16
Ночные гости
Днем, сказав жене, что иду в Гимнастический клуб проверять бухгалтерские отчеты, я отправился к нотариусу и на всякий случай составил завещание, по которому все мое имущество причиталось жене. Хотя я по-прежнему не верил в то, что со мной может что-то случиться, однако… Я ведь не был уже так молод, как раньше. Несколько лет назад я мог, не задумываясь, пойти в атаку на турецкие позиции или спуститься в самую страшную ночлежку криминальной Москвы. Мог запросто гулять по самым опасным переулкам с одним кастетом в кармане или описывать давку на Ходынском поле во время коронации, нисколько даже не задумываясь, что и сам могу вот так оказаться среди этих изувеченных, перепачканных московской грязью трупов. Я совершенно не верил в то, что могу умереть. Я видел много смертей — самых разных. Но никогда не примерял смерть на себя.
Однако в этот раз я все же составил завещание. Как я понял, этот пустышка Ренард был бы совершенно не опасен, но рядом с ним все время ошивался его телохранитель с маленькой змеиной головой. Судя по тому, что произошло с Митей Березкиным, этот человек совершенно не знал жалости. Да и человек ли он был? Скорее всего верную кличку дали ему где-то на каторге — Змеюка. А поди узнай, когда бешеная змеюка тебя укусит!
Пообедав в трактире, я посмотрел на часы. К Ламановой мне можно было не спешить: если Арцаков сказал, что «ангелы» больше не исполняют приказов Ренарда, то, скорее всего, сегодня ночью ничего не будет. А потом время еще было слишком раннее. Я побрел по Тверскому бульвару в сторону Никитских ворот, но потом понял, что забыл надеть галоши — отчего ботинки быстро покрывались ноябрьской грязью, и перешел на тротуар. Так я дошел до забора, огораживавшего стройку. Это строился тот самый доходный дом Ламановой: фасад был все еще в лесах — каменщики не возвели еще и третьего этажа. Я немного постоял, посмотрел и двинулся обратно.
Скажу честно, события последних дней начали меня уже утомлять. Конечно, пообещав Надежде Петровне помощь, я был готов до конца держаться данного слова. Но вдруг так сильно захотелось уехать из ноябрьской Москвы! На юг! В степь! К морю! Да, я люблю Москву — любовью зрелой. Как любит женщину мужчина, когда ему уже далеко за сорок, когда от жизни уже осталась только вторая половина и понимаешь — с этой женщиной тебе жить все оставшиеся годы, а потому узнай ее получше, полюби ее не только за внешнюю красоту, но и за то, какой она человек.
Но как и всякого мужчину (в чем бы я никогда не сознался Маше), меня тянет иногда вернуть бесшабашную молодость, тянет уехать туда, где прошли самые острые, самые лихие годы моей жизни — вдохнуть грудью полынный запах степей, сесть на песок волжского берега, глядя, как мимо идут тяжело груженные баржи и колесные пароходы, погреться у бурлацкого костерка, хлебая уху из котелка под рассказы стариков — про ватажников, удалых людей, про Стеньку Разина, про всех этих разбойников, что тянули бечеву, а потом вдруг уходили в разгул, чтобы ощутить — нет, мы не просто тягловая сила, мы — свободные люди, разгульные, грозные и смелые…
Москва в ноябре — унылое зрелище. Тихие милые дворики превращаются в болотца. Всюду грязь, в воздухе тяжело пахнет сырым печным дымом и прогорклым маслом. Небо висит низко, наколотое на кресты церквей. Из веселых летних птиц остались только ленивые голуби, редкие воробьи и вездесущие похоронные вороны. Дождь не смывает грязи, а скорее превращает в грязь все, что он беспрестанно мочит и поливает. Москвичи становятся раздражительными, хмурыми, молчаливыми. И хотя жизнь в центре Первопрестольной не замирает ни на минуту — все так же сияют витрины магазинов, все так же горят фонари, все так же зовут синие вывески трактиров и ресторанов, но нет больше той московской ленивой неги и любопытства, которые определяют жизнь большинства горожан, пусть даже в служебное время они и изображают из себя что-то вроде механических людей, чьи пружины взведены до упора. Такой вот «деловой» москвич побегает-побегает, а потом найдет себе уютный столик в трактире и засядет попить чайку — часа на два. Да с баранками, с печеньем, с мармеладом — и непременно в компании. Откинется на скрипнувшую спинку стула, расстегнет форменную тужурку, пригладит пятерней волосы, закурит папироску и давай перешучиваться с друзьями, обсуждать новости — сначала своей улицы, потом своего околотка, потом общемосковские, а там дойдет и до маркиза Солсбери с его видами на Африку.
