ГЛАВА 30. Похищение Морозовой

Слово, данное арабу, следовало выполнять, чего бы ни стоило, и Эдик, скрепя сердце, решил действовать. В один далеко не прекрасный – для директора Третьяковки – день он уселся напротив картины Ильи Репина «Боярыня Морозова», огромного полотна, против которого Иван и Танька установили такое же по размеру. Поставил столик с красками и кистями, после чего принялся рисовать копию, не обращая внимания на отдельных посетителей музея, которые досматривали последние картины в последние минуты перед закрытием. Это выглядело немножко нагло. Но для охраны и работников галереи – статус возможного будущего директора позволял в их глазах Эдику и не такое. Для действующего директора. Разрешение полагалось спросить, обязательно. Тем более – копии малевать. Даже фотографировать в Третьяковке запрещалось. Наглость. Поэтому Эдик с интересом ждал, когда доносы смотрительниц приведут сюда главного третьяковщика, да что он скажет. Если не прикажет охранникам выкинуть Эдика на улицу, значит, все – спекся старикан. Сломан. Можно торговаться за «Морозову».

Старикан пришел без охраны. Но ждать его пришлось часа три. Музей давно закрылся, ушли даже смотрительницы, и только хмурый мужичок из охранников изредка заглядывал в зал. Рядом, шагах в двадцати за толстой колонной охала Танька, и пыхтел Иван. Чертова Танька привязалась в последний момент, полотно Эдик с Иваном и вдвоем бы перетащили…ну, и от делать нечего, слово за слово, супруги принялись мириться. Или бывшие супруги? Вроде уже развелись… Эта возня очень отвлекала и раздражала. Точно, развелись же – Людочка говорила, что наткнулась на них в уголке музея в таком же примирительном положении. Танька точно больная на голову. И Иван. Надо бы уволить их…но как? В конце концов, какой пример культуры они могут показать в стенах Российского музея каким-то посторонним иностранцам, если те наткнуться?

Подошедший директор Третьяковки еще издали зашипел треснутым фальцетом:

– Это святотатство! Кощунство! Что вы себе позволяете?!

Эдик полностью был с ним согласен. Танька вопила – ну нарочито громко. Просто из вредности. Смущенный за своих некультурных подчиненных, он оторвал взгляд от холста – и понял, что директор обращается к нему. Эдик непонимающе оглянулся на колонну, однако директор, подойдя вплотную, тыкал кащеевский перст прямо в него:

– Да-да! Я к вам обращаюсь! Совсем стыд потеряли! И не глядите туда – молодые заняты хорошим делом, а вот вы?! Чем вы занимаетесь?! Вы сначала дождитесь моей смерти, а потом и копируйте! Хоть всю Третьяковку! Продавайте, растаскивайте – но без меня!

Такого от старикана Эдик не ожидал. Всегда вежливо ругался. Но, уловив какой-то странно знакомый аптечный запах, понял, что директор изрядно перебрал валерьянки. Она же на спирту.

– Виктор Палыч, – сухо и вежливо сказал он, – я оказываю помощь вашей галерее по реставрации ваших запасников. Причем бесплатно. И я помню наш договор о действующей экспозиции, но из всякого правила бывают исключения. Нам заказали копию «Боярыни Морозовой», заодно мы могли бы…

– «Боярыня Морозова» в реставрации не нуждается! – взвизгнул старикан.

– Знаете, Виктор Палыч, в Министерстве виднее, что нуждается в реставрации, – насупился Эдик. – Кроме «Морозовой» и «Демон» Врубеля, и васнецовские «Три богатыря». Я тоже так считаю.

– Достаточно с вас и запасников! – старик покачнулся, хватаясь за кошель в нагрудном кармане. – Продавать национальное достояние из действующей экспозиции я не позволю!

– Никто не собирается распродавать национальное достояние. Как вас понимать? – Эдик совсем заугрюмился, уставясь третьяковщику прямо в глаза. Тот явно слетел с катушек. О делишках Российского музея можно шушукаться по углам, да и нужно, для рекламы и повышения цен, но в лицо обвинять? На такое оказался способен только один, кажется, чиновник в министерстве культуры, который пытался оспорить экспертов, мол, это подлинник, а вовсе не копия, и это не первый случай! Этого некомпетентного товарища, конечно, уволили. Он вообще сумасшедший, даже взяток, говорили, не брал. Эдик этому, насчет взяток, так и не поверил. Он же верил людям. И потому каждый чиновник в наше время и в нашей стране в силу разных причин, о которых долго рассказывать, просто должен брать взятку. Если не взял, значит, взяткодатель жадный, только и всего. Так что вопли третьяковщика Эдик воспринимал всерьез только наполовину. Хотя обвинение о распродаже национального достояния немножко задело. Ну, если честно, всю страну растаскивают через чиновников, и все это понимают, но обвинять, да от души? Никому в голову не приходит. Привыкли все. Это жизнь, это реальность. Обвиняют, но в полемическом скорее задоре. А так искренне, как старикан – извините, это уже наглость. Ладно бы, прокурор обвинял, ему за это деньги платят, а тут…

Старикан опомнился. Шедевры шедеврами, но соображалка работала – понимал, кто банкует.

