Он даже не успел ничего понять. Внезапно налетевший теплый вихрь подхватил его, плеснула в лицо упругая, словно резиновая, волна, – и он, мгновенно ослепнув и оглохнув, перестал ощущать собственное тело. Он как бы существовал и не существовал одновременно, он чувствовал, что сердце его продолжает биться, – но знал каким-то запредельным знанием, что нет теперь у него никакого сердца…

Ошеломление и испуг пришли позже, когда кто-то могущественный и умелый ловко воткнул его сознание назад, в исчезнувшую было плоть, – или же поймал сачком-телом бабочку-сознание…

Перед глазами все еще стояла потрясающая, невероятная картина: земная Луна над далекими сизыми горами, темные пирамиды, вздымающиеся над деревьями, – и все это возникло прямо внутри Марсианского Сфинкса! Ворвался в подземный зал теплый ветер, принес с собой запахи свежей листвы и цветов, запахи дыма, и Алекс сказал что-то… «Древний город… Открылся переход…» A потом сзади раздался глухой удар, от которого задрожал пол подземелья. А дальше? Что было дальше?

А дальше налетел вихрь и принес с собой черную волну.

Откуда-то издалека доносились монотонные голоса, но слов было не разобрать. Свен Торнссон лежал на чем-то твердом, непоколебимом, и под головой у него была явно не подушка. Голоса зазвучали напевнее, мужские низкие голоса, и ему представилось, что это идет церковная служба. Церковная служба – в Марсианском Сфинксе? Или это Батлер умудряется говорить сразу несколькими голосами? Или такое уж здесь необычное полифоническое эхо?

Он уже знал, что никакой это не Батлер, что все теперь совсем другое… и надо принимать это другое, потому что выбора нет…

Свен открыл глаза.

На то, чтобы изучить окружающее, у него ушло буквально несколько секунд. Оказалось, что он лежит на дне довольно глубокой каменной чаши, высоко над его головой, в колышущемся неярком свете то ли факелов, то ли костра, виден плоский каменный потолок, и круглое отверстие в нем находится точно над центром чаши. В отверстие заглядывало небо – не розовое, а темно-синее, и звезды в этом кружке казались свечами на торте по случаю дня рождения.

Да, небо было не розовым, марсианским, а темно-синим, глубоким – земным.

«Это древний город, Свен… В Мексике. Открылся переход…»

Так буквально минуту-другую назад сказал Алекс Батлер, Орфей-гитарист, специалист по Марсу. И, судя по его рассказам, по земным древностям тоже.

А вот Алекса Батлера рядом не было.

Пилот сглотнул и провел рукой по комбинезону, словно проверяя, на месте ли тот. Комбинезон оказался на месте, фонарь тоже – он лежал на груди, только почему-то выключенный. Из-за кромки чаши продолжали доноситься голоса. Теперь это, несомненно, было пение, сопровождающееся размеренными звонкими ударами, – словно колотили железным прутом по большой сковороде. Теплый воздух был насыщен незнакомым пряным ароматом с едва уловимой примесью запаха кофе.

«Ну что, Тор-Столб, – сказал он себе. – Давай, вылезай. Будем знакомиться».

Он предпочитал не думать о том, что за марсианская машина и каким образом мгновенно перенесла его с Марса на Землю. Видимо, в тот самый город, о котором говорил Алекс. Тиу… Теу… В общем, не в родной Портленд, и не в Вашингтон. В какой-то мексиканский Тиукан или что-то в этом роде.

Торнссон встал, перебросил фонарь за спину, поднял руки и, подпрыгнув, уцепился за край чаши. Подпрыгнуть оказалось не так уж и просто – земная сила тяжести после марсианской была очень ощутимой. Еще сложнее было подтянуться, – но он все-таки сумел это сделать, помогая себе ногами. Тяжело дыша, лег животом на широкую кромку и обвел взглядом финишный пункт своей невероятной переброски.

