Эммануэль сказала Жану и Аурелии, проводившим ее до самого дома:

– Я испортила весь вечер. Теперь я должна искупить свою вину; в следующий раз я сама устрою для вас ужин.

– Ты считаешь, что испортила вечер? – удивленно воскликнул Жан. – Да когда еще увидишь что-то более интересное!

Аурелия мягко скользнула двумя пальцами по щеке Эммануэль.

– Что мне нравится больше всего, – сказала она, – так это видеть, до какой степени Жан все еще влюблен в тебя.

Эммануэль согласно кивнула, слегка коснувшись лицом руки своей подруги, словно кошка, выпрашивающая ласку. Но потом она констатировала самым непреклонным тоном:

– Если бы Жан уже не любил меня так сильно, это не обнадежило бы тебя, Аурелия: время так же быстро уничтожило бы его любовь и к тебе тоже. Ведь ты либо верен любимым тебе людям, либо остаешься ни с чем.

Когда Марк вернулся и друзья оставили его наедине с Эммануэль, Аурелия и Жан начали обмениваться впечатлениями о новом муже их подруги:

– Его до сих пор удивляет, что он добился ее, – высказала свое мнение Аурелия.

– Он по-прежнему находится в стадии ломки, – решил Жан. – Ломки, которую холод и жара этой ночи лишь усилили. Он испытал настоящий шок от удовольствия, ибо Эммануэль вырвала его из обычного мира и перевела в мир удивительный.

– Как и тебя.

– Ты единственная, без всякого сомнения, кто не нуждался в Эммануэль, чтобы освободиться от своих старых страхов, – усмехнулся Жан.

– Вовсе нет! Я нуждалась в тебе.

Жан с Аурелией предались любви и воспоминаниям.

Она, всегда очень неразговорчивая с другими, не забыла, что Жан стал первым мужчиной, с которым ей действительно нравилось разговаривать. И с тех пор они никогда не занимались любовью молча.

– Эммануэль нравится, когда я занимаюсь с тобой любовью, – произнесла Аурелия. – Но она считает, что будет лучше, если я буду заниматься этим и с Марком тоже.

– Она права, – прошептал Жан сквозь зубы, скользя пальцами по спине Аурелии.

– Проблема в том, что я не хочу быть любовницей Марка, а он не хочет быть моим любовником.

– Я заметил сегодня вечером, что вы с ним не слишком ладите.

– Но что нужно сделать, чтобы не огорчать Эммануэль? – обеспокоенно спросила Аурелия.

– В отличие от недоверчивых женщин и ухоженных кошек, Эммануэль не нуждается в доказательствах любви. Так что не считай себя обязанной урезать свою свободу, чтобы ей понравиться. Напротив: если ты станешь менее свободна, она будет меньше любить тебя.

– Но я люблю ее и хотела бы сделать ей подарок.

– Только не надо жертв. Это не должно тебя никоим образом напрягать или лишать чего-то.

Жан был не из тех, кто увлекается отвлеченными понятиями. Он всегда предлагал рассматривать проблему, основываясь на их личном опыте:

– Давай попробуем найти эфиопское решение.

– Ты займешься любовью с Марком вместо меня? – с надеждой спросила Аурелия.

– В Лалибэле это не пройдет, – запротестовал он.

Мышцами живота она поддержала эрекцию своего мужа. Ее слова были словами искусительницы:

– Мне любопытно знать, какой будет твоя версия.

Марк вступил в игру:

– Я не скажу ничего, кроме того, что твой рот заставит меня сказать.

– Ты абсолютно не можешь обходиться без моего рта, не так ли?

– Абсолютно.

– То есть я получила то, что хотела, – восторжествовала Аурелия.

– Но ты же не хотела этого прямо сейчас, не так ли?

Аурелия попыталась оспорить это предположение:

– Мой разум подсказывает мне, что я должна была это хотеть до того, как узнала. Наши действия в тот день опережали наши мысли.

И сейчас, быстрее, чем обычно, она скользнула губами к основанию его члена, головка которого сразу же уткнулась ей в горло. Она стала ритмично сжимать его между языком и небом; потом почти полностью взяла его в рот, как будто семяизвержение, которое вскоре случилось, должно было утолить ее жажду.

Раз Жану это так нравится, то понравится и другому мужчине. Так зачем же проводить опыты с Марком? Доказательства тут ни к чему!

Или, возразил ей внутренний голос, который она слышала сотни раз, эта прелюдия мудрости – не означает ли она, что Аурелия просто-напросто может заниматься любовью только с тем, кого любит?

Но послышался и другой голос, новый, он утверждал, что заниматься любовью – это значит любить. И это был голос Эммануэль.

Отлично! Но пусть ее оставят в покое хоть на миг, чтобы она могла насытиться удовольствием от полного доверия и близости с единственным человеком, с которым она научилась думать одинаково и рядом с которым она засыпала с улыбкой.

Аурелия в порыве призналась Жану: «Я люблю тебя!» Но ее заполненное спермой горло испустило лишь счастливое мычание.

«Ну и что! – заключила она. – Жан все поймет. И моя откровенность была бы излишней. Некоторые признания нелегко даются людям, которые любят друг друга по-настоящему».

Жан так хорошо чувствовал состояние Аурелии, что предпочел промолчать. Однако, когда его жена дополнила свои поцелуи легкими касаниями пальцами, он снова захотел кончить, но потом все же решил продержаться еще. Это был великолепный минет.

Чтобы притормозить процесс, он должен был как-то отвлечь Аурелию и отвлечься сам от их согласованных чувственных желаний:

– Я вижу самолет «Дуглас DC-3», который недавно прилетел из Аддис-Абебы. Ты занимаешь место впереди. Я сижу сзади. Я не обращаю на тебя внимания.

Как он и ожидал, Аурелия ослабила хватку своих губ и ответила:

– Я тоже.

Одновременно она остановила и неугомонную работу своей руки. Но член Марка по-прежнему оставался у нее во рту, и он был так же напряжен. Вся эта игра его не смягчила.

А тем временем Жан продолжал:

– Этот день был очень жарким. Ты встала и сняла свитер. Я перестал смотреть наружу и сделал о тебе простой вывод: это женщина, которая любит купаться обнаженной на пляже, где есть мужчины.

– Ты абсолютно ошибался на мой счет.

– Это потому, что, когда ты снимала свитер, я заметил краешек твоей обнаженной и загорелой груди. И я наивно, как это обычно бывает у путешественников, предположил, что эта якобы случайная демонстрация красоты была предназначена именно для меня.

– Ты же не знал, что я тебя даже не заметила, – извинилась Аурелия.

– Не заметить такого мужчину, как я! Можно ли в это поверить?

Вместо ответа она несколько раз энергично помассировала член мужа.

Жан отметил про себя, что это выглядит вполне убедительно.

Но Аурелия снова приостановила свои движения и удивленно воззрилась на головку члена, которую она ласкала. Она улыбнулась улыбкой, которую Жан называл улыбкой нильской суккубы. Аурелия объяснила:

– Мои глаза не видят мужчин.

– Никогда?

– Марка я тоже не видела. Вот так!

– Очень хорошо, – отметил Жан. – Мне нравится меняться. Даже хуже того: мне нравится пытаться понять неизведанное.

– Я понимаю, о чем ты говоришь. Помнишь, как ты затащил меня на берег озера Тана, когда наша посудина зашла там в гавань. Ты не сказал мне про разрезы в моей рубашке, а начал говорить про трещины в старинных церквях и очарование кракелюра. Ты тогда сказал, что какая-то международная организация поручила тебе найти способ спасения шедевров. Хотя, и ты сам об этом упомянул, ты вовсе не был экспертом в области искусства.

– А ты сказала: «А я в этом специалист».

– Ты же понял позже, что я сказала правду. Помнишь, я тогда внимательно рассматривала старинные фрески и статуи? Именно они подарили мне новые идеи для картин с обнаженными женщинами.

