Третий круг
Обжорство

Доктор Мерлин Годвин отметил тяжелое дыхание Эванджелины, вялое шевеление ее век, выражение отчаяния, всякий раз появлявшееся на лице в те короткие мгновения, когда к ней возвращалось сознание. Бедняжка казалась ему высушенной на солнце стрекозой. В последний раз он видел ее маленькой девочкой, смотревшей на него с любопытством. Он потратил двадцать пять лет на ее поиски. Теперь его мечта сбылась.

– Ну-ну, давай-ка попьем, – проговорил он, когда она снова открыла глаза.

Годвин с улыбкой полил водой ее губы, дав струйке просочиться на подбородок. Наркотики действовали вполне эффективно. Даже если сейчас развязать путы, у нее не хватит сил повернуть голову.

– Ты не помнишь меня? – шепнул он, погладив пальцем ее руку.

Когда стало ясно, что Эванджелина не имеет ни малейшего представления о том, кем он является, Годвин добавил почти шепотом:

– Это было давно, но ты, надеюсь, помнишь, как приходила ко мне на прием с матерью.

По просьбе Анджелы Валко Годвин сам проделал все необходимые исследования, оговорив только, что станет принимать Эванджелину, когда в лаборатории, кроме них, никого не будет. Посему они часто встречались рано утром или поздно вечером, когда сотрудники расходились из здания. Годвин сам обследовал Эванджелину, измерял пульс, прослушивал дыхание. Когда пришло время брать кровь, мама придерживала дочь, трепетавшую при виде погружавшейся в вену иголки. Он не мог не растрогаться при виде Анджелы Валко, которая была известна своим хладнокровием в самых тревожных ситуациях. И вот она придерживала свою дочь, успокаивала трепещущую девочку, когда из вены в шприц хлынула алая кровь. Клиническая природа всей процедуры успокоила мать, но не малышку. Годвин видел, что она во власти страха, присущего не маленькой девочке, но попавшему в клетку дикому зверьку.

Во время каждого обследования Анджела сосредоточенно наблюдала за процедурой, и ученый не мог сказать, обеспокоена она или ей просто любопытно… Или же хочет обнаружить в крови нечто интересное. Однако лабораторные результаты ничего необычного в себе не несли. И все же Годвин сохранял образчик от каждого исследования, снабжая их ярлычками и помещая в свой медицинский ящик.

– Твоя мать сама настаивала на осмотрах, – шепнул он, промакивая каплю воды, оставшуюся на подбородке Эванджелины. – И хотя она проявляла вполне разумную заботу о твоем благополучии, трудно понять мотивы, побуждающие женщину подвергать свое дитя столь подробному изучению. Впрочем, конечно, она могла быть и не совсем человеком…

Пленница попыталась заговорить, несмотря на действие одурманивавших препаратов. И хотя голос ее был едва слышен и она не была способна сфокусировать взгляд, Годвин понял произнесенные ею слова.

– Моя мать была человеком.

– Да, однако нефилимистическая тенденция может проявиться в организме людей, подобно раку, – проговорил он, подходя к столу с медицинскими инструментами.

Ряд скальпелей разной остроты словно бы дожидался каждый своего часа. Выбрав один – не самый острый, но и не самый тупой, – Годвин возвратился к Эванджелине.

– Вы обе, ты и твоя мать, кажетесь людьми, но ангельские качества – как бы это сказать? – могли процвести в вас черным и ядовитым цветком. Никто не знает, почему так случается, и случаи трансформации рожденного человеком существа достаточно редки, но подобное в прошлом случалось.

– А если перемена произошла? – спросила женщина.

– Я был бы рад увидеть, как это происходит, – проговорил Годвин, крутя пальцами скальпель.

Некогда он был самым способным студентом Анджелы, первым в своем возрасте удостоенным собственной лаборатории и единственным личным поверенным. Чего она не учла, что он не позволил ей заметить, – это степень своего честолюбия.

– К несчастью, никто из вас не обнаруживал признаков нечеловеческой физиологии. Твоя кровь, например, оставалась красной, и ты была рождена с пупком. Но если бы ты изменилась и ангелологи заметили бы это, с тобой поступили бы обычным в таких случаях образом.

– То есть?

– Тебя отдали бы на исследование.

– Вы хотите сказать, что нас просто убили бы.

– Ты не совсем понимаешь свою мать, – непринужденным тоном проговорил Годвин. – В первую очередь, она была ученым. Анджела аплодировала бы любому эмпирическому анализу любого ангельского создания. Она позволила, чтобы тебя подвергли изучению. Более того, настаивала на нем. И смею сказать, что была готова пройти много дальше.

– A если бы я оказалась одной из них? – спросила Эванджелина. – Пожертвовала бы она мной?

Годвину хотелось улыбнуться. Но вместо этого он прикусил губу и сконцентрировал внимание на холодном металле скальпеля.

– То, чего она захотела бы в таком случае, не столь важно. Если б члены сообщества обнаружили признаки твоего генетического родства с нефилимами, тебя изъяли бы из-под материнской опеки.

Пленница попыталась натянуть кожаные путы.

– Моя мать была бы против.

– В то время никто не имел представления о том, что отцом ее был один из Григори. Происхождение женщины было скрыто – от нее самой и агентов. Твоя бабка Габриэлла понимала, что если станет известно о том, что Анджела является ангелом, им обеим грозят серьезные последствия. Опасность состояла вовсе не в том, кем она была, но в том, кем могла стать. Или, скорее, – проговорил Годвин, посмотрев в глаза ангелицы, – опасность заключалась в ее генетическом потенциале – в том, что может создать ее тело.

– Этой опасностью являюсь я сама.

