Это был интерес, в первую очередь, человеческий, потому что я любила и уважала Ельцина и очень переживала его уход. Я наблюдала со стороны за мудрейшей женщиной и очень хотела с ней поговорить, хотела убедиться в том, что она именно такая, как я чувствую. Передо мной сидела мудрая, прекрасная, умная женщина, настоящая жена своего мужа. Наине Иосифовне интервью понравилось, хотя она тоже очень волновалась и сказала, что это последнее её интервью.

Программа первый раз выехала за территорию студии, и мы попали в гости к Наине Иосифовне Ельциной.

Синдеева: У вас тут очень красиво. Это осеннее настроение, обычно очень грустное, здесь совершенно по-другому воспринимается и чувствуется.

Ельцина: Мы стараемся создать радостную обстановку.

Синдеева: Наина Иосифовна, мне кажется, что ваша жизнь разделилась на две части так четко: Свердловск и потом переезд в Москву. Какие ваши самые яркие воспоминания?

Ельцина: Они связаны, конечно, с Борисом Николаевичем, потому что его всегда в жизни было очень много, он такой большой, громогласный. Мне трудно объяснить почему, но все в семье было вокруг него, вокруг его работы. Хотя я сама тоже работала больше 30 лет в Свердловске, я не работала только в Москве. Вот я прихожу на кладбище, – я хожу туда каждую неделю – стою и разговариваю с ним, вспоминаю наши моменты в Свердловске, в Москве. Все это – прожитая жизнь, а то, что уже прошло, то уже сделано. Поэтому, конечно, больше всего связано с прошлой жизнью, тем более что у нас была очень интересная жизнь, особенно в Свердловске.

Даже когда я сама собираюсь куда-то в поездку, беру обувь и думаю: «Господи, хоть бы мне не сделать, как мы однажды поехали». Он мне позвонил за несколько часов на работу, говорит: «Мы сегодня летим в отпуск». Я говорю: «Как мы летим в отпуск?» А у меня на следующей неделе был техсовет в институте, и я говорю: «Я не могу». – «Нет, мы должны сегодня полететь в отпуск». У меня слезы градом, что я буду говорить. – «Успокойся, сейчас приедет Юра» (его водитель). Я никогда на работу не ездила на его машине, если мы возвращались, то только когда были за городом, и то я выходила на повороте, а в обычное время всегда на общественном транспорте или пешком ходила. Я пошла к нашему главному инженеру института, объяснила. Он говорит: «Ну, раз надо»…

Синдеева: А повез он вас куда?

Ельцина: Мы должны были поехать в Кисловодск. Самое главное вот что. Конечно, Юра приехал. Я еду по дороге и лихорадочно соображаю, что же взять. Захожу в квартиру, а в спальне у шифоньера стоит Борис Николаевич и говорит: «Ты знаешь, я свое почти все собрал».

Синдеева: А он сам собирал вещи?

Ельцина: Никогда, никогда совершенно. Я захохотала после этого и даже не нашлась, что ему сказать, настолько была потрясена его поступком. И вот мы приехали в отпуск, и оказалось, что мы взяли два черных ботинка на одну ногу.

Синдеева: А как вы познакомились, и как он ухаживал?

Синдеева: А как первый раз за руку взялись, поцеловались?

Ельцина: Это было на втором курсе, по-моему, я говорила в интервью. Нам было так интересно всем вместе, и он очень любил свободу, и я очень любила свободу. По-моему, как-то мы на следующий день поняли, что не можем просто так стоять у окошка и беседовать. Потом у нас в конце второго курса или на третьем курсе был студенческий колхоз. Нас было три девчонки, и их комната – пять мальчишек. Деньги у нас были, мы ужинали вместе. Праздники все вместе встречали. Так было интересно у нас в общежитии, что такая жизнь всем нравилась, он, правда, всегда говорил: «Когда мы поженимся?» Мы свободно могли в институте встретиться в коридоре, чмокнуть в щечку друг друга и за ручку подержаться. И ему потом кто-то нравился, и мне кто-то нравился.

Ну а потом, после пятого курса, я никого не поздравляла с окончанием. А к Борису я подошла. У нас аудитории были напротив, я поздравила его, расцеловались, конечно. Он говорит: «Ну, когда мы теперь поженимся?» Я говорю: «Я уезжаю из Свердловска, ты остаешься здесь. Как мы можем?» Он говорит: «Хорошо, давай мы встретимся на нейтральной территории», – на этом мы и закончили. Я уехала, он остался в Свердловске. Правда, он сразу стал мне писать письма, буквально с первого месяца. Мы переписывались весь этот год. А летом он был на волейбольных соревнованиях в Куйбышеве. И вдруг я получаю оттуда телеграмму: «У Бориса плохо с сердцем. Срочно вылетай. Сережа Пальгов». Это друг его написал.