Конечно, и в ноябре никакому Солсбери не поздоровится, если в обеденный час сойдутся за столиком трактира знающие люди, но все же не будут его обсуждать с таким неподдельным интересом. Так, скажут, Солсбери, сукин сын, опять в Африку лезет. И про галоши, про то, что белье не сохнет от этого постоянного дождя, про всякую осеннюю скучную подробность. И, конечно, про дворников, которые в Москве уж на что держатся в строгости как полицейским начальством, так и домовладельцами, а все же ухитряются лениться и противоборствовать всем понятиям о прилежности и чистоте улиц.
И вот хочется от этих разговоров, от этого дождика, от этого запаха сырых сосновых дров, закупленных от скупости вместо ольховых или березовых, от грязи, летящей из-под новомодных дутых шин пролеток, несмотря на строгие распоряжения насчет кожаных фартуков, хочется сесть в поезд и уехать туда, где солнце все еще существует. И существует не как некое туманное пятно за плотными тучами, а как вполне себе желтый и ясный источник тепла и света. Где стройные пирамидальные тополя стоят вдоль все еще сухих дорог. Где птицы утром поют, а не каркают. И где люди, сидящие в трактирах, с жаром обсуждают пусть не маркиза Солсбери, но хотя бы Абдул-Хамида Второго — просто потому, что турки тут несколько ближе, чем британцы.
Ближе к вечеру я приехал в ателье на Большой Дмитровке. И первое, что увидел — правая витрина была затянута темно-серой тканью. Я отпустил Ивана, потому что не собирался задерживаться у Ламановой надолго и хотел пройтись потом пешком до Столешникова. Подойдя поближе к дверям, я заметил, что между булыжниками блестят крохотные осколки стекла — видимо, их так и не смогли вымести. «Вот странно, — подумал я, — зачем кому-то понадобилось разбивать стекло витрины ателье? Или это Ренард так вымещает свою досаду оттого, что «ангелы» отказались выполнять дурацкий приказ о поджоге?»
Я написал для Маши короткую записку, в которой предупредил ее, что сегодня приду поздно, а может, вообще вернусь только к утру. Вспомнив, как она испугалась во время визита Арцакова, прибавил, чтобы она не боялась за меня. Хотел на этом кончить, но подумал, что будет нечестно, если не напишу, где я именно останусь, — Маша от неизвестности начнет тревожиться только больше. А потому приписал, что буду по адресу Большая Дмитровка, 8. Передал записку Ивану и приказал свезти в мою квартиру в Столешниковом и передать хозяйке.
Потом я вошел внутрь ателье. В гостиной не было ни души. Открыв уже знакомую мне дверь, ведущую в глубь ателье, я дошел до кабинета Надежды Петровны и постучал.
— Кто там? — раздался ее голос.
— Это я, Гиляровский!
Послышался звук открывающегося замка, дверь распахнулась, и я увидел Надежду Петровну в простой белой блузке и скромной темной юбке — впрочем, это было ее обыкновенное рабочее платье.
— Хорошо, что вы приехали, — сказала Надежда Петровна, — я здесь совсем сошла с ума от страха. Я все боюсь, что Ренард все-таки исполнит свою угрозу. — Она предупреждающе вскинула руку. — Конечно, утром я была не права, когда говорила, что он просто сумасшедший. Но я долго думала и, кажется, сумела перепугать саму себя. Теперь мне кажется, что он в силах выполнить свою угрозу. Но я не хочу, чтобы пострадали мои работницы. Это мое дело. Давайте же с вами сядем и будем ждать, как станут развиваться события. С вами мне будет гораздо веселее. Видя, как она напряжена, я пожурил сам себя за черствость: надо было сразу сообщить Надежде Петровне о том, что рассказал мне Арцаков, — что люди из конторы «Ангелов» отказались выполнять распоряжения Ренарда и даже поссорились с ним. Что я немедленно и сделал.