– Не сказал бы, что ты представляешь собой особую угрозу, – проговорил мужчина, прикасаясь скальпелем к шее Эванджелины и нажимая на него.

Острие прокололо белую кожу, на которой постепенно образовалась круглая капелька голубой крови. Она скатилась на ключицу и растеклась лужицей. Ученый взял со стола стеклянный флакон, поднес его к свету – и ощутил полный триумф.

К тому времени, когда вместе с Верой и Бруно он вышел на Дворцовую набережную, протянувшуюся над маслянисто блестящей водой, в голове Верлена воцарился полный хаос. По обе стороны каменной набережной поднимались величественные здания, построенные в витиеватом итальянском стиле, и на какое-то мгновение ангелологу показалось, что он попал в кино, повествующее о временах Ренессанса, и из теней вот-вот появится старая знать в бархатных плащах. Он ощущал контраст между прекрасными окрестностями и запечатлевшимися в памяти образами Анджелы, Персиваля и шприца с опасным веществом – и оттого терял ориентацию в пространстве.

Уголком глаза Верлен увидел, как Вера указала сперва на одно из зданий, потом на другое.

– Старый Эрмитаж и Эрмитажный театр.

Он шагнул вперед, вспоминая фильм. Из всего увиденного наибольшее впечатление на него произвел облик Персиваля Григори. Золотые крылья, длинное тело, поблескивавшее янтарем, грубые веревки, стянувшие запястья и лодыжки… Персиваль был возвышенным созданием, и Верлен не столько страшился, сколько восхищался им. Конечно, ему случалось видеть подобных ангелов и прежде. Многих он даже допрашивал – в той же манере, что и Анджела. Но теперь в его душе что-то переменилось. Теперь, когда он видел Эванджелину так близко, когда прикасался к крыльям и ощущал холодок тела, Верлен просто не мог воспринимать нефилимов лишь как врагов, как жутких паразитов, присосавшихся к телу человечества, бесов, которых необходимо уничтожить. Он ощущал странное отвращение к целям и задачам Общества, но оно могло помочь найти Эванджелину.

Верлен повернулся к Вере. Женщина поравнялась с ним и шла рядом, опустив руки в карманы куртки.

– Об этом Ангелополисе нет абсолютно никаких упоминаний, – проговорила она, как бы продолжая давно уже начатый разговор. – Ни один ангелолог не видел подобного места, ни одна исследовательская экспедиция не обнаружила его координаты.

– Потому что, пребывая в здравом уме, никто не мог заподозрить, что нефилимам хватит здравого смысла соорудить такой город, – сказал шагавший позади Бруно.

Верлен оглянулся.

– И все же, – произнес он, ощущая раздражение от безапелляционности слов товарища, – Персиваль Григори говорил о нем так, будто Ангелополис существует.

Охотник с трудом удержался от того, чтобы сказать то, что думал: если существует Ангелополис и к постройке его имеют отношение Григори, можно не сомневаться в том, где надо искать Эванджелину.

– Пленку отсняли почти три десятилетия назад, – проговорил Бруно. – Если они действительно соорудили этот город, мы уже знали бы.

– Григори мог солгать, – предположила Вера. – Ангелополис представляет собой утопию для ангельских существ, нечто такое, о чем рассказывают в школе, однако во что никто не верит. Возможно, нефилимы и хотели построить его, но вряд ли смогли бы. Думаю, это лишь концепция, идея, популярная среди ангелов со времени великого побоища при Потопе.

– Такое объяснение кажется мне более вероятным, – заметил Бруно. – Россказни о мифическом населенном ангелами раю подобны стране Нетинебудет Питера Пэна.

– Фильм указывает на то, что нефилимы – во всяком случае, Персиваль Григори – трудились над его возведением, – проговорил Верлен. – Он упоминал про валкин. У них имелся образец крови Эванджелины. С моей точки зрения, очевидно, что в восемьдесят четвертом году они разыскивали ее по той же причине, что и теперь.

Разом остановившись на месте, исследовательница повернулась к ангелологу.

– Эванджелину Каччаторе в последний раз видели в тысяча девятьсот девяносто девятом году.

Верлен посмотрел на воду Зимней канавки, остановив взгляд на большой дамбе.

Бруно ответил:

– Вчера вечером в Париже ее похитил ангел-имим. Перед этим она удостоила Верлена чести поговорить с ней. Яйцо с херувимом и колесницей находилось в ее распоряжении – она передала его нам.

– И поэтому вы явились ко мне, – прокомментировала Вера.

– А кто еще поможет нам разобраться в ситуации? – нетерпеливо проговорил мужчина. – Все это не просто совпадение. Нефилимы разыскивали Эванджелину не без причины. Анджела, яйцо, кинопленка, сказка про Ангелополис – все сложилось вместе далеко не случайно.

– Конечно, – согласился Бруно. – Однако о назначении Ангелополиса, цели его сооружения, точном месте нахождения Персиваль Григори ничего не сказал.

– В самом деле, – согласилась Вера. – Нужно узнать, что было сказано после того, как кончилась пленка.

– Но они мертвы, – пробормотал Верлен. – Владимир, Анджела, Лука… даже Персиваль Григори.

– Не все участники допроса оставили наш мир, – проговорил зашедший вперед Бруно.

Он озирался в поисках такси.

Со стороны канала задувал резкий ветер, и Верлен потуже запахнул куртку. Группа ангелов-мара застыла под каменной аркой, желтое свечение их тел отражалось в граните фасада. Мара редко выходят на свежий воздух. Их ввалившиеся глаза свидетельствуют о сотнях проведенных в тенях лет. Крылья усыпаны зелеными и оранжевыми пятнами с синим отливом, они такие же радужные, как перья павлина в синем свете зари. Неприятно было видеть этих созданий стоящими под очаровательной аркой моста как некое досадное недоразумение. Если бы сейчас было обыкновенное утро и они находились в Париже, Бруно настоял бы на том, чтобы арестовать всех тварей до одного.

