Глава 14
Винни-Пух и пророки
У Угов не было ни настоящих историй, ни ощущения себя во времени. Как и понятия будущего и желания его изменить.
Мы-то знаем о существовании других вариантов будущего…
Как заметил Думминг Тупс, наша вселенная многогранна. Мы оглядываемся на прошлое, замечаем времена и места, которые можно было бы изменить, и думаем, в каком настоящем могли бы оказаться. Аналогичным образом мы смотрим на настоящее и представляем другие варианты будущего. И думаем, какое из них наступит и что нам нужно сделать, чтобы повлиять на его выбор.
Мы можем ошибаться. Не исключено, что правы фаталисты, считающие, что все предопределено. И что все мы – автоматы, вырабатывающие детерминистическое будущее точной как часы вселенной. Или же правы сторонники квантовой философии, и все возможные варианты будущего (и прошлого) сосуществуют. Или все существующее является лишь одной точкой в многогранном фазовом пространстве вселенных, лишь одной картой из колоды Судьбы.
Как мы научились ощущать себя созданиями, которые существуют во времени? Которые помнят свое прошлое и используют его (как правило, безуспешно), чтобы управлять будущим?
Это случилось очень и очень давно.
Рассмотрим первобытного человека, который смотрит на зебру, которая смотрит на львицу. Три мозга млекопитающих заняты принципиально разными задачами. Мозг травоядного обнаружил львицу, но едва ли он охватывает (это лишь наше предположение, понаблюдайте за лошадьми в поле) все окружающие его 360°, и отметил некоторые объекты, например пучок травы или самку, у которой, возможно, течка, самца, подающего ей соответствующие сигналы, три куста, за которыми, вероятно, скрывается какой-нибудь сюрприз… Если львица сдвинется с места, ей мгновенно будет отдан приоритет, но не всецелое внимание – ведь есть и другие факторы. За теми кустами может прятаться другая львица, и мне лучше убраться подальше в ту милую травку раньше, чем это сделает Чернушка… Глядя на ту высокую траву, я вспоминаю ее прекрасный вкус… ЛЬВИЦА СДВИНУЛАСЬ С МЕСТА.
Львица думает: «Какой милый жеребец, за ним не побегу, он слишком силен (воспоминание об ударе в глаз копытом), но если заставлю его побежать, Дора выскочит из-за кустов и, скорее всего, бросится на ту самку, которая пытается привлечь самца, а я потом смогу побежать за ней…»
Наверное, этот план не лучше, чем у зебры, но предвидение будущего и влияние воспоминаний на настоящее планирование в нем налицо. Если я сейчас поднимусь…
Человек смотрит на львицу и на зебру. Даже если это Homo erectus, мы готовы биться об заклад, что у него в голове вертятся истории: «Львица сорвется с места, зебра испугается, другая львица побежит за… ага, за той молодой самкой. И тогда я выбегу и встречусь с молодым самцом; я вижу, как набрасываюсь на него и ударяю камнем». Homo sapiens мог бы придумать более эффективный план – у него более крупный и, очевидно, производительный мозг. Возможно, он с самого начала мог просчитать несколько вариантов, предусмотреть сценарии с «или» и даже «и», который завершается фразой «и я стану великим охотником и познакомлюсь с хорошенькими женщинами». «Если» появилось не сразу, примерно в одно время с наскальной живописью, и все же способность предвидения продвинула наших предков гораздо дальше хищников и их добычи.
Есть несколько предположений о том, почему наш мозг внезапно вырос примерно вдвое – от необходимости запоминать лица членов своей социальной группы, рассказывая сплетни о них, и конкуренции с другими охотниками и собирателями до соревновательной природы языка с выстраиванием структуры мозга таким образом, чтобы лжец мог удачно применять свою ложь, а тот, кому лгут, мог лучше ее распознавать. Такие улучшения всегда привлекательны. Из них получаются хорошие истории, такие, что мы легко можем себе представить, заполняя фон, когда слушаем фразы или рассматриваем картинки. Конечно, это не делает их правдой, как и наше очарование историей о том, как мы эволюционировали на побережье, не доказывает существования «водных обезьян». Истории служат наполнителями любых реальных обстоятельств, какими бы они ни были: метаобъяснение причины, по которой наш мозг увеличился, состоит в необходимости роста конкурентоспособности за счет всех предыдущих опытов и многого другого.