— Теперь они, скорее, на нашей стороне, — закончил я рассказ. — Думаю, этой ночью вообще ничего не произойдет. Только если Ренард не успеет найти других исполнителей. Впрочем, я сомневаюсь, что он успеет нанять каких-нибудь подонков, ведь времени у него практически не осталось.
Ламанова слушала меня очень внимательно. Но я видел, как плечи ее немного расслабились, а руки, все время перебиравшие небольшой кусочек кружева, стали двигаться медленнее.
— Значит, вы думаете, что Ренард откажется от своих планов? — спросила она.
— Если честно, то, узнав его немного поближе, я боюсь, что так просто он от вас не отстанет. — Ну что же, — пожала плечами Ламанова. — Уже то хорошо, что все это отодвигается на будущее время. И что сегодня мы можем быть спокойны. Хотя вы видели мою витрину?
— Да, — кивнул я, — видел. Но точно ли это Ренард? Может, мальчишки?
— Может, конечно, — призналась Ламанова. — Но как-то все слишком сходится. Знаете, Владимир Алексеевич, я совершенно не воинственная женщина, мне гораздо интереснее работать с платьями, а не стрелять из этого. — Надежда Петровна выдвинула ящик стола и достала большой револьвер, со стуком положив перед собой.
— Откуда он у вас? — спросил я.
— Это револьвер моего мужа, — ответила Надежда Петровна, — несколько лет назад он имел дело с большими суммами денег — еще до того, как вошел в руководство своего страхового общества. С тех пор и осталось у нас это чудовище.
Я взял револьвер. Это был «Смит и Вессон», причем той партии, которую закупила наша армия еще двадцать лет назад, так называемая «Русская вторая модель» с более укороченным стволом. Вероятно, супруг Надежды Петровны, Андрей Павлович Каютов, приобрел его через знакомых армейцев.
— Неплохая игрушка, — сказал я одобрительно. — Конечно, я бы предпочел «Наган», но и это очень хорошо! Если, конечно, вообще придет время стрелять.
— Возьмите! — попросила Надежда Петровна. — Вы ведь умеете с ним обращаться? Тут у меня есть еще коробка с патронами. Она достала коробку патронов калибра 4,2. Я вставил шесть в барабан, а остальные ссыпал в карман пиджака.
— Ну вот, Мальбрук в поход собрался, — улыбнулся я. — Теперь нам не страшен хоть сам черт! Пойдемте, посмотрим на всякий случай, каково наше дефиле. — Что? — растерянно спросила Ламанова.
— Ну! Это я уже не в вашем модном, а в нашем — военном смысле, — рассмеялся я.
— А что вы хотите посмотреть?
Я задумался, вспоминая расположение комнат и залов в ателье.
— Так, со стороны гостиной они, кто бы это ни был, наверное, не полезут, — сказал я. — Конечно, никакой уверенности в этом нет. Если Ренард успел набрать подонков, то… Гостиная выходит на Дмитровку, и в принципе там при малейшем шуме сбегутся окрестные дворники и городовые.
Я указал на шторы, которыми были занавешены окна кабинета:
— Куда выходят эти окна?
— Во двор. Как и все остальные.
— Во двор? — переспросил я. — Решетки хотя бы есть?
— Тут есть, — кивнула Надежда Петровна. — Конечно! У меня тут много ценного. А вот в швейном — там нет решеток. Мы на ночь всю материю убираем на склад. Есть много ценных тканей, так что я приказала ничего не оставлять на виду после работы. Чтобы не провоцировать портних. — Могут стащить? Ламанова вздохнула:
— Они обычные люди. Многие — еще совсем девочки. Бывало всякое…
— Хорошо, — кивнул я. — Есть другие помещения? — Пойдем покажу. Я пошел за Надеждой Петровной в коридор.
— Вот, — указала она на две красивые двери со стеклянными вставками. — Это примерочные. Но там окон нет — сами понимаете… Мы прошли чуть дальше.
— Здесь даже не комната, а закуток. Тут у нас куб для кипятка. Окно есть, правда, это трудно назвать настоящим окном — оно маленькое, как в старых избах, чтобы немного свету давало. И высоко. Видите? — Вижу. Мы прошли до самого конца коридора.
— Эта дверь в склад. Хотя, конечно, это скорее просто большой чулан. Окна там есть, но они закрыты изнутри ставнями.
— Ставни железные?
