдруг разонравилась. Так же не бывает, мам!
– Нет, Никит. Нравится, не нравится, не в этом дело.
– А в чем?
– Но Таня же… Как бы это тебе сказать…
Хотела сказать напрямую, да быстро передумала. Потому что не услышит Никита ее доводов, не поймет по молодости, по горячности, по влюбленности. Еще и обидится и в черствости заклеймит. Ему же сейчас все будущие житейские проблемы ерундой кажутся, морем по колено на фоне влюбленности-то! Нет, тут надо хитрее быть, жестче… Надо придумать что-то такое, необычное… Причем срочно придумать, сию секунду принять решение!
Хотя – чего его принимать?.. Вот оно, созрело уже в подсознании, само наружу просится. А что делать – на данный момент другого выхода нет, надо сына спасать.
– Мам, ты чего замолчала? Ты же хотела что-то про Таню сказать?
– Про Таню? Да, про Таню… А что я хотела? Не помню уже… И вообще, Таня так Таня, тебе виднее. Я вовсе не против Тани. Но послушай меня, сынок… Знаешь, мне в последнее время одна мысль покою не дает… А что, если… Если я тебя в Москву учиться отправлю? К отцу? Ты как? Поедешь?
В наступившей звонкой тишине было слышно, как во дворе шлепает о пластик мокрая Надина тряпка. Никита замер, смотрел на нее с ужасом. Борщ лился из ложки, не донесенной до рта.
Она и сама испугалась только что ею произнесенного. Надо же, как все легко выскочило, будто щелкнул в голове рычажок… А было, было опасение, что ни за что не сможет произнести эти слова. Но вот, произнесла, и гром небесный не грянул, земля под ногами не разверзлась. И что теперь с этими словами делать? Если уже вылетели? Улыбнуться да пойти на попятную?
– Да ладно, не пугайся раньше времени, сынок. Сама не знаю, чего вдруг в голову пришло. Хотя… Если как вариант рассматривать? А почему бы нет, Никитушка? Если подумать… Давай я подумаю, и ты тоже подумаешь, хорошо? Время еще есть…
Всю ночь потом ворочалась без сна, прислушиваясь к своим ощущениям. Домысливала ситуацию задним числом, одновременно опасаясь, что проснется прежняя боль-обида…
Странно, но боли не было. И обиды тоже. Зря опасалась. Видимо, боль и обида развеялись с годами… Начали уходить тогда еще, когда Павел перезвонил сразу после того памятного разговора с Марьяной. Голос в трубке был решительным, но слегка сбивающимся на волнение:
– …Если ты настаиваешь, я согласен, Кать. Я больше не приеду. Только прошу тебя, пожалуйста, не отказывайся от денег! Давай так и договоримся – меня в жизни детей нет, но деньги от меня ты получаешь исправно. Пусть они ни в чем не нуждаются. Можешь им про материальную сторону вообще не рассказывать, если хочешь.
– Хорошо. Я согласна.
– Спасибо и на этом. И помни, Кать, пожалуйста… Я всегда на связи, в любое время. И я буду ждать – вдруг ты передумаешь, вдруг поменяешь свое решение и разрешишь мне… Я всегда готов…
– Хорошо. Пусть будет так.
– И еще… Не говори детям ничего плохого про меня, ладно?
– Слишком много условий, Павел. Но я постараюсь. Извини, уж как получится. Жизнь сама рассудит, кто из нас хороший, а кто плохой.
– Конечно, конечно, Кать. Помни – я всегда жду звонка…
Катя вздохнула, перевернулась на другой бок, поправила под головой подушку. Надо спать. Сколько можно ворочаться, завтра голова будет болеть. Ах да, завтра же воскресенье, можно отоспаться… И все-таки, что делать с Никитой? Может, и правда его к отцу отправить? Взять и позвонить Павлу с утра, совершить материнский подвиг… А что, и впрямь… Что-то героическое в этом есть…
С мыслью о «подвиге» она и заснула. Под утро вздрогнула от странного звука – что-то брякнуло-упало на кухне. И следом донесся испуганный Никитин шепоток:
– Тише ты, Гришка… Аккуратнее нельзя? Маму разбудишь!
– Эй… Что там у вас происходит? – подняла сонную тяжелую голову от подушки.
– Да мы на рыбалку собираемся, мам… Извини… Мы уже уходим…
Вскоре тихо щелкнула замком входная дверь. Скрипнули доски крыльца под сыновними шагами. Послышался звонкий хохоток Танюши во дворе… А, ну конечно. Куда же без Танюши-то! Вот липучка какая, а? И даже на рыбалку за Никитой увязалась! Нет, это уже ни в какие рамки…
Разозлилась, и сон как рукой сняло. Лежала, смотрела в утреннее окно. Медленно, со скрипом вызревало внутри решение… Да что она, не мать своему сыну? Если для сына надо, к черту остатки гордыни, обиды и боли, или чего там еще, вместе взятого? К черту, к черту!
Подскочила с постели, пошла в гостиную, соображая, где может быть та самая бумажка с номером телефона. Кажется, в папке с документами… Да, вот она. Сохранилась, родненькая. В какой кармашек засунула десять лет назад, там и лежит.
Уже слушая льющиеся в ухо гудки соединения, сообразила вдруг – разница с Москвой два часа! Если здесь восемь утра, у них только шесть! Но трубку уже сняли…
– Да, слушаю вас. Говорите…
– Марьяна?
– Да…
– Здравствуйте, Марьяна, это Катя. Из Васильевска. Извините за ранний звонок, я не сообразила…
– Ох, Катя! Здравствуйте! Ради бога, не извиняйтесь, что вы! Я рада вам, Катя.
– А Павел дома?
– Нет, к сожалению… Он сейчас в Дрездене, на симпозиуме хирургов…
– Жаль. А я хотела с ним переговорить насчет Никиты. Это его старший сын, если вы не в курсе.
– Да как же я не в курсе, Катя, что вы такое говорите… А что с Никитой? Он здоров?
– Да. Здоров. Школу закончил. Хочу его к вам учиться отправить. Ну, в смысле, в какой-нибудь московский институт…
– Правда? Ой, так это же замечательно, Катя… Ой, как Павел будет счастлив, наконец-то… Катя, я вам обещаю, я все сделаю! То есть мы с Павлом все для Никиты сделаем… Я буду очень стараться! Ой, как же вы меня обрадовали, Катя! Я Никиту встречу, как родного! Хотя что я говорю… Вам неприятно, наверное…
– Да ладно, какое уж там неприятно, если сама звоню и прошу. А у вас что, общих детей с Павлом нет?
– Нет… У меня вообще детей нет. А когда? Когда Никита приедет?
– Не знаю… А можно, я сама с ним приеду? Ну, чтобы на месте осмотреться… Я вас не сильно обременю?
– Ой, да конечно! Приезжайте. Даже без лишних разговоров! А когда вы приедете?
– Не знаю… А Павел когда будет дома?
– Через неделю.
– Ну, значит, и мы через неделю приедем.
– Вот и замечательно! Будем ждать. Вы только дайте знать, чтобы мы встретили.
– Да не надо встречать, что вы.
– Но как же…
– Говорю же, не надо! Сами доберемся!
– Катя, а адрес вы знаете?
– Да, знаю. Вот он, передо мной.
– А давайте сверим, на всякий случай! Извините, что я занудствую, но это я от радости… Павел так ждал, если бы вы знали! Столько лет… Надо же…
– Ладно, ладно, давайте адрес сверим! Станция метро «Полянка», улица Полянка, да… И номер дома тот же… И квартира шестнадцать… Все правильно, спасибо! До свидания, Марьяна, до встречи!
Вернувшийся с рыбалки Никита выслушал ее решение молча, не выдал ни одной внешней эмоции, только васильковые отцовские глаза вспыхнули скрытой радостью. Катя даже разочаровалась немного. Это что, та самая радость, которую перед матерью обнаружить нельзя? Значит, помнит отца, значит, всегда о нем думал и ждал встречи? Что ж… Не зря говорят, кровь не вода. В который уже раз это треклятое выраженьице вспоминается. Хоть бы для виду сынок заартачился! Сказал бы – нет, мама, никуда от тебя не уеду! Ты со мной все эти годы была, ты меня любила-воспитывала! Нет, ничего подобного, только головой слегка мотнул… Тоже отцовский жест, кстати. Да и порода вся отцовская, один в один…
– Хорошо, мам, я понял. Пойду, Танюхе скажу. А может, и она с нами поедет?
– А может, мы весь Васильевск с собой прихватим, сынок? Чтобы веселее было?
– Ну, мам…
– Нет. Таня с нами не поедет, это исключено. И не думай даже. У отца там жена, зачем ей твоя Танюша сдалась, сам подумай? Ладно, иди, не выводи меня из себя! Танюшу он с собой возьмет… Ну, насмешил…
Все последующие дни бедная Таня ходила с насквозь проплаканными глазами. Когда встречались во дворе, смотрела на нее, как овца, которую приговорили к закланию. А однажды Леня зашел вечером…
– Здравствуй, Кать.
– Заходи, Лень… Чаю хочешь?
– Давай… Я слышал, ты Никитку решила к Павлу в Москву отправить?
– Да, решила.
– А чего так?
– А почему нет, Лень? Парень хорошее образование получит, может, в Москве зацепится… Чем плохо, скажи?
– Ну да, ну да, все правильно, конечно… Простила, значит, Павла?
– Да не в этом дело, Лень… Просто поумнела с годами. Я мать, мне о сыне заботиться надо, какие тут могут быть обиды.
– А моя Танюха расстраивается… Любовь у них, Кать.
– Ну, любовь… Скажешь тоже. Чего они понимают в любви, дети еще. Кстати, я хотела тебе совет дать относительно Танюши… Посоветуй ей в гуманитарный институт поступать, не попадет она в политехнический. Тем более, она ведь туда вслед за Никитой рвалась… А теперь – чего уж. Пусть планы меняет. Все равно Никита в Москве будет учиться.
– Ладно, я посоветую, конечно. А только Танюша у нас девушка самостоятельная, ей много не насоветуешь. Если уж вобьет чего себе в голову…
– Да, вот этого я и боюсь… – тихо, себе под нос пробормотала Катя.
– Что ты говоришь, не слышу?
– Да так, ничего, Лень… Тебе чаю с сахаром или с медом? Вот, печенье еще… Как ты себя чувствуешь, кстати? Силы есть? Справляешься? Я знаю, ты болел сильно…
– Да потихоньку, Кать, потихоньку… Сама знаешь мои обстоятельства, какое тут здоровье выдержит.
– Что ж, Леня, держись. Я тебе предлагала Надю куда-нибудь пристроить, ты сам не захотел.
– А я и сейчас не хочу. Тем более, она много хлопот не доставляет. Надо только все время в поле зрения ее держать, контролировать. А так… Нормально, в общем…
– Да, понимаю. Но все равно – трудно. Это ж такое напряжение для психики… Изо дня в день жить рядом с таким человеком…
– Ну, это с чужим человеком трудно, наверное, а Надя мне не чужая, считай, вместе столько лет прожили. Я ее и сейчас люблю… Она ж моя жена, она мать Танюшкина. Что ты, Кать… Ничего, живы будем, не помрем… Павла в Москве увидишь – привет от меня передавай.
– Передам, Леня, передам. Обязательно передам…
Танюша притащилась на станцию – Никиту провожать. Поезд был проходящий, стоял всего пять минут, на перроне образовалась толкотня. Никита занес чемодан в купе, выскочил, и обнялись с Танюшей, как взрослые. Еще и целоваться начали, хоть бы ее постеснялись. Не выдержала, крикнула грубовато:
– Никита, хватит, заходи в вагон! Поезд сейчас отправится! Что мне тебя, силой затаскивать, что ли?
Танюша взвыла, прижав ладони к губам. Нет, что это такое, а? На войну, что ли, провожает?
– Тань, что ты, не надо… – задрожал губами Никита, ступая на подножку. – Я писать буду, звонить… Это ж не навсегда, Тань, что ты! Я приеду!
– Нет, Никит, я не смогу без тебя! Не смогу! Не смогу! Я не смогу, правда, Никита-а-а…
Катя, глядя на эту сцену, усмехнулась грустно. Куда ж ты денешься, глупая… Сможешь, никуда не денешься. Все могут, и ты сможешь. Ишь, какая роковуха нашлась. Люблю, не могу…
Поезд тронулся, Никита прилип к окну. Таня бежала по перрону, заглядывала, как собачонка. Оступилась, чуть не упала. Никита дернулся, застонал… Катя обняла его за плечи, почувствовала под рукой, какие они влажные и горячие. Эка как тебя разнесло, сынок. Впечатлительный ты мой. Разлучили Ромео с Джульеттой, батюшки…
– Мам… Скажи мне честно. Ты ведь меня от Таньки увозишь, да?
– Ой, не преувеличивай, я тебя умоляю! Тоже мне, трагедия, от Таньки я его увожу! Да кто она такая, твоя Танька? Обычная деваха, таких в базарный день – рубль ведро. Одно счастье, что соседка. Ты, сынок, просто привык, что она всегда рядом… Это всего лишь детская привязка, понимаешь? Не более того…
– Я прошу тебя, мама, пожалуйста! Не надо так о ней! Я люблю ее, люблю! Слышишь? Люблю!
– Да на здоровье, сын, что ты…
– И я бы ни за что не уехал, если бы… Не к отцу… Это же своего рода удар под дых, мам… Но к Таньке я все равно вернусь! Я люблю ее, люблю…
– Я поняла, сынок. Поняла. Хорошо, как скажешь…
Поезд набирал ход. Они по-прежнему стояли у окна в вагонном проходе. Катя осторожно глянула сбоку Никите в лицо, подумала про себя – вернешься ты, как же… Закружит тебя Москва, через неделю забудешь… Даже имени не вспомнишь девчонки-соседки. А мать что, мать всегда во всем виноватая… Ни подвига, ни заботы никогда не оценишь, сынок…
Подумала, но вслух произнесла бодренько:
– Ладно, ладно! Поживем, увидим! Давай для начала хоть до отца твоего доедем! Сходи-ка лучше, чаю у проводницы попроси, очень уж пить хочется…
* * *
У дверей квартиры на Полянке Никита вдруг оробел. Схватил мать за руку, когда та потянулась к кнопке звонка:
– Погоди, мам…
– В чем дело, сынок? – удивленно глянула на него Катя.