– Да, я помню ту нашу встречу на берегу красивого, но какого-то грустного озера, из которого рождался голубой Нил. В тот день я не узнал ничего особенно нового для себя: я понял, что ты можешь быть далеко, находясь очень близко, и что я, очевидно, тебе не интересен. Больше ты мне свою грудь не показывала, и мы вернулись на борт.

– А почему ты не сел рядом со мной?

– Я еще не любил тебя.

– Когда же ты начал меня любить?

Жан рискнул приблизиться к той части тела Аурелии, которую он знал лучше всего. То есть знал еще довольно плохо, и он сам признавал это, но это место постоянно находилось рядом с ним, чтобы можно было изучить его гораздо лучше… Несмотря на то что формула Эммануэль отпускала ему лишь девять лет брака…

Он решил, что и после истечения этого срока останется любовником Аурелии, как это уже случилось с его первой женой и как это будет и с последующими.

Но Аурелия перехватила его любопытную руку и положила ее вместо своей руки на фаллос, который уже готов был снов взорваться спермой. Она стала делать его рукой те же самые движения, что делала до того сама. А потом она предоставила Жану заниматься этим самому.

Убедившись, что Жан получает удовольствие, она повторила свой вопрос:

– Когда?

– Когда мы прибыли в Лалибэлу, именно в тот момент, когда маленькие попрошайки прилипли к твоей юбке и ты стала от них вырываться. Подтянув юбку, ты обнажила ноги до верхней части бедер. Но этого оказалось достаточно, чтобы я думал о них днем и ночью, они стали моей навязчивой идеей. И останутся таковыми до конца моих дней.

Аурелия передвинулась таким образом, чтобы ее гибкое бедро надавило на член Жана так, чтобы он мог оставить там след, прокопать борозду – расколоть ее!

– Ты любишь только мои ноги. Но еще не меня, – сказала она.

Затем она сменила тон. Ее голос изменился от желания, которое всегда настигало Аурелию в объятиях Жана. Она стала умолять:

– Поцелуй мои ноги! Трахни их, как ты сделал это той ночью. Расскажи мне снова, как ты это делал!

– Меня обступили чиновники, и я потерял тебя из виду.

– Ты забыл про меня.

– Да. До ночи. Но ночью, когда я оказался в своей комнате в одиночестве, я попался. Я думал о твоих ногах. О том, что на тебя, цивилизованную даму, набросились дети – малолетние насильники.

– Мои ноги красивы?

– Ты была красива.

– А что насильники сделали со мной?

– Они с любовью разложили тебя на каменистой почве. Их пальцы схватили твои лодыжки. Потянув твои ноги в разные стороны, они начали тщательно разрывать тебя.

– А ты им сказал, что я девственница?

– Они сами это проверили. Черные любители любовных приключений в светлых лохмотьях, они взгромоздились верхом на твоих красивых бедрах цвета слегка поджаренного хлеба. Постепенно они полностью покрыли их своими членами, которых было так много, что я не мог их сосчитать.

– А ты, что ты делал в это время?

– Я был так же счастлив, как и они. Но так как они в конце концов не оставили на твоем теле ни малейшего свободного места, причем и внутри – тоже, ни кусочка плоти, которой я мог бы коснуться или увидеть, мне пришлось довольствоваться наблюдением за этими развратными призраками, которые повсюду трогали тебя.

– Долго? Хорошо?

– Очень долго, столько времени, сколько им всем понадобилось, чтобы тебя трахнуть, и не раз.

– А потом? Ты кончил?

– Они своими черными концами, а я – своим красным концом, мы все прекрасно кончили. Мы наслаждались своими концами, кончали, но только благодаря тебе. Это была моя первая ночь любви в этом далеком краю.

Он заметил, что Аурелия закрыла глаза и прикусила нижнюю губу. И он приказал ей:

– А теперь ты будешь делать то, что той ночью делал я.

– Хорошо, – согласилась она. – Я очень этого хочу.

Она сжала клитор двумя пальцами и принялась возбуждать края уже набухшего бугорка, раскрывая влагалище. Она не останавливалась и не сбавляла темпа до тех пор, пока из ее горла не вырвался первый крик.

– Достаточно, – произнес Жан.

Она медленно покачала головой и простонала:

– Я не могу остановиться.

– Оставь местечко для детей Лалибэлы.

– Нет, сам займись с ними любовью.

– Они в тебе, – сказал Жан. – Твоя киска наполнена ими. Ты ведь прекрасно знаешь, что именно их ты сейчас возбуждаешь своими пальцами.

– Нет, себя! Я возбуждаю себя! Смотри! Смотри, как я себя возбуждаю! – повторяла она в такт сотрясавшим ее судорогам. – О, как приятно мастурбировать, когда ты смотришь на меня! Видишь, Эммануэль тоже мастурбирует! Она смотрит на меня. А я смотрю на нее. Ах, как она мастурбирует!

– Из меня сейчас выльется целый литр, – проворчал Жан.

Находясь в состоянии оргастического бреда, Аурелия все же услышала слова мужа, потому как вдруг исступленно воскликнула:

– Прошу тебя, кончи в рот Эммануэль!

Но в тот момент он уже вошел в рот Аурелии. Вошел так легко и так неистово, словно все дети Лалибэлы переполняли его детородный орган потоками спермы. Так, будто член его, принадлежа одновременно и Лукасу, и Марку, и Пенфизеру, и Пэббу, наполнял жаром тело Эммануэль через все трещинки ее расписного тела.

Вместе с тем Эммануэль, будто виртуально присутствуя в доме супругов, крепко вцепилась в руки Аурелии. Ее сладострастные стоны наполнили дом, находившийся вдалеке отсюда, где она занималась любовью с Марком, рассказывая ему об Аурелии.

К удовольствию Жана, образы слились воедино, не смешиваясь, звучали в унисон, не повторяясь. В этой бесконечной череде исполненных желаний время и пространство начали мерно раскачиваться, точно ажурные двери смежных спален, где творятся чудеса.

Когда Жан и Аурелия проснулись, день уже был в самом разгаре.

– Давай все воскресенье проведем в постели, – предложил Жан. – Мы долгие месяцы не могли позволить себе такой праздник.

– И никто не будет за нами подглядывать? И подслушивать никто не станет? – с деланым возмущением отозвалась Аурелия.

– Это ты о ком?

– Ну, например, одна из моих моделей.

– То есть? Ты что, избегаешь женщин? Изменяешь своим принципам? С чего это ты вдруг поступилась своими принципами о разделении полов?

– Я что, должна быть единственной, кто никогда не нарушает принципов? А что, если на меня тоже кое-кто оказал влияние?

Улыбка Жана лучше всяких слов передала то невероятное восхищение, которое он испытывал по отношению к Аурелии.

Она уточнила:

– Ну что, я зову ее?

– Кто это будет?

– Лона.

– Почему именно она?

– Потому что она на меня похожа. Так ты не будешь чувствовать себя неловко. Или у тебя есть какие-то другие предпочтения?

– Я не стану изменять своему вкусу! К тому же ты прекрасно знаешь, какую слабость я питаю к зеркалам… В особенности если они кривые!

Лона ответила по телефону, что тотчас же придет. Аурелия поставила на кровать большой поднос, заставленный всевозможными яствами. Но девушка задерживалась, так что к тому моменту, как она наконец пришла, Жан и Аурелия уже все съели.

– В принципе можно повторить, – предложил Жан. – Я могу кое-что приготовить. Хотите мюсли или?..

– Только не сейчас, – ответила Лона. – Я только что съела пару булочек.

Переговоры прервал телефонный звонок. Аурелия приложила трубку к уху и казалась озадаченной. Жан с Лоной услышали, как она виновато говорит:

– Нет, нет! Я вовсе не забыла. Просто немного опаздываю. Я постараюсь побыстрее. Подождешь меня? Да?.. Да. Очень мило с твоей стороны!

Она положила трубку и объяснила:

– Кто-то из нас перепутал день недели. Очевидно, это я.

Разумеется, Жан сразу понял, что речь идет о встрече с Эммануэль. И что ошиблась именно она.