После растянувшегося на вечность ожидания к бордюру подкатил видавший виды «универсал» и резко остановился. Бруно дал шоферу адрес, и они сели. Когда машина отъехала, Верлен заметил увязавшийся за ними гладкий черный автомобиль. Он следовал, держась на постоянном удалении от такси.

– За нами слежка? – спросила Вера.

Бруно кивнул.

– Сейчас разберемся.

Охотник, прислонившись к дверце, принялся наблюдать, ожидая, что заметит какой-либо знак, свидетельствующий о преднамеренном преследовании. Вера с улыбкой прикоснулась к его руке. Жест получился двусмысленным, однако он не сомневался, что дама и хотела этого.

Такси миновало театральный институт на Моховой, пересекло улицу Пестеля и выехало на узкую, обсаженную деревьями аллею. Окна баров и кафе уже были освещены, но магазины еще оставались закрытыми: стеклянные окна прикрывали металлические шторы.

– Высадите нас здесь, – распорядился Бруно, указав водителю остановиться около людного бара.

Они вышли из машины и прошли несколько кварталов, причем все это время Бруно то и дело оглядывался через плечо, и наконец остановились возле магазинчика с облупленным штукатурным фасадом. Вывеска над дверью гласила: «La Vieille Russie».

Бруно взял железный молоток и ударил в металлическую пластину. Изнутри дома раздался звук шагов. В середине двери открылся глазок, и кто-то выглянул. Дверь отворилась, и показалась та самая женщина из фильма – жена Владимира, помогавшая Анджеле Валко. Поседевшая и согбенная Надя была в черном бархатном платье с рубиновой брошью у выреза. Верлен посмотрел на часы – всего семь утра.

– Не рано ли собрались в оперу, мадам? – произнес с легким поклоном босс.

– Бруно, – проговорила она, перебрасывая через плечо копну поседевших волос.

Он, нагнувшись, расцеловал ее в обе щеки.

– Ты знала о нашем приезде.

– Парижские ангелологи теперь не столь подозрительны, как прежде, – проговорила она, жестом приглашая их в сумрачный коридор. – Однако у меня еще есть друзья в российском отделении нашего Общества; они позвонили, узнав о вашем пребывании в исследовательском центре. Входите же. Но будьте осторожны. Возможно, не только я узнала о вашем прибытии в Санкт-Петербург…

Интерьер дома носил явно французские черты. Пройдя по коридору, они попали в гостиную, стены которой были отделаны темным деревом и красным бархатом и украшены цветастыми обоями времен Второй империи. С потолка свисала большая люстра, хрустальные подвески мерцали в первом утреннем свете. Надя провела гостей в комнату поменьше, плотно увешанную иконами. Изображения разной величины и формы были повешены так тесно, что края рам соприкасались и стены становились похожими на блестящий золоченый панцирь.

Заметив, что Верлен разглядывает иконы, хозяйка произнесла:

– Мой отец любил образа и открыл заднюю комнату своей антикварной лавки в Париже русским художникам, нуждавшимся в помощи и поддержке. В обмен на краски и кисти он принимал их работы. В то время подобный обмен можно было считать более или менее справедливым. Для меня они обладают не только исторической ценностью. Эти изображения стали воспоминанием о прошедшей эпохе. Рассматривая их, я вспоминаю наше изгнание, долгие ланчи в саду моих родителей с компанией их друзей, негромкий русский говор, красивый, но иногда не совсем благозвучный. Иконы стали музеем дней моей молодости.

Очнувшись от оцепенения, вызванного воспоминаниями, Надя повела гостей дальше анфиладой узких комнат, полных птичьих клеток и мраморных бюстов. Возле стены находился шкаф с коллекцией бабочек, там было много ярких, приколотых к стенке экспонатов. Медная пластинка свидетельствовала о принадлежности собрания великому князю Дмитрию Романову. Когда Верлен подошел ближе, чтобы рассмотреть ряды бархатных крыльев, то его пронзило внезапное чувство узнавания. Он вдруг осознал, что коллекция на самом деле составлена из перьев небесных созданий. Он заметил ярко-желтые перья ангелов Авесты, прекрасных, но ядовитых существ, крылья которых истекали отравой; радужно-зеленые крылья фарзуфов, денди ангельского мира, чьи перья под определенным углом отливали синевой и пурпуром, словно чешуи аквариумных рыбок; лавандово-оранжевые крылья андров, ангелов-мусорщиков; жемчужно-белые крылья фаскейнов, ангелов-обаятелей, голоса которых приводили в мечтательную рассеянность; ровные зеленые крылья ангелов-мара, паразитов, поселявшихся в человеческих душах, питающихся живым теплом. Собственно и сам Верлен, будучи опытным охотником, вполне мог бы создать линнеевский каталог подобных образчиков – однако хранить их ему не хватало духа. Мысль об убийстве и научной классификации этих существ и привлекала, и отталкивала его.

– Великий князь Дмитрий Романов был особенным человеком, – проговорила Надя, заметив искорку интереса в глазах ангелолога. – С помощью русского химика он создал консервирующее средство, способное окутать перо ангела и сохранить его… С тем же успехом можно пытаться сохранить очертания запаха или чего-то увиденного. Дмитрий подарил эти перья моим родителям, познакомившимся с ним во время изгнания. Кстати, в то же самое время князь помогал Коко Шанель в создании ее знаменитых духов. Нельзя считать совпадением то, что дама оказалась замешанной в интриги во время немецкой оккупации. Ее связи с нефилимами восходили ко временам русской революции.