– Да чего-то колбасит меня… Не могу. Всегда этого хотел, а тут… Мне даже во сне много раз снилось, как я эту кнопку нажимаю…
– Да? А чего мне свои сны не рассказывал?
– Так обидеть боялся.
– Правда? Надо же… Спасибо, сынок.
Никита пожал плечами, странно глянув на мать. Она и сама почувствовала неуместность этого «спасибо», тем более теперь, когда они стояли перед этой дверью… И сгладила неловкость улыбкой:
– Не дрейфь, сынок! Мы ж не милостыню просить приехали! Пусть только эта Марьяна попробует нам не обрадоваться!
И с силой вдавила палец в кнопку звонка. Тряхнула головой, расправила плечи, отступила на шаг от двери, за которой уже слышалось легкое цоканье каблучков.
Открыла моложавая женщина почти кукольной внешности, полненькая блондинка с кудряшками, с голубыми глазками и застывшей приветливой улыбкой на губах. Слишком приветливой, чтобы быть по-настоящему искренней.
– Марьяна?! – удивленно произнесла Катя, от неожиданности забыв поздороваться.
– Нет, нет, что вы! – махнула перед собой пухлой ручкой женщина, не убирая улыбку с лица. – Марьяны Борисовны дома нет, она же целый день в клинике… А вы, наверное, Екатерина Львовна, да? А это ваш сын Никита?
– Да… А вы, собственно…
– А я домработница, меня Наташей зовут! Вообще-то я только по утрам прихожу, и то не каждый день… Это Марьяна Борисовна меня неделю назад попросила, чтобы я была в квартире неотлучно. Чтобы вас поджидала, стало быть. Она боялась, что вы приедете, а дома никого нет… И мне строго-настрого наказала – ни шагу из квартиры, даже в магазин не выходить! Вот я и сидела, караулила вас до позднего вечера, пока Марьяна Борисовна не придет… Слава богу, вы приехали! Освободили меня из неволи!
– Тогда, наверное, нам войти можно? – с улыбкой переждала ее торопливый монолог Катя.
– Ой, конечно, что это я… Болтаю много, да. Есть за мной такой грешок, вы не обращайте внимания. Входите, входите! Чувствуйте себя как дома! Я вам сейчас все покажу, расскажу, обедом накормлю… Ой, сначала Марьяне Борисовне позвоню, скажу, что вы приехали! Наконец-то…
Квартира сразила Катю наповал. Такое она только в кино видела. Простор, воздух, ненавязчивый комфорт продуманного до мелочей интерьера. Роскошь, которая не лезет в глаза, но предлагает себя услужливо, даже некоторым образом стыдливо – теплыми плитами пола, удобными диванными подушками, переливом оконного витража, причудливо рассекающим дневной свет на множество лазурно-малиновых искр. Катя села на диван, осмотрелась исподлобья, боясь выказать удивление. Ага, еще и лестница имеется, уходит куда-то вверх вольным изгибом. Наташа поймала ее взгляд, пояснила торопливо:
– Там у них второй уровень, там кабинет и спальни… Хозяева недавно квартиру выше этажом выкупили и ремонт сделали. И мне тоже работы прибавилось, это же хозяйство мыть-убирать надо! А с другой стороны – Марьяна Борисовна мне зарплату прибавила… Я, кстати, ей позвонила, сказала, что вы приехали. Она уже в дороге… Минут через сорок будет. Ну, осваивайтесь, а я на кухне с обедом похлопочу!
– Скажите… А Павел? Он все еще на симпозиуме?
– Так сегодня и ждем как раз! Вечером самолет! Марьяна Борисовна хотела сама в аэропорт ехать, а теперь уж не поедет, конечно. Водителя за ним отправит.
– М-м-м, понятно… Водителя, да…
– Ага, своего водителя, Володю. Марьяна Борисовна слишком устает в клинике, не хочет за руль садиться. Ей проще водителю зарплату платить. Она бы и за вами машину послала, если бы вы сообщили, когда приедете. Но вы же не сообщили… А Марьяна Борисовна так занята в своей клинике…
Катя отвернулась к окну, пряча невольную скептическую улыбку. Слишком уж спотыкалась Наташа восторженным придыханием на этом имени – Марьяна Борисовна… Захотелось даже в какой-то момент встать и уйти, пока не поздно. Потом глянула на бледного Никиту, нервно сжавшего пальцы в замок, и выплыло из памяти заплаканное лицо Танюши, бегущей по перрону… Нет, нет. Эти обиженные эмоции – такая зараза! Нет, надо стряхнуть их, расслабиться. В конце концов, она сюда не психовать приехала, а материнский подвиг совершать! Отрывать от себя сына с мясом и кровью ему же во благо! И потому надо держаться с достоинством, соответствовать, так сказать…
Когда в прихожей хлопнула дверь, она была абсолютно спокойна. Ни один мускул нигде не дрогнул. Наоборот, расправила плечи, надела приветливую улыбку на лицо. Да, вот она я, Екатерина Львовна Романова! Мать своего сына Никиты Романова! Радуйтесь, что осчастливила вашу роскошь своим присутствием!
Новая жена Павла оказалась и правда страшненькой, и далеко не молодой. Низкорослая, корявая, черная и длинноносая, как галка. Но… Но! Надо признать, было в ней что-то агрессивно-обаятельное, клубилось вокруг теплой энергией. Веселая природная живость какая-то. Напор. Интеллигентная нагловатость, если можно так выразиться. Высокого качества панибратство. Вошла, поздоровалась и сразу в оборот их взяла, будто они сто лет знакомы и гостят в этом царстве благополучия каждое воскресенье!
– …А вы что, не обедаете, меня ждете? Ой, как хорошо… А я голодна как черт! Наташенька замечательно готовит, совсем разбаловала меня, нигде есть не могу, только дома! Может, она какого-нибудь снадобья в еду подсыпает, не знаю! Травушку-муравушку заманиху. Ну же, Катя, Никита, идемте обедать… А потом отдохнете с дороги. Там, наверху, спальни для вас приготовлены.
За обедом Марьяна ловко разговорила Никиту – на предмет предстоящей сдачи экзаменов в институт. Оказалось, была озадачена проблемой довольно основательно и знала, где какой в этом году конкурс и куда нынче модно «ломиться». Наверное, успела информацию изучить.
– А ты в школе хорошо учился, Никита?
– Вообще-то у него в аттестате всего одна четверка, и то случайная… – хвастливо встряла в их диалог Катя, с гордостью глянув на сына.
– Ой, так это же отлично! Значит, будем выбирать лучшее из лучшего! В общем, подумаем, порешаем…
– Да, конечно. Спасибо вам, Марьяна.
– Да что вы, Катя! Я так рада, что вы… Наверное, потому и суечусь от радости, и болтаю без умолку! И на мальчика сразу напала, гоню во весь опор… Успеем еще все обговорить! Ой, Катя, а вы вина попробуйте! Это мне один грузин подарил! Оно очень вкусное! Произведение искусства, а не вино! Да, еще хочу с вами кое о чем посоветоваться… Что бы мне такое Гришеньке в подарок купить, а? Он чем увлекается?
– Да не надо никаких подарков, что вы, Марьяна. Зачем?
Прозвучало холодновато, конечно. Вроде того – не лезь туда, куда не просят. Но Марьяна и не обиделась, сморщила губы в улыбке, распахнула глаза:
– Ой, простите, Кать… Простите, понесло Остапа от радости. Совсем я заговорила вас, да? Вы устали в дороге, а я трещу и трещу без умолку. Ничего, сейчас отдохнете до вечера… А к ужину Павел должен прибыть. Я ему звонила, он уже регистрацию прошел.
Павла Катя не узнала. Совсем другой человек поднялся ей навстречу с дивана, когда она вечером спустилась по красивой лестнице вниз. И Павел, и не Павел. Будто меньше ростом стал, похудел, обмельчал внешне. Но с другой стороны, прибавилось в нем спокойной вальяжности, выражение глаз стало мягким, глубоким. И седина на висках ему очень шла.
– Ты похудел… – проговорила первое, что пришло в голову.
– Да, наверное. Очень работы много. А ты нисколько не изменилась, только красивее стала.
– Ну уж, скажешь тоже…
– Нет, правда. Ты из породы женщин, которым возраст к лицу.
– Что ж, спасибо… Надо же, ты научился говорить комплименты. А раньше вообще не умел. Знаешь, я…
Она вдруг поняла, что Павел ее не слышит. Смотрит поверх ее головы. Обернулась… По лестнице медленно спускался Никита. Было видно, как он волнуется, как не знает, что делать с руками. Наконец, просунул ладони в карманы джинсов и тут же вытащил их обратно, сжал в кулаки. Павел шагнул вперед, молча притянул его к себе, и обнялись скупо, будто им было страшно неловко обниматься перед ее взглядом. Катя вдруг увидела, как мелко трясутся у сына губы, как Павел прикрыл глаза и болезненно дернул кадыком, продолжая при этом вежливо улыбаться…
Потом так же неловко отпрянули друг от друга, будто получили некий сигнал – потом, все потом… Успеем еще и обняться, и наговориться. А сейчас – нельзя. Надо быть осторожными, а вдруг она передумает…
Павел потом за ужином с ней так и разговаривал – осторожно, взвешивая каждое слово. Под тем же лозунгом – а вдруг она передумает. Не знал, как угодить. Ухаживал, как за важной гостьей. Зато Марьяна опять болтала без умолку, смешивая все в кучу – и вопросы к Павлу про его симпозиум, и Никите про институт, и про погоду в Васильевске. Хотя, надо сказать, эта болтовня обстановку за столом спасала. Умная была женщина Марьяна. Наверняка в обычной жизни она не была такой болтуньей. Просто на этом фоне всем было удобнее.
А потом, уже за чаем, они остались с Марьяной одни – Павел увел Никиту к себе в кабинет, не утерпел-таки. Может, Марьяна устала от своей болтовни, потому и вопрос прозвучал неожиданно серьезно:
– Катя, простите меня за назойливость… Но все-таки, может, и Гришеньку тоже к нам, а? В хорошую школу…
– Нет.
– Но почему?..
– Это даже не обсуждается, Марьяна. Это Никита отца помнит, а Гриша его даже не знает. Не видел никогда. Я была ему и за отца, и за мать.
И опять прозвучало холодно, почти обвинением. И пауза побежала неловкая, мурашками по спине.
– Да, Катя, я понимаю… Я очень, очень виновата перед вами. И Павел виноват. Знаете, я тогда поговорила с ним, когда мы с вами по телефону… Помните? Я ему сказала – надо вернуться в семью. Ради детей. Мы ведь все, в общем-то, проживаем свою жизнь чего-то ради. Почему же не ради детей? Но тут, понимаете ли, такая штука… Просто он, Павел, очень цельный человек. Если бы мы не встретились, он бы и жил ради детей. Выбора у него не было бы. Но мы встретились, и все сложилось так, как сложилось. Он не смог иначе…
– Да. Вы это мне уже говорили. Думаете, второй раз то же самое слышать мне более приятно? Отнюдь.
– Простите меня, Катя. Я, собственно, к тому и веду – простите меня… Мне очень нужно, чтобы вы меня простили. И не думайте, что я бессердечная. Я очень хорошо себе представляю, каково вам было тогда, что вы пережили.
– Да ладно, Марьяна. К чему эти разговоры? Уж теперь-то… Когда все прошло, перегорело, быльем поросло. Нет у меня на вас обиды. И на Павла нет. Иначе бы я не набралась наглости и к вам сюда не заявилась.
– Ой, да отчего ж наглости-то? Нет, нет! Вы можете приезжать к нам в любое время. И за Никиту не беспокойтесь, я сделаю для него все, что могу, и даже больше!
– Да. Я поняла. Тогда у меня к вам небольшая просьба, Марьяна… Может, не просьба, может, предупреждение… Только прошу меня правильно понять…
– Говорите, говорите! Я все сделаю!
– Дело в том, что Никитушка нынче у нас влюблен… И это обстоятельство меня сильно беспокоит.
– Да? И чем же?
– Дело в том, что…
Вздохнув, Катя помолчала, глядя в чашку с недопитым чаем. Потом еще раз вздохнула и рассказала Марьяне все честно, как есть. И про больную Надю, и про настырную девушку Таню, и про свои материнские опасения. Потом замолчала, глянула на Марьяну с опасливой надеждой – правильно ли та ее поняла?
Марьяна смотрела на нее преданно, с благодарностью за доверие. А может, ей показалось, что с благодарностью. Хотя… Отчего ж нет, если виноватой себя чувствует? Вот и пусть вступает в их бабий сговор, доказывает подлинность интереса к судьбе чужого ребенка.
– Я вас поняла, Кать… Да, я вас прекрасно поняла. Не знаю, правда, как бы я поступила, оказавшись на вашем месте… Я ведь никогда не была матерью. Но еще раз повторяю – я вас поняла. То есть приняла все, что вы мне рассказали, как руководство к действию. Если эта девушка вдруг появится, я постараюсь Никиту от нее оградить. Насколько это будет в моих силах.
– Значит, не осуждаете меня?
– Нет. То есть вообще не берусь судить. Вы мать, вам виднее.
– Хм… А если окажется, что у моего сына с этой девочкой настоящая любовь? Которая судьбой определена, которой сопротивляться бесполезно? Такая любовь, как у вас с Павлом, если судить по вашим же объяснениям? Что тогда, а?
– Ну, Катя… Тогда я вас уже не понимаю…
– Да ладно, это я так… Небольшое лирически бесполезное отступление сделала. Будем считать, Остапа тоже немного понесло. Понятно, что Никитка ничего еще в этих делах не смыслит, какая там любовь… Игра юных гормонов, только и всего. Значит, мы в принципе с вами договорились, да? Если девочка Таня на горизонте появится, вы что-то придумаете, да? И мне обязательно сообщите?