Я была в ужасе, но, конечно, собралась и полетела туда. Обзвонила больницы – нигде нет. Я думаю: где искать, как искать. А потом спросила, где остановились волейболисты из Свердловска. Все просто было, мне сказали, в какой они гостинице. Смотрю – Борис идет, там лестница, а напротив вход в ресторан. Я кричу ему, он выскакивает, я говорю: «Так ты же болен!» – «Как видишь, я здоров». Я говорю: «Как ты мог такое?» – «А ты бы не приехала». – «Мне написали, сердце болит». – «Конечно, болит, – от любви».

Синдеева: А потом за ваши 50 лет были такие романтичные порывы, какие-то поступки?

– «КАК ВИДИШЬ, Я ЗДОРОВ». Я ГОВОРЮ: «КАК ТЫ МОГ ТАКОЕ?»

– «А ТЫ БЫ НЕ ПРИЕХАЛА».

– «МНЕ НАПИСАЛИ, СЕРДЦЕ БОЛИТ».

– «КОНЕЧНО, БОЛИТ, – ОТ ЛЮБВИ».

Ельцина: Вы знаете, настолько Борис Николаевич был занят на работе. Конечно, какие-то были, но это совершенно другая жизнь. Он так быстро поднимался по должностной лестнице, поэтому работал с утра и до позднего не вечера, а ночи. Ведь строительство развивалось очень бурно, особенно когда появилось панельное строительство. У него был и монтаж панелей с колес.

Меня вообще считали матерью-одиночкой. Мы переехали, когда он стал начальником домостроительного комбината. До того у нас были в соседях наши институтские, поэтому все знали, где мы жили раньше. А когда он стал начальником комбината, мы все время переезжали поближе к его работе. Переехали в новый дом, прошел уже год, наверное. Таня и Лена ходили в садик, и бабушка из соседнего подъезда водила в этот же садик девочку. Она видела, как я детей в сад отвожу, а потом бегу на работу.

Синдеева: А папы нет.

Ельцина: И однажды в воскресенье сидят бабушки у подъезда. У нас были такие романтические дни, их устраивал Борис. Он решил меня освободить от всего, и обедать мы пошли в ресторан. На следующий день я иду с работы, они говорят: «Милая, какого ты мужика отхватила!» Я говорю: «Какого мужика?» – «А мы видели вчера, как он твоих девчонок вел за ручки, так мило с ними беседовал».

Синдеева: А как воспитывались детки в таком случае? Только на вас все было? Или у Бориса Николаевича были ключевые разговоры?

Ельцина: По-моему, больше воспитывал он.

Синдеева: А как, если его все время не было?

Ельцина: Я не знаю как, но они его очень чувствовали. Конечно, когда он уходил на работу, они спали еще. Но в воскресенье он всегда старался быть дома. У нас всегда были воскресные обеды; по воскресеньям приходили наши соученики к нам или мы к кому-то шли с детьми. Если я даже из командировки возвращалась, везла им какие-то игрушки, то, конечно, говорила: «Это папа вам подарил». Неважно, как это было. Если они меня про что-то спрашивали, я всегда переадресовку делала: «Спросите у папы». Конечно, я могла им ответить.

Он всегда говорил: «Я все знаю». У них создалось такое впечатление, что он все знает. Он много читал, очень начитан был, конечно.

Синдеева: И привил это девчонкам тоже?

Ельцина: И девочкам тоже. К счастью, и девочки своим детям это тоже прививают. У нас книга не ушла из семьи, она все время у внуков. Я думаю, и у правнуков.

Синдеева: Сейчас сложно поддержать любовь к книжке.

Ельцина: Во всяком случае, девочки это чувствовали. Когда девочки подросли, они даже советовались, какое платье надеть. Даже свадебные платья они согласовывали с папой.

Синдеева: Это не потому, что мама чаще рядом, мама строже…

Ельцина: Нет, они больше доверяли папе. Он всегда обращал внимание, если они надели платьице новое, всегда отмечал нюансы.

Синдеева: Мог он когда-нибудь повысить голос дома на девчонок?