Верлен не знал, как отнестись к этой информации. О нефилистической примеси в крови императорской семьи было известно – Общество восприняло падение дома Романовых как великую победу, – однако он не представлял, в какой степени такое свойство могло проявиться среди их потомков. «Если Дмитрий Романов действительно был нефилимом, какого дьявола он собирал перья своих собратий-ангелов? И что представляли собой родители Нади, раз сумели подружиться с ним? И насколько его связь с Шанель и нацистами гармонирует с фамильной историей?» Ему хотелось бы порасспросить хозяйку подробнее, однако взгляд Бруно дал понять, что данную тему лучше отставить, и посему он молча последовал за Надей в дальний конец комнаты.

Женщина отперла деревянную дверь и впустила гостей в более просторное помещение. Верлен не сразу сообразил, где оказался, но скоро понял, что они вошли через заднюю дверь антикварного магазина. Громадная бронзовая касса стояла на крышке полированного дубового стола, ее блестящие кнопки отражались в витрине выходившего на улицу окна. Атмосферу в комнате пропитывал густой запах табака, словно бы за десятилетия беспрерывного курения на стенах отложился табачный осадок. Верлен шел по помещению, набитому до предела всякими редкостями: барометр, головной убор из слюды, барочные, обитые шелком кресла. На одной из стен висели зеркала. Еще там были фарфоровые статуэтки, живописные изображения русских солдат, гравюра с портретом Петра Великого и пара золотых эполет. Верлен отметил иронию ситуации: родившаяся во Франции русская женщина продает дореволюционные русские антики постсоветским россиянам в Санкт-Петербурге двадцать первого века. Нарисованные на стеклянном окне литеры в обратном порядке складывались в слова: La Vieille Russie, antiquare.

– Простите за беспорядок, – проговорила она. – После смерти родителей пришлось взять управление «La Vieille Russie» на себя. Теперь здесь находятся все товары моего антикварного магазина.

Вошла какая-то женщина, пошевелила гаснувшие в камине угольки, подложила дров. Помещение наполнили тепло и свет. Заметив лежанку, Верлен понял, что антикварная лавка была соединена с гостиницей. В буфете стояли баночки с чаем и горшки с медом. Разрозненные стулья, фортепьянные табуреты, стулья и сундуки занимали весь зал. Надя пригласила их сесть.

Толкнув его под руку, Вера кивнула в сторону стены и прошептала:

– Смотри, вот еще одно пропавшее яйцо.

Охотник посмотрел на картину в рамке, висевшую за спиной Нади. На ней кремовыми, коричневыми и золотыми тонами был изображен ребенок. Густой слой красок делал картину блестящей. Ребенку было пять-шесть лет, девочка была в белом кружевном платье. Глаза Верлена на мгновение задержались на больших голубых глазах, густых каштановых кудряшках, розовых ладошках, в которых – к его изумлению – находилось неяркое яйцо работы Фаберже.

– Девочка на портрете – это я, – заметила хозяйка. – Рисовал в Париже кто-то из друзей отца. Яйцо – любимое «Сиреневое» царицы Александры, его подарили даме в тысяча восемьсот девяносто седьмом году, в самое счастливое время ее брака.

Верлен перевел взгляд от старой женщины на портрет. Хотя в глазах угадывалось некоторое сходство, больше ничего общего между ними не было. Художник хотел изобразить детскую невинность, особо подчеркнув безделушку в руке ребенка. Яйцо он нарисовал быстрыми импрессионистскими мазками, и подробности рассмотреть было сложно. На внешней поверхности «Сиреневого яйца» изображены какие-то остававшиеся непонятными для Верлена портреты. Переведя взгляд от картины на Надю, он понял, что не может понять значимости того факта, что третье из восьми сокровищ оставалось затерянным почти целое столетие. Охотник почувствовал себя заблудившимся ребенком, в отчаянии, подобно сказочному Гансу, следующему по тропе, отмеченной блестящими камушками.

– Вам надо поесть, – заметила Надя. – А потом поговорим.

– Не знаю, есть ли у нас время на еду, – ответил Верлен.

– Помню, как самозабвенно работал Владимир, – медленно проговорила она. – Углубившись в дело, он мог по нескольку дней не возвращаться домой, обходясь почти совсем без еды. Возвращался ко мне обессилевшим… Ешьте, a потом расскажете, зачем оказались здесь.

Тут Верлен ощутил острый укол голода и вспомнил, что даже не помышлял о еде с момента встречи с Эванджелиной. «Но насколько более странно, – подумал он, – быть, подобно ангелице, существом, стоящим над физическими потребностями рода людского». Всего через несколько часов после встречи Верлен уже испытывал острую потребность оказаться с ней рядом. Он должен найти ее и понять. «Но где теперь искать эту девушку? Куда унесла ее Эно?» Эванджелина предстала в памяти Верлена, светлокожая и темноволосая – какой была тогда, на парижской крыше. С каждой мыслью о ней охотнику становилась все грустнее. Следовало взять себя в руки, если он действительно надеется найти ее.

Надя убрала пару томов энциклопедии с серой крышки стола и, открыв сундучок, извлекла стопку фарфоровых мисок и несколько серебряных ложек. Протерев полотенцем, она поставила их на стол. Разжигавшая огонь женщина вернулась через несколько минут с супницей, полной каши, и блюдом копченой лососины, налила воды в стоявший возле буфета самовар, включила его в сеть и вышла из комнаты.

Аромат пищи пробудил в Верлене волчий голод. Они ели, подкладывая из супницы до тех пор, пока та не опустела. Охотник ощутил, как согрелось тело, как вернулись силы и энергия. Надя достала из стенного шкафчика пыльную бутылку «Бордо», откупорила ее и наполнила бокалы жидкостью цвета давленой смородины. Верлен пригубил, пробуя вкус и терпкость кончиком языка.