Допустим, что человек, наблюдающий за жизнью дикой природы, – это оператор телепередачи о животном мире. Всего пятнадцать лет назад у него, скорее всего, был бы «Аррифлекс» (а если бы снимал сам для себя, то наверняка мог бы себе позволить лишь «Болекс H16»), 16-миллиметровую кинокамеру, вмещающую 800 футов (260 метров) пленки и, возможно, еще дюжина рулонов в рюкзаке (800 футов хватает лишь на 40 минут съемки: хороший или очень везучий оператор запишет на них минут пять полезного материала). Сейчас это была бы видеокамера, которую в те годы считали бы чудом: она позволяет вновь и вновь использовать всю длину, пока та не заполнится пятиминутными фрагментами вся, от начала до конца. Все, чего он желал, теперь содержится в аппарате, который он держит в руках: он фокусирует изображение, стабилизирует небольшие вибрации, может опускаться до невероятно низких уровней освещения (для тех, кто рос вместе с кинопленкой) и зуммирует гораздо сильнее, чем когда-либо.
По сути, это магия.
А в голове у него вертится дюжина альтернативных сценариев с львами и зебрами, и он мгновенно переключается на какой-нибудь из них, как только животные позволяют убрать лишние варианты. В действительности он думает обо всем сразу, оставляя работу опытной профессиональной части мозга, пока сам предается мечтаниям («Я получу за это награду и познакомлюсь с хорошенькими женщинами»). Это как движение по пустому шоссе – много мыслей оно не отнимает.
Наши предки довели до совершенства свою способность оценивать альтернативные сценарии. А умение создавать истории, основываясь на происходящем, позволило нам довольно эффективно запоминать и воспроизводить эти события. И, в частности, использовать их в качестве поучительных историй, направляющих в нужное русло будущие действия наших детей. Людям требуется очень много времени, чтобы привести свой мозг в готовность к работе – по меньшей мере, вдвое больше, чем нашим братьям и сестрам из рода шимпанзе. По этой причине трехлетние шимпанзе ведут себя практически так же, как взрослые, и даже способны производить некоторые умозаключения шести- и семилетних детей человека.
Но маленьким шимпанзе никто не рассказывает историй. Это наши дети слышат их, как только начинают распознавать слова, и к трем годам сами сочиняют истории о том, что с ними происходит. Мы впечатляемся их словарным запасом и успехами в усвоении синтаксиса и семантики, но нам стоит также заметить, как хорошо они превращают события в повествовательные истории. Примерно с пяти лет дети заставляют родителей совершать ради них различные действия, помещая их в контекст повествования. Большинство их игр со сверстниками также имеет контекст, в рамках которого обыгрываются истории. Создаваемый ими контекст аналогичен тому, что содержится в сказках о животных, которые мы им рассказываем. Родители не учат детей, как это делать, и детям не нужно извлекать «правильные» навыки рассказывания историй из поведения родителей. Это обеспечивает эволюция. Судя по всему, это вполне естественно – мы же все-таки Pan narrans: мы рассказываем детям истории, и от этого процесса получают удовольствие и дети, и родители. Мы узнаем о «рассказии» на ранней стадии своего развития, а потом используем и стимулируем его на протяжении всей жизни.
Развитие человека – это сложный рекурсивный процесс. Это не просто чтение «схемы» ДНК и создание новых рабочих фрагментов (в отличие от новой народной биологии генов). Чтобы показать вам, насколько удивительно наше развитие, несмотря на кажущиеся простоту и естественность, мы обратим ваше внимание на ранние отношения между родителем и ребенком.
