ГЛАВА 26. Семейные тайны

Утром, едва освободившись от сонных объятий Людочки, Эдик принялся названивать зарубежным партнерам по телефонным номерам из ежедневника Пузырева. Только австралиец попытался отвертеться от экспозиции своих бумерангов в Эрмитаже, темнота, и ему пришлось объяснять, что Эрмитаж – это вовсе не новые расходы, а совсем наоборот. А Петербург – не деревня, как заверял Пузырев, а довольно приличных размеров город, и даже нищие в нем достаточно богаты, чтобы наклянчить пять долларов на входной билет. Остальные музеи мира с радостью восприняли отмену бойкота. Директор Британского музея даже прослезился от радости – по голосу слышно – насколько он дружит с Эрмитажем, и как сильно огорчал запрет сэра Пузырева. Эдик верил людям. Англичанин действительно огорчался. Но за «копию» Леонардо и «копию» Микеланджело, обещанных Пузыревым за смешную цену в три миллиона долларов (сто тысяч – на счет Российского музея, два девятьсот – из рук в руки наличкой) он готов был бы не только объехать со своей выставкой Эрмитаж, не только прогнать по всей России убыточный для музея выставочный тур, но и заехать с картинами вместо Эрмитажа в родную деревню Пузырева, где спешно строили картинную галерею.

Где-то между звонком в Нью-Йорк и звонком в Токио в кабинет влетели радостные мальчишки, за ними пятился пес, который рычал и скалился на преследовавшего охранника. Он не любил охранников – по приказу Пузырева они всегда выкидывали пса из музея. Шерстяной наглец как-то пометил, задрав заднюю лапу, картину самого Васнецова, так что Эдик не стал защищать пса – ему пришлось вернуться на улицу. Мальчишек пришлось выгонять самому, в приемную – надо же дать возможность одеться своей секретарше. Глазастые, они мигом рассмотрели, с кем ночевал папа, и тут же с радостной надеждой завопили:

– Пап, это наша мама, да?!

– И не надейтесь, – отрезал Эдик, прислонившись к дверям кабинета. Сынки Людочку съедят. Кот поможет. Миф о маме являлся одной из страшилок, которыми Эдик отбивался от мальчишек. Другой страшилкой являлся «дед», ее пришлось даже воплотить, когда она перестала срабатывать. Еще одна страшилка, о бабушке, к сожалению, оказалась холостым выстрелом, потому что «дед» неожиданно принялся забивать клинья под Марью Антоновну, бывшую соседку Эдика, которая присматривала за мальчишками в его отсутствие, и мальчишки ее не боялись. Но «дед» – самый настоящий – в глазах мальчишек, по крайней мере, воплотился три месяца назад к их ужасу и восторгу пса. Правда, коту даже дед оказался по фигу. «Вот скоро дед приедет, он вас…» – грозил Эдик, то и дело встречаясь с кандидатами на эту должность. Подошел в самый раз отставной майор-ракетчик, пятидесяти с лишним лет. Жена его недавно скончалась, а сын жил уже своей взрослой жизнью, переехав жить и работать за границу, так что майор думал недолго, и за восемь штук баксов в месяц согласился заиметь еще одного незаконно рожденного сына в лице Эдика, а также воспитывать своих неожиданных внуков Колю и Витю. Первое время страшилка, воплощенная в жизнь, работала превосходно – дед и впрямь оказался страшен. Под его ледяным взглядом голубых выцветших глаз даже пес поджал хвост, а кот обошел «деда» стороной. Взгляд обещал многое – и оно свершилось. Подъем в шесть утра, потом километровая пробежка и физзарядка с ледяным душем. Для начала трудового дня. Внуки взвыли, пес визжал от радости – даже душ ему понравился, подлизе. Через два дня он даже принялся тявкать на мальчишек и кота вместе с майором. Кот только хихикал. Он кот, он деда не боялся. Наказание у деда имелось только одно – наряд вне очереди, что означало выкапывание куба земли с места будущего бассейна, вместо компьютерных игр или вообще свободного времени. Бассейн довольно быстро расширялся и углублялся, потому что наряд выполняли всегда вдвоем, постоянно перевыполняя наказание, да и сам дед частенько подключался на подмогу – всем троим хотелось выкопать бассейн поскорее. Осознав свою ошибку, дед начал наказывать копанием окопов и огромного блиндажа-бомбоубежища, а бассейн копать – превратил в поощрение.