– Извините, Эдуард Максимович, – с язвой сказал он. – Я имел в виду – распродавать копии, которые гораздо лучше оригиналов. Вы прекрасно их делаете, Эдуард Максимович, просто изумительно. Но копию с «Морозовой» я делать не позволю! Тем более, отдавать ее на вашу реставрацию!

Впрочем, в голосе старикана явно убывал расплавленный металл. Чтобы совсем привести в разум старого пройдоху, Эдик решил не отвечать, и тот действительно остыл вскоре. Или валерьянка, заглоченная в кабинетных переживаниях, наконец подействовала. Глаза у старикана красные, Эдик присмотрелся. Он что, плакал у себя в кабинете валериановыми слезами? Если так, с этим старым советским пеньком следует быть поосторожней. Возможно, он понимает происходящее более глубоко. Может, даже суть понимает, ту, последнюю, как понимает ее сам Эдик. Эдик верил людям. Ну точно, понял, гад. Хотя бы почувствовал. На интуиции. Потому и взбесился, всегда вроде тихий.

В принципе, в Третьяковке не имелось картины, равной по силе воздействия «Боярыне Морозовой». Разве только что «Демон» Врубеля, однако он несколько абстрактен. Он, так сказать, работа общемирового значения. Он вдарит по мозгам и зулусу, и индусу, и японцу, и американцу. Вдарит через гляделки прямо по душе. «Боярыня» тоже бьет, но она, поганка, бьет гораздо сильнее только россиян. Поиграв с «Демоном» в гляделки, человек завиноватится отчего-то, ощутит себя малость червем, но и разъярится малость, ровно настолько, насколько в нем божественного, от демона. Даже вдохновиться может, на свои какие-то подвиги, силы новые в себе ощутить – если совсем уж крутой. И тут без разницы, японец это или русский. Хотя в свое время, когда «Демона» только что выставили, в болтологических кругах русской интеллигенции и тому подобном существовала стойкая убежденность, что Врубель уловил и изобразил Дух России. Тот, что зовет и ведет, и тот, что и внутри России. Иные так и называли картину «Душа России». Впрочем, другие оценивали Демона по-другому, картины – вещь субъективная, каждый вправе оценивать по-своему. Душа не душа, но картина явно более универсального воздействия, чем «Боярыня Морозова». Это уже для россиян. Она и изображена так, что зритель чувствует себя частью толпы, что остается следом за санями, где Морозова в черной монашеской одежке призывает всех…к чему? К стойкости? К твердости в своей вере? К восстанию? Вот и стоит зритель среди зевак и снега, что на картине, такой же зевака. Кто-то из окружающих его на картине придурков смеется, кто-то жалеет, кто-то просто боится невесть чего…но не верит ей никто. Кроме нищего, может быть, в самом углу. В общем-то, стоят, раскрыв рты, некоторые – в человеческом смысле – недоразумения, едва ни мыслящие растения…включая и зрителя, по большей части. Одна боярыня человек. В ее взгляде сияет вера. Понятно, что в Бога, или там – в одно из толкований Бога – не это главное. Раз в Бога верит, значит, и в человека, и в себя – как в человека. В конечном счете, она верит людям. Как вот Эдик. Вся толпа кругом верит самое большее в своих родственников, и то с оглядкой и условиями. Никто ни во что не верит, и хаотичная толпа только изображает всю бессмысленность их жизни. Растения, если разобраться – и то верят, хоть в Солнце, раз поворачивают головы в его сторону еще в темноте. А эти…так, недоразумение…и Морозова им верит, блин! Вот что удивительно. И зрителю верит, тоже обалдую наверняка порядочному. Потому что зритель, даже обалдуй, чувствует, как ее взгляд призывает его проснуться, хотя бы. Проснуться от многовековой спячки безверия, зовет каждого россиянина. Этот негодяй Репин сумел разжечь в ее огромных глазах истинно русский Дух, который яснее всего виден в непокорстве, потому так власти и искореняли всякое непокорство вместе со всяким Духом.