Да, он не ошибся – именно факелы, закрепленные на стенах, освещали это просторное квадратное помещение, центром которого была каменная чаша. Справа и слева от чаши тянулись два ряда колонн, испещренных какими-то рисунками и значками. Колонны вели к глубокой прямоугольной нише в стене. Там горел костер, и огненные блики плясали на вмурованной в стену золотой плите. Из плиты барельефом выступало округлое лицо с пухлыми губами, толстым приплюснутым носом и закрытыми миндалевидными глазами. На широком лбу, под головным убором, напоминающим округлый шлем, виднелся черный знак – нечто вроде цветка с четырьмя лепестками. Торнссон не мог похвастаться знанием истории религий, это была отнюдь не его стихия. Он несравненно лучше разбирался в летательных аппаратах. Но такой цветок был ему знаком еще со школьного детства. Напарник по разным уличным проказам мексиканец Капелька Мигель – это прозвище тот получил за удивительное умение просачиваться сквозь любую толпу – как-то раз объяснил ему, что четырехлепестковый цветок у древних майя был символом Кинич Какмоо, бога Солнца.

Возле ниши стояли в ряд невысокие широкоплечие люди в желтоватых одеяниях, похожих на плащи. Отсюда, с края чаши, Торнссон видел только их спины и затылки с длинными черными волосами, стянутыми в пучок. Светлые головные уборы были подобны тюрбанам, причем только у одного из этого десятка над тюрбаном вздымались плюмажем три зеленых птичьих пера.

Да, это явно был какой-то религиозный ритуал, связанный с круглолицым божеством. Богом Солнца, если верить Капельке Мигелю.

Жрецы продолжали петь, а крайний справа через каждые три или четыре секунды наносил удар короткой палкой с шарообразным утолщением на конце по большому круглому серебристому блюду. Блюдо на двух цепях свисало с перекладины, похожей на турник. Неподалеку от чаши, на одной линии с костром, возвышался большой каменный куб, покрытый какими-то темными потеками. А между колоннами и боковыми стенами с обеих сторон тянулись высеченные из того же камня длинные грубо обработанные скамьи. Оглянувшись, Свен разглядел в полумраке позади чаши обитые золотыми пластинами двустворчатые двери, испещренные замысловатыми узорами. Они тоже, как и костер, находились в нише и, вероятно, вели наружу из этого храма солнечного божества.

«Открылся переход…» – вновь прозвучали в голове Свена слова Батлера.

И этот ритуал, и вся окружающая обстановка подсказывали Торнссону, что переход открылся не просто на Землю. Переход, кажется, открылся в прошлое…

Сердце его сжалось, – но только на мгновение. Не время было погружаться в переживания, убиваться, рвать на себе от отчаяния комбинезон и посыпать голову пеплом от ритуального костра в честь солнечного бога. Нужно было принимать решение и претворять его в жизнь.

Продолжая лежать на кромке чаши, Торнссон быстро прикинул в уме два варианта своих дальнейших действий. Можно было применить вариант «разведчик». То есть вернуться на дно чаши, подождать, пока жрецы закончат ритуал и покинут храм, а потом тоже выбраться из этого зала. И, стараясь оставаться незамеченным, изучить обстановку. А можно было действовать по варианту «контакт» – не откладывая дело в долгий ящик, подойти к этим аборигенам, поздороваться и потребовать номер в местном отеле и аудиенцию у мэра.

«Чему быть, того не миновать, – решил пилот в стиле фаталистов. – Во всяком случае, плакать обо мне некому».

И мать, и отец его погибли в автомобильной катастрофе десять лет назад. Других родственников – если они и были – он не знал. А с последней из своих многочисленных подружек, Лу Хольц, разругался за несколько дней до начала предполетной подготовки и новой обзавестись так и не успел.

Стараясь не потерять равновесие на ободке чаши, Свен выпрямился во весь свой немалый рост. Вернул фонарь на грудь и включил, направив на золотой барельеф. Лик божества засиял, изумленные жрецы резко прервали пение. И в наступившей тишине раскатился по храму громовой голос пилота:

– Мир вашему дому! Я, Свен Торнссон, приветствую вас!

Шеренга качнулась – и через мгновение на возвышающегося над чашей астронавта смотрели все десять жрецов. Торнссон провел лучом фонаря по их лицам. Лица были похожи на медные маски, окаймленные прямыми черными волосами. Покатые лбы, внушительных размеров носы, характерный для индейцев разрез глаз. Ноздри жрецов украшали зеленые кругляши. Возможно, это был нефрит. Из уголков губ жрецов тянулись вниз нити, на которых серебрились небольшие диски и ромбовидные пластины. На шеях отсвечивали зеленью ожерелья из нескольких рядов трубчатых бусин. А у жреца с перьями нефритовая пластинка свисала и с кончика орлиного носа.

