Ровный бриз, дувший на побережье Сент-Олбанс, не мог пробиться сквозь искривленные деревца и густые кустарники в трех сотнях ярдов от берега, где Эбби Уинтер делила деревянную лачугу с матерью и отчимом. Едва перевалило за полдень, и зной в этот безоблачный июльский день стоял просто удушающий. Эбби с матерью опорожнили ночные горшки еще утром, но не нашли времени хорошенько помыть их.

– Пожалуйста, не делай этого, – умоляла дочь. – Это унизительно!

– Сие решено, дитя, и быть посему.

Говорили они отнюдь не о ночных горшках.

– Это назначено на завтра, – сказала Эбби, – но прокламация не делает это обязательным. В таких делах дозволено и передумать. Люди то и дело так поступают безо всяких последствий.

– Я могла бы передумать, но не стану. Как я сказала, сие решено.

Мать Эбби – Хестер – отдала ей один из замызганных ночных горшков. Взяв его, дочь поморщилась от запаха, осквернившего ноздри.

– Давай покончим с этим, пока ему не втемяшилось, будто мы заклинаем демона, – промолвила мать.

Охнув, Эбби быстро окинула взглядом деревья, обступившие их хижину, попутно гадая, не помешалась ли ее матушка умом. Мало того что согласилась на публичное объявление, так еще и позволяет себе высказываться о колдовстве!

– Недозволительно было тебе так говорить, – укорила Эбби мать суровым шепотом.

– Не будь такой заполошной, дитя. Вокруг ни души.

– Вокруг всегда кто-нибудь да есть, – не согласилась юная Уинтер. – Брод через реку совсем рядом. Умоляю, не говори о таких вещах даже потехи ради!

– Больше не скажу, ежели ты не станешь боле толковать про прокламацию.

– Но сие надобно обсудить! Он твой муж, а не твой хозяин. Он не может продать тебя на городской площади!

Хестер хотела было что-то сказать, но раздумала и со вздохом поглядела на измаранный ночной горшок у себя в руке. Десять лет назад она славилась красотой на всю колонию. А теперь ее волосы чаще всего представляют собой сбившуюся в колтун и пропитанную грязью массу кудряшек. Рассеянно потерев левое плечо, она поморщилась. Ужасный грибок уже охватил это ее плечо и начал неуклонно расползаться по спине. В жаркие дни вроде нынешнего ее пострадавшая кожа лопалась, выпуская млечную жидкость, липшую к волокнам ее бумазейной сорочки. Миссис Уинтер приходилось то и дело отклеивать ткань от кожи, чтобы не образовался струп, который потом придется срывать.

Эбби заметила ее маету:

– Тебе стало хуже?

– Верь, дитя, – нахмурилась мать, – я достаточно проста, чтобы потерпеть перед тобой. Какой же жалкой плаксой я стала!

– Да ничего подобного, хоть я и не представляю, как ты сохраняешь здравый рассудок. Ты взвалила тяжкую ношу с того дня, когда мы перебрались сюда.

– Не такую и тяжкую, ежели сравнивать с остальными, – ответствовала Хестер, перекрестившись. Затем она огляделась по сторонам и только после этого шепнула: – Знаешь, чего я хочу?

– Чего?

– Открыть свое плечо и спину, дабы солнце могло их исцелить.

– И тогда тебя, уж конечно, увидят и заставят понести наказание.

– Именно так, дитя.

Привыкнуть к постоянному жжению и зуду было невозможно, а домашние средства до сей поры не помогали несчастной женщине. Несмотря на то что ее ладная фигура продолжала притягивать взоры мужчин Сент-Олбанс, лицо и шея Хестер стали пепельно-серыми от питья снадобья из коллоидного серебра, к каковому понудил ее муж, и это, вкупе с грубыми рубцами вокруг глаз и трижды переломанным носом, сильно состарило ее облик.

Внимательно вглядевшись в лицо дочери, миссис Уинтер покачала головой:

– Быть проданной новому мужчине может обернуться к лучшему для меня.

– Но…

– Ты видела мое житье, ты знаешь, каков он.

– Я-то уж знаю! – ласково откликнулась девушка. – Но ты могла бы с ним развестись. – Она оглянулась, проверяя, не подкрался ли отчим сзади. Его не было, но она все равно перешла на шепот. – Ты могла бы с ним развестись и забрать меня с собою.

– А много ли женщин ты видела в колонии Северной Флориды, у коих довольно денег, дабы развестись с мужем? – засмеялась Хестер. – А взять тебя с собой я уж и вовсе не могу, поелику ты и есть цель продажи.