– Она уже в мастерской, – подтвердила его догадку Аурелия, чей голос выдавал крайнее сожаление тем, что их постельные забавы придется прервать.

Ни Жан, ни Аурелия даже не задумались о том, чтобы перенести встречу с Эммануэль на другой день. Но вот Лона настойчиво предложила отменить мероприятие.

– Могу я хотя бы пойти с тобой? – чуть ли не с мольбой в голосе спросила она.

Но у Аурелии были свои планы.

– Нет. Ты останешься с Жаном до моего возвращения. Он расскажет тебе, как мы познакомились. Ты ведь всегда хотела это знать, не так ли?

– Так и есть, – согласилась Лона.

Сложно было сказать, говорила ли она искренне или же просто подчинилась воле Аурелии.

– А он, в свою очередь, очень хочет поделиться с тобой этой историей, – добавила та.

Она снова села на кровать и запустила руку под простыню, желая возбудить член своего мужа. Совершая манипуляции, она заметила, что Лона не спускает глаз с колышущейся простыни, которая скорее подчеркивала непристойный характер действа, чем скрывала его.

Когда член Жана достаточно возбудился, Аурелия поднялась с кровати, поцеловала мужа, а затем – Лону, обоих долгим поцелуем в губы, и вышла из комнаты.

«Как следует вести себя при подобных обстоятельствах? – раздумывал Жан. – Мне нужно подрочить? Или попросить об этом малышку? Или же, как вариант, по-отечески лишить ее невинности?»

Начать он решил с первого варианта, говоря себе, что третий понравился бы ему куда больше, вот только, к сожалению, едва ли это возможно. То немногое, что он знал о моделях Аурелии, не позволяло ему заблуждаться.

Впрочем, безмятежность, с которой Лона наблюдала за его занятиями, свидетельствовала, по его мнению, не о широте ее взглядов, а скорее о полном безразличии к мужчинам как к человеческой особи.

«Если я хочу возбудить эту неприступную девицу и заставить ее получить эстетическое удовлетворение, рассчитывать мне нужно вовсе не на член, – трезво расценил Жан. – Эрекция нам в этом случае не пригодится».

– Что вы знаете о Лалибэле? – спросил он.

Она покачала головой и ответила таким соблазнительным тоном, что Жан сразу понял – успокоиться ему будет крайне сложно:

– Абсолютно ничего.

– Хотите, расскажу вам про это?

Она вновь покачала головой.

– Нет, – мелодично прозвучал ее категоричный отказ.

Дыхание Жана слегка пресеклось. Быть может, она неправильно поняла его слова? Он предпринял очередную попытку:

– Это уникальное место. Вероятно, вы согласитесь, если я вам его вкратце опишу?

Лона посмотрела ему прямо в глаза бесконечно невинным взглядом и повторила:

– Нет.

На этот раз у Жана не осталось никаких сомнений.

– Что же вас интересует? – дружелюбно спросил он.

Ответ не заставил себя долго ждать:

– Аурелия.

Жану пришлось признать себя побежденным. Лона вдруг стала чуть более разговорчивой:

– Я пришла посмотреть, как она проводит с вами время. Но она покинула нас.

В голосе ее слышалось неподдельное разочарование. Жан воспрянул духом:

– А хотите, я тогда вам расскажу, как у нас с ней было в первый раз?

Но Лону не удовлетворило и это его предложение. Она сообщила ему, что некоторые вещи остаются для нее совершенно непостижимыми:

– Почему она вышла замуж за мужчину?

Жан ответил первое, что пришло ему в голову:

– Вы же прекрасно знаете: от творческой личности можно ожидать чего угодно.

Не умея как следует объяснить пристрастие Аурелии, Жан воспользовался этой отговоркой, а сам подумал:

«Не буду же лежать тут голым перед этой одетой самочкой? Да и торчать весь день в кровати, не имея ни единой возможности затащить ее к себе, тоже не хотелось бы».

– Подождите минуту, пока я приведу себя в порядок, – произнес он. – Закройте ваши невинные глазки.

Но Лона продолжала смотреть на него, словно выражая свое пренебрежение к подобной мужской стыдливости. С серьезным видом она наблюдала за тем, как Жан направился к ванной комнате. Лона смотрела на его опавший член так, словно пыталась найти в нем разгадку занимавшей ее тайны.

Судя по ее растерянному выражению лица, попытка эта не увенчалась успехом.

Умывшись, побрившись и одевшись, Жан взял Лону под руку и отвел в соседнюю комнату. Там он усадил ее в кресло, наблюдая за тем, как при каждом движении ее головы свет играет с ее роскошными локонами, окрашивая их то в рыжий, то в золотистый цвета.

Ее роскошную шевелюру украшали многочисленные мелкие косички: мода, которую Лона, вероятно, переняла у африканцев. А может быть, девушка инстинктивно чувствовала, насколько соблазнительно могут выглядеть эти косички, оплетавшие ее волосы, подобно лианам и терновникам сказочного леса.

«Почему Аурелия сказала, что эта девушка на нее похожа? – удивлялся про себя Жан. – У Лоны волосы очень длинные, а у моей охотницы они короткие. Конечно, у обеих темные глаза, но у Лоны они все же намного темнее. Скулы у них, пожалуй, похожи… Да и вообще, они обе чрезвычайно красивы! По крайней мере, лицом, потому как откуда мне знать, что скрывается под этой старомодной ночной рубашкой, возведенной в ранг бесстыдного выходного наряда?»

Девушка-модель разместилась в кресле так, что платье ни на сантиметр не приоткрыло ее наготы ни сверху, ни снизу. В тот момент Жан был готов залепить ей пощечину.

– Хорошо! – сказал он. – С чего мне нужно начать? Я имею в виду, с какой части Аурелии?

Лона бросила на него полный невинности взгляд, тем самым пробудив в нем очередной порыв острого желания. Чтобы хоть как-то его подавить, Жан начал рассказ со всей сухостью и отрешенностью, на какую только был способен:

– Первого ноября в Эфиопии отмечают религиозный праздник: причины те же, что и у нас, поскольку Эфиопия по большей части населена христианами. Разумеется, христианство у них проявляется иначе.

«Она решит, что все это не имеет к Аурелии ровным счетом никакого отношения, и начнется скандал, – подумал Жан. – Что ж, пусть так! Надо, черт возьми, продолжать!»

– Мне поручили отправиться в Лалибэлу на празднование Дня Всех Святых, предварительно объяснив мне, как проходит местная литургия и какие в городе бытуют обычаи. Заметьте, ни то, ни другое меня по-настоящему не интересовало.

Жану было достаточно одного лишь быстрого взгляда, чтобы понять: Лоне был абсолютно безразличен его рассказ. Тогда он попытался вырулить на нужный путь повествования:

– За ту неделю, что предшествовала празднеству, я видел Аурелию всего пару раз. И всякий раз – в одном и том же месте: на окраине деревни, на холме, где росло одинокое дерево. Оно было величественно-огромно, так что, вероятно, ему пришлось впитать в себя все земные соки в округе, потому как вдалеке, насколько хватало глаз, не было ни кустика, ни травинки: ничего, кроме ссохшейся грязи цвета кожи Аурелии.

«Я уже дважды произнес имя, способное пробудить интерес в моей слушательнице. А она все равно выглядит рассеянной и скучающей», – размышлял Жан. Когда он вновь заговорил, голос его звучал уже несколько раздраженно:

– Кожу Аурелии я мог разглядывать как угодно долго: она стояла на коленях, а ее юбка была очень короткой. Это позволяло мне восхищаться изгибами ее обнаженных бедер. Вы ведь знаете, насколько они хороши.

Лона медленно и грациозно пошевелилась. Жан увидел, как ее руки с длинными тонкими пальцами легли на полушария грудей. Ткань натянулась, и под воздушной ночной рубашкой обозначились возбужденные девичьи соски – настолько четко, что, казалось, они с легкостью могут пройти сквозь легкий хлопок.