Ельцина: Нет, он их никогда не наказывал. Единственное наказание было, если он брал, крайне редко, их дневники в школе – потому что обычно расписывалась я, но иногда я адресовала папе, когда что-нибудь случалось. Борис Николаевич признавал только пятерки, для него годилась только отличная учеба. Когда он посмотрел дневник, не помню, Танин или Ленин, то так его швырнул, что он пролетел на диван в другую комнату. Он сказал: «Такой дневник я подписывать не буду. Я признаю только пятерки».

Синдеева: А что Таня в этом плане?

Ельцина: Знаете, они вообще были очень самостоятельные. Их учеба в школе… Лена в третьем классе училась, а Таня пошла в первый. Я ее спросила: «Ты сделала уроки или нет?» Она говорит: «Мама, это не твой вопрос». – «А чей?» – «Мой, с сегодняшнего дня». И я до 10 класса никогда не спрашивала, сделали ли они уроки или нет. Они не доставляли хлопот ни мне, ни папе.

Синдеева: Как вообще жилось тогда? Судя по рассказам мам, пап, бабушек – все говорят, что, с одной стороны, сложная была жизнь, потому что не было возможности зарабатывать, все жили достаточно бедно. С другой стороны, все жили другими эмоциями. Но все равно бывало тяжело.

Ельцина: Нормально жили, по-моему. Денег никогда не хватало, а вы знаете, мы их никогда не считали, никогда не планировали абсолютно.

Когда мы поженились, у нас сначала была комната в общежитии. Очень быстро ему дали комнату в двухкомнатной квартире, у нас была коммунальная квартира. Там жили мы и молодая пара из Воронежа, по-моему. Какой-то стол – Борис Николаевич сам сколотил, – две табуретки мы купили, у нас уже стоял сколоченный книжный шкаф, потому что книг было много. Кровать я привезла свою из родительского дома, и нас это вполне устраивало. Эту кровать мы поменяли, когда Тане было лет восемь, в 1968 году. И то ко мне пришла моя сотрудница чай попить, заходит и говорит: «А чего у тебя такая кровать стоит? У нас на Уралмаше гарнитур из карельской березы. Хочешь, я тебе куплю?» Я говорю: «А сколько он стоит?» Как сейчас помню, по-моему, 600 с чем-то рублей. Зарплата у меня была где-то 200 рублей. У Бориса Николаевича больше значительно, конечно. Я говорю: «300 рублей у меня есть». Она говорит: «Ну, остальные мы наберем в институте, у нас же в каждом отделе касса взаимопомощи, еще в профкоме можно взять». Она выбрала, заказала, – я даже не ездила туда. Через 1–2 дня привезли. Мы расставили гарнитур. Борис Николаевич пришел с работы вечером, посмотрел и говорит: «А зачем тебе эти деревяшки?»

Синдеева: Вот как раз хотела узнать, как он к этому относился.

Ельцина: Я спрашиваю: «А что тебе не нравится?» – «Да нет, ничего». Все. За всю нашу полувековую жизнь он единственный раз сказал, когда появились цветные телевизоры: «Давай купим цветной телевизор».

Ельцина: У нас никогда не было сберкнижки. Если не хватало денег, всегда можно было взять в институте несколько рублей.

Синдеева: Уведу разговор совсем в другую сторону. Когда умер Сталин, говорят, что вся страна рыдала, плакала. Вы тогда еще были студентами?

Ельцина: Это был третий курс у нас.

Синдеева: Для вас тогда это было трагедией? Это было облегчение, это была действительно боль? Что это было для вас?

Ельцина: Вы знаете, мы все-таки далеко были от Москвы, масштабами страны не мыслили. Но мы выросли при Сталине, он был все время у нас – и в букварях, и в книгах, и везде был. А потом уже к этому времени сообщалось по радио о состоянии его здоровья. Я помню, мы были на лекции, пришла преподаватель, и она сказала, что это случилось. Конечно, это было печальное известие. В актовом зале был его портрет почти на всю сцену, полотнища, приглушенный свет, музыка. А когда мы вошли в зал, там плакали все.

Синдеева: А Борис Николаевич как относился к Сталину тогда, в тот период?

Ельцина: Не знаю. Никто об этом не говорил в то время, и мы ничего не знали. Это в Москве говорили. Конечно, мы переживали, потому что всюду капиталистическое окружение, кругом у нас враги, – это нам вдолбили почти с пеленок. Я помню, у нас в доме почему-то был портрет Блюхера, и в политбюро висел, и когда его развенчали, я помню, что папа его не выбросил, а сложил, и за портрет бабушки и дедушки под гвоздики спрятал. Папы уже не было, когда его реабилитировали, но он еще тогда сказал: «Кто его знает? Покажет время». Это я помню.