– Да, Катя. Договорились. Я все сделаю, что смогу. И насчет учебы не волнуйтесь – все будет хорошо. Мы Никиту в лучший институт определим… А кстати, можно и в медицинский! У меня там связи найдутся! Как вы насчет медицинского?
– Да я-то как раз не против, но Никита не хочет. Не знаю, может, под влиянием Павла согласится… В общем, сами решайте, я в это уже вмешиваться не буду. Вы хотели, чтобы Павел увидел сына? Вот, Павел увидел сына. И даже более того – будет жить с ним бок о бок, наверстывать утерянные коммуникации. Теперь, простите, уже Павел ответственен за его судьбу. И вы, Марьяна, тоже. А я – что… Я умываю руки…
Через день Павел и Никита провожали Катю на вокзал. Павел был суетлив и предупредителен, заглядывал виновато в глаза, чуть только хвостом не вилял. И в то же время суетой будто отгораживал от нее сына, следил зорко, не предъявит ли она права, не передумает ли в последний момент…
– А чего ты на поезде, Кать? На самолете ж быстрее…
– Я боюсь летать, Павел. Мне еще жить надо. Сына Гришу вырастить, до ума довести. Вот тогда и полетаю.
– Да, Кать, я хотел насчет Гриши…
– Нет. Гришу не трогай. Ты прекрасно помнишь, при каких обстоятельствах он у меня появился. Не у тебя, а у меня. Нет, Гриша полностью мой, он всегда будет со мной. Даже и не думай, Павел. Не зли меня.
– Хорошо, хорошо… Но хотя бы увидеть я его могу? Может, на каникулы отпустишь?
– Нет. Никаких компромиссов, Паш. Даже не заикайся. Гриша мой сын, ты к нему не имеешь никакого отношения. Ну, если не считать биологического, конечно. Но мы его считать не будем, Паш. И все, и закроем навсегда эту тему. Хватит с тебя и Никиты.
Павел вздохнул, потом вдруг хлопнул себя по лбу, заговорил торопливо:
– Катя, я же совсем забыл тебе сказать! Я же маму твою видел!
– Кого видел? Стасечку?! Она что, в Москве?
– Да, она в Москве… Она очень, очень изменилась, Кать… Но я ее узнал. И она меня узнала. Поговорили немного, потом я ее до дому довез… И денег дал. Потом еще посылал по адресу… Она мне свой адрес оставила, да. Вот он, я специально для тебя записал… – начал он совать ей в руки свернутый вдвое листок из блокнота. – Возьми, Кать… Вдруг захочешь ей письмо написать?
– Письмо? Зачем?
– Ну, мало ли… Ей очень тяжело живется, Кать. И выглядит она ужасно постаревшей.
– А где, говоришь, она живет? У кого?
– Я так понял, у приятельницы какой-то, на птичьих правах, как приживалка. Бедствует, конечно. Говорила, даже пенсию не смогла оформить, только мизерное пособие.
– Ну да, откуда у нее пенсия?.. Она ж ни дня в своей жизни не работала.
– Но ты все равно возьми адрес… Вдруг понадобится.
– Ладно, давай.
Взяла бумажку, сунула в карман пиджака. Не до бумажки ей было – пора с сыном прощаться. Проводница уже требовала зайти в вагон. Катя хотела обнять Никиту, шагнула к нему, и вдруг… Показалось на секунду, что Никита дернулся в сторону отца, будто хотел избежать материнского объятия. Да, скорее всего, показалось! Ощущение такое было – обманчивое. Но все равно, сжалось от слезной обиды горло, и вместо того, чтобы обнять сына, подтолкнула его к Павлу, проговорила насмешливо:
– Ну что ж, Павел, бери сына, владей безраздельно… Не буду мешать ни тебе, ни ему. Третий тут лишний, получается. Так-то вот… Ну все, пока…
И отвернулась резко, схватилась за вагонный поручень. Уже поднявшись в тамбур, оглянулась…
Странный был у Никиты взгляд. Будто ему больно было. И неловко за мать. И будто он от этой неловкости вот-вот расплачется. Такой вроде родной и чужой совсем… Уже не ее сын. Сама, сама отдала…
Потом стояла у вагонного окна, смотрела, как они идут по перрону вслед за поездом. Одинаково машут руками. Одинаково улыбаются. Довольны, значит, что она уехала. Ну да, а как иначе? Она им – никто… И сыну теперь – никто. Сама, сама отдала!
Плакала почти всю дорогу. Хорошо, соседи попались деликатные, не спрашивали ничего, будто не замечали красного припухшего лица. Чем больше плакала, тем сильнее копошилась досада – может, зря так опрометчиво поступила? Тоже, самоотверженная мамаша нашлась! Тогда зачем все эти годы за гордыню цеплялась? Глупо… Глупо, смешно, бесславно со стороны выглядит. Хорошая мать, черт бы тебя побрал. Героиня.
А в ночном перестуке колес все равно слышалось успокаивающее – да, ты хорошая мать. Устроила судьбу сына, перешагнула через свою гордыню. Не каждая сможет, а ты – смогла. Как это сочетание слов убаюкивает – хо-ро-шая мать… Хо-ро-шая мать… Спи, хорошая мать. Довольствуйся этим баюканьем…
* * *
Ольга ворвалась в дом, едва она успела приехать, села деловито за кухонный стол:
– Чаю дашь? Пить хочу страшно. Как съездила, нормально?
– Нормально, да.
– Как там Романов поживает?
– Хорошо поживает.
– Значит, пристроила Никитку? Спасла от Нади с Танькой?
– Давай без комментариев, ладно? Это не твоего ума дело.
– Какая ты все-таки вежливая и разговорчивая, Кать, просто удивляюсь на тебя… Одно слово как по рецепту, в час по чайной ложке.
– Да настроения нет, Оль, извини…
– А у тебя всегда его нет. Хорошо, я к тебе привыкла, знаю все твои настроения и не обижаюсь. Но вообще могла бы. Развернулась бы сейчас и ушла. И ты бы не узнала последние новости.
– А что, есть новости? Вроде меня всего несколько дней дома не было.
– Есть, есть! Хочешь, расскажу?
– Ну, давай… За этим и пришла, правда? И что же у нас произошло такое значительное?
– Да ничего особенного. Просто новый хирург приехал.
– Подумаешь, новости. Прямо под стол сейчас упаду.
– Кать, он на твоего Романова похож…
– Романов давно не мой, Оль.
– Ну, это я так, просто оговорилась. А нового хирурга уже поставили хирургией заведовать. Как твоего Романова когда-то, сразу в оборот взяли.
– И что?
– Да ничего, в общем…
– Да ладно тебе! Просто так ты бы не стала копытом бить! А, поняла! Новый хирург тебе понравился, да? И потому глаза загорелись?
– Так он с женой приехал, Кать. Их в конце переулка поселили, в самом последнем доме.
– Жена тоже медик?
– Нет. Она вообще никто. И, по-моему, с большим приветом. Одевается странно, ходит, как тень. Но красивая, конечно… Да завтра сама увидишь. Она всегда Сашу встречает после дежурства, стоит у больничного крыльца, как преданная Лепорелла.
– Значит, хирурга Сашей зовут?
– Ага, Саша Данилов. А жена его – Лиза. А детей у них нет!
– Ой, Ольга… Чувствую, ты не в порядке. Влюбилась, что ли? Сама-то слышишь себя, с каким придыханием его имя произносишь? И с какой неприязнью – имя его жены? И про отсутствие детей – отдельной строкой. Ты что, все еще ищешь потенциального папашу так и не родившемуся ребеночку? Но вроде поздно уже, раньше надо было с поисками подсуетиться.
– Какая ты злая, Кать…
– Я не злая. Я тебе холодную воду на голову лью. Потому что вижу – влюбилась.
– Да брось! Завтра сама увидишь, что к чему. Кто такой Саша и какова его жена Лиза… Смотри, сама не влюбись!
– Я?! Ну, что ты… Я трезвый человек, не романтик. Мне эти ощущения вообще противопоказаны. Я же злая леди Макбет Маркелова переулка, забыла? Ну и насмешила ты меня…
– Ничего смешного. Злые леди тоже влюбляются иногда.
– Отвяжись со своей любовью, а? Вот уж не ожидала от тебя таких разговоров. Ты что, в свидетельство о рождении давно не заглядывала, Оль? А может, у тебя с гормонами нелады? Ты проверь себя на всякий случай.
– Давай, Кать, резвись, ага… Ничего больше тебе рассказывать не буду…
– И не надо. Лучше чай пей и отваливай, я спать хочу. Устала с дороги, у меня прием с утра.
Ольга глянула на нее странно, залпом выпила остывший чай. Потом спросила вдруг:
– Кать… А как я выгляжу, а?
– Обыкновенно выглядишь. Как женщина за сороковник, безмужняя, бездетная и от того лучше других ухоженная. Но лучше бы наоборот, конечно.
– В каком смысле? Чтобы плохо ухоженная, но с детьми и без мужа? Это как ты, да?
– Спасибо, подруга, на добром слове.
– Только в ответ на твою любезность, подруга…
И переглянулись, и хмыкнули в унисон. А что? Они давно привыкли друг перед другом в реверансах не приседать. Так уж с годами образовалось, вполне честные и удобные отношения. Правда, и сильно дружескими их не назовешь… Но какие уж есть, и на том спасибо.
А утром Катя увидела того самого Сашу Данилова – просто обратила внимание на новое лицо, когда проводили оперативку. И поняла Ольгу. А когда после оперативки Саша подошел к ней знакомиться да близко в глаза глянул… Еще больше Ольгу поняла. Впрочем, о самой Ольге она тогда не думала. В тот момент она вообще ни о чем думать не могла. Потому что поплыла. Да, взяла и поплыла – сразу и вдруг…
Ощущение было незнакомым, пугающим. Стояла и смотрела в его глаза, не шевелясь, улыбаясь по-дурацки. Наверное, это состояние продолжалось всего несколько секунд, а ей показалось – очень долго. Мучительно долго. Вдруг появился и задрожал в области солнечного сплетения сладко тревожный страшок, будто она балансировала на одной точке, с трудом удерживаясь под напором его обаяния. Еще немного, и все! Если не удержать баланса, можно сорваться, разбиться насмерть! Надо дышать, надо что-то делать… Что, что он ей говорит?..
– …Какое звучное у вас имя – Екатерина Львовна. Мою бабушку, кстати, тоже звали Екатериной Львовной.
– Кого? Бабушку?
– Да, бабушку. А почему вас это так удивило?
– Нет, ничего… Но вообще, вы можете называть меня просто Катя.
– А вы меня – Саша. И спасибо за предложенную фамильярность, мне действительно так легче. Память на имена у меня просто отвратительная. Иногда, знаете, записочки с именами пишу и в карман складываю. А потом достаю, как шпаргалку… Я ведь в коллективе человек новый, не освоился еще, на дискомфорте пока живу.
– Ну, это пройдет скоро.
– Надеюсь…
– А знаете что, Саша? А вы приходите ко мне в свободную минуту, я вас кофе угощу. У меня очень хороший кофе есть.
– Спасибо, Катя. Обязательно приду.
– У меня будет свободное время с двенадцати до двух…Приходите…
– Да, да, я понял. Я приду. Обязательно.
И отошел от нее торопливо, будто испугался настойчивого зова. А ей вдруг ужасно стыдно стало – вот привязалась с приглашением… Будто черт за язык дергал. А может, и не черт. Может, природа женская, наконец, взяла и проснулась. Или, как сейчас модно говорить – сексуальность, и тоже явно припозднившаяся с пробуждением. Но ведь никто никогда не знает, где эти сроки прописаны, на каких скрижалях бабьих незадачливых судеб…
Он и в самом деле заявился к ней в кабинет после приема, улыбнулся с порога:
– Катя, вы меня утром грозились кофе напоить, помните?
– Да, конечно… – встала Катя из-за стола на ватных ногах, двинулась к подоконнику, где за полосками вертикальных жалюзи пряталось чайно-кофейное хозяйство. – Да, я сейчас…
И спиной почувствовала, насыпая в чашку кофе, как Саша подходит к окну.
Вот встал в полушаге… Надо бы обернуться, сказать что-то. Нет, не получится. Сладкий страшок зашевелился, заметался внутри, горло перехватило параличом…
Наверное, Саша тоже ее состояние почувствовал. Наверное, оно, это состояние, к той области человеческих ощущений принадлежит, которая в простонародье обозначается пошлой поговоркой про кобеля и сучку. А иначе как объяснить то, что дальше меж ними произошло? Только этой пошлой поговоркой объяснить и можно… Хорошо еще, успела прохрипеть, задыхаясь в его сильных жадных руках:
– Дверь… Саша, дверь закрой…
А потом, как ни странно, они пили кофе. Сидели, глядели друг другу в глаза, улыбались понимающе. Мол, мы-то знаем, что пошлая поговорка к нам не имеет никакого отношения, у нас тут совсем другое народилось, еще и сами не знаем, что… Пусть так, пусть сразу. И такое бывает. Может, со временем разберемся…
Катя протянула ладонь, огладила Сашу по щеке, проговорила тихо:
– И откуда ты вдруг свалился на мою голову… Жила и жила себе, и не знала толком, каково это… И что мне теперь с этой внезапно открытой Америкой делать прикажешь?
– Как – что? И дальше Америку открывать. Стараться компенсировать то, что было упущено! – со смехом поймал он ее ладонь, прижал тыльной стороной к губам. – Ты ведь тоже не просто так свалилась мне на голову. Знаешь, я сразу это понял, когда увидел тебя там, на оперативке… Это необъяснимо, но факт остается фактом… В общем, я весь твой в любое удобное для тебя время.
– Так уж и в любое?
– Да, ты права, с любым временем я погорячился, конечно. Тут уж я себе и впрямь не хозяин, Кать…
Саша вздохнул, сделал большой глоток кофе. И попросил, с тихим стуком поставив чашку на стол:
– Подойди к окну, пожалуйста…
Катя послушно встала, подошла к окну.