Неотрывно глядя на это неожиданное явление, рассказчик продолжил:

– У подножия этого гигантского дерева, чьи извилистые корни доходили порой до высоты человеческого роста, стояла молоденькая пастушка. Она была одета в коричневые лохмотья. Голова девушки была обмотана тряпкой, но из-под нее выбивались роскошные волнистые волосы. Длинным густым каскадом они ниспадали до низа ее спины, перевитые косами и трепещущие при малейшем дуновении ветра. Они были украшены черными перьями, как ваши – листьями и терновником.

«Раз уж я ударился в поэзию, – подумал Жан, – мог бы тогда уж сравнить ее волосы с гривой Мелюзины. А почему бы и нет, собственно? Мелюзина всегда возвращается… Но правильно ли награждать Лону рыбьим хвостом? Впрочем, учитывая то, как мало показывает мне эта ее треклятая ночная рубашка, разницы не вижу никакой: что ноги, что хвост. В любом случае ей наплевать!»

Он продолжил рассказ:

– Аурелия неотрывно смотрела на нее и меня не замечала. На следующий день я встретил ее на том же месте: Аурелия глядела на пастушку, а та уставилась в пустоту. Через некоторое время я сообразил, что они не разговаривали, но при этом каким-то непостижимым для меня образом понимали друг друга. Пустота в глазах пастушки уже была наполнена Аурелией, в то время как сама она освещала своим темным счастьем лицо иностранки. За всю свою жизнь я редко наблюдал, как две женщины любят друг друга столь полной любовью. Я мог днями напролет наблюдать за ними. Но эта сцена, в свою очередь, наполняла меня самого живительной любовью. Никогда я не испытывал ничего подобного. Эта любовь, побуждавшая меня оставить их наедине, до сих пор привязывает меня к той женщине, которую вы тоже любите.

Жан заметил, что Лона постепенно вошла во вкус.

Пальцы девушки исступленно теребили грудь, а взгляд ее в тот момент разительно напоминал взгляд пресловутой пастушки, какой ее запомнил Жан.

– Я больше не возвращался к дереву. В день праздника мне волей-неволей пришлось идти в храмы, где проводились церемонии. Я уже видел их раньше, но они были пустыми. Увидеть их снова, пестрящими многочисленными религиозными деятелями, представлялось мне довольно сомнительной авантюрой.

Предвидя возможное безразличие Лоны к этой теме, Жан не без некоторого колебания решил пояснить:

– В начале 1200-х годов в этой местности, известной раньше под названием Роха, тогдашний правитель, называвший себя потомком Моисея, дабы потеснить своих соперников из рода Соломона и царицы Савской, решил увековечить свою узурпаторскую династию в камне. И ему в голову пришла идея, позволившая навсегда остаться запечатленным на страницах истории. Вместо того чтобы строить ввысь, он стал копать вглубь.

Лона продолжала удерживать пальцами соски, однако больше не играла с ними. Жан не позволил себе отвлекаться. Он продолжал:

– Те двенадцать церквей, что правитель приказал построить, а вернее – выкопать, не устремляют к небесам ни куполов, ни шпилей. Крыши их находятся на уровне земли. Чтобы их увидеть, нужно чуть ли ни в буквальном смысле в них свалиться. Снаружи на них можно посмотреть только сверху вниз, как в колодец. А чтобы попасть внутрь, необходимо преодолеть десятки метров подземных тоннелей и переходов. Освещают эти церкви не витражные окна, а яркие фрески на стенах.

Глядя на неподвижно сидящую Лону, Жан испугался, что та попросту уснула с открытыми глазами. Но вдруг она протяжно вздохнула, словно придя в себя, и Жан поспешил закончить свою мысль:

– Не пустовал ни один квадратный метр стены. Все они были украшены огромными иконами, золотом и сияющими статуями. Сложно было судить о подлинных размерах этих храмов: настолько они были испещрены лабиринтами нефов, пролетов, закоулков и ниш. Арки, колонны, барельефы, скульптуры, баптистерии, алтари – все это было вырезано прямо в скале. Хотя лучше было бы сказать «высечено», поскольку их округлые очертания придавали им мнимое сходство с камеями.

«Уж лучше бы я вовсе ничего не говорил», – стыдливо подумал Жан, видя, как на лице Лоны все больше сгущаются тучи. Теперь ее руки опустились, и в голову Жана вдруг пришло драматическое сравнение со страной, пренебрегающей своим культурным достоянием.

Дабы положить конец этой несправедливости, он придумал, как можно приукрасить повествование таким образом, чтобы это не ускользнуло от внимания Лоны:

– Потом я понял, почему Аурелия решила остановиться в том забытом местечке, и этот выбор очень многое говорил о ее интуиции. Нужно было непременно обладать артистической натурой, чтобы среди множества звуков Лалибэлы уловить предчувствие того, что город этот был в некотором смысле уготован тебе самой судьбой.

Он ненадолго приумолк, отмечая, как в глазах Лоны вновь загорелись искорки интереса.

– Только там действительно религия и природа связаны самым тесным образом. В Лалибэле пейзаж повсюду изобилует фаллическими символами. Взять, к примеру, причудливые угловатые горы, которые местные жители называют «амба» и которые заполняют все Абиссинское плато гротескными эрегированными изваяниями. Подобный приапизм, очевидно, нагнал на Аурелию тоску, когда столь унылый ландшафт открылся ей из иллюминатора в самолете. Но, слава богу, Лалибэла с ее подземными чудесами дарила ей иные перспективы!

Лона наградила этого развратника взглядом степенного психолога. Жан решил, что это был знак благосклонности, и продолжил:

– Когда я добрался до места проведения церемонии, то увидел, что по всему периметру обрыва, внизу которого располагалась одна из вышеупомянутых церквей, стояли люди. Они пели. Казалось, эти верующие, облаченные в белые одежды, были веселы и радостны. Тут мимо меня прошла другая толпа – серая и печальная. Это была группа местных священнослужителей – единственных, кто в тот день допускался в святилище. В тот момент я подумал, что население Лалибэлы действительно наполовину состоит из священников, а наполовину из нищих: все они были голодными калеками в грязных рубищах.

Жану было невыносимо видеть грудь Лоны.

– А как же Аурелия? – забеспокоился я тогда. – Отказалась ли она, как вы сейчас, узнать город получше, познакомиться как с хорошими, так и с плохими его сторонами? Или, быть может, она уже стояла возле какой-нибудь другой монолитной церкви? Я спросил моего переводчика, не слышал ли он случайно что-либо о молодой женщине… Но тот прервал меня и жестом указал на скалу. Прищурившись, я сумел различить на ней силуэт в цветной одежде, сильно отличавшийся от изодранных ряс жителей Лалибэлы.

«Она там, – подтвердил переводчик, – но ей нельзя спускаться». «Приведите ее», – авторитетно приказал я. Этому я научился на работе. На меня возлагались большие надежды, которые я, впрочем, не оправдал.

Он подчинился, а точнее, выловил из толпы какого-то несчастного дьячка и отправил его на скалу. Мы видели, как он подошел к девушке, и та вдруг отделилась от толпы верующих и направилась к нам по извилистой тропинке, что вела ко входу в запретное место.

Жан даже не пытался скрыть улыбку облегчения, когда заметил, что пальцы его слушательницы вновь сдавили соски. Тон его стал чуть более непринужденным:

– По мере того как она приближалась, я постепенно замечал некоторые детали: например, что каблуки ее обуви были слишком высоки для местной почвы; что обувь эта на поверку оказалась сапогами из кожи и ткани, поднимавшимися до самого подола юбки; что юбка доходила ей до колен, а сверху прекрасное тело было прикрыто просторной блузой с длинными рукавами; сама блуза была застегнута по самую шею.

Она еще смеется!

– Я отправил за этой женщиной, потому что рассчитывал вновь увидеть не только ее грудь и ноги, но и ее взгляд! Но у нас не оказалось ни минуты для разговоров. Священники с воплями кинулись к ней, потрясая своими дубинами.