Пилот повернул фонарь в сторону и громоподобно повторил:

– Я, Свен Торнссон, приветствую вас!

В глубине души он надеялся, что после этих его слов жрецы незамедлительно падут ниц, как в фильмах. Собственно, свое краткое выступление он и скопировал с какого-то видео. Но ничего подобного не произошло. Оцепенение служителей культа продолжалось с полминуты, не более, потом они зашевелились, принялись оживленно переговариваться – и наконец медленно и осторожно начали приближаться к чаше. Их плащи колыхались, открывая ступни, и оказалось, что на ногах жрецов нечто вроде плетеных сандалий, а на лодыжках переливаются зеленью и серебром узкие браслеты в три-четыре ряда. Впереди шел коренастый пожилой индеец с изумрудными птичьими перьями на голове. Кривой шрам от виска до верхней губы пересекал его смуглое лицо с темными глазами и редкими черными волосками на подбородке. Чуть сзади и сбоку, как ведомый в паре самолетов-истребителей, сопровождал его жрец с колотушкой, а дальше неровной шеренгой двигались остальные.

Торнссон мгновение раздумывал, стоит ли ему спрыгнуть на пол, – и решил пока оставаться на месте. Так, по его мнению, он выглядел более внушительно. Хотя и находясь рядом с индейцами, был бы на полторы, а то и на две головы выше самого высокого из них. Еще раз полоснув лучом по смуглым лицам – индейцы щурились от яркого света, но ладонями не загораживались, – он выключил фонарь, перевел его на отверстие в потолке и вновь включил. Поднял руку и все так же громко и торжественно заявил:

– Я, Свен Торнссон, прилетел с неба.

Жрецы остановились, воззрившись на яркий вертикальный луч, в котором кружились пылинки, и вновь начали перебрасываться фразами. Речь их была гортанной, с непрерывно и почти неуловимо меняющимися интонациями. Она совершенно не походила на давешний монотонный речитатив. И была абсолютно непонятна Торнссону. Один из индейцев, отделившись от группы, обогнул чашу скользящим шагом и исчез за спиной пилота. Что-то зашуршало, взметнулись пылинки в луче – и раздался тихий стук. Пилот понял, что это открылись и вновь закрылись двери храма, но оборачиваться не стал. Хотя в груди у него возник неприятный холодок – вполне логично было предположить, что гонец отправился за местными копами, то бишь за вооруженными людьми. У Торнссона же из оружия имелся только небольшой складной нож, если его можно считать оружием. Лучше было его и не показывать. И это только в кино супермен-одиночка, поднаторевший в восточных единоборствах, мог запросто расправляться чуть ли не с сотнями автоматчиков-гранатометчиков. Пилот тоже в молодости увлекался шаолиньскими забавами, но прекрасно понимал, что никакое ушу вкупе с тхэквондо, кунг-фу и айкидо ему не поможет, если дело дойдет до столкновения с воинами. Пусть даже вместо автоматов и пистолетов у них будут всего лишь копья или пращи. Нужно было во что бы то ни стало удержаться от конфликта, не допустить конфликта. А для этого следовало отыскать в себе ранее никогда не проявлявшиеся актерские способности. И убедительно разыграть спектакль, где от его игры, возможно, будет зависеть сама его жизнь. Или, во всяком случае, свобода. Свену эта область культуры была совершенно незнакома. А ведь ситуация требовала от него не только достаточно убедительного для зрителей-участников исполнительского мастерства – он должен был придумать и сценарий этого действа под названием «Явление Свена Торнссона индейскому народу»…

Нельзя было допускать статичности – тут требовался непрерывный убедительный драйв. Свен понимал это, даже будучи полным профаном в сфере драматургии.

Со скоростью компьютера разложив в голове все детали по полочкам, он очертил лучом круг на потолке и опять выключил фонарь. Чуть присел и спрыгнул с кромки чаши, твердя про себя:

«Только бы не упасть! Только бы не…»

Тренированное тело, к счастью, не подвело. Раскинув руки, пилот приземлился на обе ступни, сделал по инерции короткий шаг вперед и тут же выпрямился. Как гимнаст, с блеском выполнивший соскок с перекладины. Потом воздел руки, открытыми ладонями вперед, – смотрите, у меня нет оружия! – и двинулся прямо на жрецов, старательно улыбаясь и приговаривая:

– Я Свен Торнссон. Я прилетел с неба. Я Свен Торнссон…

Он представлял себе, как выглядит со стороны, и понимал, что зрелище получается довольно комичное. Но ему было не до смеха. Впрочем, комичной эта сцена могла бы представляться Батлеру или Каталински, или давним портлендским приятелям, но не служителям культа из древнего земного города с заковыристым названием.