– И что?
– Видишь там женщину, у крыльца, на скамье? У нее должны быть длинные волосы, распущенные по плечам, длинная красная юбка, яркая такая? И выражение лица подозрительно тревожное?
– Да. Вижу. Все точно как ты описал. А кто это?
– Это моя жена. Ее зовут Лиза.
– Понятно. А… Почему она здесь сидит?
– Потому что она почти все время здесь сидит. Ну, то есть неделю уже… С тех пор, как я начал работать в больнице. Она будет очень часто сидеть на этой скамье, Катя. Практически все время. Знаю по опыту.
– А она что?.. Как бы это выразиться… Немного не в себе, да?
– Хм… Немного не в себе… А ты знаешь хоть одного человека, который полностью в себе? Все мы немного не в себе, Кать, только ипостаси этого «не в себе» у всех разные. Лиза, например, очень зациклена на моем потенциальном предательстве. Пунктик у нее такой, понимаешь? Она считает меня своей собственностью, которую нужно охранять от посягательства. Она только этим и занимается, по сути. Это и есть ее жизнь.
– Ну, в общем, есть у нее на то основания…
– Не то, Кать, не то. Я вовсе не донжуан и не бабник. Нет, здесь другое. Понимаешь, моя жена Лиза… Она очень на этом зациклена. И да, ты права, не совсем здорова психически. Поначалу, когда мы только поженились, мне даже это нравилось. И даже льстило. Я – центр внимания, за мной моя женщина по пятам бегает! Везде меня отслеживает! Во как любит! Завидуйте все молча. И только потом я понял… Да, потом понял…
– Что ты понял?
– Что это мой крест, Катя. Она меня никогда не отпустит ни на минуту из поля зрения. А если я вдруг исчезну… Она просто погибнет, и все. Точки опоры не будет.
– Саш… А зачем ты мне все это говоришь?
– Потому что хочу быть честным. Сразу. Потому что меня к тебе потянуло так, что… Я не могу и не хочу этому сопротивляться. Но я никогда не смогу ее оставить, Кать.
– Ты такой благородный, да?
– Да при чем тут благородство! Хотя… Называй как хочешь. Нюансы значения не имеют. Главное, я тебя честно предупредил.
– Что ж, и на том спасибо. Значит, есть на свете мужчины, умеющие жить обязательствами… Повезло, значит, этой Лизе…
– Это ты о чем сейчас?
– Да о своем, о пережитом. Через меня переступили в свое время, не оглянулись даже.
– Муж переступил?
– А кто ж еще? Слушай, Саш… А может, она специально так придуривается, а? Вот, мол, смотри, какая я не в себе, чувствуй за меня ответственность?
– Нет, что ты. Это было бы как-то… Слишком. Да и зачем?
– Затем, что ей так удобно. Ты вообще предпринимал какие-то попытки ее адаптировать, на работу, например, устроить? Она что, официально на группе инвалидности сидит?
– Нет… Нет, конечно. Говорю же, я не понял ничего, когда мы десять лет назад поженились. Я думал, она меня так любит безумно. У нее ведь никого нет, кроме меня, никаких родственников… И вообще, давай не будем углублять эту тему. Все сложилось так, как сложилось.
– Да, все сложилось так, как сложилось. Очень удобное выражение, кстати. Я его не один раз в жизни слышала.
– Я пойду, Кать…
– Иди…
А ночью она проснулась от легкого стука в окно. Подскочила с кровати, отодвинула портьеру…
В свете луны увидела улыбающееся лицо Саши, засмеялась тихо, распахнула оконные сворки.
– С ума сошел?
– Ага… Правильно говоришь, так оно и есть.
– И это ты называешь любым удобным для меня временем?
– Помолчите, графиня, не задавайте лишних вопросов… Дайте мне проделать это бесшумно…
Саша лихо подтянулся на руках и, перемахнув через подоконник, оказался в комнате. Прижав ее к себе, проговорил быстро:
– Серенаду петь обязательно или не будем терять времени?
– Тихо, сына разбудишь… Обойдемся без серенады, но в другой раз обязательно захочу серенаду!
– Я клянусь вам, графиня… Я весь ваш…
Так начались их странные отношения. Хотя, наверное, ничего странного в них не было. Рядовые отношения женатого мужчины и свободной женщины. Все было понятно и вполне имело право присутствовать в жизни обоих. И для нее было понятно и просто, да не совсем…
Она влюбилась. По-настоящему, впервые в жизни. Окунулась в эти эмоции с головой. Те самые эмоции, которые все нормальные люди переживают смолоду. Когда ожидание встречи сначала несет на крыльях, потом наваливается тяжким телесным томлением, и минуты текут, как часы, и душа рвется болью… Болью, да, а что делать? Когда знаешь, что любовь твоя зависит от недремлющего ока бедной Лизы. Звучит почти классически – бедная Лиза. Да, ее пожалеть надо, наверное. Смириться. Но Катя почему-то «бедность» Лизы никак не чувствовала и чувствовать не хотела… А кто нынче не «бедная»? Она, что ль, в этом смысле богатая? Ага… С ней-то никто не носился, ни граммом благородства не одарил… А она почему должна?
Катя стала тщательно следить за собой. Похудела, похорошела, обновила гардероб. И еще – с лицом у нее начали происходить странные метаморфозы. Глядела на себя в зеркало – удивлялась. Это она, что ли, такая красивая? Да не может быть! Будто передвинулись какие-то пазлы, сложилась другая картинка… Та же самая, но другая. Парадокс. Или это природное свойство, о котором Стасечкин Веник ей толковал? То самое, что привлекло к ней когда-то Павла? То есть ее красота – это положение пропорций лица, способное сложиться в определенный момент по-другому? Или как там еще Веник говорил? Секрет обаяния, идущего от противного?
Может, и так. Павел тогда в это обаяние сильно влюбился. Но она ведь Павла не любила, теперь-то это можно признать. А Сашу – любит… И упускать свой шанс на счастье просто не имеет права! Ах, какое это было бы счастье – жить с ним вместе, просыпаться вместе, готовить ему завтрак, стирать рубашки… Невозможное счастье! Или… Возможное? Нет, ну почему, почему она должна зависеть от этой сумасшедшей Лизы с ее «бедностью»?!
А Ольга, как ни странно, никаких перемен в подруге не замечала. Это с ее-то прозорливостью! Может, потому, что и сама на Сашу охотилась? Причем открыто и откровенно охотилась. Да, странная складывалась у них ситуация… Странная и смешная. Кате приходилось лишь голову в плечи втягивать и глаза отводить, когда Ольга пускалась в свои откровения:
– Ты представляешь, он какой-то непробиваемый! Ну что за мужик, а? Я, можно сказать, и так перед ним, и этак, и сама себя уже предлагаю… Что я ему, девочка из подворотни, так нагло мной пренебрегать? А вчера еще и жена его меня подкараулила, представляешь? Она ж ненормальная, эта Лиза! Чуть с кулаками на меня не набросилась!
– Правда?
– А то! Знаешь, как я испугалась? Иду себе по улице, и вдруг сзади шаги… Обернулась – бежит эта Лиза, путается в длинной юбке, чуть не падает. Волосы развеваются, глаза дикие… Подбежала, зашипела мне в лицо – ах ты, мол, дрянь такая… Не лезь к моему мужу, иначе убью…
– Да ты что? Так и сказала – убью?
– Конечно, так и сказала. Что я, врать буду? Говорю же – она ненормальная! А ты чего на меня так смотришь? Это ж не тебя убивать собрались, а меня. Вот страсти шекспировские на старости лет, а? Дожила, называется!
– Но ведь ты сама ее провоцируешь, Оль… А впрочем, это не мое дело. И не рассказывай мне больше ничего, слушать неприятно.
– А, ну да… Я ж забыла, что ты у нас женщина честная и высокопорядочная. Без честности и порядочности никак не обойдешься, если десять лет без мужа живешь, правда? Это ж как медали, как ордена… А знаешь, чем отличаются порядочные женщины от непорядочных?
– Ну, и чем?
– Непорядочные – это те, кто нравится мужчинам. А все остальные – порядочные. Вот ты как раз к тем порядочным и относишься. С чем тебя и поздравляю, кстати.
Катя ей ничего не ответила. Наверное, надо было подыграть, выдать подобающую случаю обиженную эмоцию, да лень было. И неловко как-то. Будто над Ольгиными чувствами поглумилась, выслушивая ее откровения… Не хотела, а вышло, что поглумилась. Ну да ладно… Переморгается как-нибудь.
Встречи с Сашей были довольно частыми, хотя и носили пугливый пунктирный характер. Даже на разговоры времени не оставалось. Как-то все было не так, неправильно, и недовольство в душе росло… Хотелось уже какой-то определенности или хотя бы надежды на эту определенность. Да хоть поговорить по-человечески, не оглядываясь на закрытую дверь и не кося глазом на циферблат часов. И не делать вид, что ее все в этих отношениях устраивает. Что за мука мученическая ей досталась с этой любовью? Вот не было беды…
Но однажды им все-таки выпал случай. Целых три дня и три ночи провели вместе, в одном гостиничном номере. Сашу отправили на семинар хирургов в область, а она сорвалась и к нему приехала. Так уж получилось тогда, но бедная Лиза аккурат ногу подвернула, ходить не могла, и Саша ее на время своего отсутствия в больничную палату пристроил. А иначе бы точно за ним на семинар потащилась…
В общем, сложилось все трехдневным и полноценным счастьем. С вечерними красивыми посиделками в ресторане, с утренним пробуждением друг у друга в объятиях, с долгими разговорами… Особенно долго говорили в последнюю ночь. Катя на этот разговор возлагала большие надежды. Хотела затронуть деликатную тему своих обид, но Саша неожиданно с деликатной темой ее опередил.
– Кать… Мне нужно поговорить с тобой. Вернее, ты слушай, а я буду говорить. То есть сам себя в монологе убеждать буду.
– В чем ты будешь себя убеждать? – радостно подпрыгнуло внутри сердце.
– В чем? Да в чем же мне себя убедить?.. Скорее, не себя убедить, а разрушить стереотипы… Все люди страшно трусливы в этом отношении – в разрушении своих стереотипов, ты не находишь? И я тоже не исключение. В стереотипах жить удобнее, кажешься себе более значительным… И благородным, да… И честным до тошноты… Чего-то я наелся честностью и благородством, Кать, вот в чем дело. И обязательствами тоже наелся. Обыкновенного счастья хочу. Только ты молчи, ничего не говори пока, ладно?
– Да, конечно, как скажешь. Я молчу, Саш… Я слушаю…
– Понимаешь, есть люди, которые всю жизнь живут с обязательствами перед другими. Перед родителями, перед женой, перед детьми… Им смелости не дано из этого выскочить, да они и не помышляют, в общем… А есть люди, которые очень легко выскакивают из любых отношений, будто скорлупу с себя сбрасывают. Перешагивают через скорлупу и идут дальше, не останавливаясь. Главное – не останавливаться и не оглядываться, иначе скорлупа обратно притянет.
– Скорлупа?!
– Да, скорлупа. А почему ты переспросила? Тебя что-то покоробило?
– Нет, почему… Ты очень точно выразился, да… Именно так, скорлупа. Именно скорлупой себя и чувствуешь. Я помню, помню… Всеми силами хочешь обратно притянуть, всеми возможными способами…
– Да в том-то и дело, что нельзя притягивать! Невозможно натянуть на себя старую скорлупу и жить дальше, не получается. Отторжение даже на пресловутом биологическом уровне идет.
– А… Что тогда скорлупе делать? Саму себя собрать в кучку и на помойку вынести? Хотя – прости, я не то говорю… Да, ты прав, конечно. Извини, больше перебивать не буду. Говори, говори…
– Ты видела, что бывает с людьми, которые не решаются разбить свою скорлупу? У них уже нет сил жить вместе, а скорлупа становится с каждым годом все толще, толще… А потом превращается в панцирь. Люди живут в одном панцире и ненавидят друг друга. И тешат себя мыслями о благородстве, о честности… Какое там, к черту, благородство! Нет, всегда надо включать инстинкт самосохранения вовремя, надо бежать, бежать… Жизнь одна, нельзя ее прожить в панцире. Помнишь, ты в нашу первую встречу спросила у меня про Лизу? То есть принимал ли я какие-то попытки адаптировать ее к самостоятельной жизни? Помнишь?
– Ну да… Помню, конечно.
– И я помню. Знаешь, я тогда просто отмахнулся от твоего вопроса. А потом задумался, начал анализировать… И пришел к странному выводу, что мне нравится быть благородным, только и всего. Такие вот оттенки мазохизма… Вместо обыкновенного семейного счастья упиваюсь благородством! А на самом деле оно и не нужно никому, ни мне, ни Лизе… Ей для жизни нужно просто страдание в чистом виде, понимаешь? Она без него не может. И потому прекрасно справится с жизнью без меня. Допустим, возьмет и переключит свою необходимость в страдании с одного состояния на другое. На состояние скорлупы, например. А что? Здесь масса оттенков для страдания…
– Да, я знаю. Я хорошо помню это ощущение. Это очень страшно – быть скорлупой.
– Ну, мы все бываем скорлупой в тех или иных ситуациях. Но это преодолимое ощущение. Кто хочет, тот преодолеет. А кто не хочет, значит, ему эти ощущения зачем-то нужны. Для кого-то скорлупа – это спасительный стереотип, а для кого-то – всего лишь удобрение для новых ростков.
– А ты, значит, хочешь новых ростков?
– Да, хочу. Я хочу в новую нормальную жизнь – с тобой. А ты разве против?
– Нет, нет, что ты… Я тоже этого очень хочу. Давно хочу.
– Как ты думаешь, я прав? То есть… Я был убедителен в своих доводах?
– Конечно, был убедителен. И конечно, прав.
– Не слышу радости в голосе!