Он видел, что хозяйка изучающе наблюдает за ними со стороны. Эта женщина понимала труд ангелологов, видела в действии самых лучших. Она решала, насколько может им верить.

Наконец Надя произнесла:

– Насколько я понимаю, вы работали вместе с Владимиром в его последней миссии.

– Мы с Бруно были с ним в Нью-Йорке, – ответил Верлен.

– А скажите, его похоронили? – произнесла она настолько тихим голосом, что ему пришлось сделать усилие, чтобы услышать. – Я пыталась получить информацию в академии, но там отказываются что-либо подтвердить.

– Кремировали, – произнес Бруно. – Пепел хранится в Нью-Йорке.

Погрузившись в раздумье, Надя закусила губу и спросила:

– Могу я попросить вас об одолжении? Поможете мне доставить его останки в Россию? Хотелось бы иметь их здесь.

Бруно кивнул. Верлен понял, что босс сожалеет о том, что произошло с мужем Нади.

Встав от стола, она вышла из комнаты и сразу же вернулась с грушевым тортом в руках, нарезала его на куски и разложила на золоченых десертных тарелках, пахнущих патокой и гвоздикой. Чай она разливала из самовара в чайные чашки в форме тюльпана.

– Надя, мы пришли по особой причине, – проговорил Бруно.

– Я так и думала. – Она выпрямилась в кресле.

Он передал ей завернутое в тряпку яйцо с херувимом и колесницей.

Нацепив на нос очки для чтения, Надя размотала упаковку и порывисто извлекла яйцо на свет божий. Лицо ее раскраснелось, глаза блеснули. Нетрудно было заметить, что она пытается скрыть восторг.

– Откуда оно у вас? – взволнованно спросила Надя.

– Ваша дочь отыскала его среди вещей Владимира, и так уж получилось, что оно попало к нам в руки, – проговорил Верлен, поглядев на Бруно, чтобы проверить, в какой степени можно делиться информацией.

– Вероятно, Анджела Валко отдала его Владимиру, – проговорил Бруно.

– Думаю, для того, чтобы он сохранил его для Эванджелины, – добавил Верлен.

– Они принесли яйцо в Эрмитаж, и я сумела установить, что это одно из исчезнувших.

– Теперь я понимаю, зачем вы здесь, – сказала Надя, взвешивая артефакт в руке.

– Узнаете его?

– Конечно. Много лет оно находилось в собственности моих родителей. Составляло пару яйцу, какое вы видели на портрете.

– Значит, вы осознаете его значимость? – спросил охотник.

Прекрасно понимая, что чудес не бывает, он все же надеялся на то, что Надя приведет их прямо к Эванджелине.

– Возможно, – негромко произнесла хозяйка. Поднявшись, она подошла к набитой пыльными книгами полке и достала переплетенный в кожу альбом. – Впрочем, яйцо само по себе не имеет значения. Оно – всего лишь сосуд, своего рода временная капсула, предназначенная для того, чтобы сберечь для потомков нечто важное.

Положив альбом на стол, Надя принялась аккуратно листать страницы так, чтобы их можно было легко рассмотреть. Страницы оказались полны засохших цветов, прикрепленных квадратиком чистой восковой бумаги. На некоторых страницах были три-четыре цветка одного вида, на других – всего один лепесток. Надя подвинула альбом к лампе, и цвета стали ярче. Гербарий был составлен с педантичной аккуратностью, словно положение каждого цветка тщательно продумывалось до того, как его опускали на место. Там были ирисы, ландыши со сложенными в кулачок бутонами и немного пестрых орхидей с изогнутыми лепестками. Имелись и такие цветы, которых Верлен не узнал, несмотря на помещенные под ними латинские надписи. Некоторые лепестки были нежными и прозрачными, как крылышки мотылька, бледные поверхности их казались припудренными пыльцой. Ему хотелось дотронуться до них, однако они выглядели настолько очаровательными и эфемерными, такими тонкими, что, возможно, могли рассыпаться в пыль от легкого прикосновения.

Но цветы были не единственным содержанием альбома. За ними просматривалось другое – более современное, менее живописное и более беспорядочное, чем первое. Заметки делались прямо на страницах между рядами спрессованной флоры, путаные косые строки лежали на страницах под странными углами. На полях были вписаны математические символы, небрежно набросаны химические символы и уравнения… Похоже было, что альбом просто оказался под рукой во время лабораторных экспериментов. Порядка в этих заметках не было – во всяком случае, такого, какой мог различить Верлен. Строчки чисел нередко перетекали с одной страницы на другую в полном пренебрежении к краям листа.

Надя листала книгу до тех пор, пока не наткнулась на пожелтевшую страницу, где по-французски были написаны несколько предложений.

– Прочтите, – сказала она, передавая альбом ангелологу.

Они молча обдумывали эти загадочные слова. Верлен ощущал, что мысли их вышли на новую тропу, как если б альбом представлял собой прогалину в терновом лесу, прореху в лесном пологе, позволяющую двигаться дальше.

Надя вдруг захлопнула книгу, подняв облачко пыли.

– Я родилась в семье простых людей, – проговорила она, с вызовом сузив глаза, как бы рассчитывая на возражения. – Но с нами стали происходить необычные вещи. Я оказалась в эпицентре великих сил. Владимир обыкновенно называл их силами истории, а я – попросту человеческой глупостью. Я сыграла скромную роль, и мои утраты – ничто в общем положении дел. Тем не менее я ощущаю огромную боль. Нефилимы лишили меня всего. Ненавижу их искренней ненавистью женщины, утратившей все, что любила.

Хозяйка допила чай и поставила чашку на стол.