Последовала небольшая пауза, прежде чем ужас отразился на чертах Эбби. Ее мать заговорила более мягким тоном:

– Эбби, погляди на себя. Даже в этих условиях ты – миловиднейшая дева в колонии. Не хочу, дабы ты дурно помыслила обо мне, раз я оставляю тебя со столь грубым человеком.

– А что же мне остается?

– У меня есть план.

– Что за план?

– Тебе он себя выкажет с кроткой стороны. В сем я уверена. Ты запамятовала, но когда только взял нас к себе, он был терпимым, а порою и добрым. Конечно, тогда я была юна и прелестна. Ныне же я – всечасное бельмо у него на глазу со своей хромотой, со своим лицом и хворостями.

– Да нет, конечно же, я это помню, – возразила Эбби. – Это было всего несколько лет назад. Но это же из-за него ты охромела! А твое «лицо и хворости», как ты выразилась, несут следы от его неустанных кулачных ударов тебе по носу и глазам, и затрещин по ушам.

Хестер промокнула испарину на лбу:

– Ты все уразумеешь, когда будешь постарше.

– Взаправду? И что же я уразумею? Как ты дозволила этому хряку давать себе оплеухи и совокупляться с тобою день и ночь, будто ты покалеченная свинья?

Во взгляде миссис Уинтер на миг полыхнуло пламя, и ее дочь уже чаяла получить резкую отповедь, а то и пощечину – и тем, и другим мать выказала бы, что уберегла в себе хоть капельку силы духа. Но огонь в очах Хестер быстро угас, оставив по себе лишь безразличный взор. Вместо отповеди она лишь развела руками:

– Мы страдаем ради детей, а не ради себя.

– И что же сие должно означать? – сдвинула брови девушка.

Повернувшись, Хестер зашагала к ручью. Эбби последовала за ней, дожидаясь отклика. Увидев, как мать зачерпнула горсть песка у воды и бросила его в ночной горшок, дочь со вздохом последовала ее примеру. Они принялись надраивать внутренности пальцами, соскребая песком затвердевшие отложения фекалий, а потом сполоснули горшки в ручье и осмотрели их.

– Прекрасно, – произнесла Эбби. – Не говори, если не хочешь. Но почему ты не можешь просто бросить этого ничтожного человечишку и его жалкое подобие жилища?

– Бросить? Ужели разум твой пожрали гадюки? – вздохнула ее мать. – Куда бы мы отправились, дитя, – в Грешный Ряд?

Эбби поняла, что та права. В 1710 году для женщин было не так уж много приятных вариантов в колонии Северной Флориды.

– Мне не нравится, как он на меня смотрит, – потупившись, призналась девушка.

– Он так смотрит на тебя добрых два года, хотя до сей поры ты этого и не понимала.

То, как Хестер произнесла это, заставило ее дочку опешить:

– Два года назад мне было тринадцать!

– Так, дитя, – подтвердила миссис Уинтер. – А теперь поразмысли над этим минутку, прежде чем говорить.

Эбби поразмыслила. В колониях, как и в Европе, минимальным законным возрастом для вступления девушек в брак было двенадцать лет, а для юношей – четырнадцать. Так было, сколько все себя помнили. И все же на памяти девушки мысль о сорокалетнем мужчине, совокупляющемся с ребенком, была возмутительна. Поэтому слова Хестер обрушились на ее дочь всем своим бременем, заставив Эбби впервые осознать, что затевается в их доме. Желудок подкатил ей под горло.

– Ты не подпускала его ко мне эти два года, – поняла она. – Вот почему ты приняла так много побоев и соитий. Ты защищала меня.

– Так, дитя.

Обнявшись, мать и дочь застыли на некоторое время, а когда они разомкнули объятья, Хестер сказала:

– Не твоя вина, что я выбрала этого угрюмого мужчину. – Рассеянно поднеся руку к лицу, она потрогала шишки на переносице. – Я делала, что могла, чтобы удерживать его эти месяцы.

– А теперь?

Миссис Уинтер поглядела Эбби прямо в глаза:

– А теперь тебе пятнадцать, ты в самом соку, и его желание обладать тобою превосходит мою способность противостоять ему.

– Значит, я – твой путь на волю, – широко распахнула глаза девушка. – У тебя будет новый муж, а я буду брошена здесь, дабы ублажать борова?

– Ты юна, сильна и нетронута. Какое-то время он будет ласков с тобою.

Эбби была так поглощена попыткой сжиться с этими внезапными обстоятельствами, что чуть не пропустила эти слова мимо ушей.

– Какое время? – спросила она дрожащим голосом.

– Пойдем со мной, дитя.