«Они говорят, что эта женщина не имеет права войти в церковь», – сообщил мне переводчик.

Я снова примерил на себя личину командира и заорал во все горло, стараясь перекричать толпу:

«Это моя жена!»

Глаза Лоны от изумления расширились. Жан усмехнулся:

– Вы удивлены, а вот монахам эта связь показалась куда более естественной. Так что даже не дослушав перевода моей фразы, они мигом поутихли, опустили палки и образовали живой проход между Аурелией и мной. Она, улыбаясь, приблизилась ко мне. В тот же миг я простил ей даже этот дурацкий закрытый наряд. Да к тому же еще и голубой! Обычно я этот цвет на дух не переношу.

Лона тоже сдержанно улыбнулась, и Жан отметил про себя, что, вероятно, между ней и Аурелией действительно наблюдалось некоторое сходство.

– Священники посторонились, так что мы смогли пройти внутрь святилища. Мириады свечей освещали статуи святых дев, архангелов, Марии Магдалины и Иисуса Христа. Побывав в этой церкви, мы с Аурелией направились в другие, еще более внушительные, чем предыдущая, где на стенах были изображены зебу, всадники с копьями и надписи на древнеэфиопском языке (на первый взгляд чертовски загадочные, но терявшие всякую таинственность, если их перевести).

Жан был несказанно рад тому, что эти культурные детали не вызвали у Лоны новых симптомов безразличия. Напротив, при описании следующей сцены она опять начала умело теребить соски, что оказывало на Жана вполне ощутимый гедонистический эффект.

– Так мы провели почти целый день, гуляя от приделов к притворам, от хоров – к туманным от фимиама трансептам. Мы практически не разговаривали, поскольку вокруг нас было очень шумно. Дабтара то наперебой читали церковные книги, то все вместе пели разные, как нам показалось, псалмы, то поодиночке повторяли какой-то заунывный мотив, то молились, то громко плакали с выражением невероятной радости на лицах. Но, что бы они ни делали, все это так или иначе заканчивалось восхвалением земли и небес на древнем языке (значение которого, как мне объяснили, сами эфиопы уже давно позабыли) и танцами.

И вот затанцевали и пальцы Лоны на набухших сосках! И вокруг грудей. И снова на сосках. А в черных глазах заплясали крохотные искорки… От подобного зрелища Жан начал вдруг забывать цепь своего повествования, так что ему пришлось сосредоточиться.

– Во время того ритуала, – припомнил он, – все священники танцевали. Утомившись, они опирались на палки либо вовсе валились на землю, но затем снова продолжали плясать.

Воспоминание внезапно стало настолько четким, что Жан смог воспроизвести его в мельчайших подробностях:

– А знаете, что было самого примечательного в этих монахах? Их дубины! Казалось бы, грубые палки, высотой с человеческий рост, увенчанные короткой перекладиной на манер средневековых костылей. Впрочем, это и были костыли. В течение дня монахи безумно уставали от бесконечных песен и танцев. И, как сейчас помню, позы, которые они принимали, были совершенно отличны от поз христиан. Они упирались костылями в пол таким образом, чтобы перекладина оказалась под мышкой. Но вот сами монахи при этом стояли не прямо: они как бы «ложились» на костыли под углом, при этом опираясь друг на друга, как костяшки домино. Будто зависнув на полпути между жизнью и смертью, эти монахи лучше любой теологической науки объясняли своими позами неисповедимость путей Господних.

Жан Сальван склонил голову набок и пояснил:

– Порой эта накрененная толпа народа сильно сбивала с толку, поскольку казалось, что кренится сама церковь!

О чудо: Лона засмеялась!

Жану показалось, что еще немного – и он бросится ее целовать.

Но все же, не торопясь, он продолжил:

– Спустя несколько часов мы с Аурелией вдруг поняли, что тоже можем смеяться вместе. Более того, пользуясь шумной обстановкой в церкви, мы мало-помалу завязали разговор.

«Лона, – думал он, – разговаривает со своей грудью пальцами. Ах, если бы эти соски могли отвечать! Я бы напился их словами».

Пока же пальцы девушки возобновили с грудью увлекательный немой диалог, к которому Жан все еще не был допущен. Но тот философски рассудил, что уж лучше такой односторонний диалог, чем какая-то неясная тишина.

– Как я уже сказал, юбка Аурелии была гораздо длиннее, чем обычно. Но она была узкой, так что иногда, приподнимаясь, приоткрывала несколько вожделенных сантиметров над сапогами, когда Аурелия поднималась и спускалась по ступеням, наклонялась, чтобы рассмотреть изображения внизу стен, или же просто присаживалась: в церкви не было ни скамеек, ни стульев – только лишь пьедесталы или выступающие над полом большие квадратные плиты, которые и способствовали обнажению ног девушки.

Образ Аурелии, сидящей у основания колонны, пробудил в нем то же внезапное непреодолимое желание, что он испытал в церкви. Это желание сдавливало горло, виски. Когда Жан вновь заговорил, он почувствовал легкую боль на пересохших губах:

– Аурелия сидела, а пастушка смотрела на ее колени… Преисполненная безумной любви пастушка, со всей красотой принимавшая в дар эти колени, что были сексуальнее любой наготы…

Жан вовремя заметил, что отвлекся, и почти с сожалением вернулся к рассказу:

– Вскоре я заметил, что обнаженные колени Аурелии приводили монахов чуть ли не в состояние шока. Сначала я решил, что это было своеобразное проявление их чрезмерного целомудрия. Но потом я припомнил, что некоторые пасторы не раз проходили мимо Аурелии в тот день, когда я стал свидетелем их немого восхищенного диалога с пастушкой.

(«Не слишком ли часто я упоминаю в своем повествовании это чудо?» – забеспокоился Жан. И он решил следить за своими эмоциями.)

– И тогда ни один из них не проявил ни малейшего интереса к ногам и бедрам, которые были обнажены куда более нескромно, чем теперь, в церкви. Помнится, их отчужденность вызвала у меня даже некоторое отвращение. По мере того как день клонился к вечеру, я стал уделять все меньше внимания фрескам на стенах и начал осматриваться по сторонам, подмечая взгляды монахов. Вскоре стало очевидно: причиной не только возмущения, но и сильного вожделения монахов были именно колени девушки и ничто иное.

(«Почему я не говорю Лоне о своем возбуждении? Не потому ли, что у монахов оно возымело куда больше последствий? Или, быть может, потому, что чувства священников для Лоны понятнее, чем мои? С другой стороны, что я вообще знаю о том, что она сейчас ощущает?»)

– Вне зависимости от того, как Аурелия невольно демонстрировала свои колени (сзади, спереди или сбоку), эффект был одинаково бурный. Губы служителей культа начинали дрожать, взгляды стекленели, пальцы судорожно сжимали рукояти костылей. Если они в тот момент танцевали или пели, то сам танец превращался в какое-то идиотское топтание, а пение обращалось нелепым блеянием. Молитвы стихали на полуслове. Я не мог видеть, что творилось под их изодранным подобием ряс. Но судя по тому, что среди них присутствовали мужчины всех возрастов, реакция должна была быть индивидуальной.

– А что об этом думала Аурелия?

Внезапный звук голоса Лоны поверг Жана в еще большее замешательство, чем монахов – колени Аурелии. Однако он куда быстрее их обрел хладнокровие.

– Сначала я ее ни о чем не спрашивал. С течением времени и по мере нашего общения лед между нами растаял, так что, когда она перешагнула через очередное невысокое заграждение, я рискнул заметить:

«Монахов фактически сводит с ума та небольшая часть ваших обнаженных ног, которую вы демонстрируете».

Она посмотрела на свое колено так, словно видела его впервые, и, помедлив некоторое время, ответила:

«И я их прекрасно понимаю».