– Рассказывайте, – проговорил Бруно, взяв даму за руку. Жест его был полон нежности и терпения.

– Моя судьба стала бы иной, если б не Анджела, сделавшая меня своей помощницей. Без Анджелы Валко я не познакомилась бы с Владимиром, человеком, чья любовь преобразила мою жизнь. Благодаря ему я узнала о том, сколь важный вклад внесли мои родители в дело ангелологии.

На память Верлену немедленно пришла принадлежавшая Дмитрию Романову коллекция ангельских перьев.

– Их принимали в семье Романовых?

– Перед революцией мои отец и мать служили при дворе последнего русского царя Николая II и его супруги, царицы Александры. Матушка была одной из многих гувернанток при царских дочерях – царевнах Ольге, Татьяне, Марии и Анастасии. Она приехала в Россию восемнадцатилетней и вскоре познакомилась с отцом, конюхом, ходившим за лошадьми царского полка Желтых кирасир. Родители полюбили друг друга и поженились. Они жили и работали в Царском Селе, где Николай и Александра отдыхали от праздничной жизни царского двора в Санкт-Петербурге. Императорское семейство предпочитало тихую домашнюю жизнь, пусть и наполненную такой роскошью, какую иные люди просто не могли себе вообразить. Матушка, родившаяся и выросшая в Париже, учила великих княжон французскому языку. Она как-то вспоминала о том, что для практики в языке было решено познакомить девушек с детьми высокопоставленного французского дипломата. Встреча была необычайной – дети царей редко встречаются с детьми дипломатов. Но какова бы ни была причина, мать мою пригласили в столовую и попросили находиться возле великих княжон и следить за их владением языком и манерами. Она оставалась рядом, наблюдая за разговором. Умение родовитых особ держаться в обществе произвело на нее неизгладимое впечатление. Но еще более глубокий отпечаток в ее памяти оставили сокровища, хранящиеся в комнате. Особый интерес представляли усыпанные драгоценными камнями пасхальные яйца, которые царь ежегодно подносил царице. Расставленные на видных местах, они блестели под лучами солнца, при всей своей уникальности отличаясь общим великолепием. В то время ей и в голову не могло прийти, что всего через несколько лет Николай отречется от престола и жизнь их в Царском Селе закончится. Даже в самом безумном сне матери не могло пригрезиться, что несколько таких яиц будут переданы ей на сохранение.

Верлен украдкой посмотрел на Веру, пытаясь понять, как она воспринимает эту историю. Похоже, коллекция царицы подтверждает ее сомнительные теории относительно пасхальных яиц и царственных рождений из яйца. Однако выражение на лице женщины оставалось столь же бесстрастным, как и во время его появления в Эрмитаже в предрассветные часы. Свои чувства она скрывала за холодной позой ученого специалиста.

Надя как будто не замечала их реакции. Она продолжала, отрешенно глядя в пустоту:

– Революция семнадцатого года и злодейское убийство царской семьи в Екатеринбурге семнадцатого июля тысяча девятьсот восемнадцатого года перевернули весь мир моих родителей. В короткий промежуток времени между отречением царя в семнадцатом году и последовавшими за ним народными волнениями царица, понимая опасность, попыталась спрятать некоторые из самых драгоценных своих сокровищ. Драгоценные камни оставались в карманах семьи монарха до самого конца, и, когда их расстреливали, пули били прямо по алмазам и жемчугам. Однако более крупные вещи приходилось оставлять. Мои родители были простыми людьми, трудолюбивыми и верными Романовым. Эти качества всегда восхищали Александру. Посему царица доверила им хранение спрятанных сокровищ.

– Но дворец в Царском Селе был ограблен, – проговорила Вера, перебив хозяйку. – Революционеры конфисковали царские сокровища и передали в хранилища, где их сфотографировали, описали и занесли в каталоги, a часть разломали, прежде чем продать за пределами России – ради одних денег.

– К сожалению, вы правы, – сказала Надя. – Мои родители не имели никакой возможности сохранить царские вещи, поэтому, взяв все, что можно унести, они бежали из страны. Сперва в Финляндию, где оставались до конца Первой мировой войны, а позже поселились в Париже и через несколько лет открыли там антикварный магазинчик под названием «Старая Россия».

– И они везли с собой все это? – спросил Верлен, указывая на окружающий хаос.

– Конечно, нет, – возразила женщина. – Эти предметы собраны за целую, посвященную собирательству жизнь. Но моим родителям удалось тогда вывезти некоторую часть сокровищ. Они многим рисковали.

Охотник взял в руку инкрустированное камнями яйцо, приведшее их к Наде. И заметил, что пытается заключить сделку с судьбой. Раз оно даровало родителям Нади новую жизнь, то, наверное, сможет привести его к Эванджелине.

– Итак, это яйцо обеспечило жизнь ваших родителей во Франции.

– Да, – ответила Надя. – Сокровище, которое вы держите в руке, и землянично-розовое яйцо на портрете представляют собой всего два артефакта из восьми, вывезенных ими из России в семнадцатом году. Другой предмет был не столь броским, но не менее ценным.

Надя взяла альбом узловатыми пальцами.

– Мои родители первоначально считали его памятным альбомом, каковые были в ходу в конце девятнадцатого и начале двадцатого века. Молодые девицы засушивали цветы, полученные разными способами – в частности, от женихов, – в качестве сувениров. Подобные любовные залоги были в моде среди девушек высшего общества. Думаю, четыре великих княжны сами собирали их. Любопытный альбом, хотя мои родители никогда не понимали этого. Зато им было известно, насколько царица ценила его. И поэтому они хранили эту вещь. За всю свою жизнь мои родители приобрели и продали множество императорских сокровищ. Подобная торговля составила им репутацию. Однако мать не продавала яйца, не продала и альбом. Перед смертью она передала его мне.