Синдеева: И хрущевская оттепель, казалось бы, движение страны в другую сторону, в свободу – тоже не было тогда для вас заметно?

Ельцина: Особенно заметно не было, но все равно мы знали.

Борис Николаевич вообще на стройке работал, когда как раз появились хрущевки. Вроде бы так почувствовали, что правительство повернулось лицом к людям. Пусть хрущевки были маленькие, но в них переезжали из бараков, у нас в Свердловске было очень много бараков. К нам же во время войны перевезли очень много предприятий из Европейской части СССР, с запада. Все это было на временных фундаментах, и временное жилье у всех людей. Правда, мы были уверены, что хрущевки – это на 25 лет, потом будут кирпичные здания, но были рады этому тогда те, кому негде было жить.

Синдеева: А почему Борис Николаевич, когда был президентом, не сделал люстрацию?

Ельцина: А какие у нас съезды были, и какая у нас была Дума? Чтобы прах Ленина перенести, должно быть принято решение на съезде. Дума только в последний год была, а съезд был абсолютно коммунистический. Вы же все это знаете.

Синдеева: Он побоялся, что его не поддержат? А вообще, он хотел это сделать?

Ельцина: Это вообще никогда бы не поддержали. Как-то я встречала родственницу Ленина, это была внучка или дочка его брата, я не помню. Раиса Максимовна приглашала жен партийцев на съезд, и мы встречались. Я спросила: «А вы, как родственница, как относитесь к тому, чтобы прах Ленина перенести и похоронить возле мамы, как он завещал?» Как раз в это время писали об этом. Она так на меня посмотрела и говорит: «А как же мы?» С Борисом Николаевичем я говорила тоже, я его спрашивала. И он был уверен, что решения съезда и Думы по этому поводу никогда не будет. Сейчас я думаю, что все уже созрели для этого.

Синдеева: Кажется, что вообще не созрели.

Ельцина: Мне вообще непонятно, как можно проводить мероприятия на Красной площади, когда там лежат покойники.

Синдеева: Я думаю, сейчас точно не то время, когда может быть принято такое решение. Мне кажется, Борис Николаевич должен был тогда это сделать.

Ельцина: Он хотел это сделать, но он не мог, потому что большинство никогда бы не поддержало. С каким трудом проводились решения, необходимые для жизни страны! Он проводил их указами, и все вставали в позу. Вообще Ельцина всячески хотели убрать.

Синдеева: Удивительная история. Раньше не было Facebook, Твиттера, интернета, более того, на телевидении было всего два или три канала. При этом Борис Николаевич был совершенно легендарной личностью. Как вы считаете, с чем это было связано? Его же правда везде любили люди. Он был очень популярен в Свердловске, когда был в Москве градоначальником. С одной стороны, это были вроде бы популистские шаги, как все говорят: поехал на троллейбусе, пошел в поликлинику, пошел в магазин. Но, с другой стороны, мне кажется, люди чувствуют, если все это только популизм.

Ельцина: Вы знаете, популизмом Борис Николаевич никогда не болел, абсолютно. Это не стиль его работы. Точно так же в Свердловске он и в больницы ездил. И он очень часто проезжал на общественном транспорте, чтобы проследить, как добираются рабочие до предприятия, хотя у него была машина. То же самое он делал и в Москве.

В городе был известен стиль его работы. Никто его не рекламировал, не писали ни в какой газете. Так как он все проводил на предприятиях, там это негласно было известно. А вот как раз о Хрущеве – дата какая-то была, связанная с его уходом, очевидно. Я мельком посмотрела газеты. Мне, правда, дочери сказали: «Не читай, не смотри», – но я прочитала все равно. И в них написано, что сделал Хрущев, что сделал Брежнев, и фраза: «А Горбачев и Ельцин развалили страну». Простите, к чему этой фразой бросаться в прессе? Горбачев возглавлял одну страну, Ельцин возглавлял другую. И он никакого отношения к развалу Советского союза не имеет, а это до сих пор будируется. Он как раз хотел сохранить Советский союз, чтобы была конфедерация. Другое дело – он хотел увеличить роль Российской Федерации. Любая республика может что-то сказать, в любой была своя власть, а у нас не было власти, ведь центрального комитета России не было, а был только Верховный совет. Никаких решений мы принять не могли.

Я не знаю почему, но это продолжают. О гэкачепистах, которые сотворили это, никто не упоминает. Это практически был переворот.