Несколько минут спустя она обнаружила в стене, на высоте пилястра, какой-то провал и попросила меня помочь ей забраться внутрь. Я сцепил ладони, она встала на них и без особого труда пробралась в дыру. Оказавшись внутри этой ниши, она села, выставив наружу свои белые круглые колени. В тот момент я, как никогда ранее, был тронут их изящным рельефом. На меня словно снизошло озарение, я постиг таинство их ямочек и восславил веру в коленные чашечки… Как правило, запоздалые адепты становятся самыми ярыми обожателями своего идола.

– А как на это отреагировали священники? – требовательно спросила Лона.

Ее дыхание стало прерывистым. Сложно было объяснить почему: то ли так на нее подействовала история Жана, то ли давали о себе знать непрерывные движения пальцев. Вероятно, девушка уже была готова к оргазму.

– Ну, они решили поклониться коленям Аурелии, торчавшим из табернакля. Монахи принялись раскачиваться, опираясь на свои посохи. Какое-то время они замирали, наклонившись в одну сторону, а затем, подобно маятнику метронома, склонялись в другую. Потом они принялись хором бормотать нечто неразборчивое. Постепенно гул нарастал и вскоре уже громом шумел под сводами церкви.

Из горла Лоны вырвалось некое подобие мяуканья и тут же стихло. Жан, слишком увлеченный своей историей, этого не заметил.

– Было ли это выражением идолопоклонничества существу из плоти и крови или же духовным гимном, присутствующим во всех элементах нашего мироздания, но, так или иначе, этот священный шум пробудил во мне смирение истинного новообращенного. А ведь я до той поры, если видел ногу женщины, хотел тут же заполучить ее всю целиком. О красоте женской ноги я мог судить лишь по степени ее обнаженности. Завидев одну только лодыжку, я уже сгорал от нетерпения увидеть бедра и вагину… Но в ту минуту я обрел познание того, что эфиопские монахи осознают чисто инстинктивно: вся женская красота или уродство может уместиться в одном ее колене.

Лона в этот момент была сосредоточена на своей груди. Как же давно она знала все то, что ей только что с таким восторгом рассказывал Жан! «Бедные мужчины!» – с жалостью подумала она, и сердце ее преисполнилось глубочайшей нежностью к Аурелии, к этой смелой проповеднице земель куда более миссионерских, чем вся Абиссиния!

– Аурелия, – сказал Жан, – догадалась, о чем я думал, и жестом попросила меня поймать ее: она собиралась спрыгнуть. Так она впервые оказалась в моих объятиях, и я тотчас же позабыл о монашеском фетишизме и об их воинствующем либидо.

(«А о фетишизме Лоны ты забыл, Жан? А о ее либидо? Легко сказать!..»)

– Но ненадолго. Шум вокруг стал еще более угрожающим, чем раньше. Быть может, эти подземные святоши сердились на меня за то, что я осквернил объект их священного поклонения? Или, возможно, они рассчитывали, что их молитва о благих коленях превратит их в скульптурные изваяния, которые останутся в этой нише навечно, чтобы монахи могли и дальше боготворить ее, стесывая камень своими поцелуями?

– Если бы только эти монахи не были мужчинами! – мечтательно произнесла Лона.

– Хотите сказать: «Если бы они были пастушками»?.. Увы, я уверен, что во всей Лалибэле есть лишь одна пастушка, достойная любви Аурелии. Остальные же ничем не отличались от пресловутых монахов, чей культ я имел неосторожность оскорбить.

– Вы позволили им изнасиловать Аурелию? – забеспокоилась Лона.

– Когда мы с Аурелией решили уберечь их от подобного грехопадения и отправились прочь, единственный выход из церкви нам преградили четыре ряда разъяренных священников. А поскольку понять их в таком гомоне было еще труднее обычного, я криком подозвал знакомого монаха, который выполнял роль переводчика. Вообще-то я опасался, что тот тоже попадет под влияние всеобщего помешательства. Но нет. Он вышел из тени и сразу ответил на все мои вопросы:

«Мои братья говорят, что эта женщина не имеет права выйти из церкви, потому что ей нельзя было сюда входить».

Я напомнил, что войти в Бет Амануэль, первую церковь, Аурелии разрешили, потому что она была моей женой. Разве это разрешение не распространялось на все святилища? Если одна группа прихожан дозволила войти в церковь, разве другая могла оспорить это решение?

Мой официальный представитель терпеливо разъяснил, что проблема заключалась вовсе не в этом:

«Они сначала поверили, что это ваша жена. Но больше они не верят».

«Почему же?» – удивился я.

«Потому что вы ведете себя не как муж и жена».

Но тут, к моему удивлению, вмешалась Аурелия. Она спросила:

«А если мы начнем вести себя так, как, по их мнению, полагается мужу и жене, они оставят нас в покое?»

«Если только не решат, что вы ломаете комедию, – возразил переводчик. – В этом деле их не проведешь».

Жан умолк, увлеченный собственными воспоминаниями, и совсем забыл о Лоне.

Она тихонько застонала, приведя его в чувство. Он поспешно заговорил:

– Тогда Аурелия насмешливо поинтересовалась:

«Насколько чисты и невинны эти монахи? Известно ли им, например, что любовью можно заниматься и до свадьбы?»

Я не услышал ответа переводчика – настолько был оглушен этими ее словами. Аурелия являлась для моих физических желаний чем-то совершенно запретным, будто весталка, покинувшая бренное тело по желанию своей богини. И вот она преспокойно предлагала мне решение, о котором я даже и подумать не смел!

«Если мы займемся любовью у них на глазах, то они поверят, что мы муж и жена», – объяснила она.

Свой необдуманный ответ я услышал гулко, как бы со стороны:

«Я и сам в это поверю».

Она же проявила куда больше здравомыслия:

«Ну а я поверю в это потом».

Если раньше Лона мягко поглаживала свои груди, то теперь она нервно терзала их своими изящными пальцами. С видом полнейшего возмущения она спросила:

– Надеюсь, вы не обошлись с Аурелией как с какой-то шлюхой на глазах у этих лицемерных извращенцев?

– У меня иные представления о свободе. И я не так тонко разбираюсь в ее категориях. К примеру, мне бы и в голову не пришло навесить на вас тот или иной ярлык. Поэтому я не думал, что монахи, эти раскаявшиеся грешники, были извращенцами. А уж тем более не мог представить Аурелию в качестве шлюхи!…

Его смех прозвучал настолько заразительно, что Лона даже умерила свой пыл и принялась ласкать себя медленнее и нежнее. Она спросила:

– И как же вы все устроили?

– Милая моя, ваше любопытство не знает границ. Но тут уж, как говорится, око за око. Вы отказали мне в удовольствии рассказать вам все, что я знаю об эфиопской архитектуре, тогда как я буквально сгорал от желания это сделать. Теперь ваш черед мучиться в тщетных попытках узнать, каким образом Аурелии удалось решить эту проблему, по степени сложности сравнимую с искусством огранки церковных нефов. Зуб за зуб. Так что я ничего не расскажу вам о том, как мы решили заняться любовью стоя, чтобы не испачкаться на грязном полу; о том, как лопнула ткань сорванной юбки… Не поведаю вам ничего и о томительном удовольствии избавления от прочих, куда более интимных препятствий. Не стану я описывать и то упоение, с которым наша амазонка – эта невеста пастушки – в одно мгновение стала любовницей мужчины. И уж точно не стану объяснять, каким образом я помог ей и сделал то, что никогда не смогу повторить.

– Но ведь именно об этом вы и обещали мне рассказать.

– И я выполню свое обещание. Но сейчас мне кажется, что вам бы куда больше понравились описания того, до чего вы могли бы дотронуться.

Они уставились друг на друга. Лона позволила ему заговорить первым.

– Если бы вы были одним из монахов, – спросил он, – что бы вы захотели потрогать?

Она ответила искренне, как он и надеялся:

– То, что было под юбкой.

– Они бы показали вам мой напряженный член, вертикально входящий во влагалище Аурелии.

– А потом? – настаивала Лона.

– Вы бы увидели, как он выходит, и заметили бы, что он красного цвета. Потом он бы входил все легче и легче, потому что лоно Аурелии стало бы более податливым.