Из школьной истории Эдик помнил, что был-жил такой Никон, церковник, или раскольник, что-то в этом роде, который поцапался с тогдашними архиереями по вопросам веры. Вопросы веры касаются властей, ясно же, и они выбирают всегда того из спорщиков, кто им. Властям, своей верой сильнее в задницу дует. Тогда Петр правил, он выбрал не Никона, и пошли всякие репрессии и гонения. Боярыня Морозова – из сторонников Никона, замели и ее, везут вот куда-то, то ли в монастырь, то ли под лед в речку запихивать. Тогда солдатики петровские с людьми не церемонились, да и сторонники Никона на простой начальственный окрик даже не оборачивались. Крутые были ребята, отбивались от властей и митрополитов до последнего, а когда патроны кончились, сжигали себя заживо в своих церквушках. Клали, короче, и на церковь, и на царя Петра, клали, и с прибором. Вера – сильное дело. Людей приходилось и топить, и стрелять, и вешать солдатикам петровским…власти порядок нужен, любой ценой. И как это репин сумел ухватить своей кисточкой тот огонь Веры? Да, талант. Эдик был уверен, да нет, знал, что его копия, даже сверхтщательная, не полыхнет, не осветит уже этим огнем. Тот самый случай, когда подделку настроенному человеку видно с первого взгляда. И директор Третьяковки это знает, волк такой. Потому и взъелся, мухомор. За Россию стало обидно. Хватанул от Морозовского духа, усилил его валерьянкой – и взбеленился.

Эдик задумался. А нужна ли теперь Морозова России? Эдик чувствовал фальшивку. Он видел истину. А она как раз в том, что и происходит. В Третьяковке должен висеть «шедевр» его, Эдика, работы. Пусть Морозова арабов вдохновляет, против Израиля, раз они готовы заплатить за нее 64 миллиона долларов, и раз любой Эдик может ее им продать. Террористы к ней, как к иконе, будут прикладываться. Перед тем, как со своими бомбами и верой выходить к людям. Хватит русских бомбистов вдохновлять, Морозова, против демократически выбранного царя и отечества. Поздно. Россиянам больше нечего сказать – даже бомбами. Неужели поздно? Неужели и впрямь – Россия умирает? Эта мысль, изгнанная Эдиком из головы на кургане на юге, вновь прилетела невесть откуда и уже не уходила из этой головы, как Эдик ее не прогонял. Может она истинна? А что? Россия – это нефтяной карман Запада. Кормят, что еще надо? Ядерный зонтик, оставшийся от сверхдержавы Советов, позволит помереть ей без болезненных судорог…и Россия неторопливо, незаметно и медленно…преобразится в красивую высохшую мумию.

Препираясь с последним защитником Морозовой. Уже вяло и просто для его же пользы, Эдик все пытался понять – где же истина? Что он делает?

Одной своей стороной он делает, что и все – украшает и создает оболочку этой мумии, ее фасад, и он гордится своей работой. Он же разумный человек и старается делать то, что принесет ему наибольшие деньги без ощутимых противоречий с законом. Так делают все россияне. Это естественный процесс. Россия – это люди, а они разбегаются и вымирают. Падает рождаемость, растет смертность, население сокращается на один миллион человек в год. Нищают нищие, а богатые богатеют, а потом неизбежно сдергивают с деньгами за границу. Любая личность, едва осознает в звонкой монете, что она личность, уезжает на Запад. В московских университетах открыты офисы для вербовки выпускников для работы за границей, а учеба в московских ВУЗах рассматривается всеми студентами как трамплин на запад.

России никогда не были нужны личности, но то, что они и сейчас не нужны, когда полная свобода…просто они не хотят умирать. Как личности, вместе со страной. Они тоже чувствуют процесс, как его чувствует Эдик. Тут нет будущего. Личность – это прежде всего вера других, но люди у нас не верят людям. Они предпочитают умирать вместе со страной. Это очевидно. Неужели этот старикан не понимает, что от его желания ничего не зависит? Просто он не хочет с этим согласиться…хотя реальность прямо кричит об этом. То, что любой олигарх, оседлав скважину, продает нефть, как свою собственную, разве не кричит об этом? То, что любой Эдик, честный, работящий, с организаторскими способностями, то есть, хоть немного верящий людям, вынужден выкачивать из страны на запад сталь, лес, рыбу, своих женщин, труд людей в виде денег – разве не кричит об этом?

Это же истина. Значит, скала. Не стоит так по ребячески, как бедный старикан, пытаться встать на его пути. Скала раздавит. Эдик не такой осел. Он продаст и Морозову, и Демона, если понадобится, все продаст – но отдел «К» остановит надвигающуюся глыбу. Морозова уходит только ради этого. Они со стариканом на самом деле союзники.