Синдеева: Сейчас просто не время таких героев, как Ельцин, на мой взгляд. Понимаете, сильные, яркие личности сейчас непопулярны. Поэтому, как говорят ваши дочери, не читайте советских газет. Это правда, не читайте, чтобы не было больно.

Синдеева: Сейчас, если мы заговорим про наше время, нам будет с вами сложно и тяжело, потому что сейчас никто не говорит никакой правды.

Я не хочу никого судить. Я считаю, это обидно, что мы прожили во лжи, потому что мы не знали нашей правдивой истории, учась в школе, в институте. Я не хочу, чтобы во лжи жили мои внуки и правнуки. Я хочу, чтобы они знали правду. А сейчас учебники пишут, в них события 1991 года, 1993 года – это события страны, а там какие-то… Это вообще обидно просто. У нас что, историки безграмотными стали?

Синдеева: Сейчас единый учебник напишут, там вообще все по-другому будет.

Ельцина: Непонятно просто. Я считаю, что-что, а история страны всегда должна быть правдивой. И тогда легче стране и легче людям: когда они выезжают из страны, задавать вопросов никто не будет.

Синдеева: Как вы считаете, когда Борис Николаевич переходил на партийную работу – это был шаг для карьеры, чтобы сделать еще что-то большее? Ведь он же был очень сильным руководителем, управлял производством, стройками, и вдруг – партийная работа. Мне кажется, что партийная работа – это что-то бумажное, совсем далекое от реальной настоящей жизни. Почему он тогда принял это решение?

Ельцина: В то время партийная жизнь не была далекая. Дело в том, что Борис Николаевич никогда не был комсомольским работником. В институте, сколько его ни приглашали в комсомольское бюро, он всегда отказывался. Он всегда был в спортбюро, для него это было удовольствие – работать там. А когда он работал на стройке, у него даже в мыслях не было, что когда-то он будет на партийной работе.

Синдеева: Так как тогда?

Ельцина: Тогда у нас секретарем был Рябов. Он, видимо, очень хотел в Москву и подбирал кого-то, чтобы оставить. Он прекрасно знал, что Борис справляется со всем, что он уже работал начальником домостроительного комбината, который гремел тогда по стране. У них полно было новых начинаний, все это уже было на телеэкранах. И Рябов ему сделал предложение. Мы были на дне рождения нашего общего друга. Вот так получилось: «Ты уже прошел очень много. Надо бы возглавить строительство всей области и пойти работать в обком». Борис отказался. Он говорит: «Нет, меня все устраивает».

Синдеева: Но все-таки он пошел на эту партийную работу? Ему захотелось попробовать?

Ельцина: Тогда у нас было очень большое строительство в области, и он сам знал прекрасно, что ему будет подвластно все областное строительство. Завстроительным отделом – это не идеолог. И он согласился, и довольно долго заведовал строительным отделом. Конечно, это интересно. Для меня это было… Я понимала…

Синдеева: А он обсуждал это с вами? Вообще, такие принципиальные решения – о переезде в Москву, о переходе на партийную работу – обсуждались в семье?

Ельцина: Это предложение было сделано при мне.

Синдеева: Да, но был какой-то семейный совет, или Борис Николаевич сам все решал?

Ельцина: Нет. Мы говорили на эту тему, безусловно. Я говорю: «С одной стороны, конечно, интересно, но зарплата у тебя будет маленькой». Семья потеряла бы очень многое. Но у меня даже никаких сомнений не было, что ему там будет интереснее.

Синдеева: А когда принималось решение переехать в Москву, оно для вас было легким, простым, очевидным?

Ельцина: Вы знаете, это было не первое предложение ехать в Москву. Ему еще было предложение переехать от Министерства строительства. Помню, он был на каком-то совещании в Москве, вернулся и сказал, что ему даже показали дом на Фрунзенской набережной, где будет предоставлена квартира, чтобы он переехал в Москву, но он не поехал. Я сказала: «Правильно сделал». Это было как бы первое предложение. Он знал прекрасно, что я совершенно не хочу в Москву. Я часто ездила туда в командировки, и мне никогда не нравилась жизнь в Москве. Единственное, что мне нравилось – если есть время, сходить в театр. Вот это было в удовольствие, потому что московские театры приезжали к нам на гастроли, но в Москве их можно будет посещать постоянно.

Синдеева: Но он уже все-таки принял это решение?

Он понимал, что, с одной стороны, это интересно. Его не секретарем приглашали, а тоже заведовать строительным отделом. Другое дело, что мы не хотели в Москву, и он не хотел в Москву, он это совершенно искренне говорил. Ну, раз надо, значит, надо.