Заметьте, слова «составной» и «сложный» – это не одно и то же, и разница между ними приобретает все большее значение для научного мышления. «Составной» – это когда целая группа вещей объединяется для достижения определенного эффекта. Примером служат часы или автомобиль, в котором каждый из компонентов – тормоза, двигатель, корпус, руль – делает вклад в общее дело, выполняемое всей машиной. Точнее, здесь присутствует некоторая взаимосвязь. Когда двигатель набирает обороты, создается гироскопический эффект, из-за которого руль ведет себя иначе, а коробка передач влияет на зависимость между частотой оборотов двигателя и скоростью движения автомобиля. Если воспроизвести эволюцию человека как процесс сборки автомобиля, где каждая вновь добавляемая деталь «определяется» по генетическим чертежам, нас можно представить только в качестве составного организма.
Но управляется машина как сложная система: каждое совершаемое ей движение помогает определять будущие движения и зависит от предыдущих. Она сама нарушает собственные правила. То же можно сказать о саде. Растения растут, получая питательные вещества из почвы, и это влияет на то, что вырастет потом. Но они также увядают, создавая среду обитания с питательными веществами для насекомых, червей, ежей… Динамика зрелого сада значительно отличается от динамики нового садового участка при жилищном массиве.
Точно так же и мы, эволюционируя, сами меняем собственные правила.
У любой сложной системы всегда есть целый ряд, на первый взгляд, отличающихся и не имеющих ничего общего описаний. И разобраться в ней можно, лишь собрав все описания и выбрав наиболее приемлемые для разных способов воздействия на ее поведение. Забавный и простой пример встречается во многих французских и швейцарских вокзалах и аэропортах – на знаке, сообщающем:
LOST PROPERTY
OBJETS TROUVÉS
Надпись на английском означает «Потерянные вещи», а на французском – «Найденные вещи». Но мы же не думаем, будто французы находят то, что теряют англичане. То есть эти два описания подразумевают одно и то же.
Теперь давайте взглянем на ребенка в коляске, который бросает свою погремушку на тротуар, чтобы мамочка, няня или даже случайный прохожий вернул ее обратно. Наверное, мы думаем, что ребенок просто не сумел ее удержать, что это «потерянная вещь». Затем видим, как мамочка отдает ему игрушку, получает улыбку в награду, и думаем: «Нет, здесь все более тонко: это ребенок учит маму приносить вещи, так же как мы, взрослые, учим этому собак». А теперь вспоминаем: «Objets trouvés». Сама улыбка ребенка – это часть сложной, взаимной системы вознаграждений, устоявшейся давным-давно посредством эволюции. Мы наблюдаем, как дети «копируют» улыбки своих родителей – хотя нет, это не может быть копированием, ведь даже слепые дети умеют улыбаться. К тому же копировать им было бы невероятно трудно: не успевший еще развиться мозг должен «распознать» улыбающееся лицо, после чего без помощи зеркала подобрать, какие мышцы участвуют в достижении этого эффекта. Нет, это врожденный рефлекс. Дети рефлекторно реагируют на воркующие звуки и рефлекторно же распознают улыбки – даже искривленная вверх линия на бумаге производит на них тот же эффект. Образ «улыбки» служит наградой для взрослых, и те стараются вести себя с ребенком так, чтобы тот улыбался и впредь. При этом действует сложная взаимосвязь, вызывающая неизбежные изменения для обоих участников.