– Да я рада, Саш. Нет, я не просто рада, я счастлива! Только почему-то сил нет… Наверное, у меня шок. Счастье – это ведь еще больший стресс, чем горе… К горю я за свою жизнь привыкла, а к счастью – нет… Я ведь никогда не жила рядом с любимым человеком, ни одного дня в своей жизни! Да я даже думать об этом боюсь, если честно!
– Эй, Катюш… Ты что, плакать собралась? А ну, иди сюда…
Он обнял ее, с силой прижал к себе. Катя засмеялась сквозь слезы:
– Задушишь, Саш… Нет, правда, я не верю, что такое со мной в принципе возможно… Непривычно мне быть счастливой. Знаешь, иногда я будто вижу свою жизнь… Будто я бегу, бегу куда-то, или спасаюсь от кого… Перепрыгиваю с кочки на кочку, а иногда и вообще с одной льдины на другую… И очень редко выпадает случай отдохнуть, чтобы упасть в траву, чтобы на небо глянуть. Только упадешь, только глянешь, и снова надо вставать и бежать, прыгать по кочкам и льдинам. На минуту зазеваешься – в трясину попадешь или в ледяной воде утонешь. И все время надо держать оборонительную позицию…
– Да брось, Кать… Это все твои выдумки. Сама себе страх придумываешь и становишься жертвой страха. А социум жертву не любит. Социуму все равно, какие жизненные обстоятельства тебя привели к роли жертвы. Иногда надо просто заставлять себя быть счастливой! А ты не умеешь!
– Да, ты прав. Я не умею. Но я буду очень стараться, Саш…
– Мы вместе будем стараться.
– И все у нас получится?
– А как же! Обязательно получится!
– А… Лиза? Что будет с Лизой? Она уедет куда-то?
– Нет. Дело в том, что ей некуда ехать. В этом смысле я просто обязан о ней позаботиться. Дом, в котором мы с ней жили, мне от больницы дали, правда?
– Да…
– Значит, Лиза и будет в нем жить. А я буду жить с тобой, в твоем доме. Конечно, все это будет непросто, но другого выхода я пока не вижу…
– Она тебя не отпустит!
– Кать, прекрати. Главное, я сам для себя решил. А мне было нелегко, поверь. Остальное – уже детали. Ничего, Кать… Главное, первое сумбурное время пережить…
– Я боюсь, Саша.
– Ты? Боишься? Да не может быть! Ты же у меня леди Макбет! Все, начинаем жить вместе, бегство твое закончилось. Падай в траву, смотри в небо, сколько хочешь. Мы будем вместе в небо смотреть! Обними меня крепче, Кать… Крепче, еще крепче… Я очень, очень люблю тебя…
Обратно в Васильевск они вернулись уже вместе, не таясь. Вместе прошли по Маркелову переулку, держась за руки, обозначая таким нехитрым способом свое единение. Пусть все видят. И пусть осуждают, если хотят.
И утром на оперативку пришли вместе. По любопытно-насмешливым и злобно-осуждающим взглядам коллег догадались – все уже в курсе происходящего. Попало в поле зрения и лицо Ольги – на нем читалось совсем уж явное оскорбление. Наверное, до конца своих дней не простит ей такого. А впрочем… Простит, куда денется. Уж перед Ольгой она точно ни в чем не виновата. И перед Лизой не виновата – Саша так решил, а она всего лишь приняла готовое решение. А кто бы на ее месте не принял?
После оперативки Саша на виду у всех поцеловал ее в щеку, а сам пошел в палату к Лизе – ставить ее перед фактом случившегося. Как происходил этот разговор, Катя потом не спросила. Не решилась как-то. И Саша не рассказал. Пока Лиза была в больнице, собрал свои вещи, перенес к ней, развесил в шкафу.
Гришу тоже пришлось ставить перед фактом. Он выслушал молча, едва заметно кивнул головой, ушел к себе в комнату. Саша глянул на нее испуганно, спросил тихо:
– Он обиделся, да? Правда, как-то нехорошо получилось. Надо было его подготовить…
– Ничего, обойдется. Он привыкнет потом, Саш. Ничего, еще и папой называть будет. Я потом с ним поговорю…
– Я постараюсь найти с ним общий язык. Обещаю тебе, Кать. Вообще-то я с детьми не очень умею, опыта нет… Но я буду очень стараться!
– Я знаю. Спасибо, Саш. Я люблю тебя, это самое главное. А остальное само по себе устроится.
– И я тебя… Да, все как-то устроится, Кать. Надеюсь…
А через неделю к ней пришла Лиза. В тот вечер Саша был на дежурстве, и за окном неожиданно быстро стемнело, пошел дождь, началась жуткая гроза. После раската грома Катя вдруг услышала стук в дверь… Думала, Саша вернулся, может, забыл чего. Бросилась в прихожую, распахнула дверь… И отпрянула назад, испугавшись.
На Лизу было страшно смотреть. В свете полыхнувшей молнии лицо ее было мертвенно– бледным, с черными провалами под глазами. Да и сами глаза… Почти бешеные. И в то же время затравленные, как у больной собаки. Лицо в каплях дождя, мокрые волосы ползли по щекам жалкими змейками.
– Можно мне войти? – спросила Лиза, стуча зубами от холода.
– Да… Да, конечно. Проходите, садитесь… Хотите чаю? – глупо засуетилась Катя, отступая на кухню.
Лиза прошла, сильно прихрамывая, села на стул, очень прямо держа спину. Помолчала, потом заговорила простуженным хриплым голосом, очень быстро:
– Катя… Катя, я прошу вас… Откажитесь от него, Катя! Вы просто ничего не знаете, я сейчас вам все объясню! Дело в том, что я буду вынуждена умереть, если он меня бросит. Я не смогу, не смогу… Это невозможно для меня, в Саше вся моя жизнь… Вы не думайте, я не сумасшедшая! Просто я его очень люблю! Катя, пожалуйста, я вас очень прошу…
– Лиза! Лиза, успокойтесь! Вы дрожите вся. Я сейчас вам чаю горячего сделаю.
– Не надо чаю… Катя, я прошу вас, пожалуйста…
– Но поймите и меня тоже, Лиза! Я тоже хочу быть счастливой! Тем более, Саша сам принял это решение… Мы не можем ничего решать за него, Лиза!
– Катя, я прошу вас…
Лиза вдруг подалась вперед, шагнула к ней, бухнулась на колени. Катя отпрянула, замахала руками, проговорила сердито, с ноткой холодного металла в голосе:
– Прекратите, ради бога! Встаньте немедленно. Что вы за цирк в моем доме устраиваете? Еще чего не хватало! Встаньте, я кому говорю!
Видимо, ее сердитый тон отрезвил женщину. Снова усевшись на стул, она подняла руки, с силой отерла ладонями мокрое лицо. И повторила глухо:
– Я не смогу без него жить, Катя… Предупреждаю вас, не берите грех на душу…
– Да ладно, грех на душу! Подумаешь, какие страсти-мордасти! Успокойтесь, Лиза, и постарайтесь принять все как есть. Нельзя так манипулировать мужчиной, Лиза, поверьте мне. Конечно, он бы вас никогда не бросил, хотя бы из чувства долга. Но так случилось, что он полюбил другую женщину. Я тоже очень люблю Сашу, и ничуть не меньше, чем вы. Так уж нам с ним судьбой было определено… Все сложилось так, как сложилось, и с этим уже ничего не поделаешь. Надо принять.
Катя вдруг услышала себя со стороны – какие слова до боли знакомые сейчас произносит… Марьянины слова, когда-то прозвучавшие из телефонной трубки. Да, именно так Марьяной и было сказано – все сложилось, как сложилось, и надо это принять…
Замолчала, хмыкнула про себя – нет, а чего?.. Нормальные слова. Она же смогла их принять, переработать, переварить с годами. Вот пусть и Лиза их примет, хоть она и «бедная» и больная. Болезнью да бедностью вообще у жизни ничего выторговать нельзя. Тем более – любовь мужчины. Такова она, женская жизнь.
– …И все, Лиза, не о чем больше говорить! Идите лучше домой, переоденьтесь в сухое, иначе простынете. И начинайте как-то жить в новых обстоятельствах. Все, мне больше нечего вам сказать. Идите, Лиза… У меня времени нет, мне у сына уроки надо проверить…
Закрыв за Лизой дверь, прошла на кухню, без сил опустилась на стул. И вздрогнула, когда услышала голос Гриши в дверях:
– Мам… А тебе ее не жалко разве?
– Господи, ты еще тут со своими вопросами… Мал еще такие вопросы задавать, понятно? Не твоего ума дело! И вообще, нельзя подслушивать разговоры взрослых!
– Я не подслушивал. Вы просто говорили очень громко. Отправь меня тоже к отцу, мам…
– Что?! Что ты сказал? Куда тебя отправить, сынок, я не ослышалась?
– К отцу…
– Ах, к отцу? Это к какому же отцу? Который ни разу в жизни тебя не видел, что ли?
– Ну и что… Он же все равно есть… И Никита к нему уехал…
– Ну уж нет, сынок. Не-е-ет… Этого никогда не будет, запомни. Нет никакого отца, я тебя для себя родила, по своему единоличному решению. И ты всегда будешь рядом со мной, всю жизнь, запомни это. У тебя нет права меня предать, слышишь? Именно у тебя – нет права. И не смотри на меня так, я знаю, что говорю. Иди, иди к себе в комнату, дай мне в себя прийти.
Гриша ушел, а она задумалась. Нет, что у нее за жизнь, а? И без того женское счастье нелегко дается, еще и дети коленца выкидывают… А кстати, как там Никита в Москве? Совсем закрутилась с новой жизнью, о сыне забыла! Надо будет позвонить завтра Марьяне, узнать, что и как…
Марьяна позвонила сама, рано утром, Катя только успела встать с постели, чтобы встретить Сашу с дежурства. Он и трубку зазвонившего телефона взял, бормотал в нее устало:
– Да, доброе утро… Нет, я думаю, вы не ошиблись номером. Вам Катю, наверное? Сейчас я ее позову…
– Кто это в такую рань? – спросила она, подходя к телефону.
– Не знаю. Не представились.
– Да! Слушаю! – раздраженно бросила она в трубку. И тут же ойкнула испуганно, услышав знакомый голос. – Доброе утро, Марьяна…
– Катя, извините, я сразу к делу! – рапортовала жена Павла на том конце провода. – Помните, вы меня просили позвонить, если Никитина пассия на горизонте появится? Так вот, она появилась, Катя!
– Да вы что?! О, боже…
– Да, да, я видела ее своими собственными глазами! Никита целовался с ней у нас во дворе! Как будто другого места не нашли, правда? И да, кстати, она довольно хорошенькая. В точности как вы описали, та самая Таня и есть. Я думаю, что она и в квартире у нас побывала, пока мы с Павлом на работе были… А Наташа не каждый день убираться приходит, по средам и пятницам только. Что мне делать, Катя?
– Ой, не знаю… Погодите, с мыслями соберусь. Вот же настырная девица, а? Ее в дверь гонят, она в окно… Так, так… Что же мне делать-то?
– А что вы, собственно, можете в этой ситуации сделать? Из Васильевска все равно сына не проконтролируете.
– Вы хотите, чтобы я его забрала?
– Ой, да что вы! Я ж не к тому! Об этом и речи быть не может! Нет, нет, простите меня, Катя, если я вас ненароком обидела…
– Да я не обиделась. Я думаю, что мне предпринять. Просто голова кругом идет, то одно, то другое…
– Ладно, Катя, я вас поняла. Я сама что-нибудь придумаю.
– Что, например?
– Ну… Притворюсь больной хотя бы. Пусть Никитушка около меня целыми днями сидит. Не будет же эта девчонка в Москве долгое время торчать.
– Да, это было бы хорошо, Марьяна… Но у вас же работа!
– Да ничего, у меня заместитель хороший, справится. Имею я право, в конце концов, недельку просто так поваляться? Да ради Никитушки… Я, кстати, очень к нему привязаться успела. И планы на учебу у нас с ним появились наполеоновские…
– И какие же? – тихо спросила Катя, чувствуя, как нежно и коварно вонзилась иголка ревности в сердце.
– Ну, рано еще озвучивать, пока это еще наметки… Но вам скажу, конечно же. Мы с Павлом хотим Никитушку в Англию на учебу отправить.
– В Англию?! Ничего себе… Это же очень дорого…
– Да ничего страшного! Главное, до начала учебы документы успеть оформить, у него ведь даже загранпаспорта нет!
– А он что, один поедет учиться? И где он будет там жить?
– И это мы продумаем, Катя! И уже есть варианты… Например, дочка наших знакомых учится в Англии, в очень хорошем колледже в Брайтоне. Они ей там квартиру снимают, еще и бабушку туда же отправили. Ну, чтобы приглядывала за внучкой. Девочка хорошая, но на всякий случай, знаете… Береженого бог бережет. И правильно, я считаю. А съемная квартира довольно большая, там и Никитушке места хватит. И девочка очень, очень славная! Умненькая такая, деловая, рассудительная не по годам. Не хочу загадывать наперед, но… Наш Никитушка тоже очень достойный молодой человек… Так что дай бог, и впрямь все сложится правильно! А главное, ваша Таня его в Брайтоне уж никак не достанет!
– Да, конечно… Да, в Брайтоне не достанет…
– А вы что, не рады?
– Нет, почему же. Просто я растерялась, дух захватило от новостей. Надо же – Англия, Брайтон… Да я и не мечтала о таком для Никиты!
– Ладно, закроем тему, чтобы не сглазить! Кстати, а можно нескромный вопрос? У вас, Катя, личная жизнь налаживается, да? Я когда позвонила, в трубке мужской голос был… Если не хотите, не отвечайте, я не обижусь!
– Нет, почему же? Вы правильно поняли, в моей личной жизни есть изменения. Очень хорошие изменения. Вполне для меня счастливые.
– Ой, так это же замечательно, Катя! Я рада за вас!
– Спасибо, Марьяна.