Жан снова испытующе поглядел на Лону и продолжил:

– Все это вы могли бы увидеть и потрогать в тот день. Доводилось ли вам когда-либо прикасаться к вагине Аурелии, когда в ней находится член?

Она ответила не моргнув глазом:

– Нет. Но за этим-то я и пришла сегодня.

– Монахи же пришли в церковь вовсе не за этим. А в итоге получили нас с Аурелией… У нас все было серьезно.

Он дружелюбно посмотрел на пальцы Лоны и рискнул дать девушке совет:

– Быть может, эта история со священниками научит вас кое-чему: например, умению вовремя предпринимать какие-либо активные действия.

– А нельзя ли действовать как-то по-другому в подобной ситуации? – поинтересовалась Лона.

– Существуют десятки способов разрешения этой проблемы! – заверил ее Жан. – Но мы с Аурелией не стали тратить время на их поиски. Сказать по правде, мы очень быстро забыли о грозившей нам опасности, о том, что подчинялись в тот момент местным законам и так далее. Любовь мы выбрали не в качестве инструмента для побега или реакции на брошенный монахами вызов… Мы занялись любовью, потому что оба этого хотели и потому что подвернулась неплохая возможность.

Мыслями он вновь находился в Лалибэле вместе с Аурелией.

– Подозрения наших религиозных зрителей помешали нам заняться предварительными ласками, которые могли бы отбить у нас всякое желание продолжать утехи. Их присутствие избавляло нас от обязанности искать оправдания или причины. К тому же они освободили нас от известного рода формальностей. Короче говоря, монахи оказали нам огромную услугу! Так что мы уцепились за этот предлог, как, буквально говоря, уцепились и друг за друга под взглядами наскальных изображений зебу.

– И монахов, – напомнила Лона.

– Радуйтесь: вы с ними похожи, поскольку те тоже не желали довольствоваться одним лишь созерцанием.

Казалось, Лона немало удивилась тому, что Жан сравнил ее с этими отшельниками из далеких земель. Однако об этом замешательстве свидетельствовали лишь ее пальцы, на время оставившие в покое грудь.

Рассказчик поспешил поднять девушке настроение:

– В какой-то момент я почувствовал легкое покалывание на бедрах и ягодицах. Как потом мне сказала Аурелия, она ощутила то же самое. Это не было похоже на укусы насекомых, скорее на прикосновение крыльев бабочек, круживших вокруг нас и искусно щекотавших своими усиками обнаженные участки наших тел.

Руки Лоны замерли.

– Я говорю «искусно», – развил свою мысль Жан, – потому как это нас еще больше заводило. Возбуждало. Лично я тогда почувствовал нахлынувшую на меня горячую волну, которую я не преминул передать Аурелии в особенно мощных, страстных фрикциях. Она потом мне рассказала, что секс со мной под такой тактильный аккомпанемент был просто невероятным.

Жан решил, что предпочтительнее было бы ответить на немой вопрос Лоны:

– По правде говоря, первые ощущения, которые испытала Аурелия от нашего соития, были скорее болезненными. Затем – странными. И лишь потом они переросли в удовольствие. Разумеется, оно сильно отличалось от того удовольствия, что дарят друг другу женщины, но Аурелии оно понравилось…

«Стоит ли мне сейчас разъяснять, в чем именно заключалась разница? Сможет ли она меня понять? – задавался вопросом Жан. – Не стоит теоретизировать! Только факты и ничего, кроме фактов!»

– Но мы довольно скоро обнаружили причину этой необычной акупунктуры. Оказывается, эти легкие покалывания производили своими костылями священники. Воспользовавшись тем, что мы не обращаем на них никакого внимания, они окружили нас на расстоянии вытянутой руки с палкой. И теперь они легонько тыкали нас этими самыми костылями.

Лона была так же сбита с толку, как некогда и Жан с Аурелией.

– Но больше всего нас удивило не подобное странное использование этих предметов, а те легкость и точность, с которыми монахи управляли своими палками. В конце-то концов, эти пресловутые костыли имели довольно внушительные размеры! Как вообще мы могли с расстояния двух метров не заметить их и спутать тычки палок с прикосновением крыльев бабочек?! Еще большую странность всему придавал тот факт, что с другим концом костыля, тем, что был оснащен короткой перекладиной, монахи вообще вытворяли нечто непотребное: они мелко трясли перекладиной, плотно прижимая ее к паховой области. Таким вот способом монахи мастурбировали. Подобный метод, вне всяких сомнений, блистал оригинальностью, а судя по горящим взглядам отшельников, был еще и весьма действенным.

Пальцы Лоны вновь пришли в движение.

– Дерево неумолимо двигалось вверх-вниз по всей длине их членов, чья эрекция была столь же заметна через хлопковую ткань их белых одежд, как и моя – под простыней сегодня утром, когда вы пришли. Или, если хотите, их концы торчали так же, как сейчас торчат ваши соски.

Увы, оба этих сравнения Лону никоим образом не взволновали. Жан усилил давление:

– Я с удовольствием отметил, что их исступленно вибрирующие поршни, работавшие на грани человеческих возможностей, передавали нам свою энергию посредством простейшего, в сущности, механизма. Я также заметил, что концы палок обычно касались самых интимных зон: они скользили меж ягодиц, достигая промежности, умело играя с нашими гениталиями. Очевидно, именно этим и объяснялся тот приток неописуемого наслаждения, который мы с Аурелией испытывали вплоть до последней минуты. Подобного рода практика, скорее всего, восходит к древнейшим традициям. Монахам наверняка понадобились столетия, чтобы увесистые посохи в их руках смогли легко и изящно порхать, подобно смычкам.

«К слову сказать, – размышлял Жан, – у Лоны пальцы тоже – как у опытной скрипачки. Хотя ее учение зародилось не слишком давно!»

– Кстати, я должен добавить, что на этом заслуги монахов не исчерпались. Они не только продолжали возбуждать нас своими костылями, при этом как-то умудряясь сохранять равновесие в толпе и одновременно мастурбировать. Однако спустя некоторое время они вновь принялись покачиваться в танце, размахивая палками в такт, дабы добиться оптимальной комбинации движений. Разумеется, свои хореографические экзерсисы они дополняли монотонным пением, ритмично гармонировавшим с пульсацией их членов. На нас это пение также оказало самое благотворное воздействие. Я сумел подстроить свои движения под его ритм, и стоны Аурелии ясно давали мне понять, насколько ей было хорошо.

Для Лоны совершенно очевидным было то, насколько значимы для Жана эти воспоминания. Для нее они были сравнимы разве что с ее собственными воспоминаниями об Аурелии, когда та услужливо согласилась на демонстрацию, которая, ко всеобщему сожалению, так быстро закончилась.

Жан заметил, что Лона неотрывно смотрит на его возбудившийся член. Это зрелище подстегивало девушку, она все быстрее и быстрее теребила свои затвердевшие соски, придававшие ее груди совершенно потрясающий вид.

Он решил, что рано или поздно их эрекции должны были перетечь в нечто большее. И ему как никогда хотелось, чтобы это «большее» длилось как можно дольше и повторялось снова и снова…

Он с благодарностью вспомнил о бесчисленных всплесках удовольствия, которые они делили с Аурелией в ходе их неожиданной встречи с дабтара. Необходимо было, чтобы Лона тоже познала это удивительное ощущение, когда рассудок граничит с безрассудством. Он как мог попытался ей объяснить:

– Смысл этого загадочного ритуала дошел до меня лишь тогда, когда Аурелия в изнеможении испустила протяжный, полный невыразимого счастья стон. Монахов было слишком много, поэтому они не могли по очереди ее услаждать. Нить того наслаждения, что испытывали мы все, попросту бы исчезла. Обязательно возникло бы некое неравенство, напряжение; монахи стали бы проявлять нетерпение. Вот почему им хватило мудрости выбрать именно этот способ: все они одновременно занимались с ней сексом, используя меня в качестве посредника.