Еще легче она проявляется в необычных ситуациях, рассмотренных в рамках психологического эксперимента, в котором приняли участие здоровые дети глухих или немых родителей. Так, в 2001 году команда канадских исследователей под руководством Лоры-Энн Петитто обучала троих полугодовалых детей с нормальным слухом, но рожденных у глухих родителей. Родители «ворковали» над ними на языке жестов, и дети в ответ начинали «лепетать» тоже на языке жестов – то есть пытались ручками показывать им знаки. Родители использовали необычный и ритмичный вид языка жестов, совершенно не похожий на тот, что применяется в общении между взрослыми. Так же, как взрослые разговаривают с детьми ритмичным певучим голосом, и лепет детей в возрасте между шестью месяцами и годом начинает приобретать черты специфического языка родителей. Они переоборудуют и «настраивают» свои органы чувств (в данном случае улитку уха), чтобы слышать этот язык наилучшим образом.
Некоторые ученые считают, что детский лепет – это просто произвольное открывание-закрывание челюсти, но другие убеждены, что в нем заключается важнейшая стадия изучения языка. Использование родителями особого ритма и спонтанный «лепет» с помощью ручек, когда родители глухи, свидетельствуют о том, что вторая теория ближе к истине. Петитто полагает, что использование ритма – это древняя эволюционная уловка, призванная развивать природную чувствительность маленьких детей.
При взрослении сложное взаимодействие ребенка с окружающими людьми приводит к весьма неожиданным результатам – тому, что мы называем «эмерджентным» поведением, то есть не представленным открыто в поведении его компонентов. Когда таким образом взаимодействуют две или более системы, мы называем этот процесс комплицитностью. При взаимодействии актера и аудитории могут формироваться совершенно новые и неожиданные отношения. Эволюционное взаимодействие кровососущих насекомых и позвоночных животных способствовало появлению простейших кровепаразитов, распространяющих малярию и сонную болезнь. Система «машина – водитель» ведет себя иначе, чем каждый ее компонент по отдельности (а «машина – водитель – алкоголь» – еще менее предсказуемо). Точно так же развитие человека можно представить в виде прогрессивного взаимодействия между детским интеллектом и культурным экстеллектом, то есть в виде комплицитности. Она прогрессирует от простого выучивания слов до синтаксиса небольших предложений и семантики исполнения детских потребностей и желаний, а также ожиданий их родителей. То есть рассказывание историй – это порог, позволяющий попасть в мир, неведомый для наших собратьев-шимпанзе.
В историях, с помощью которых во всех человеческих культурах формируются ожидания от растущих детей, а также их поведение, фигурируют канонические образы – животные и персонажи со статусом (принцессы, волшебники, великаны, русалки). Эти истории закрепляются у нас в головах, независимо от того, орудуем ли мы дубинами или кинокамерами, и влияют на то, как мы себя ведем, как делаем вид, будто себя ведем, как думаем, как предсказываем, что будет дальше. Мы учимся предполагать определенные результаты, нередко выраженные в ритуальных словах («И жили они долго и счастливо» или «И закончилось все очень плачевно»). Истории, которые веками рассказывали в Англии, комплицитно изменились вместе с изменением культуры – вызвав эти перемены и отреагировав на них подобно реке, меняющей свой маршрут в широкой пойме, которую сама и создала. Братья Гримм и Ханс Кристиан Андерсен были не последними из многих. Шарль Перро собрал сказки Матушки Гусыни примерно в 1690 году, но и до него существовало много сборников, в том числе ряд любопытных итальянских изданий и пересказы для взрослых.
Главная польза, извлеченная нами из этого программирования, совершенно ясна. Она учит нас ставить мысленные эксперименты типа «А что, если?..» по правилам, которые мы берем из историй, так же как брали синтаксис, прислушиваясь к разговорам родителей. Эти истории будущего позволяют нам представлять себя в расширенном воображаемом настоящем, точно так же, как зрение показывает расширенную картинку, в которую попадает все окружающее, а не только крошечный кусочек, на котором мы заостряем внимание. Эти возможности позволяют нам видеть себя звеном между пространством и временем. Наши «здесь» и «сейчас» – это лишь отправная точка для воображения себя в других местах и в другие времена. Эта способность получила название «привязка ко времени» и стала считаться чудесной, но нам она кажется кульминацией (пока что) совершенно естественного развития, начавшегося с понимания, совершенствования зрения и слуха, и вообще, с «осмысления». Экстеллект использует ее и шлифует до такой степени, что мы получаем способность управлять своими мыслями при помощи метафор. Винни-Пух застревает и не может достойно выбраться из норы, потому что съел слишком много меда – это как раз такая притча, которую мы изо дня в день держим в уме, руководствуясь ей как метафорой. Это же касается и библейских историй, изобилующих жизненными уроками.