Участок возле дома в пригороде Москвы, что купил Эд, раскинулся на несколько гектаров земли, и работы хватало. После переезда прежняя соседка – училка сначала приезжала к ним на такси, но потом и вовсе переселилась, благо лишних комнат в новом доме хватало. Способствовал этому «дед», полный еще жизненных сил настолько, что она уже подумывала всерьез над его предложением заделаться законной «бабкой», выйдя за него замуж. Но день, он длинный, плотный и насыщенный, и работой, и учебой – в школу без документов мальчишек не брали, а частную подыскать некогда, так что учителям приходилось ездить на дом к олигарху – и за этот длинный день дед все-таки сдавал, уступал свои позиции, пусть понемногу, но уступал. Говоря его языком, языком военного, в начале операции наши войска остановили противника, а затем отбросили его войска на намеченные рубежи, однако противник, придя в себя и перегруппировавшись, постоянными контратаками остановил наши войска, а на отдельных участках фронта даже прорвал оборону. Оперативная обстановка пока благоприятна, однако в стратегическом плане, без введения в бой крупных резервов противник неминуемо перейдет в наступление. Короче, майор, человек военный, так и сказал Эдику, что разгром неминуем, он не справится, если…последним стратегическим резервом и являлась «мама», которая пока что весьма успешно воевала только в виде страшилки. Эдик постоянно грозился вот-вот ее привести. В ее изображении сыграла роль теории Ростовцева, и будущая мама виделась мальчишкам толстой, кривоногой, мускулистой монгольской всадницей – в одной руке ее кнут, в другой – аркан, выбирай, что по вкусу. Вместо коня она оседлает их. Широкие ноздри свирепо шевелятся, черные глаза неумолимы…даже сам кот, заслышав ее тяжелые шаги, будет тут же убираться с дороги. «Мама» в изображении папы казалась неизбежностью – даже самому Эдику, потому что вокруг него странным стихийным образом складывалась – но семья, пусть и идиотская, насквозь фальшивая со стороны. Однако члены этой «семьи» смотрели изнутри, и странной она не казалась. Пустовало пока что единственное место мамы, и тут мальчишки готовы были постараться. Тетю Люду-секретаршу они знали уже давно, и неожиданная мысль втащить это пустое для них место в седло страшной монгольской «мамы» заставила их радостно подпрыгнуть. Сам Эдик против Людочки ничего не имел, напротив – лучшей жены для себя он и придумать бы не смог. Полностью в курсе его дел, помощница, с покладистым характером, к тому же блондинка, она вполне могла бы вписаться в тот образ семьи, что был в голове Эдика, но раньше, еще до появления мальчишек. Теперь, в реальности, Людочки в семье не могло быть. Она не справится.

Потерпев просто сокрушительное поражение при создании своей первой семьи, Эдик решил учитывать свои ошибки, что потребовало от него переосмысления всего прошлого семейного опыта.

Первая семья, которую он знал, была его собственная, с мамой, папой и маленьким Эдиком. Он в ней родился и вырос – она лопнула мыльным пузырем, едва он поступил в московский институт культуры. А на вид это была образцовая семья. Папа с мамой никогда не ругались сами и не ругали Эдика. Чаще Эдик видел их порознь – то мать, то отец вечно пропадали в командировках до нескольких дней. Едва приезжал один родитель, другой уезжал. В годы учебы в институте он получал только письма из уральского городка, где оставались родители. Новости оттуда воспринимались спокойно и естественно. Что отец встретил другого человека, мама – тоже, вот совпадение удачное, так почему бы и не развестись, тем более, что сын уже взрослый. Как ты считаешь, Эдик?

Только еще через три-четыре года, получая другие новости, в голове постепенно всплыла правда. Что семьи, в которой он вырос, не было уже давным-давно, что фактически все годы его детства отец и мать жили на две разные семьи, что у отца рос уже второй сын, чуть младше Эдика, и еще дочь, да и у матери в другой семье подрастала дочь. Все годы детства он жил в атмосфере лжи. Родители вели себя очень вежливо по отношению друг к другу, называли «дорогой» и «любимая», ни в чем друг дружку не упрекали, то и дело говорили «я люблю тебя».

В обычных семьях ссоры – дело обычное, в семье Эдика ссор не было вовсе. В обычных семьях, что не так, в ход идут честные и искренние упреки, из которых местный дитенок узнает, к примеру, что папа – сволочь, гад, обманщик и мерзавец, а мама – шлюха, гадюка, тварь и бестолочь. Ребятенок, в отличие от взрослых, мыслит очень логично, хотя и неправильно. Если родные люди, отец и мать, оказались сволочами и мерзавцами, то что же такое все прочие люди, неродные? Ребенок мыслит логично, и потому растет лживым и недоверчивым. В глубине души он не верит соседу, не верит другу, знакомому, начальнику, не верит даже Президенту, за которого голосовал, не верит в дружбу, в любовь, верность, не верит в семью, не верит в Бога…да ни во что не верит. Вот так в честных семьях, где царит дух здоровой критики и правды, неизбежно вырастают лживые и недоверчивые дети.

А бедняга Эдик, которому родичи нагло врали, врали и врали – каждым жестом и взглядом и интонацией голоса – он тоже мыслил логично, как и положено ребенку, и потому воспитался этаким моральным уродцем, который верит людям. Он верил даже друзьям, верил обещаниям, он верил даже Президенту, хотя и не голосовал за него, больше того, он верил в дружбу, любовь, верность, честность и прочую бодягу, верил в семью, в Бога…да всем он верил, и пошел по жизни бульдозером, а кличка «наглый Эд» прилипала к нему с первой же встречи.