– Ваши родители могли не понимать его значение, – твердым тоном проговорила Вера, в глазах которой мелькнул огонек интереса. – Но у вас должно было сложиться собственное представление об альбоме.

Возникла неловкая пауза, хозяйка прикидывала, насколько опасно для нее открыть свои знания.

– Надя, – мягко проговорил Бруно, словно бы обращался к тому ребенку на портрете, а не к пожилой женщине. – Яйцо с херувимом передала Верлену Эванджелина. Нас привела сюда дочь Анджелы Валко.

– Я сразу это поняла, – проговорила женщина с ноткой возмущения в голосе. – И только по этой причине помогу вам разгадать тайну яйца.

Сознание вернулось к Эванджелине, и вокруг проступили очертания окружающего мира. Она заморгала, пытаясь определить окружившие ее странные образы, но сумела различить лишь оттенки света: мерцание красок над головой, белую вспышку сбоку, темноту за нею. Глотнув, женщина ощутила острую боль в шее, вернувшую ее к реальности. Она вспомнила про укол скальпеля. Вспомнила про Годвина и победоносное выражение, появившееся на его лице, когда он наполнял стеклянный фиал ее кровью.

Взглянув в потолок, она увидела кружащийся цветной вихрь. Проекция исходила из какой-то разновидности микроскопа, находившегося в дальнем углу комнаты. Ученый стоял под вихрем калейдоскопа; тот окрашивал его бледную кожу в красный, сиреневый и розовый цвет попеременно. Под проекцией появился текст. Сощурясь, пленница прочла: «2009, митохондриальная ДНК: Эванджелина Каччаторе, возраст: 33 года, материнская линия: Анджела Валко /Габриэлла Леви-Франш».

Заметив, куда она смотрит, Годвин сказал:

– Много лет назад я исследовал образцы ДНК твоей матери. Исследовал и твою ДНК, но это не было необходимо: женская линия полностью сохраняется в митохондриальной ДНК, что означает, что ты, твоя мать, бабка и прабабка будете обладать идентичным генетическим набором. В теории это выглядит прекрасно – каждая женщина обладает той же самой последовательностью аминокислот, как и ее наиболее древняя родственница; тело представляет собой всего лишь сосуд, передающий в будущее данный код.

Эванджелина хотела возразить, но оказалось, что язык плохо слушается. Действие наркотика заканчивалось – она уже могла пошевелить пальцами и ощущала боль от разреза, – однако говорить было по-прежнему трудно.

– Не напрягайся, – посоветовал Годвин, подойдя ближе и остановившись прямо над ней. – В разговорах нет никакого смысла. Все, что ты можешь сказать, ни в коей мере не способно заинтересовать меня. В своей работе я люблю одну вещь – тело. Оно способно выразить все.

Плотно сложив губы и заставив шевельнуться онемевший язык, женщина произнесла:

– Матушка позволяла тебе исследовать мою кровь… почему?

– Тебя интересуют причины? Психология – например, чувства твоей матери, подвергшей тебя, своего единственного ребенка, подобным исследованиям, – абсолютно меня не волнует. В своей работе я стараюсь абстрагироваться от всего сентиментального. Чувства, эмоциональные привязанности, материнская любовь – все это не имеет никакого значения в моей лаборатории. Но если ты действительно интересуешься причинами, позволь показать тебе нечто интересное.

Подойдя к микроскопу, Годвин звякнул стеклом, заменяя слайд, и на потолке появилось новое изображение.

– Вот образцы вашей с матерью крови, я получил их тридцать лет назад. Удивительно уже то, что я смог работать с таким небольшим количеством. Техника изменила все. – Подойдя к столу, Годвин остановился рядом с Эванджелиной. – По этим примерам, наверное, не совсем ясно, но если бы ты имела возможность взглянуть ближе, то заметила бы, что ваша кровь разная. Твоя мать не была человеком. Она была дочерью Персиваля Григори и женщины. Ангельские гены в ее случае оказались рецессивными, и она всегда производила впечатление особи, принадлежащей к роду людскому. Она была похожа на своего отца, но ее внешность являлась лишь скорлупой для чисто ангельского организма. Это можно увидеть, если проследить за ее онтогенезом.

Ученый шагнул в сторону, оказавшись под вторым изображением.

– Твоя кровь показалась мне – и твоей матери – чем-то особенным, даже исключительным. Она совсем не похожа на смешанную кровь твоей матери. И на человеческую кровь твоей бабки Габриэллы.

– Но ты сказал, что наша ДНК идентична, – проговорила пленница, щурясь, чтобы разглядеть изображение.

– Ваши митохондриальные ДНК идентичны, – ответил мужчина. – Но они не интересуют меня. А вот гены, полученные тобой от отца, весьма любопытны…

Эванджелина закрыла глаза, стараясь понять смысл слов Годвина. Она просто ощущала рядом с собой присутствие Луки, полного неуемной энергии. Он сделал все, что было в его силах, чтобы защитить ее от нефилимов, и поэтому она считала отца одаренным необычайной силой. Однако на деле он был обыкновенным, ничем не отличающимся от других. Годвин ошибается. Наследие, полученное ею от отца, не измерить составом крови.

Теперь Бруно беспокоило только то, что стремление Нади впадать в ностальгические воспоминания помешает ей открыть свои секреты. В конце концов, даме было уже за восемьдесят, к тому же она давно оставила Общество. Вполне могло оказаться так, что интересующая их информация попросту изгладилась из ее памяти. Посему, когда старушка снова открыла альбом, намереваясь приступить к толкованию содержимого, Бруно мог только надеяться, что старания их окажутся не напрасными.