Священные книги, такие как Библия или Коран, обладают этой способностью гораздо в большей степени. Библейские пророки повально делают то, на что каждый из нас программируется ради себя и своих родных и ближних. Пророки предсказывали, что случится с каждым членом племени, если они продолжат вести себя так же, как сейчас, и в результате поведение последних менялось. Так появились современные пророки, предсказывающие скорое наступление конца света. Кажется, они чувствуют, что постигли некую закономерность, не доступную для всеобщего понимания, действующую во вселенной и ведущую ее по нежеланному и губительному пути. Впрочем, чаще всего они имеют в виду не «вселенную», а «мой мир и близлежащие к нему». До сих пор они ошибались. Но, окажись они правы, мы бы не смогли написать об этом – это еще одна антропная проблема, хоть и не особо существенная, поскольку ошибаются они довольно часто. Они предсказывают, что случится, если «это будет продолжаться», но пока складывается все более сильное впечатление, что «это» уже не продолжается, потому что его сменило неожиданно новое «это».
Все мы считаем, что практика поможет нам стать лучшими пророками. Все мы считаем, что нам известно, как добавить к нашему опыту «непройденный путь». Затем мы изобретаем машину времени – по крайней мере воображаем об этом. Все мы хотим вернуться назад, к началу спора с начальником, и на этот раз сделать все как надо. Мы хотим распутать цепь причинно-следственных связей, ведущих к скучным крайним людям. Мы хотим исключить дурные последствия влияния эльфов, но сохранить хорошие. Мы хотим поиграть со вселенными, чтобы выбрать ту, которая нам по душе.
Однако монотеистические религии даже при своем акценте на пророчествах испытывают серьезные трудности в вопросах множественности будущего. Они не только упростили свою теологию до единого бога, но и утверждают, что существует лишь один «верный путь к раю». Священники указывают людям, как те должны себя вести, и являют собой пример для подражания – по крайней мере до тех пор, пока религия не кажется устаревшей. Наставляя, как попасть в рай, они говорят: не прелюбодействуй, не убивай, не забывай платить десятину церкви и не сбивай цены индульгенции у других священников. Затем райские врата начинают сужаться все сильнее, пока в них не смогут проходить лишь блаженные и святые, не тратящие времени на чистилище.
Другие религии, особенно это касается радикальных течений в исламе, обещают место в раю как награду за мученическую смерть. Эти идеи гораздо сильнее напоминают варварское, а не племенное представление о будущем: рай, вроде Вальхаллы для викингов, должен быть полон наград для героев – от бесконечного числа женщин до изобилия еды с напитками и героических игрищ. Хотя в отличие от чисто варварских легенд викингов в нынешних религиях есть место для веры в судьбу, неизбежность и неотвратимость воли бога. Это еще один способ власти принудить к покорности: обещание высшей награды – весьма убедительная история.
Варвары, для которых важнейшими понятиями были честь, слава, сила, любовь, достоинство и храбрость, высоко ценили отрицание власти и шлифование событий под собственные желания. Среди их богов и героев встречаются такие непокорные и непредсказуемые персонажи, как Лемминкяйнен и Пэк.
Варварские сказки, как и саги, восхваляют героев. Они показывают, как удача зависит от определенных свойств, особенно от чистого сердца, не ищущего скорой и высокой награды. Эта чистота часто подвергается проверке – от оказания помощи слепому нищему калеке, который оказывается переодетым богом, до необходимости излечить и накормить несчастное животное, которое потом приходит на помощь в самый нужный момент.