Синдеева: Когда Борис Николаевич пошел на жесткие конфликты с Лигачевым, с Горбачевым, когда на него обрушилась машина партийного давления, уничтожения и так далее – как он это переживал? Он понимал, что он может потерять все? И карьеру?

Ельцина: Не только он, но и я прекрасно понимала. Когда он сказал, что пишет заявление о выходе из Политбюро, я его спросила: «И что мы будем делать?» – «Ну, не знаю. Наверное, начальником какого-то строительного треста я могу работать». Я ему говорю: «В Москве ты точно не будешь работать». – «Ну, завербуемся тогда на север». Я говорю: «Слушай, у нас дети уже работают, прокормят они нас». Я была уверена, что если он решил, то он сделает.

Синдеева: Почему он это решил? Он не мог уже это терпеть? Или это личный конфликт?

Ельцина: Я не могу сказать, что я была уверена в том, что он такое решение рано или поздно примет. Но по четвергам проходили заседания Политбюро, и он приходил всегда подавленным. Всегда. Последний год, когда он был секретарем московского горкома, когда он стал кандидатом в члены Политбюро, он просто говорил: «Я не хочу разваливать страну вместе с ними». Он понимал, что страна идет не туда, понима ете, а быть там, где принимаются решения в Политбюро, не хотел, поэтому он ушел. Наверное, он думал, что… Ведь в горкоме к нему относились с огромным уважением. Когда секретари на каких-то мероприятиях разговаривали со мной, они мне просто пели дифирамбы, как им повезло с Борисом Николаевичем, как сейчас оздоровилась обстановка горкома, какие мероприятия. Потому что у них планов было громадье: промышленность из центра убрать, новый генплан города, застройка новая. Но, он все согласовывал. Он хотел очень много сделать, но, как только он так развернулся, его сразу стали тормозить. В первую очередь Лигачев. Он думал, что в горкоме его поддержат, но горком, вы знаете…

Синдеева: Его же тогда вообще никто не поддержал. Я читала воспоминания.

Ельцина: Его практически из палаты реанимации повезли на пленум горкома. Он даже говорить не мог. Он попал в больницу, и через день ему сказали, что будет пленум. Раз он написал заявление, пленум должен принять определенное решение. Мне доктор сказал: «Мы его обколем, час он выдержит».

Синдеева: С одной стороны, он был бунтарь, он нашел в себе силы, смелость выступить против существующей партийной номенклатуры, а с другой стороны – каждый раз после своего выступления, он как бы извинялся, что до этого высказывался так резко. Я никак не могу понять: это ранимость? Вряд ли ему было страшно, вряд ли он хотел отойти назад.

Ельцина: Нигде он не извинялся, только на пленуме горкома. И то почему? Он не извинялся, а брал на себя вину. Я ему сказала: «Только через мой труп. Я у порога лягу, и ты пойдешь». Причем, когда ему Горбачев позвонил, что завтра будет пленум, Борис Николаевич сказал: «Вы знаете, я до туалета не могу дойти», – Горбачев ему сказал фразу: «Врачи вам помогут». Понимаете? Это было просто бесчеловечно. Когда его валиумом расслабляли совершенно, он даже говорить нормально не мог. А потом ему вкалывали ноотропил, чтобы его привести в себя. Я помню эти лекарства на память. Он говорит: «Ты знаешь, тогда могут устроить «ленинградское дело» горкому, то есть секретари – ни при чем, это я дал заявление». Он брал на себя ответственность, но он никогда не извинялся.

Синдеева: Вы пытались отговорить его от решения пойти в президенты, уже после всех этих болезненных ситуаций?

Ельцина: На первый срок – не пыталась, потому что это получилось как-то само собой. Он хотел поставить Россию на ноги, республику Россию в составе Советского Союза. Безусловно, о распаде каком-то или о том, чтобы власть отобрать у Горбачева, никогда речи не было. Это мифы, и кто их сочиняет, я не знаю. Эта власть ему нужна была для становления республики, а не потому, что он так хотел этой власти.

И потом, председатель Верховного совета – это тоже власть, он уже был избран.

Синдеева: А почему вы от вторых выборов его отговаривали?

Ельцина: Во-первых, уже слишком много здоровья было положено на первый срок. Он был очень тяжелым не только для Бориса Николаевича, но и для всех нас.

Синдеева: Для страны тяжелый.

Ельцина: Представляете, внезапный развал страны, когда все союзные республики были промышленно связаны. А жизнь была какой? Наладить связи в то время, когда денег не было, заново запустить предприятия. Нефть, помните, сколько стоила? 8 долларов, 6, редко до 13 доходило – это практически ничего. У нас просто люди такие: очень терпеливые и очень выносливые.