«Теотиуакан! – внезапно вспомнилось пилоту это название, произнесенное всезнайкой Батлером. – Тео-тиу-акан!..»

Продолжая идти на жрецов, он ткнул себя пальцем в грудь:

– Свен Торнссон. – И подняв руку вверх, добавил: – Небо!

Первоначально Свен планировал остановиться перед ними. Но когда он был уже в двух-трех шагах от индейцев, те, не сводя с него глаз, расступились – и у пилота моментально созрело новое решение. Вновь вскинув руки к потолку, он прошествовал мимо жрецов. Вблизи оказалось, что плащи их сделаны из какой-то тонкой ткани. Может быть, из хлопка. Еще более замедлив шаг, пилот направился к нише, в которой догорал костер. Момент был напряженный, и ему стало жарко, так что спина мгновенно взмокла. Спина была широкой и совершенно незащищенной – комбинезон не бронежилет и даже не кираса, – и если под плащами у индейцев имеются ножи, и если кто-то пожелает проверить уязвимость странного пришельца в оранжевом одеянии…

Неведомо как в памяти пилота со школьных лет застрял тот факт, что индейцы поначалу не трогали конкистадоров и, кажется, находили с ними общий язык. До тех пор, пока бледнокожие пришельцы из-за океана не начали кровопролитие, позабыв обо всякой морали при виде золота, золота, бесчисленного золота… Шутка ли сказать – даже домашняя утварь у этих латинос была золотая, а над дверями хижин висели тонкие золотые пластины!

Оставалось надеяться на то, что конкистадоры появятся тут только в будущем, а если и появлялись уже, то не успели устроить резню. А значит, местным жителям нет резона ни с того ни с сего рубить голову приятному улыбчивому белому человеку.

Надежды надеждами, однако Торнссон не переставал ощущать себя мишенью. Убрав с лица улыбку и с огромным трудом подавив желание оглянуться, он продолжал приближаться к костру, над которым сиял лик индейского божества с почему-то отнюдь не индейскими, а, скорее, негритянскими носом и губами. Только бы жрецы не сочли его действия за оскорбление святыни – может, к костру вообще нельзя подходить никому, кроме них, служителей культа.

Подумав об этом, пилот запоздало спохватился и выругал себя за предыдущий непродуманный поступок. Не стоило, наверное, своими заявлениями прерывать ритуал, нужно было дождаться его окончания.

«Что сделано, то сделано, – сказал он себе философски и остановился перед нишей. – Попроворнее шевели мозгами, Столб, тут дело покруче, чем «банкой» управлять…»

Костер был разведен на золотой решетке, и вниз, в квадратное углубление, сыпалась зола. Незнакомый пряный запах здесь чувствовался сильнее, хотя жиденький белесый дым исправно улетучивался в вытяжное отверстие над костром. Торнссон бросил взгляд на серебряно отсвечивающее блюдо, что висело справа от него. Это было именно блюдо, с широким выступающим ободком и круглым плоским днищем, усеянным такими же замысловатыми, как и на колоннах, черными значками. Большая их часть была Свену совершенно непонятна, но кое-где в их мешанине его взгляд выхватил что-то знакомое: изображение черепа… птицы… какого-то представителя семейства кошачьих – то ли леопарда, то ли ягуара… кукурузного початка – или фаллоса?… Змеи с двумя головами… Чего-то похожего на бабочку…

Отведя глаза от блюда, Торнссон затаил дыхание и прислушался. За спиной было тихо, и эта тишина не казалась угрожающей. Он сделал еще один короткий шаг вперед и медленно опустился на колени. Так же медленно, театральным жестом, простер руки к солнечному божеству, а потом согнулся и уткнулся лбом в холодный каменный пол.