Героями многих из этих историй являются сверхъестественные (необычные, магические и не поддающиеся объяснению) «люди» – феи (в том числе королевы фей и феи-крестные), воплощения богов, демонов и джиннов. Люди, особенно герои или те, кто стремится стать героем (такие как Зигфрид, хотя это относится и к Аладдину), подчиняют себе этих сверхъестественных существ с помощью магических колец, поименованных мечей, заклинаний или просто своего благородства. Все это влияет на их судьбы, и удача оказывается на их стороне. Они побеждают в битвах, имея на то лишь мизерные шансы, восходят на высокие пики и убивают бессмертных драконов и чудовищ. Племенным жителям такие истории и не снились. По их мнению, удача сопутствует тем, кто лучше подготовлен к бою.
Человек бесконечно изобретателен, у нас даже есть истории, в которых самым выдающимся героям есть кого противопоставить – сидхи, семифутовые эльфы из ирландского фольклора, а также романа «Дамы и Господа», дьявол, выкупающий души и не отпускающий их даже после покаяния, великий визирь и враги Джеймса Бонда.
Для нашей дискуссии об историях наиболее интересны характеры этих антигероев. Однако у них нет характеров. Эльфы – это высший народ, но их жизни не находятся в их власти: они просто изображаются прямо противоположными тем, какими их хотели бы видеть люди, особенно герои. Нас не интересуют людские качества канонических врагов Джеймса Бонда: все они либо бессмысленно жестоки, либо жаждут власти, не неся ответственность за свои действия и не признавая границ. Они ничтожны, лишены творческой фантазии и ничему не учатся. Иначе кто-нибудь застрелил бы Джеймса Бонда из простого револьвера много лет назад, если бы знал, что случилось с остальными, кто положился на лазерные лучи и циркулярные пилы. Но прежде всего этот кто-то снял бы с руки Бонда часы.
Ринсвинд назвал бы эльфов «крайними феями», ведь они тоже не рассказывают друг другу историй или, точнее, рассказывают одну и ту же старую историю.
Вполне естественно полагать, что в основе историй лежит язык, а причинно-следственные связи устроены иным образом. Грегори Бейтсон в своей книге «Разум и природа» посвятил несколько глав языкам и тому, что мы привыкли о них думать. Однако он допустил красивую ошибку в самом начале. Он начал с рассмотрения «внешней» стороны языка по аналогии с химией. Он писал, что слова – это языковые атомы, фразы и предложения – молекулы, или соединения атомов, глаголы – реактивные атомы, связывающие существительные между собой, и далее в том же духе. Он рассуждает об абзацах, главах, книгах… и художественной литературе, которую весьма убедительно нарекает венцом человеческого языка.
Бейтсон демонстрирует нам сценарий, в котором публика наблюдает за убийством на сцене, но никто не бежит звонить в полицию. Затем меняет форму повествования и прямо обращается к читателю. Он пишет, что, почувствовав себя довольным вступительной главой о языке, решил вознаградить себя походом в Вашингтонский зоопарк. Чуть ли не в первой клетке у ворот находились две обезьяны, которые, играясь, боролись, и пока он за ними наблюдал, вся стройная система, которую он расписал, разошлась по швам. У обезьян не было ни глаголов, ни существительных, ни абзацев. Но они свободно понимали истории.
О чем это нам говорит? Не только то, что мы можем переписать у себя в голове сцену с начальником. И даже не только то, что мы можем пойти к нему и обсудить произошедшее. Наш важнейший вывод заключается в том, что различие между историей и реальностью лежит в основании языка, а не в его вершине. Глаголы и существительные – лишь наиболее возвышенные из его понятий, а не изначальный сырой материал. Мы не усваиваем истории посредством языка – мы усваиваем язык посредством историй.