— Конечно! Тут ведь тканей не на одну тысячу рублей. Есть много привезенных из Парижа — причем прошлого месяца.
— А эта дверь во двор? — спросил я.
— Да.
— Она открыта?
— Ой! — Ламанова испуганно прижала руки к груди. — Какая я глупая.
Я вставил патроны в барабан и взвел курок.
— Отойдите подальше в коридор, — сказал я. — Спрячьтесь в тот закуток, где куб. На всякий случай. Убедившись, что Надежда Петровна выполнила сказанное, я осторожно приоткрыл скрипнувшую дверь. Хотя в коридоре ателье свет горел тускло, однако сам двор освещался всего несколькими окнами квартир домов, стоявших довольно тесно, образуя не колодец, а скорее изгибающееся ущелье. Для центра Москвы это была обычная картина — по улице шли нарядные фасады, но стоило проехать через любую арку для карет, ты попадал в настоящий лабиринт одинаковых серожелтых стен с прямоугольниками окон, осыпающейся по углам штукатуркой, чахлыми кустиками и кучами строительного и иного мусора, оставшегося после ремонта.
— Что там? — донесся голос Ламановой. — Темно. Никого не видно, — ответил я. — Оставайтесь на месте. Сейчас вернусь.
Взяв револьвер на изготовку, я сделал несколько шагов во двор, надеясь, что глаза скоро привыкнут к отсутствию освещения. Прошла минута или две — все было тихо. Вдруг справа послышался шорох. Я резко повернулся, поднимая револьвер. И снова — тишина. Слева сверху, вероятно, в какой-то квартире, мужской голос сказал:
— Люсенька, не надо тмина в тесто. Я не люблю. Ты же знаешь.
«Как странно, — подумал я, — стоишь тут с револьвером в руке, ожидая нападения, а в пяти метрах от тебя — спокойная семейная жизнь. И вопрос не о жизни и смерти, а о том, стоит ли класть тмин в тесто или нет».
Прямоугольник света, падающий из открытой двери ателье, заслонила чья-то фигура.
— Владимир Алексеевич! — тихо позвала меня Ламанова.
— Да? Зачем вы вышли сюда?
— Владимир Алексеевич, стучат!
— Кто? Где?
— В двери ателье стучат — с улицы.
— Кто там может стучать в такой час?
— Не знаю.
Я аккуратно впихнул Надежду Петровну внутрь коридора и закрыл дверь изнутри на щеколду. Конечно, выдержит она в случае чего недолго, но пока надо было разобраться со стуком в переднюю дверь.
— Держитесь за мной, — сказал я Ламановой и зашагал через коридор в гостиную.
Действительно, кто-то стучал в дверь. Витрина слева была, как я уже говорил, закрыта снаружи серым полотном. А справа манекен с пышным платьем не давал посмотреть — кто этот ночной гость. Ничего не оставалось, как открыть дверь и посмотреть самому.
— Надежда Петровна, — шепнул я за спину, — у вас, кстати, и эта дверь была открыта, когда я входил.
— Черт! Я снова взял на изготовку револьвер и открыл дверь.
Это была Маша. Она стояла с поднятой рукой — вероятно, собираясь снова постучать. Не опуская руку, Маша посмотрела на револьвер, потом подняла глаза.
— Гиляй! — изумленно произнесла моя жена. — Ты с ума сошел?
Я быстро осмотрелся по сторонам. Вроде никого.
— Ты чего тут делаешь? — строго спросил я. — Ты как сюда попала?
— На твоем же извозчике. Он долго не хотел меня везти, но так я его все же уговорила! — сказала Маша с вызовом. Понятно, что «уговор» состоял из более сильных выражений, чем простой наем пролетки. — А он где? — спросил я.
— Стоит за углом на Страстном. Я сказала, что, если через четверть часа я не вернусь, — пусть едет домой.
— Ага, — довольно глупо ответил я. — Так ты-то что здесь делаешь?
— А ты?
— Я?
Я взглянул на револьвер в собственной руке, аккуратно спустил «собачку» и сунул оружие в карман.
— Мы тут обсуждаем последние новости.
— Здравствуйте! — донеслось из-за моего плеча. — Вы супруга Владимира Алексеевича? Входите скорее! Я посторонился, пропуская жену. Ее появление, честно говоря, ввело меня в какой-то ступор. Маша обычно спокойно дожидалась меня дома, пока я искал журналистских приключений.