– Да не за что… Устраивайте и дальше свою личную жизнь, Катя. А я буду вас в курсе держать, как у нас тут все складывается. И прямо сейчас начну болеть… На работу позвоню, отдам необходимые распоряжения и начну… Тем более, Никитушка уже проснулся, с Павлом завтракают внизу. Нет, я лучше подожду, когда Павел уйдет, иначе он в два счета меня раскусит и все испортит. С Павлом я потом, чуть позже, этот момент обговорю. В общем, соображу, как лучше сделать!
– Спасибо вам, Марьяна!
– Ну что вы, мы же договорились… А я человек слова, я всегда делаю то, что обещала. До свидания, Катя!
– До свидания…
Катя положила трубку, просунула ладони в карманы халата, сжала их в кулаки. Нервно прошлась по гостиной, сердито бормоча себе под нос:
– Нет, наглая какая девчонка… Да что она себе позволяет вообще…
– Кать, что случилось? – подал голос из кресла Саша, глядя на нее настороженно.
– Да ничего не случилось! Просто зло берет! Это ж надо, какие они все решительные нынче! Захотела – влюбилась! Захотела – в Москву потащилась! Что левая нога захочет, то и творят!
– Это ты о ком, Кать? Объясни, наконец, что происходит. А то я сижу, смотрю, как ты ходишь перед моим носом, нервничаешь, и чувствую себя полным идиотом.
– Да нет, Саш, ты тут вообще ни при чем… Просто Танюшка, наша соседка, укатила к Никите в Москву…
– Зачем?
– А вот это большой вопрос – зачем… Затем, что у них большая любовь случилась, как они оба считают. Они, оказывается, друг без друга жить не могут, вот в чем дело. Я его специально увезла, чтобы… А эта декабристка хренова… Все карты мне спутала…
– А зачем ты его увезла? А вдруг у них и в самом деле любовь?
– Не в этом дело, Саш. Понимаешь, это долго объяснять… В общем, я хочу счастья своему сыну. Не хочу, чтобы он… С этой Таней, с ее семьей… Ты же видел эту несчастную Надю, сам должен сообразить. Я как представила, что Никита… И так испугалась! И решила – нет, нет, никогда. Никогда он не свяжет судьбу с этой Таней!
– Кать, остановись, пожалуйста. Ты себя слышишь или нет? Какое ты имеешь право распоряжаться судьбой сына? Нельзя, Кать, нельзя так…
– Ой, да ладно! Не учи меня жить! И вообще, не вмешивайся. Мои дети – это мое дело. Уж разберусь, как умею.
Вдобавок еще и ладонью махнула, будто толкнула от себя волну раздражения в Сашину сторону. И тут же сама себя испугалась, прижала пальцы к губам. Подняв на него глаза, спросила виновато:
– Я тебя сейчас обидела, да?
Саша ничего не ответил, глядел на нее в упор. Ей отчего-то стало ужасно неуютно под его взглядом. И голос получился жалкий какой-то, с нотками испуганного заискивания:
– Не обижайся, Саш… Поверь, я знаю, что делаю. Я же мать… И вообще, ложись спать, ты устал после дежурства, вон, какие у тебя глаза красные. Ложись, милый, а мне к соседям надо сходить… А потом еще на прием не опоздать.
Саша молча кивнул, встал с дивана, ушел в спальню. В окно она увидела, как Леня трудится над пластиковым экраном, забрасывая его каким-то черным порошком. Понятно, скоро Надя проснется, необходимого действа потребует. Катя на секунду представила на месте Лени своего сына Никиту, вздрогнула, быстро скользнула за дверь…
– Сосед, оторвись-ка от своего занятия на минуту. Поговорить надо, – крикнула издали, подходя по траве к Лене. Тот обернулся, глянул на нее удивленно:
– Доброе утро, Кать… Что-то случилось? У тебя голос такой сердитый.
– Скажи, Лень, а где Танюша? Что-то ее не видно давно.
– Так она уехала вступительные экзамены сдавать… Как ты и посоветовала, в педагогический.
– А где этот педагогический? Не в Москве, случайно?
– Да бог с тобой, в какой Москве! Нет… Она в наш, в областной документы подала…
– И ты, значит, уверен, что она сейчас в институт поступает, экзамены сдает?
– Да. Уверен.
– А если это не так? Если она тебе врет?
– Она никогда не врет, Кать. Не приучена.
– Да что ты? Ну-ну…
– А в чем дело, не понимаю? У тебя такой тон – злобно-раздраженный… Что-то я не пойму ничего, растерялся даже.
– Извини за тон, я не хотела, это во-первых. А во-вторых, надо следить за своей дочерью, Лень. Доверяй, но проверяй. Знаешь такую пословицу?
– И все-таки, что-то случилось, да, Кать? Ты какими-то загадками говоришь. Я чего-то не знаю, да?
– Ничего не случилось, Лень. Пока – не случилось. Извини, что оторвала тебя от важного дела. Продолжай на здоровье.
Развернулась, быстро пошла обратно к дому, втянув голову в плечи и поеживаясь. Утро выдалось прохладное, росное. Домашние тапочки намокли в траве, ногам было холодно. Вдруг Леня тихо ее окликнул:
– Погоди, Кать… Она что, к Никитке в Москву уехала, да?
Прозвучало весьма тоскливо. Догадался, наконец. Даже отвечать ему не хотелось. Да и чем он может помочь в принципе?
– Кать, не уходи, ответь мне…
– Не знаю ничего, Лень. Да и некогда мне, на прием опаздываю, извини.
Зайдя домой, тихо, на цыпочках, прокралась по коридору, заглянула в спальню. Саша лежал, уткнувшись лицом в подушку. Может, спал, а может, делал вид, что спит. Все-таки обиделся, наверное… Шагнула тихо вперед, стянула со спинки стула платье и вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Ничего, все будет хорошо, вечером они обязательно помирятся. Все, все будет хорошо…
Ей и впрямь казалось, что все дальше пошло хорошо, перетекло в колею нормальной семейной жизни. По крайней мере, внешне не к чему было придраться. Семейные ужины, общая постель, общие разговоры о работе. Правда, наплывало на нее иногда довольно странное ощущение, что Саша смотрит на их семейную жизнь будто со стороны… Будто приглядывается задумчиво. Или замолкает посреди разговора, уходя в свои мысли. Все чаще она стала ловить на себе его задумчивый пустой взгляд и ежилась под ним неуютно. Еще и Гриша ей свинью подложил – замкнулся, не подпускал к себе Сашу дальше пуговиц, выставляя щитом упертую молчаливую вежливость. А с вежливостью приказным порядком ничего не сделаешь, это ж не хамство все-таки. С хамством было бы легче, поставила бы его на место, и все.
А она честно старалась, чтобы все было хорошо! Наводила в доме уют, пекла пироги по выходным, следила за собой тщательно. И ластилась к Саше, как умела. И любила, как могла. Иногда глядела на него, и сердце от любви замирало… Ну что, что еще ему нужно? Тем более, сам этого хотел…
Тот вечер она никогда не забудет. А главное, предчувствия никакого не было, все шло как обычно. Пришла вечером домой, никого не застала, ни Сашу, ни Гришу. Начала разгружать сумку с продуктами, соображая, что бы такое приготовить на ужин. Услышала шаги на крыльце, встрепенулась улыбкой… Нет, это не Саша. Это Гриша пришел.
– Ты где был? Опять в футбол играл?
– Да… А что?
– Ничего! Лучше бы почитал что-нибудь! Или в парикмахерскую сходил, постригся.
– Ладно, я завтра схожу.
– А чем опять недоволен?
– Я всем доволен, мам.
– Ну-ну… То-то из тебя каждое слово клещами вытягивать приходится. Или обиделся на меня за что-то? Ты запомни, сынок, тебе на меня нельзя обижаться. Ты мне слишком дорого достался, чтобы…
– Я знаю, мам. Сто раз уже слышал.
– А ты меня не перебивай! И сто первый раз послушай, ничего с тобой не сделается!
– Ладно, слушаю.
– Ох, вредный какой… Ты Сашу не видел, кстати?
– Нет, не видел. Он как проснулся после дежурства, сразу ушел. И больше не приходил.
– Да? Ну, хорошо… Почисти картошки, пожалуйста. Мне позвонить надо.
– Давай…
Не хотелось ей никуда звонить, разыскивая Сашу, но пересилила себя. В хирургии взяла трубку старшая медсестра, отчеканила, как ей показалось, с издевкой:
– Да, Екатерина Львовна, Александр Сергеевич приходил в обед, потом сразу ушел. А вы его потеряли, да? Ну, вы еще куда-нибудь позвоните, поищите его…
Катя бросила трубку, решив про себя, что никуда больше звонить не будет. Что это она, в самом деле… Не хватало еще слежкой заниматься, как ревнивая женушка. Лучше занять себя чем-нибудь, быстрее время ожидания пройдет. Придя на кухню, подошла к Грише, тронула за плечо:
– Ладно, сынок, не надо мне помогать, я сама все сделаю. Иди…
– Почему? Я ж не отказываюсь…
– Иди, говорю! Что, с первого раза так и не научился мать понимать?
Гриша глянул не так чтобы обиженно, а задумчиво как-то. С грустной и взрослой мудростью, которая Кате совсем не понравилась. Мал еще, чтобы так на мать глядеть. Да и в принципе нельзя так на мать глядеть!
Гриша ушел, она быстро принялась чистить картошку. Руки дрожали мелким бесом, беспокойство в душе росло. Еще и палец порезала, зараза… Кинулась к аптечке, капли крови разлетелись по полу красным веером. Прижала к ране тампон с йодом, подошла к окну…
По двору бежала Ольга. Не шла, а именно бежала, подавшись корпусом чуть вперед и неловко прижимая локти к бокам. У Кати упало сердце – какую-то дурную весть несет…
И застыла, держа щепоть с прижатым к пальцу тампоном на весу. Будто перекреститься собралась, да не успела. Лучше бы перекрестилась…
– Катя! Катя, ты дома? – ворвалась в дверь запыхавшаяся Ольга.
– Да, заходи. Случилось что-то?
– Кать, Лиза таблеток наглоталась! Я сейчас только узнала… О, боже, ужас какой…
– Она… жива?
– Да какое там! Соседи тревогу забили, что она долго из дому не выходит, дверь взломали… А она там два дня уже лежит, мертвая. Никто ведь не потерял…
– Саша сейчас там?
– Да, там. Его соседи вызвонили. И милиция тоже там…
– Понятно. Я пойду, Оль.
Катя двинулась к двери, начала сосредоточенно втискивать ноги в туфли, по-прежнему держа щепоть с тампоном на весу.
– Кать, да ты куда? Ты что, с ума сошла? Только тебя там не хватало! Не ходи, имей совесть!
– Я ему нужна…
– Ага, прям! Сама-то соображаешь, что говоришь? Не нужна ты ему нисколько, даже наоборот… Именно в эту минуту и не нужна!
– Я ему нужна, Оля!
– Да очнись! Хочешь быть дополнением к угрызениям совести? Сиди уж лучше дома! Жди, когда сам придет! Если вообще придет, конечно… Хочешь, я с тобой побуду?
– Нет, не хочу. Мне лучше одной…
– Ну, как хочешь. Я, в общем, другого ответа и не ожидала. Вся ты, Катя, в этом и есть…
– Уйди, Оль. Спасибо.
– Ладно, пойду… А ты валерьянки выпей. Или покрепче чего, коньяку или водки. Есть у тебя в доме водка?
– Есть.
– Вот и выпей.
– Хорошо, я выпью.
Не стала она пить водку. Показалось почему-то кощунством в такой ситуации водку пить. Уселась на диване в гостиной, замерла, слушая тишину. Да, в доме было очень, очень тихо… Даже из Гришиной комнаты не доносилось никаких шорохов.
Вдруг он сам появился в проеме двери, позвал тихо:
– Мам…
– Что, Гриша? – медленно повернула к нему голову.
– А эта тетенька, его жена… Она из-за тебя это сделала, да?
– Нет… Нет, конечно. Как тебе вообще это в голову пришло? Нет, я тут вообще ни при чем… Просто дядя Саша ее не любил, а меня полюбил… Ты, Гриша, мал еще, чтобы понимать эти вещи… Иди к себе, не мешай мне, ладно? Я дядю Сашу жду. Он скоро придет… Иди, спать ложись, поздно уже.
Саша пришел глубокой ночью. Она не спала, сидела на кухне, подперев щеку рукой. Он сел напротив нее за стол, она молча встала, налила ему полный стакан коньяку.
– Выпей, Саш… Надо выпить обязательно.
– Нет, не хочу. Собери мои вещи, пожалуйста. Я уйду.
– Нет, Саша, нет…
– Да, Катя.
Он поднял глаза. В круге кухонного светильника лицо его казалось почти черным. Губы дернулись нервно, будто он собрался улыбнуться.
– Саша, ну почему, почему… Мы же с тобой не виноваты ни в чем…
– Да. Ты, Кать, ни в чем не виновата. А я виноват.
– Да в чем ты виноват?! Ты же сам говорил… Про скорлупу, помнишь?
– Она меня любила, Кать. Она меня по-настоящему любила. Вся ее жизнь была в этом… В любви ко мне… А я не захотел нести за это ответственность. Понимаешь, мы должны нести ответственность, как бы ни сопротивлялись, какие бы оправдания себе не находили. А иначе как жить…
– Но ведь я тоже тебя люблю! А за мою любовь ты не хочешь нести ответственность?
Он замолчал, глядел на нее так, будто не понимал, о чем идет речь. Катя подвинула по столу стакан с коньяком, проговорила тихо:
– Выпей, Саш, пожалуйста… Тебя хоть немного отпустит, иначе заболеешь…
– Да я в полном порядке, не надо. Такие твари, как я, живучи, знаешь ли.
– Не называй себя так, пожалуйста! Ты ни в чем не виноват! Ты не лучше и не хуже других, пойми ты это! А я знаю, что говорю! Со мной когда-то так же поступили, как с твоей Лизой. Да, я тоже хотела отомстить, наказать как-то, но…
– Не сравнивай, Кать. Ты своего бывшего мужа не любила. У тебя другой случай был. Не сравнивай любовь и женскую ущемленную гордыню, это разные вещи.