Синдеева: А был момент, когда он выиграл, пришел домой (или на следующий день), схватился за голову и подумал: «Что же теперь делать?» Была какая-то такая эмоция?

Ельцина: Я помню, как в 1991 году прошли выборы. Мы с семьей были как раз все дома, в резиденции. Конечно, была радость от победы, потому что выборы были очень сложные и трудные. Избирательная кампания проходила очень волнующе. И уверенности, что победит Борис Николаевич, вообще не было. Кто-то даже сказал – я слышала, – что якобы он договаривался с Зюгановым. Бред абсолютный. Но тогда была радость, что он победил. Мы были рады за него, и Борис Николаевич был тоже рад, конечно.

Синдеева: А как потом начался этот сложнейший этап для страны, для вас, для семьи? Как это отражалось на семье? Или это оставалось в стенах кабинета?

Ельцина: Мы точно так же все узнавали с экрана телевизора, из газет. Борис Николаевич нам раньше совершенно ничего никогда не говорил. Переживали все точно так же, дебаты за столом были шумными и бурными.

Синдеева: Он позволял при себе дома обсуждать политику? Или вы спорили только между собой?

Ельцина: Нет, если мы только начинали при Борисе Николаевиче, он умело переводил разговор, или юмор какой-нибудь вставит, или скажет: «Слушайте, я есть очень хочу». Все. И потом мы понимали, что если мы его будем мучить и дома, то это… Я была уверена, что неправильных решений он не примет. Конечно, по мелочам что-то было. Все эти реформы были очень тяжелыми для страны, и он это прекрасно понимал, и мы понимали, и народ, главное, прекрасно понимал. Пусть они выходили перед Белым домом и стучали касками, кастрюлями. Очень тяжело это было все наблюдать, но такова жизнь. Надо было, очевидно, пройти через все эти этапы.

Синдеева: Вы затронули тему вранья в прессе. Ведь это началось, когда появилось понятие «семья», была развязана невероятная информационная война. Как вы все это пережили тогда?

Это была бы неправда, что меня это не волновало. И я понимаю, что всех лжецов все равно Господь Бог накажет, как мне бабушка в детстве сказала. Я уверена, что всех, кто делает подлость Борису Николаевичу или лжет другим людям, Господь Бог все равно накажет. Так или иначе за ложь и предательство человек всегда должен рассчитаться.

Синдеева: Да, но при этом все равно это очень тяжело переживается.

Ельцина: История все расставляет на свои места. Много говорили о том, кто нас содержит, где наши счета.

Синдеева: А где счета-то? А ну-ка, давайте рассказывайте. Где они?

Ельцина: Счет Бориса Николаевича за книгу в «Сбербанке», больше ничего у нас нет. Ни акций никаких, ничего, ни замков, о которых пишут. Ушел к Богу, чист перед Богом совершенно.

Синдеева: А вы пытались как-то противостоять?

Ельцина: Когда Илюхин, по-моему, в Думе сказал, что у Татьяны счета в Люксембурге, да еще связанные с Международным Валютным фондом, я думаю: он юрист, вроде умный, должен понимать, что такие вещи даже говорить нельзя. Я говорю: «Подай в суд». А он сослался на английскую газету The Times. Они мне говорят: «Мама, у тебя есть деньги, чтобы судиться с английской газетой, потом судиться с Илюхиным?» Я говорю: «Таня, а что, мы должны платить за это?» Борис Николаевич промолчал. А когда Борис Николаевич сказал, что он не видит Лужкова президентом, тот начал говорить о каком-то швейцарском банке, сказал, что у нас деньги то ли в Англии, то ли в Германии, я это слышала сама по телевидению. Я говорю: «Ну а тут-то можно подать в суд?» Он так на меня посмотрел, покачал головой и сказал: «Неужели ты хочешь опуститься до уровня Лужкова?» Мне после этого стало так стыдно, что больше я никогда не поднимала такие вопросы.

Синдеева: У Бориса Николаевича было, мне кажется, удивительное качество для руководителя: он собирал вокруг себя команду сильных, умных людей. Не каждый руководитель может позволить себе такую роскошь.

Ельцина: Он очень умный сам. Интуиция у него так развита, я даже поражалась этому. Он очень любил людей и очень верил людям. Но он почему-то очень рассчитывал на молодежь, он считал, что молодежь всегда прогрессивнее. Он всегда искал умных людей и не боялся этого. Он говорил: «Если я встречу человека умнее себя, с которым я не смогу спорить, я буду просто счастлив».