— Мария Ивановна! — сказал я строго. — Ты уж не взревновала ли? — А что? — спросила Маша. — Нельзя?
— Все правильно, — ласково улыбнулась Ламанова, помогая Маше снять пальто, — Владимир Алексеевич — мужчина видный, почему бы жене и не побеспокоиться, где он так поздно задерживается.
— Ха! — сказала Маша. — Владимир Алексеевич уже не в том возрасте, чтобы за него беспокоиться! Я нахмурился.
— В каком это смысле? — спросил я. — Разве я стар?
— В таком, — ответила за Машу Надежда Петровна, — что вы уже мудры. И прекрасно знаете, что жена в доме — намного лучше вертихвостки в какой-нибудь гостинице. Не так ли?
— Да если Маша будет теперь каждую ночь меня преследовать, так мне никакой работы не будет, — буркнул я. — Ты что же, Маша, и на Хитровку со мной теперь ходить будешь как нянька?
Супруга всплеснула руками:
— Гиляй! Да я с утра себе места не нахожу! После того рассказа про парня, которому уши отрезали! Как я буду дома сидеть, думая, что ты в опасности! — Какие уши? — тревожно спросила Ламанова.
— Это так… — сказал я, делая глазами Маше знак, чтобы она не встревала. — По другому поводу. — Простите, нас не представили друг другу, — произнесла Ламанова, укоризненно посмотрев на меня.
— Надежда Петровна, это моя жена Маша. Мария Ивановна. Маша — это Надежда Петровна Ламанова, о которой мы с тобой говорили. — Мария Ивановна! — подхватила Ламанова. — Мы тут с вашим Владимиром Алексеевичем осматривали мое ателье на предмет его безопасности от воров. И честно вам скажу, это действительно так, хотя звучит, признаюсь, довольно сомнительно. Если бы я своего мужа встретила ночью в обществе дамы…
— Надежда Петровна, — отрезала Маша, — я в Гиляе нисколько не сомневаюсь. Человек он буйный, но честный. Кроме того, он сам дал мне ваш адрес, так что с него взятки гладки. Я сюда приехала, потому что боялась за жизнь моего мужа, а не за его невинность.
— Вот как?.. — рассеянно произнесла Надежда Петровна. Вероятно, ее несколько покоробило, что жена не считает хозяйку ателье хоть сколько-нибудь привлекательной для меня. — Ну, хорошо. Мы почти закончили.
— Не стоит торопиться, — сказал я. — Давайте посидим тут еще часик. Мало ли что. Ламанова перевела взгляд с Маши на меня, потом обратно.
— Кстати! — улыбнулась она той улыбкой, которой встречала своих клиенток. — Мы тут обсуждали с вашим мужем одно дело. В благодарность за его действительно серьезную помощь в одном очень неприятном для меня деле я подрядилась сшить для вас выходной туалет. И я готова сделать это от всей души.
— Не знаю, удобно ли это… — с сомнением произнесла Маша, но по ее глазам я понял, что «это» будет не только удобно, но и очень правильно.
— Пока Владимир Алексеевич тут разбирается, пойдемте ко мне в кабинет, — предложила Надежда Петровна. — Мы посмотрим последние журналы и, может быть, найдем там что-то интересное для вас. Маша взглянула на меня.
— Конечно, — кивнул я. — Только сначала дайте мне ключи, чтобы я запер все двери.
Ламанова вынула из кармана юбки небольшую связку ключей и указала два — один от этой двери, а второй от задней. Маша с Надеждой Петровной ушли, а я сходил к задней двери, запер ее, еще раз осмотрел швейный цех и вернулся в гостиную — подремать в том кресле, где я уже проспал несколько дней назад визит великой княгини.
Сев в кресло, я долго не мог нормально устроиться — револьвер в кармане впивался в бедро. Наконец, я вытащил его и положил на колени. Потом прикрыл глаза и постарался ни о чем не думать.
Я уже начал задремывать, как вдруг в дверь снаружи снова постучали — на этот раз тихо.
Кого опять черт принес? Я не турецкий султан, гарема у меня нет, а единственная моя жена уже пришла.
Я подошел к двери, повернул ключ и, выставив револьвер у живота, приоткрыл.
— Ну, ты, Гиляровский, ствол-то опусти, — сказал Арцаков.