До сих пор поступок монахов вкупе с подобным интересным объяснением приводили Жана в восхищение. Почтив эти воспоминания несколькими секундами молчания, он продолжил:

– Священники в некотором роде поручили мне исполнить то, что сами они сделать не могли. Но через этот сексуальный канал, установленный с помощью пресловутых посохов, ставших настоящим символом их культа, они получали ровно столько же наслаждения, сколько отдавали нам. Так что можно сказать, что я наполнил Аурелию не только своей спермой, но и спермой всех, кто находился в церкви: она выплеснулась из их членов в тот же самый момент, как кончил я сам.

«Хотел бы я знать, что Лоне известно об этом явлении? – думал Жан. – Я имею в виду не эфиопских монахов и их нравы, а мужской оргазм в целом». Но этот вопрос он решил отложить на потом.

– Когда мы потом стали обсуждать с ней наедине все произошедшее, Аурелия сказала, что испытывала такие же ощущения, что и я. Во время ее первого секса с мужчиной ей показалось, что ее пронзают сразу все монашеские члены одновременно. И она до сих пор уверена, что в тот день, когда она потеряла девственность, ее влагалище заполнилось спермой двадцати пяти эякуляций.

Лона вдруг так протяжно застонала, что Жан едва удержался от расспросов. Дополнить свое повествование он решил следующим:

– Более того, это ощущение Аурелия испытывает почти всякий раз, как мы занимаемся любовью. Так что, похоже, монахи и по сей день считают ее своей любовницей, хотя с тех пор, как она покинула Лалибэлу, прошли месяцы. Надеюсь, монахи, как и мы, осознают тот факт, что каждый раз, когда я тружусь за них на супружеском ложе, они могут беззастенчиво наполнять эту прекрасную женщину спермой, сколько им заблагорассудится.

Теперь не оставалось никаких сомнений: Лона кончила. Жану приходилось выбирать: либо кончить самому, либо приглушить яркость воспоминаний.

– И все же к концу церемонии Дня Всех Святых в этой подземной церкви, даже продолжая ощущать на себе прикосновения фантастических «антенн» и все глубже погружаясь в пульсирующую пучину монашеской мастурбации, мы с Аурелией постепенно забывали о том, кто именно причастил нас к этой мистерии.

Предвосхищая разочарование Лоны, он перешел к главному:

– Мы больше не думали о них. Наши сердца бешено стучали в унисон не по причине вожделения священников. Нас сводило с ума, уносило куда-то далеко-далеко, делало нас совершенно иными, будто заново родившимися, обещало нам новое будущее – осознание того, что мы любим друг друга.

Лона недоверчиво спросила:

– Разве можно полюбить так быстро?

Жан моментально отреагировал каким-то изменившимся голосом:

– Если быстро не полюбить, иного шанса может и не представиться. Настоящая любовь бывает лишь с первого взгляда. Именно так любят дети, а взрослые со временем забывают, как это делается. Это чувство сродни той безграничной радости, которую мы испытывали, когда кто-то кричал нам: «Бежим к морю!», или «Искупнемся в бухте!», или «Поплыли вон к тому острову!» И с этого момента мы начинаем сомневаться, прозвучит ли в нашей памяти этот голос, когда мы уже будем не в том возрасте, чтобы бегать, ходить голышом или плавать. В минуту этого исключительно чистого детского чувства жизнь представляется нам в розовом цвете, наполняет наши сердца радостью, а от ощущения счастья и любви ко всему миру захватывает дух.

– В тех горах вы думали о море?

– Да. Тот каменный колодец, наполненный запахами фимиама и воска, казался нам с Аурелией открытым морем. А тело Аурелии было морским дном и его истоком. И на нашем подземном пляже я безмолвно говорил ей, что буду любить ее, любить день за днем, и с еще большим упоением. Я буду восхищаться ею, обожествлять; она будет для меня единственной и неповторимой. Я пройду вместе с ней до самой старости, навсегда запомнив ее молодой. Я рискну. И наша любовь нам никогда не наскучит и не будет похожа ни на какую другую. В любви мы никогда не повторяемся.

– Вы бы ругались с ней из-за ее любовниц?

– Я бы любил ее, чтобы дополнять, а не ограничивать.

– Ну и что же? Все ваши обещания воплотились в жизнь?

– В конце концов мы заметили, что монахи уже не поют свои псалмы. Мы оторвались друг от друга, чтобы посмотреть, чем они были заняты. Но они исчезли. Мы были одни. Никто нас не поучал, не наставлял, не тыкал палками, никто не преграждал нам путь.

Жан широко улыбнулся, как и тогда, в тот памятный день.

– Мы были настолько свободны, что не ощущали никакой надобности куда-либо бежать или от кого-то прятаться. И мы снова принялись бродить под каменистыми сводами церкви. И мы увидели тысячи прекрасных вещей, которых просто не замечали ранее. И тогда мы поняли, что эта красота исчезнет, если мы перестанем любить друг друга.

– И поэтому вы поженились? – скептически произнесла Лона.

– Вы достаточно умны, поэтому относитесь к свадьбе с недоверием, – отозвался Жан. – Супружеская жизнь – это выживание, и зачастую – выживание безвольное. Свадьба снова обретет смысл лишь в том случае, если люди начнут писать приглашения, чуть более интересные, чем то, которое Марк получил вчера. Ну, например:

Он посмотрел на девушку с возрастающей симпатией, и тотчас ему в голову пришла новая идея:

– Или вот еще, тоже неплохо:

К удивлению Жана, Лона не стала оспаривать его новаторские идеи. Ее доверительный ответ резко изменил мнение Жана насчет ее неприступности и сексуальных предпочтений:

– Вообще-то я не стану возражать против брака, пусть даже с мужчиной, если только буду уверена, что смогу выходить замуж достаточно часто и при этом не прослыву нимфоманкой или шлюхой. Как вы думаете, наступят ли времена, когда женщину будут считать тем более нравственной, чем большее количество обручальных колец поместится на ее пальце?

– Все возможно, – произнес Жан, – при условии, если в обществе изменится само представление о верности. Вместо того чтобы выполнять роль своего рода контракта по приватизации, брак будет учить мужчину любить в своей жене влечение, которое она испытывает к другим. И напротив, женщина перестанет осуждать достойного мужа за его связи с другими женщинами. И тогда исчезнут вечно молчащие мужья и женщины – частная собственность. Семейный очаг перестанет быть просто надежной крепостью. Он будет игровым полем, отправной базой.

– Но без детей?

– Почему же? Но только это будут дети ветра, дети облаков, которые уже в юном возрасте смогут исследовать планеты, освещаемые разными солнцами одновременно.

– Как по-вашему, я уже слишком стара для исследования новых миров?

– Если вы считаете, что уже все повидали в этом мире, тогда у вас есть время найти способ попасть в другой. Но нельзя терять ни минуты!

Глаза девушки засверкали. Жан жалел лишь об одном: что она перестала теребить свои соски под рубашкой.

– Я видел вас уже с десяток раз на картинах Аурелии и все равно не узнаю, – сказал он. – Быть может, потому, что на этих картинах вы всегда обнажены?

– Я раздеваюсь лишь в том случае, если хочу заняться сексом, – ответила Лона.

– А если вы хотите поплескаться в море?

– На море я всегда занимаюсь сексом.

– А если вы принимаете ванну или спите?

– Тогда я занимаюсь сексом сама с собой.

Лона рассмеялась:

– А иначе почему бы Аурелия стала меня рисовать?

Затем она посерьезнела и спросила:

– Вот вы рассказали, как колени Аурелии помогли вам влюбиться. Знали ли вы, что сегодня она собиралась нарисовать колени Эммануэль?

– Нет. Но я не удивлен. В некоторых вселенных параллельные прямые иногда пересекаются.

Лона вдруг резко задрала юбку, обнажив колени.

– Как по-вашему, – спросила она, – что бы со мной произошло, если бы я поехала в Лалибэлу?

– Эфиопского аскета не следует искушать дважды, – ответил Жан.