Это даже не было чем-то показным. Если он кого-то назначал на какую-то должность, то обязательно среди ближайших своих соратников оговаривал это, он так спонтанно никого не назначал. Он мог быстро подписать указ, если мнение уже с кем-то было согласовано, а так он не боялся доверять. Помните, его обвиняли, когда премьеров было несколько? Теперь я понимаю, что он искал, ведь вице-премьер – это будущий президент. Он старался посмотреть, видит ли он человека на этом месте или не видит. Не потому, что это были плохие люди, но в чем-то они его не устраивали. Времени было уже очень мало. Борис Николаевич себя плохо чувствовал, он устал уже, но он хотел доверить в руки…

А потом, не каждого тогда пропускала Дума. Он хотел поставить Гайдара, но его и близко не пускали, потому что Гайдар был слишком умен и слишком инициативен. Они понимали, что хорошие люди для страны не нужны, им это не нужно было. И я сейчас не боюсь это сказать. Он и Черномырдина мог поставить, но его тоже не согласовывали. Хорошо, что тогда была кандидатура Владимира Владимировича, его не знали, и все это прошло спокойно. Он и Кучме говорил: «Сделай, как у нас в стране. У нас не было никаких волнений, все прошло абсолютно спокойно».

Синдеева: Выбор Владимира Владимировича – это был интуитивный выбор? Или это была кандидатура, которую легко провести?

Синдеева: Когда Борис Николаевич был на пенсии, он встречался с Владимиром Владимировичем?

Ельцина: Встречался, они подолгу говорили. Единственное, что могу сказать, что он был очень недоволен, когда вернули гимн Советского Союза в Россию. И я тоже была очень недовольна. Мне слова не нравились, мелодия. Но все, он доверил пост, пусть теперь этот руководитель проводит свою линию. Как он может? Может, какие-то советы и были, но не могу сказать. Он никогда об этом не говорил. У них были очень хорошие отношения.

Синдеева: А Борис Николаевич встречался после своей отставки с Горбачевым?

Ельцина: Может быть, на каком-то мероприятии.

Синдеева: А чтобы Горбачев приехал в гости, или наоборот, – такого не могло быть?

Ельцина: Нет. Я считаю, что Горбачев совершил преступление, когда пригласил на пленум Бориса Николаевича из больницы. Я сказала тем, кто приехал за Борисом Николаевичем: «Передайте Горбачеву, что он совершил преступление – так расправляться с человеком».

Синдеева: Наина Иосифовна, каким в историю войдет Ельцин, на ваш взгляд?

Ельцина: История покажет. Во всяком случае, я считаю, что в памяти будущих поколений Борис Николаевич будет светлой и мудрой фигурой.

Синдеева: Это правда. Когда Борис Николаевич умер, я пошла на прощание, как и все мои друзья, все мои знакомые, притом что нас ничего не связывало с Борисом Николаевичем. Это было прощание с эпохой. Уже тогда мы чувствовали, что это была эпоха свободы. Я помню себя в начале 90-х, я помню, как крылья вырастали, притом что нечего было есть, не было никаких денег, но у тебя были невероятные возможности. У тебя было чувство, что ты все можешь и все от тебя зависит. Я помню, были первые поездки за границу, и мне хотелось говорить: «Я из России. Вы завидуете нам, потому что перед нами все открыто». И это было время, которое нам дал Борис Николаевич. Я очень хорошо это чувствовала. И все наше поколение это чувствовало.

Ельцина: Когда мы делали первые визиты за рубеж, Борис Николаевич так хотел, чтобы они поняли, какие мы хорошие, что у нас здоровая обстановка в стране, что у нас свобода, чтобы они поверили нам и приняли нас именно такими, какие мы есть. Я понимала, как тепло и радушно во всех странах. Я встречалась с женской аудиторией, будь то в Америке, Англии, Японии, и там как-то очень уважительно относились ко всем. Это было очень приятно.

И Борис Николаевич просто очень любил людей. Вы знаете, он любил и Советский Союз, в котором жил, и Россию, которую выпестовал. Он своими руками создал эту страну, потому что при нем и государственность была принята, и Конституция, и вся судебная система, и Верховный Суд. И он очень хотел дожить до ренессанса России, это была его мечта. Он хотел сто лет прожить, но вот не удалось.

Синдеева: Спасибо вам большое. И спасибо Борису Николаевичу за то время, в которое мы жили.

Ельцина: Я поклонюсь и передам.