— Петр Петрович, ты-то что здесь делаешь? — удивился я, увидев напротив Арцакова.
— Пусти. И дверь затвори. Я впустил хозяина «ангелов».
— Ты тут один? — спросил он, засовывая руки в карманы.
— Нет. Тут еще Ламанова и моя жена.
— Жена? Зачем?
— Не знаю. Приехала. Беспокоилась, говорит.
— Правильно говорит, — кивнул Арцаков. — Сядем? Поговорим?
Я снова сунул револьвер в карман и придвинул к своему креслу второе. Арцаков достал из кармана сигарку, но потом осмотрел обитые драпировкой стены и сунул ее обратно.
— Ладно, — сказал он, — воздержусь. Я чего пришел? Новости у меня про Ренарда. — Какие новости?
— Мой человек следил за его квартирой. Он, кстати, на Татарке живет — если ты не знал. Так вот — гости у него были. Ты Болдоху знаешь?
— Знал, — уточнил я. — Помер Болдоха два года назад.
Арцаков удивленно вскинул бровь.
— Как так помер?
— Сам видел. Под Хитровкой мы с ним схлестнулись. В подземельях. Хотел меня зарезать и ограбить. Ну, я с ним маленечко подрался, отчего он сам на свой ножик и наткнулся. Арцаков помолчал.
— Во как, — наконец сказал он. — То есть ты сам видел, как он помер? Я призадумался. События двухлетней давности, когда мы вдвоем с Федором Ивановичем Шаляпиным преследовали по подземельям Хитровки жестокого доктора Воробьева, конченого кокаиниста, конечно, совершенно ярко запечатлелись в моей памяти. Однако точно ли я видел, что громила Андрей Болдоха, заманивший нас в засаду, умер? Я оставил его лежащим на полу, с ножом в животе, умоляющим о помощи. Но умер ли он?.. Ведь я ушел, не дождавшись конца грабителя, в полной уверенности, что он не выжил.
— Может, и не умер, — признался я. — Может, и выкарабкался. Но в таком случае мне с ним лучше не встречаться. Обида на меня у него должна быть смертельная.
— Плохо, — сказал Арцаков задумчиво. — Болдоха пришел к Ренарду с еще двумя мордоворотами. И, сдается, их наняли вместо нас.
— Да? А может, у Ренарда тут другой какой интерес? — спросил я, понимая, что говорю глупость. — Какой?
— Ну… Думаю, ты прав, Петр Петрович. Уж слишком одно к одному. Да и Болдоха — такой человек, который и сожжет, и убьет, а при этом и не поморщится. Похоже, все-таки придется мне с ним еще разок в этой жизни встретиться, — задумчиво сказал я. — Как думаешь, они сегодня сюда придут?
Арцаков пожал своими мощными покатыми плечами.
Понятно, что Ренард тянуть не будет — не такой он человек. И визит Болдохи со товарищи не заставит себя долго ждать — если не сегодня, так завтра они точно нагрянут к Ламановой.
— Слушай, Петрович, посиди здесь, я схожу за одной вещью, — сказал я Арцакову. — Хочу спросить твоего мнения.
Оставив «ангела» в кресле, я прошел к кабинету Надежды Петровны и заглянул внутрь. Мои дамы склонились над раскрытым журналом, что-то обсуждая.
— Надежда Петровна, — позвал я. Ламанова подняла голову.
— Где у вас та фотография, которую прислал Бром?
— Сейчас!
Надежда Петровна подошла к шкафу и открыла его ключом из своей связки.
— Мне показалось, Гиляй, или ты там сам с собой разговаривал? — спросила Маша.
— Не показалось, — ответил я. — Пока вы тут беседуете, еще один гость пожаловал.
Я видел, как спина Ламановой моментально напряглась.
— Кто? — спросила она, не поворачиваясь.
— Один мой знакомый. Свой человек. Пришел предупредить меня кое о чем. Не беспокойтесь. Зачем я брякнул это «не беспокойтесь»? В свете того, что поведал Арцаков про Ренарда и Болдоху, следовало именно беспокоиться, да еще и сильно беспокоиться.
— Вот, — Ламанова протянула мне большой конверт. — Тут фотография, все письма и… Да! Совсем забыла! Вы просили меня посмотреть по книгам фамилии тех подозрительных клиенток, которые заказывали у меня платья! Господи! Такая важная вещь, а у меня все совершенно вылетело из головы! — Что такое? — спросил я, ожидая подвоха.