Эти мысли укрепили решимость Эдика. Ладно, страна решила помереть. Он патриот, он любит Родину, уважает ее решение – но ни хрена не согласен. И никакой тут эрмитажник не отговорит его от продажи Морозовой, Эдик перестал тянуть время – и перешел к угрозам. О звонке в Министерство, о ревизиях в Третьяковке, и даже о возможной психушке для человека, который не хочет помогать в растащиловке национальных богатств – и старикан начал увядать прямо на глазах. Он принялся оправдываться и закончил тем, что сам принялся помогать в упаковке «Боярыни Морозовой» для транспортировки ее в Российский музей. На реставрацию. Глаза его покраснели еще сильнее, но он держался стойко, обломок умирающей культуры. Эта культура, если разобраться – этому и учила – всегда проигрывать, но держаться стойко. Когда Эдик, разойдясь, намекнул, что стоило бы сначала проверить подлинность Морозовой, что-то у него сомнения – не копия ли висит на стене Третьяковки – иначе с чего бы так упираться начальству от бесплатной реставрации? – когда старик понял, куда клонит этот наглец Эд, он безропотно согласился отдать в реставрацию и «Демона» Врубеля, и «Трех богатырей» Васнецова…впрочем, богатырей Эдик не взял, пожалел союзника – тот уж чуть не в обморок падал от расстройства.

Спустя всего две недели жизнерадостный араб Сулейман Мехди уже стоял перед Эдиком в стенах Российского музея.

– Неужели… – в зобу от радости, как говорится, у араба дыханье сперло.

– Ужели, ужели… – ворчливо сказал Эдик. – Но пока не готова. В работе, процесс идет. Желаете осмотреть?

Араб закивал головой, и будь на ней феска, то непременно бы свалилась. Эдик привел его в мастерские.

– Так где настоящая? – спросил араб, вертя головой от одной «Боярыни» к другой.

– Вот эта, – показал Эдик. – Или…та. Подождите, я уточню.

При таком освещении, когда картины освещены скорее участками, он и сам потерял уверенность. Два реставратора, Сеня и Саня, уже «принявшие» по случаю окончания рабочего дня, дружно зачесали в затылке – в работе не одна «боярыня», целый конвейер, а человек, ею непосредственно занимавшийся, уже ушел. Все же Саня вспомнил. И показал уверенно:

– Вот эта. – Подумав, так же уверенно передумал. – Или та.

Араб заволновался. Он потерял уверенность. Заволновался и Эдик – за компанию с арабским другом. Пришлось тащить картины обратно в другую мастерскую, нашпигованную видеокамерами и компьютерами и их причиндалами в виде сканеров, принтеров и прочего, хотя свои секреты Эдик старался не выдавать. Оригинал, как он знал, был отсканирован видеокамерой по квадратам. При увеличении в сто раз количество цветных точек на мониторе возрастает настолько, что при сравнении двух квадратов становится понятным, что они все-таки различаются. Кое-где, это неизбежно…как не старайся копировщик. Остается сравнить с записью первоначальной цифровой видеосъемки – так и сделали, Эдик хотел убедить араба. Разобравшись, наконец, где оригинал, араб уже не отходил от картины, заверяя Эдика, что ее непременно нужно забрать именно сейчас, и неделю ждать ради простой уверенности, что краски на копии «схватились» как надо, вовсе бессмысленно. Схватятся, он Эдику верит. Поколебавшись, Эдик кивнул, и Сеня-Саня мигом отодрали картину от подрамника и принялись скатывать холст в трубу. Араб упаковал его в десять слоев водонепроницаемой пленки, и получил в обмен на пластиковую карточку документ от Эдика, что картина «Боярыня Морозова» простая копия, ценности не представляет, для вывоза через таможню. И со вздохом сказал, что документ следует заверить лично, в таком-то кабинете, в здании министерства культуры. Они заверят, обязательно – но только по предъявлении квитанции о пожертвовании на российскую культуру десяти миллионов долларов. Что делать, культура действительно хиреет, вытесняясь американской и прочей ненашенской, и вот новое правило, хотя вроде о таком не договаривались. Араб выслушал с затуманенными глазами и кивнул. Он мог пожертвовать и пятьдесят. Российская культура его явно приводила в восторг. И восторг этот перерос просто в молитвенный экстаз, когда Эдик вручил ему три старинных на вид, зеленых от древности, наглухо запечатанных воском медных тубуса.

– Тут…тут все, как написано? – задыхаясь от волнения, спросил араб.

– Да, – сказал Эдик, и от неожиданного волнения у него тоже малость перехватило горло. Что там Морозова! Вот это – главное.

– Предлагаю назвать нашу операцию… – сказал он, – «Белое безмолвие».

– Алла Акбар, – сказал араб. Его глаза сияли, словно у Морозовой, русской боярыни.