Чувствовал он себя при этом героем какого-то дурацкого фильма, но не это было главным. Главным было то, чтобы ему прямо сейчас не врезали по затылку. Главное, чтобы жрецы-индейцы прониклись, поверили: он, Свен Торнссон, прилетевший с неба, тоже глубоко уважает и почитает солнечного бога, равно как и бога дождя, и бога ветра, и радуги, и растений, и всех других богов, – и не таит никаких дурных намерений. А потом он показал бы им Марс – если сейчас на небе виден Марс, – и как-нибудь растолковал, что он явился оттуда… А потом…

Что будет потом, Торнссон не знал, и не хотел об этом думать. Жить нужно было настоящей минутой, и от этой минуты, возможно, зависело, наступят ли для него другие минуты. Много, почти бесконечно много минут, часов, дней, лет… Или же не суждено ему выйти живым из этого храма?…

Он не шевелился, он прислушивался, он упирался головой в пол, вытянув руки перед собой – и ему вдруг вспомнился зал с мумиями египетских фараонов, на который они с Алексом набрели в недрах Марсианского Сфинкса. Алекс стоял рядом с ним у «витрины», где на каменной платформе смутно белели погребальные ткани и золотились посмертные маски, и вещал в своей обычной манере школьного учителя:

«Пирамиды были нужны для перемещения в пространстве. Марсиане об этом знали, и поделились своими знаниями с египетскими жрецами…»

Они с Алексом обнаружили пирамидальное помещение, созданное внутри Сфинкса. Неведомая марсианская машина заработала – и его, Свена Торнссона, перебросило на Землю. А что если у машины есть и реверсивный механизм, обратный ход? Что если отсюда, из этого индейского храма в древнем городе Теотиуакане, он вновь сможет попасть на Марс, и не в прошлое, а в то время, которое буквально четверть часа назад еще было его, Свена Торнссона, настоящим?

Чтобы проверить, так ли это, ему обязательно, во что бы то ни стало нужно было остаться в живых!

Сзади по-прежнему царила тишина. Мысленно неторопливо досчитав до ста – хотя ох, как нелегко давалась ему эта неторопливость! – Торнссон встал и еще раз поклонился солнечному божеству. А потом медленно повернулся к центру зала.

Жрецы кучкой стояли на прежнем месте. В колеблющемся свете факелов было не понять, что именно выражают их медные лица: недоверие? угрозу? благоговение?

«Иди к ним, – сказал себе пилот. – Проявляй инициативу, налаживай контакт, черт тебя побери! Умеешь же ты девчонок охмурять, попробуй охмурить и этих…»

Он нашарил в кармане батончик «Хуа!», вытащил его и бодрым шагом благодетеля направился к желтым плащам. Внимание пилот сконцентрировал на коренастом индейце с изумрудными птичьими перьями – кажется, именно он был тут главным. Еще издали Торнссон помахал батончиком, показал на свой рот и похлопал себя по животу. Подойдя к коренастому, протянул ему армейскую радость в звездно-полосатой упаковке и внятно сказал:

– Батончик. Вкусно. – И вновь потыкал пальцем в свой приоткрытый рот.

Коренастый, помедлив, принял подношение. В его выпуклых темных глазах с тяжелыми приспущенными веками блестел свет факелов, и никаких эмоций не читалось на сухом, исчерченном глубокими складками лице с давним, судя по всему, шрамом. Жрец осторожно провел пальцем по обертке. Все остальные встали полукругом, рассматривая незнакомую вещицу. Торнссон тут же забрал батончик назад, вновь выругав себя за очередную оплошность.

– Вот так!

Он надорвал обертку, обнажая сам батончик, поднес его ко рту и сделал вид, что собирается откусить. Приложил левую руку к сердцу и вернул батончик коренастому.

Тот раздвинул узкие губы в осторожной полуулыбке, показав желтоватые, крепкие на вид зубы, и тоже поднес батончик к лицу. Только не к губам, а к своему орлиному носу. Шевельнув ноздрями с нефритовыми кружочками, втянул в себя воздух, приподнял густую черную бровь – и спрятал батончик куда-то под плащ.

Наверное, это можно было считать хорошим знаком – жрец не отверг подношение чужака, не выбросил его… хотя и пробовать тоже не стал.

«И я бы не стал, – сказал себе пилот. – Вполне естественная осторожность. Давай, продолжай, не стой столбом. Даже если ты и Столб!»

– Свен, – сказал он, глядя на коренастого, и похлопал себя по груди. – Я Свен. А ты? – Он повернул ладонь к своему визави и выжидающе замолчал.

В ответ коренастый произнес какую-то длинную фразу, состоявшую, казалось, из одного-единственного слова. И слово это Торнссон не понял.