— Вы были совершенно правы, Владимир Алексеевич! Это просто поразительно! Были всего три подозрительные женщины. Каждая заказала по одному платью. И это те самые платья, что на фотографии! Правда, я сомневаюсь, что они назывались своими настоящими именами. Так что поможет ли вам мой список, я совершенно не уверена.
— Все равно давайте.
Получив конверт, я вернулся к Арцакову, снова сел напротив него и вынул только фотоснимок.
— Вот, посмотри. Этот молодой человек без маски, в центре, молодой поэт Юрий Фигуркин. Его убил Аркадий Бром. Оглушил кистенем и потом инсценировал самоубийство. Вот этот — полноватый, в маске — Ковалевский. Убит все тем же Бромом. Вот этот молодой, что сидит рядом с покойным Юрой, мне совершенно неизвестен. А теперь посмотри на четвертого. Тоже в маске и платье. Вот он никого тебе не напоминает?
В тусклом свете одинокого бра Арцаков поднес снимок к глазам и вгляделся.
— Ха! Это Ренард!
— Ты уверен? Арцаков вернул мне снимок.
— Точно!
— Но лица почти не видно. И потом — это платье… Я и сам подумал было… Так ты думаешь, это он?..
— Вот, — Арцаков своим толстым пальцем ткнул в фотографию. — Видишь этот перстень? Это ренардовский. Я его хорошо запомнил.
Я всмотрелся в снимок. Сам я внимания на перстни модельера не обратил, но не доверять Арцакову у меня не было никакого повода.
— Значит, Ренард — один из «сестер»? — задумчиво сказал я. — Ну и что из этого?
— Здравствуйте опять! — послышался голос Маши.
Она, вероятно, из любопытства покинула кабинет, чтобы посмотреть, с кем я разговариваю. За ее плечом тянула шею Ламанова.
Арцаков встал. Я представил их друг другу.
— Что-то серьезное? — спросила у Арцакова Надежда Петровна.
— Не так чтобы, — быстро ответил я за Петра Петровича. — Но похоже, что Ренард все-таки нанял других людей. — И вы говорите, что ничего серьезного? — воскликнула Ламанова и нервно оглянулась, как будто наймиты Ренарда уже лезли сквозь окна: — Где они?
— Надеюсь, спят, — ответил Арцаков. — Но в любом случае я бы подежурил до утра. Ты, Владимир Алексеевич, бери супругу и ступайте домой. Меня тут будет достаточно, если мадам, — он поклонился Ламановой, — не против.
— Давай я останусь, вдвоем веселей отбиваться, — предложил я, чувствуя предательский зов мягкой перины. — Мне вот Надежда Петровна дала револьвер. Я вынул из кармана «Смит и Вессон» ее мужа. В ответ Арцаков молча вынул из своего кармана бельгийский «Бульдог».
— Пятизарядный. Помощней твоего будет при короткой-то дистанции.
— Ну хорошо, — согласился я, положив свой револьвер на кресло. — Только я и этот тебе оставлю. Мне он по дороге ни к чему, а у меня дома есть пара «наганов».
— Оставляй, — кивнул Арцаков. — Не помешает. И вы идите, мадам, я у вас сегодня за сторожа.
— Но… — замялась Надежда Петровна. — Сколько вы собираетесь попросить за ваши услуги?
— Нисколько, — ответил ей Арцаков. — Тут личное. Вам Гиляй потом все объяснит. Правда, Гиляй? Я кивнул.
— Ну, хорошо… — неуверенно протянула Ламанова. Я смотрел на Машу, на ее лицо. Я знал это напряженное выражение. Маша была чем-то сильно встревожена, но не говорила чем. Она просто стояла, глядя в никуда, раздувая ноздри.
— Что? — спросил я. — Что такое? Маша сделала мне рукой знак молчать, а потом тихо пошла к коридору.
— Что случилось, Владимир Алексеевич? — встревоженно спросила Ламанова.
— Не знаю. Маша остановилась и повернулась к нам.
— Чем это пахнет? — спросила она тихо.
— Откуда? — спросил я. Маша указала на коридор. Арцаков быстро подошел и тоже принюхался.
— Это керосин, — сказал он.