Они пересекли полянку и остановились позади нужника, щурясь от зловония. Окончательно уверившись, что ее слова никто не подслушает, Хестер прошептала:

– Когда Томас Гриффин купит меня, я тут же раздобуду в его аптеке пузырек мышьяка, который дам тебе. Пара капель в каждое блюдо твоего отчима сделают свое дьявольское дело за два месяца. А ты возвысишься, унаследовав его дом и доходы от его дела.

– Не может быть, чтобы ты это всерьез! Чтобы это было законно, я должна выйти за него замуж.

– Может, это тебе и кажется худшей участью, но по дальнейшем размышлении ты найдешь сей план, который поможет тебе стать молодой состоятельной женщиной, вполне здравым.

Мисс Уинтер не собиралась размышлять над этим. На самом деле у нее имелись собственные планы, которых она не обсуждала с матерью. Но было в словах Хестер нечто несообразное для нее.

– А почему ты думаешь, что Томас Гриффин приобретет тебя? – вопросила она и недовольно тряхнула головой при мысли, что ее мать будут продавать, как семейную корову.

– Мистер Гриффин всегда был добр ко мне, – похлопала ее Хестер по руке, – а его дочери нужна мать. – Прочтя во взгляде Эбби сомнение, она добавила: – И дело не только в этом, дитя, однако углубляться в сию материю было бы непристойно.

Глаза девушки стали как два блюдца, и она едва не возгласила свое негодование вслух. Но потом она подумала о человеке, которого встретила у брода шесть месяцев назад, и о том, что случилось во время его последнего визита.

Звали его Генри, и он явился к ней, как дар свыше – верхом на коне, неся кожаный ранец, полный полезных вещей. Совершенно взрослый, на двенадцать лет старше ее, Генри был человеком состоятельным и близким родственником мэра Шрусбери – богатейшего, могущественнейшего человека в колонии, не считая разве что самого губернатора. Он успел повидать немало краев на своем веку и был словоохотлив, располагая неисчерпаемым кладезем красочных историй о дальних краях и замечательных людях.

Поразительно, но Генри ухитрился три раза из пяти явиться к ним домой, когда ее матери и отчиму случалось быть в отлучке. Теперь девушка поняла, где ее мать была в этих случаях, но как же удачно для Эбби складывалось, что Генри всегда появлялся в самый подходящий момент!

Она знала, что он – тот человек, за которого она выйдет замуж, она поняла это с первого же взгляда. Не потому, что он высок и хорош собою, не потому, что богат и повидал свет, а потому, что она чувствовала его появление издалека, даже до того, как он успевал выехать из лесу. И так было не только в первый раз, но и во все остальные тоже! А коли она всегда чувствовала его присутствие за четверть часа до его появления, как это может быть чем-либо еще, нежели неземной любовью? Могучее чувство, лучащееся в его присутствии, успокаивало душу девушки, утихомиривало ее страхи и взывало прямо к ее сердцу.

Генри был уже близко.

Мисс Уинтер еще не ощутила его, но он назвал ей день. Он мог припоздниться на неделю, ибо все его планы зависят от погоды, а он странствует по коварной местности. Но когда Генри наведается на сей раз, она скрепит сделку. Они поедут в город, поженятся, и Эбби избавится от этой убогой жизни раз и навсегда.

Девушка не стыдилась того, что отдалась Генри во время его третьего визита два месяца назад. Хотя ему и было уже двадцать семь лет, он был холост и свободен. Уинтер заставила его поклясться в этом еще до первого поцелуя. Правда, она не ожидала, что будет взята столь поспешно в свой первый раз, а уж тем паче сзади, однако Эбби было приятно узнать, что он разделяет ее чувство взаимного притяжения. Что же до самого события, то она знала лишь азы того, чего следует ожидать от мужчины, ибо мать едва ли словечком обмолвилась ей о блуде: больше всего она рассказала об этом как раз только что, считаные мгновения назад. Но Генри, очевидно, поднаторел в этом предмете, так что девушка доверилась его опыту и угрызениями совести не терзалась.

Генри приедет за ней. И скоро.

Хестер отвела прядь белокурых волос с лица Эбби, убрав ее дочери за ухо. Они снова ненадолго обнялись, в последний раз оглядев полянку вокруг дощатой хибарки, и вошли в хижину, чтобы заняться обедом.

Жара внутри царила невыносимая, и девушка взглядом охватила все разом – земляной пол, источенные червями стены, протекающую крышу, гнилую дверь… И вдруг ее захлестнуло чувство вины за самопожертвование матери. Хестер ограждала ее от своего мужа, сколько могла, и охотно шла на унижение, чтобы ее продали с публичного аукциона, только бы дать дочери шанс на пристойную жизнь.

И хотя Эбби пришлась по душе идея порешить Филипа Уинтера, она отнюдь не намеревалась выйти за этого человека и возлечь с ним, дабы завладеть его бренным достоянием.