Однако сам факт, что на него, кажется, не собирались нападать, сбивать с ног и заламывать руки, придавал ему силы и подталкивал к новым действиям.

Протянув руку к отверстию в потолке, над чашей, пилот произнес:

– Марс.

Потом показал на себя:

– Я…

Помахал руками, как крыльями:

– Прилетел…

Вновь показал на отверстие:

– С Марса. Марс.

Потыкал пальцем в пол:

– Сюда.

И опять услышал длинную, с разнообразными скачущими интонациями тираду. И опять, увы, совершенно непонятную. Закончив ее, коренастый выставил указательный палец с длинным ногтем. На пальце поблескивало широкое, серо-белое с черными пятнами, каменное кольцо. У одной из подруг Свена было похожее, она говорила, что это не просто обсидиан, а «снежный обсидиан» – очиститель тела от разного негатива. Коренастый приблизил палец к плоской коробке фонаря на груди пилота.

Это могло быть расценено двояко: и как желание вновь увидеть вспыхивающий свет, несравнимый с тусклыми факелами и неярким костром, – или же как желание стать обладателем удивительного устройства.

«Ах ты, смуглолицый брат мой… – Торнссон был в затруднении. – Хочешь, чтобы я подарил тебе фонарь? А потом тебе приглянутся мои часы, мой комбинезон, мои ботинки… И рация – хотя какой тебе прок от рации? И нож. И зарежешь ты меня этим ножичком, принесешь в жертву своему солнечному богу…»

Наверное, отказывать жрецу все-таки не стоило – вдруг этот отказ будет воспринят как страшное оскорбление? Но, с другой стороны, – не расценят ли согласие расстаться с фонарем как слабость пришельца?

Любой промах мог оказаться роковым – и пилот почувствовал, как на лбу у него выступила испарина. Но нужно было принимать решение – и причем принимать быстро.

Торнссон с юных лет умел быстро принимать решения, за что и уважали его, и считались с ним в родном привокзальном районе Портленда. Видно, была это наследственная черта, перешедшая от далеких предков, от викингов, наводивших страх на Европу. Они зарекомендовали себя решительными парнями, и Столб-Тор гордился своими пращурами.

«А ну-ка, сделаем вид, что поняли тебя именно так: продемонстрируем еще раз работу фонарика. А потом…»

Он уже знал, что скажет потом.

Сдвинув пластинку переключателя, пилот направил световой луч прямо в лицо отпрянувшему жрецу. Обвел стены и потолок – и выключил фонарь.

И вновь перешел на язык жестов, сопровождая их словами.

Ткнул пальцем себя в грудь:

– Я…

Обвел рукой вокруг:

– Здесь…

Выставил указательный палец:

– Один…

Поднял палец к потолку:

– А там…

Замахал руками-крыльями:

– Летают…

Торнссон сжал кулаки и тут же растопырил пальцы обеих рук. Неторопливо проделал это снова. Десять раз в полной тишине и при всеобщем внимании сжались и разжались его кулаки.

«Считайте, считайте, ребята, – если умеете считать больше десяти, – сколько таких, как я, поблизости, в небесах. Моих приятелей».

Десять раз по десять пальцев – это сотня. Это – сила.

«Только бы поняли, – подумал пилот, обводя взглядом непроницаемые лица. – Вот дьявол, словно маски нацепили… Сообразили – или не дошло?»

Был у него и запасной вариант. Если ситуация станет явно угрожающей, эта горстка немолодых людей вряд ли сможет помешать ему быстренько-быстренько покинуть храм. Правда, его бегство, конечно же, будет воспринято как слабость. Но лучше все-таки иметь запасной вариант, чем не иметь никакого.

«Вот ведь истуканы! – Пилот занервничал. – Повторить?»

Но повторить Торнссон не успел. С шорохом отворились скрытые каменной чашей двери. От воздушной струи качнулось пламя факелов, и почти уже догоревший костер выбросил вверх огненные лепестки.

Жрецы, как по команде, повернулись в ту сторону, и пилота вновь словно окатила горячая волна. Ему было ясно, что это вернулся гонец. И, разумеется, вернулся не один.

Кого же он привел – группу захвата?

Свен Торнссон стоял, опустив руки, и прислушивался к шагам тех, кто шел сюда от дверей. Он не боялся, – но и безмятежным спокойствием назвать его состояние было никак нельзя…