– Да откуда ты знаешь, любила я его или не любила?
– Ты мне сама говорила.
– А может, я врала?
– Нет. Ты вообще любить не умеешь, Кать. В принципе.
– Что ты говоришь, Саша… Да как это…
– Да, ты такая. Я ошибся в тебе, Кать. Ни мужчину, ни детей ты любить не умеешь. У тебя свое представление о любви. Ты не сердцем любишь, а страхом. Именно страх диктует тебе, как правильно приспособить себя к жизни, поэтому ты пользуешься мужчиной и детьми как элементами адаптации в социуме. Нет, это не вина твоя, это беда… В твоем представлении это и есть любовь. И к детям ты так же относишься, то есть по-настоящему их не любишь.
– Нет, Саш, это неправда. Но, пожалуйста, давай сейчас не будем об этом… Давай потом поговорим…
– А «потом» уже не будет, Кать. Собери мои вещи, пожалуйста, я уйду.
– Ты меня совсем, совсем не любишь, да?
– Нет, почему же? Люблю. Я ведь и полюбил тебя именно такую. Я же не слепой. Наоборот, даже помочь тебе хотел. Взять за руку, вывести к солнцу… Не получилось, извини. Все-таки банальный постулат про построение счастья на чужом несчастье имеет под собой какой-то фундамент. Да и не имел я права быть для тебя спасителем-поводырем. Подлецы не могут быть поводырями, это неправильно. Вот и получается, что никому я счастья не принес, ни грамма…
– Неправда. Я была очень счастлива с тобой, Саша. Даже то короткое время, что мы были вместе.
– Что ж, спасибо и на этом. Да, кстати, еще про Гришу тебе сказать хочу… Ты его губишь, Катя. Практически уничтожаешь. Медленно, но верно уничтожаешь.
– Я?! Гришу?!
– Да. Не смотри на меня так, это правда. Ты его не любишь, Кать. Ты считаешь его своей безоговорочной собственностью.
– Саш, да ты что говоришь… Все матери своих детей собственностью считают, это же так естественно! Да, я согласна, иногда я перегибаю палку… Но я люблю сына, очень люблю! Может, и впрямь больше страхом, чем сердцем… Но все матери испытывают подобное чувство страха за ребенка!
– Нет. Твой страх по-другому называется. Не страх за ребенка, а страх быть некачественной матерью и не удержать право собственности. Только и всего. А Грише ничего от тебя самой не достается.
– Нет, это неправда!
– Правда, Кать, правда. Если честно, ты чудовище, Катя. Ты и сама не понимаешь, к сожалению, какое ты чудовище. Может, со временем и поймешь.
– Господи, Саш… Я уже ничего не понимаю. Я знаю, как тебе плохо сейчас, и только поэтому не обижаюсь. Давай ляжем спать, а завтра поговорим, а?
– Нет. Собери мне вещи, я уйду. А впрочем, чего я к тебе привязался с этими вещами? Вещи какие-то… При чем здесь вещи… Я не знаю, как мне жить дальше. Я уеду, наверное. Завтра похороню Лизу и уеду…
– Сбежишь, да?
– Называй как хочешь.
– От себя не сбежишь…
– Может быть. Но вместе мы с тобой точно не будем. Я не смогу, прости. Пойду я, Кать… Я завтра за вещами зайду, можно?
Он тихо ушел в ночь, аккуратно прикрыв за собой дверь. Катя встала со стула, кое-как добрела до гостиной, рухнула на диван, разрыдалась, не сдерживая себя и не думая, что может разбудить Гришу. Вскоре почувствовала его дрожащую ладонь на плече:
– Мам… Не надо, чего ты… Не плачь, мам…
– Господи, ты еще тут!.. – дернулась лихорадочно, сбрасывая с себя его ладонь. – Иди, спи! Уйди, ради бога, ну же?..
Проплакала остаток ночи, под утро забылась коротким сном. В половине восьмого, как обычно, заверещал будильник. Надо было вставать и начинать как-то жить, идти на работу.
С трудом подняла голову, усмехнулась горько. Видимо, не предусмотрено для нее женского счастья. Вообще никакого не предусмотрено, не прописано в планах судьбы. Зато долги есть. Материнские. Их пока никто не отменял. Да, долги, как бы там Саша ни рассуждал обидно в адрес ее материнства. И поэтому надо вставать и жить дальше. И надо обязательно Марьяне позвонить, узнать, как у Никиты все складывается. С этой липучкой Таней… И как с Англией…
– …Да все у нас получилось, Катя, не волнуйтесь! – весело рапортовала в трубку Марьяна. – Никита уже через неделю уезжает! А он разве вам не звонил?
– Нет…
– Странно. Наверное, закрутился совсем.
– Скажите, Марьяна… А Таня, девочка из Васильевска? Она еще там? Они встречаются или нет?
– Кать, я все силы прикладываю, как мы договорились. Никитушка неделю около меня сидел, правда. Но теперь-то уж чего бояться, если он уезжает? Не поедет же девочка Таня за ним в Англию, я полагаю?
– Нет, не поедет, конечно.
– И я так думаю. Значит, девочка скоро в родной Васильевск должна вернуться. Кстати, Никита совсем не приветствовал наши планы с отъездом в Англию… Сопротивлялся, как мог. Из-за нее, наверное. Еле уговорили. Паша особенно старался, ему очень хочется, чтобы сын приличное образование получил.
Катя прикрыла глаза, вяло усмехнувшись, – можно подумать, ей, родной матери, образования для сына не хочется. Марьяну послушать, так у Никитки всю жизнь только один родитель был… Хорошо, хоть вслух этого не сказала.
– Пусть хоть перед отъездом Никита позвонит, скажите ему. Совсем про мать забыл.
– Да вы не обижайтесь на него, Катя! Это всего лишь юношеское легкомыслие!
– Да я не обижаюсь. Просто, видимо, судьба у меня такая. Ладно, это уж мои беды-проблемы… До свидания, Марьяна, и спасибо вам за все.
– До свидания, Катя. Я скажу Никите, он обязательно вам позвонит.
– Да не надо, если сам не хочет… Не надо мне так, из-под палки…
– Не обижайтесь!
– Ладно, не буду. Не буду… Мне и без того дышать трудно.
– Что? Не поняла… Катя, вы плачете, или мне показалось?
– Да, показалось. Все, Марьяна, до свидания…
* * *
Сентябрь подступил непогодой, сизым набухшим небом и мелким дождем, стекающим по стеклу кривыми слезными дорожками. Тоска осенняя, тоска сердечная, душевная пустота. Жить не хочется, и каждое утро – как подвиг. Надо вставать, надо собираться на работу, надо провожать Гришу в школу. Из маленького телевизора на кухне юная певичка старательно выводит мотивчик старой песенки Пугачевой – «…за окном сентябрь провода качает…»
Нет, не получается у тебя, певичка. Не старайся даже. Все равно Пугачеву не перепоешь. «Этим летом я встретилась с печалью»… Нет, не верю я тебе. Ни черта ты с ней не встретилась. Если бы встретилась, не размахивала бы так яростно худыми ручонками да не лупила глазищи на камеру. Вот Пугачева – это да… Она, наверное, тоже это чувство пережила. Вот так же, ножом по сердцу – «…а любовь прошла стороной»…
Нажала на кнопку, певичка всхлипнула обиженно, экран погас. Все, надо идти.
– Гриша, я ушла. В школу не опоздай.
– Да, мам…
– На обед макароны с мясом. И за хлебом зайди, не забудь.
– Хорошо…
Вышла на крыльцо, глазу открылась привычная картинка. Надя стоит, наяривает мокрой тряпкой по белому пластику. Чем-то бордовым нынче измазали, марганцовкой, что ли? Ох, какой сюрреализм, куда там Сальвадору Дали до Нади! Вон как старается, тряпкой машет. Дождь идет, а она все равно наяривает…
А под навесом Леня стоит, глядит задумчиво, исподлобья. И вид у него совсем больной. Даже неловко стало за вспыхнувший некстати сарказм.
– Доброе утро, Катя.
– Доброе утро, Лень. Как здоровье?
– Да ничего… Все по-прежнему. А у меня для тебя новости есть, Кать… Уж не знаю, плохие или хорошие. Я и сам пока не знаю, что думать.
– В чем дело, Лень? Говори быстрее, я на прием опаздываю.
– Кать, у нас Танюшка беременная.
– Что?! Как… То есть… В каком это смысле?
– В самом прямом. Вчера ходила в женскую консультацию, там ей сказали. Уже девять недель, Кать.
– И… что?
– Да ничего. Девять недель, говорю. Это с июля, значит. В июле она в Москву ездила, к Никитке, стало быть. В общем, сама понимаешь. Что скажешь, Кать?
– А что я должна сказать? Каких слов ты от меня ждешь, Леня? Я не понимаю…
– Да все ты прекрасно понимаешь. Это же Никиткин ребенок, твой внук. Или внучка…
Он смотрел на нее, улыбался. Улыбка была застывшая, похожая на жалкую гримасу Гуинплена. И Катя тоже растерялась, не знала, что отвечать. Хотя понимала, что отвечать надо сразу и правильно. То есть собраться с силами и взять правильный тон. А иначе… Зачем тогда вся история с Москвой, с Павлом, с ее унижением, с дурацкой материнской жертвенностью? Вот так, за здорово живешь – и псу под хвост?
– Лень, да с чего ты взял? При чем тут Никита, не понимаю? Никита вообще сейчас в Англии… У него другая жизнь… Нет, Леня, нет. Не говори мне ничего больше, не надо. И вообще, я нынче судьбой сына не занимаюсь, теперь только Павел… Да Никита вообще не звонит мне, я тоже на него обижена, между прочим! Нет, все вопросы теперь только к Павлу, не ко мне!
– Тогда дай мне телефон Павла, я сам с ним поговорю.
– А не о чем говорить, Лень. Я ж тебе объясняю – Никита в Англии. Извини, мне надо идти, я опаздываю…
Сорвалась с места, быстро выскочила со двора. И до больницы шла быстро, боясь оглянуться. Все время казалось, будто Леня следом идет, шаг в шаг. Ворвалась в кабинет, закрыла дверь на ключ и тут же сама себя устыдилась – что за глупости! Ну да, растерялась, конечно… Неправильный тон взяла. Так и впрямь, растеряешься от таких новостей! Не знаешь, как реагировать адекватно!
Уф-ф-ф… Надо сесть, в себя прийти. До начала приема еще десять минут, можно успеть с Марьяной поговорить… Хотя – чем ей Марьяна поможет в данной ситуации? Да ничем! Но все равно хочется поговорить, остудить страх, приткнуть куда-то свою стыдливую панику… Пусть хоть в телефонную трубку.
– …Ой, Катя, здравствуй! А я как раз тебе хотела звонить! – зажурчал в трубке уверенный Марьянин голос. – А что, Никита тебе на днях не звонил, новостями не делился? Он мне обещал, что позвонит обязательно!
– Нет, не звонил…
Конечно, начало разговора сразу покоробило. Как это так – чужая тетка берет у сына обещание, что он родной матери позвонит? Но – что делать… Надо глотать, даже если коробит.
– Ну, наверное, не успел еще, закрутился… Не обижайся на него, Катя.
– А что за новости, Марьяна?
– Ой… Даже не знаю, как начать… Вроде у них там с Настей все складывается. Я и не думала, что так быстро все получится.
– С Настей?
– Ну да, с Настей. Это та самая девочка, с которой они вместе в Брайтоне квартиру снимают. Она славная, Кать, из очень приличной и обеспеченной семьи. И очень правильная такая, целеустремленная… И Никита наш ей сразу понравился…
– Да? А вы откуда знаете? Она вам сама, что ли, сказала?
– Да нет, нет, конечно. Просто я маме Настиной звонила, она мне и посплетничала. В общем, там у ребят полная любовь и дружба на фоне английской осени. Это же замечательно, как вы полагаете, а?
– Я? Я не знаю, Марьяна… Не знаю даже, что и сказать… Слишком все быстро, аж дух захватывает. Никита же мальчишка совсем… Какая любовь, какая осень?
– Катя, да что вы! Они сейчас так рано взрослеют! А Настя – она замечательная девочка! Жена из нее получится – золото!
– Уже и жена?!
– Ну, об этом еще рано говорить, вы правы, конечно. Я тоже события не тороплю. Хотя, думаю, свадьба не за горами. Насте, как всякой девушке, не терпится белое платье примерить, да и по возрасту пора. Она ведь старше Никиты на семь лет…
– На семь?!
– Ой, да чего вы все время изумляетесь, Катя! Что в этом страшного? Не на семнадцать же! Да если даже и на семнадцать… Разве это так важно?
– Ну… Не знаю. Я теперь уже ничего не знаю… Да и кто меня спрашивает…
– Как это – кто спрашивает? Вот, я спрашиваю.
– Нет, вы не спрашиваете. Вы перед фактом ставите.
– Ну, это смотря перед каким фактом… Если это хороший факт, ему только радоваться надо. А за Настю я головой отвечаю, о такой невестке можно только мечтать. И за родителей ее головой отвечаю. Я бы в плохие руки Никиту не отдала, я же вам обещала… А кстати, Катя! Что с этой девочкой, которая к Никите в Москву приезжала? Кажется, ее Таней зовут, да?
– Да ничего. Вернулась домой, с ней все нормально. С родителями живет.
– Да? Ну что ж, и отлично. Выходит, зря мы тогда с вами панику подняли. В молодости ведь так и бывает… Одна неземная любовь плавно перетекает в другую неземную любовь, только не всякой неземной любви суждено завершиться браком.
– Да, наверное. Так и есть.
– А вы что же, не рады? Какой-то голос у вас грустный… Вы же так не хотели эту Таню!