Осознав это, Эдик тем не менее сознавал, что меняться поздно, ибо горбатого только могила исправляет. Даже измена жены и ее уход к Андрею вместе с сыном не могли заставить его думать о людях иначе, чем его воспитали. Это он виноват. Он не туда смотрел. Он смотрел на жену и сына. И потому не мог видеть, куда все идет. И кто вообще ведет семью. Оказалось, ее вела жена, и вела туда, куда ей надо. Что ж, он учел и эту свою ошибку.

В третий раз, при создании этой насквозь лживой семьи, он уже не мог допустить ошибку просто по определению – ибо теперь он смотрел, как и подобает россу, вперед, смотрел, куда вести семью – и как он мог ошибиться? Он же постоянно видел, куда идет. К росту, жизни и процветанию новой семьи. Как не кривлялись мальчишки, он не смотрел на их кривляния. Но смотри, не смотри, а они цепляли и мешали все сильней – и на место жены могла встать только та, что способна отбить их наскоки.

– …размечтались… – ворчал Эдик, прижимаясь спиной к дверям. – Маму им подавай…а вот это видели? – Он показал сыновьям фигу.

– А почему? – заныл Витька. – Нам тетя Люда нравится. Хорошая мама.

– И тебе она нравится, пап, – уличил Коля. – Раз ты с ней спишь.

– Я не спал. Я утешал. А если и спал, и что? Я и с котом сплю, и что? Он тоже мама?

Сыновья задумались.

– Это кот с тобой спит, – возразил Витька. – Он с кем хочешь спит, и с нами, и с дедом, и с Джульбарсом спит.

– Он гад. Он сам по себе, ты сам говорил, – добавил Коля. – А с тетей Людой ты сам спишь. Значит, она мама… – но голос его упал. Осознал неубедительность довода. Кот с кем хотел, с тем и спал – так он, что? Папа? Он кот и сволочь, а папа есть папа.

– Короче, оба заткнулись, – сказал Эдик. – Когда тетя Люда оденется и выйдет, вежливо поздороваетесь и назовете тетей Людой. А пока выкладывайте новости. С чем прибежали?

– Ну-у… – заныли сыновья, но папа стоял скалой, разглядывая потолок, выдерживая невидимое давление, пока не ощутил спиной, как зашевелилась дверь.

– Хватит ныть. Выкладывайте новости, – сказал он, отходя в сторону.

Людочка вышла, розовая от смущения, и услышала унылое: – Здрассть, теть Люд.

– Рада вас видеть, – сказала в пол Людочка, усаживаясь за свой секретарский стол.

– Деньги кончились, – сказал Коля.

– И мы соскучились, – сказал неуверенно Витя.

– Ага! – обрадовался Эдик. – Я почему-то по вам не скучаю. А почему? Я делом занят. Я бьюсь с окружающим нас миром и вырываю у него трудовую копейку для семьи. А что же сыновья? Вместо того, чтобы поддержать и помочь бедному папе, они маются от безделья. Им скучно. Папа их еще развлекать должен. Людмила Марковна наверняка сомневается – а мои ли вы сыновья?

– Я не сомневаюсь, – залепетала Людмила Марковна.

– Мы бассейн выкопали! – Возмущенный Витька отбивался от обвинений в безделье. – И еще погреб. И блиндаж. И окопы. Я и не скучал. Это я так просто сказал.

– Тогда молодец, сынок, – озадаченно сказал Эдик. Врать мальчишки разучились сразу, едва поверили, что папа в детстве не врал…но и выкопать бассейн на за несколько дней никак не могли. Включая и все прочее.

– Вы впятером копали, с Джульбарсом и Марьей Антоновной? Может, и кот помогал?

– Нет, не кот. Мы экскаватором. За два дня. Его дед нанял. Потому и деньги вышли.

– Ясно, – сказал Эдик, осознав, что майор не выдержал. Отступил-таки перед превосходящими силами противника. – Я же говорил – если я задерживаюсь, деньги спрашивайте у Иван Иваныча…или у тети Люды.

– А мы у ней спрашивали. Еще позавчера, когда тебя не было. Пять тысяч всего.

– Долларов! – возмутилась Людочка. – Эдуард Максимович, откуда у меня такие деньги? При зарплате в двести долларов.

– Двести? – удивился Эдик. Ну и Пузырев.

– И ту задерживают…Если б не Иван Иваныч… – Людочка снова покраснела.

– И долго задерживают? Надо разобраться с таким безобразием, – сказал Эдик, сознавая с горечью, как тяжело придется без Пузырева.

– Долго, – сказала Людочка. – Никто в музее и не помнит. По-моему, за тринадцать лет ни разу зарплату не выдавали. Если б не Иван Иваныч…

Эдик вздохнул. При таком положении дел за судьбу российской культуры можно быть спокойным – она уже умерла.