– Нет, почему же. Да все так. Я рада, конечно же. Хорошая девочка Настя, колледж в Брайтоне… Как я могу быть не рада? Спасибо вам за все, Марьяна. Вы очень много сделали для моего сына. Извините, больше не могу говорить, у меня прием по времени начинается… До свидания, спасибо вам…
Всю осень она шмыгала по родному подворью, как хмурая мышь, от калитки до крыльца и обратно. Когда встречалась с Леней или Таней, опускала глаза в землю, здоровалась торопливо. В лица им никогда не заглядывала. И без того знала, что у Лени выражение лица оскорбленное, а у Тани – потерянное и в то же время чуточку горделивое. Мол, не хотите меня замечать, и не надо, сама про себя все знаю и вас ни о чем не спрошу. Если вы сами со мной так…
А к декабрю и пузо у Тани уже выкатилось. И у Нади сменился фронт работ – она теперь ежедневно чистила снег во дворе. Яростно скребла лопатой, наваливая у забора грязно-белые горы снега. Леня приглядывал за ней, сидя на скамье и щурясь на зимнее солнце. Щеки впалые, небритые, глаза больные, совсем стариковские. Катя иногда думала с неприязнью, наблюдая эту картину из окна, – не соседство, а филиал сумасшедшего дома… И еще думала о том, как Леня сдал за последние месяцы. Сгорел, как свечка. И без того здоровье у мужика не ахти, а тут еще плюсом домашняя психосоматика! Доконала его Надя. И Танюша сюрпризец преподнесла, как последний удар под дых…
Однажды он ее окликнул, когда шла по двору:
– Кать, остановись на минуту! Я только спрошу, и все, и можешь дальше идти!
Остановилась, обернулась нехотя.
– Ну чего тебе, Лень? Если ты про Никиту, то лучше не надо.
– Кать… Мне просто интересно… Сижу и думаю – как ты дальше-то жить собираешься?
– Это в каком смысле?
– Да в обыкновенном, в каком. Как ты будешь глядеть изо дня в день на внучка?.. Или внучку… И думать – как же так-то? Ведь ребеночек-то глаза проест! Или в совести твоей дырку сделает. Как жить-то будешь, Кать? Я думаю, тяжело тебе придется… Ой тяжело… Жалко мне тебя, Кать.
– Извини, Лень, но я без твоей жалости обойдусь, ладно? Уж проживу как-нибудь, извини. Танюшу ведь никто в Москву вслед за Никитой не гнал, сама поехала, и тебя не спросила. Так что… Извини, я знать ничего не знаю и знать не хочу. И жизнь портить своему сыну не буду. Что я, в Англию ему должна об этой новости сообщать? Да и вообще, у него свадьба скоро… В общем, нет Никиты, забудьте. Все, Леня, все… Прости, не могу иначе. Как сложилось, так сложилось, надо это принять. Я в своей жизни и не такое принимала. Да чего я тебе буду рассказывать, ты и сам все знаешь…
– Что ж, Катя, желаю тебе и дальше жить в душевном спокойствии, если так. А только помяни мое слово – однажды проснешься и обнаружишь, что нет его, душевного-то спокойствия. Кровь – не вода, запомни это. Она неожиданно закипает, разрешения не спрашивает. Придет и твой час, Катя. За все ответишь.
– Ой, Леня, не пугай, я тебя умоляю… Я такая пуганая, что давно изнутри железом обросла, ни на что уже не реагирую.
– Так тяжело, поди, с железом-то внутри ходить…
– Ничего, справляюсь, как видишь.
– Ну что же, каждому свое, Кать. А я как подумаю, что скоро дедом стану, так меня счастье внутри щекотать начинает! Вот знаю, что мало мне осталось, а все равно – счастье!
– Почему – мало? С чего ты взял? Живи дальше и радуйся!
– Да я бы конечно… Но не получится. Онкология у меня, четвертая стадия. Вчера снимки сам видел. Ну, чего ты на меня так смотришь? Иди, Кать, иди. Ты вроде по своим делам шла? Вот и иди…
Леня умер, так и не успев стать дедом. Сидел на скамье, как обычно, потом тихо завалился набок. Надя глянула на него, деловито смахнула пот со лба, снова начала долбить лопатой плотный мартовский снег у забора. Выскочила из дома Танюша, пошла к отцу осторожно, потом склонилась над ним, придерживая руками живот… И заголосила-завыла по-бабьи…
Хоронили Леню всей больницей, потому как адекватных родственников на сей грустный момент у семьи Лесниковых не отыскалось. Да и какая там после Лени семья – одни ошметки. Танюша звонила кому-то, но так и не дозвонилась. Шарахались родственники от Лени по причине Надиной болезни, никто не хотел быть сопричастным к его несчастью.
Танюша с животом стояла у гроба в траурной комнатке морга, смотрела на отца, казалось, с обидой – что ж ты, мол, меня одну в такой трудности оставил? Потом расквасилась оплывшим лицом, задрожала губами, но тут же посуровела, подобралась вся. Вспомнила, что нельзя ей плакать. И будто отстранилась от всего происходящего. Даже по Кате скользнула взглядом, будто не узнала. Распрямила спину, подхватила под руку стоящую столбом Надю, тревожно взирающую поверх голов, огладила ее по плечу. Бедная Надя так и не поняла, наверное, что произошло и зачем ее сюда привели.
А сразу после похорон Катя с удивлением обнаружила в их дворе новое лицо. Рыжий парняга с бритым затылком ходил, осматривался по-хозяйски. Довольно неприятный типчик. Или на скамье сидел, щурился на мартовское солнце. Даже ее соседскому глазу ужасно непривычно было глядеть на это безобразие – это ведь Ленина скамья, зачем он тут сидит, по какому праву! И Надя по-прежнему ковыряет лопатой остатки мартовского снега…
Вот Надя отставила лопату, разрешила крепышу подхватить себя под руку, пошла за ним в дом… Опять сюрреализм какой-то. Страшное дежавю. А как этот крепыш нежно и заботливо ведет ее, надо же! Как родную матушку! Интересно, кто это такой, откуда взялся? И не пойдешь ведь, не спросишь…
Но вскоре все само собой разъяснилось. Субботним днем глянула в окно, а там чудеса расчудесные… Там Танюша идет по двору в белом платье, с белым цветком в волосах, в накинутой на плечи белой шубке. Под складками платья живот выпирает горой. А рядом с ней – крепыш в черном костюме. И еще люди какие-то – с улыбками, с цветами… Стало быть, свадьба. Танюша замуж выходит! Вот это да, вот это новости…
– Нет, Кать, ты погляди только! Погляди, что делается, а? – всплеснула руками Ольга, забежавшая, как всегда, на пару минут и задержавшаяся на долгое чаепитие, – ей в роддом пора, а она белое платье напялила и замуж быстрей побежала! Хоть бы подождала, когда сорок дней пройдет! Хотя, наверное, это Валерка не захотел ждать… Он такой, с ним не забалуешь…
– А кто это – Валерка, Оль?
– Да я особо не в курсе… Но говорят, он бандит.
– Кто?!
– А чего ты так вскинулась? Да, обыкновенный бандит… И папа у него был бандит, недобиток из девяностых. Это у них семейное, наверное. Леня, пока жив был, этого Валерку и близко к Таньке не подпускал! А теперь чего, теперь можно.
– Да откуда он вообще взялся? Я никогда его раньше не видела…
– А ты никогда ничего не видишь и не знаешь. Ты ж у нас гордая. А этот Валерка, между прочим, давно по Таньке убивался, еще со школы. Даже с Никиткой твоим дрался.
– Правда? Надо же, а я и не знала. Никита мне не рассказывал…
– Так ты особо и не спрашивала, наверное.
– Да, ты права. Я не спрашивала, а он не рассказывал. Теперь и самой удивительно – почему… Как-то не сложилось у нас близости с сыном. Да, ты права…
– А Валерка, смотри-ка, молодец! Добился-таки своего счастья. Пусть и с чужим ребенком, а все честь по чести, в загс Таньку повел. Потом, глядишь, и ребенка на себя запишет… Знаешь, как моя бабка раньше говорила? Мол, пусть корова хоть с кем гулеванит, а теленочек-то все равно наш, к хозяйству приплод.
– Надо же, Оль… Бандит, а какой благородный!
– Ага… Знаешь, Кать, я вот не понимаю до конца подобных поступков… Это что, любовь такая сильная, что ли? Это ж как надо свое мужское самолюбие в трубочку свернуть, а?
– Да нет, Оль… Я думаю, здесь благородством и не пахнет. Я думаю, это такой способ мужского самоутверждения, что ли… Ты посмотри, посмотри на Танюшино выражение лица! Ни грамма счастья, только униженная благодарность и чувство вины. Нет, не верю я в благородную любовь, всегда за ней стоит какая-то мерзкая подоплека…
– А я верю! Верю, несмотря ни на что! Любовь – она ведь такая, зараза, безрассудная абсолютно. Любят ведь саму суть человека, его природу, даже если эта природа от другого беременная…
– Хм. Суть, говоришь? Природу? Не знаю, Оль… Вот и Марьяна мне так же примерно пыталась толковать… А только я все равно этого не понимаю, хоть убей. Видно, не дано мне. Обездоленная моя суть в этом плане. И природа тоже обездоленная.
– А я – наоборот… Я все эти дела в себе чувствую, Кать. Но у меня к судьбе другие обиды. Почему, к примеру, в мою суть и в мою природу никто ни разу в жизни не влюбился, а? Почему одним – все, а другим – ничего?
– Не знаю… Может, у тебя суть некачественная, а, Оль? Подпорченная, как и у меня?
– Да ладно, ты-то не прибедняйся! У тебя-то как раз все в жизни было. Вон, двух сыновей родила!
– Так родить – дело не хитрое. А толку что?
– Ой, не гневи Бога, услышит… Кстати, как там у Никитки дела? Давно ты не хвасталась.
– Никитка женился, Оль.
– Да ты что?! И ты молчала? А чего он так рано женился? И свадьба была?
– Нет. Они в Англии расписались, свадьбу решили потом делать, в Москве.
– Ух ты… Значит, невестку пока и в глаза не видела?
– Нет. Да успею еще… А если честно, и не особо хочется…
– Почему так?
– Не знаю. Сама не пойму. Как-то плохо мне, Оль. Апатия страшная, глаза на мир не смотрят, будто все мимо меня… Такое чувство в последнее время, будто жизнь свивается кольцом и душит, душит…
Сделав неожиданное признание, Катя сглотнула с трудом, отвернулась, пряча набежавшие на глаза слезы. Ольга помолчала, потом проговорила сердито:
– Это что еще за новости, а? Ты же медик, сама должна понимать свое состояние! Расквасилась, смотри-ка… Лучше витамины себе прокапай. И таблетки начинай пить, заместительные гормоны. Приходи завтра ко мне в лабораторию, я тебе все анализы сделаю.
– Да при чем тут анализы?.. Я ж не про то…
– А я как раз про то! Нет, а чего ты хочешь, милая? Вот ты мне все время советуешь, чтобы я в свидетельство о рождении почаще заглядывала, а сама? Сама-то когда в него последний раз глядела? Возраст, пора уже и к себе с нежной и трогательной любовью отнестись. Возраст, матушка, возраст! Отсюда и депрессия, и астения, и психозы…
– Ну, для старческих психозов мне рановато вроде! – неожиданно для себя рассмеялась Катя, ободренная Ольгиным уверенным голосом.
– А сейчас все болезни молодеют, Кать, сама знаешь. Вон, вчера тридцатидвухлетнюю бабу в неврологию с инсультом привезли, представляешь? Ну куда это годится, а? Ей еще стриптизить можно, в короткой юбке ноги задирать на танцполе, а тут – инсульт…
– Да уж… Наверное, у меня тоже инсульт, только душевный. Правда, мне сейчас очень плохо, Оль… И Леня мне говорил что-то такое, он меня предупреждал… Проснешься, говорил, однажды, а душевного спокойствия уже нет… А еще говорил, что кровь – не вода… Что я обязательно пожалею…
– Да ерунда, Кать! Мало ли, что Леня говорил. Жизнь гораздо более простая штука, чем мы себе придумываем. Нет, надо тебе обязательно витамины прокапать, и посмотришь на мир другими глазами!
– Я прокапаю, Оль. Спасибо тебе за поддержку. Пей чай, Оль…
Не помогли ей витамины. Какие тут витамины, когда за окном каждый день меняется картинка? Вот увезли Таню на «Скорой» в роддом… Вот появилась во дворе колясочка, аккурат под апрельское солнышко. Валера новую машину купил, загоняет во двор. И того не понимает, что нельзя этого! Ребенку бензиновыми парами дышать вредно. И музыка эта громкая из машины – тоже на весь двор… Тупая музыка, однообразная. Бум-бум. Бум-бум. Валера ходит по двору, дергает под этот ритм головой. И складки на мощном затылке тоже дергаются. Танюша тоже ходит по двору, как в воду опущенная. Все время глаза в землю. А какая раньше была веселушка и попрыгунья, если вспомнить!.. И Надя опять намывает свой белый экран… Соскучилась по нему за зиму.
Что ж, действительно сумасшедший дом, ни убавить, ни прибавить. Нет, не надо больше глядеть в окно. Сколько можно? Надо успокоиться, жизнь идет своим чередом, и все счастливы. Никита счастлив, Танюша счастлива… Муж Валера ее любит, ребеночка народившегося тоже любит. Валера даже безумную тещу любит. Вон как нежно табуреточку для нее тащит, как тазик с водой ставит и тряпочки приготавливает. Еще надо поискать такого мужа Валеру…
Ничего, Танюша, это жизнь, такая, какая есть. Что из нее получилось, то получилось, и это надо принять. Замечательные слова, золотые, хоть и сакраментальные. С одной стороны, в словах золото, с другой – оплеуха. Нет, а как без оплеухи, кому нынче легко? Некоторым, которые в окно за тобой наблюдают, недавно тоже в лицо пощечиной прилетело – любить, мол, не умеешь… Еще и чудовищем обозвали… Очень, между прочим, больно было.
Ничего, девочка. Справишься. И я справлюсь. Да, твой отец был прав, и кровь таки не вода, но я справлюсь. Я просто не буду больше смотреть в окно…