Обращение к Наде было делом рискованным. С того самого мгновения, когда он увидел ее на пленке – спокойную, задумчивую, в тени более яркой и броской личности Анджелы Валко, – Бруно подозревал, что эта пожилая женщина обладает всеми качествами совершенного свидетеля, что она внимательно слушала и запоминала все. Будучи женой Владимира, она находилась сразу внутри и вовне действия, что позволяло ей наблюдать со стороны. Главное состояло в том, чтобы правильно понять ее роль. Верлен уже едва сдерживал нетерпение. Вера считала Надю второстепенным персонажем и поэтому сомневалась в том, что та может помочь. Бруно понимал своего ученика, но не знал, можно ли доверять хозяйке, и потому тщательно следил за ее реакцией. Профессионализм дамы заслуживал одобрения, однако лучшие из агентов часто склонны ко лжи. Кроме того, не было понятно, что известно старухе. Существовал большой шанс того, что она ничего не знает об Эванджелине или Ангелополисе. Результат предсказать было невозможно.

Надя указала на внутреннюю сторону крышки альбома. К ней была прикреплена бронзовая пластинка с выгравированной посредине надписью. Покрытые патиной завитки букв складывались в слова: НАШЕМУ ДРУГУ, с любовью, OTMA, Царское Село.

– Видите? – спросила Надя. – ОТМА – коллективное имя всех четырех великих княжон Романовых: Ольги, Татьяны, Марии и Анастасии, в восемнадцатом году жестоко расстрелянных вместе с царем и царицей. Девушки пользовались этим коллективным именем, подписывали им открытки и письма, a младший брат всех четверых, царевич Алексей, часто обращался с его помощью ко всем сестрам сразу.

Перевернув несколько страниц, она вытащила черно-белую фотографию.

Все девушки показались Бруно красавицами… Широко посаженные выразительные глаза, белые полотняные платья, бледная кожа, кудрявые волосы. Каким же преступлением было убийство столь очаровательных созданий!

– Всякий, кто хотя бы немного знаком с информацией о семье Романовых, без малейшего труда назовет вам значение сокращения OTMA, – продолжила Надя, проведя пальцем по медной пластинке. – Несколько труднее растолковать обращение НАШЕМУ ДРУГУ.

– Чем труднее? – спросил Верлен.

Бруно бросил на него недовольный взгляд и повернулся к Наде.

– Что вам об этом известно? – осторожно спросил он.

Надя пристально обвела их взглядом и сказала Вере, разглядывавшей альбом:

– Такое обращение не подразумевает кого-то одного. Царица Александра использовала его в качестве кодового имени своих духовных наставников. В переписке с мужем она никогда не предавала бумаге имя очередного гуру, но пыталась замаскировать его во избежание скандала. Александра впервые назвала НАШИМ ДРУГОМ некоего месье Филиппа, появившегося в жизни царской семьи в тысяча восемьсот девяносто седьмом году. Этот французский мистик и шарлатан, произведший впечатление на императрицу – Александра обнаруживала склонность к мистике и эзотерике, – сделался чем-то вроде придворного священника.

– Как Джон Ди при королеве Елизавете, – заметила Вера.

Бруно внимательно посмотрел на нее. Джон Ди, малоизвестный ангелолог, впервые научился призывать ангелов. Вера начинала ему нравиться.

– Джон Ди был не столько духовным советником, сколько придворным времен Ренессанса, – проговорила Надя. – Впрочем, аналогия вполне уместная, особенно если учесть многочисленные связи между русской и британской царственными династиями.

– Царица была внучкой английской королевы Виктории и ее мужа Альберта, – заметила Вера. – Царь Николай был племянником короля Георга Пятого Английского с материнской стороны. A отцом Николая был Александр Третий Романов.

– Именно, – согласилась Надя. – Во все ветви императорской фамилии проникли ангелы, и дети в этих родах – за исключением тех, кто по генетической случайности обладал человеческими характеристиками, как, к примеру, великий князь Михаил, – были нефилимами от самого рождения. За их размножением пристально следили все европейские ангелологи, поскольку отпрыски царственных семейств направляли ход нашей работы и, само собой разумеется, ход истории. Общеизвестна судьба Александры и Николая, стремившихся родить сына и наследника престола. Упоминание о них можно обнаружить едва ли не в любом учебнике истории. В браке рождались одни девочки, красивые и умные. Однако закон о престолонаследии гласил: дочери Романовых не могут взойти на трон.

В качестве одной из гувернанток дочерей Александры моя мать получила доступ к семейным тайнам. Сильная по природе императрица с самых первых дней брака подчинила себе Николая. Он был не самым благородным ангелом; обладал небольшими белыми крыльями, похожими на блеклое оперение гуся. Александра, как и ее бабушка, принадлежала к особо чистокровной линии. Размах ее крепких и широких сиреневых крыльев превышал десять футов; глубоко посаженные глаза отливали стальной голубизной; воля была непреклонна. Аликс, как звал жену царь, чрезвычайно гордилась своим наследием и дарованиями. Она часами холила свои огромные крылья. В Крыму, в часы досуга, учила дочерей летать в саду принадлежавшего семье поместья… Все это я говорю к тому, что она была чрезвычайно целеустремленной женщиной. Императрица не остановилась бы ни перед чем, чтобы родить наследника престола.

– И в этом деле замешан Наш Друг? – поинтересовался Бруно.

– Отвечу одним словом: да, – проговорила Надя. – Но не так, как вы могли бы подумать. Основным достоинством месье Филиппа в глазах императрицы как раз являлись предсказания относительно будущего наследника. Доверие он завоевал молитвой и какой-то формой гипноза и, когда она забеременела, предсказал рождение мальчика. Александра объявила о беременности и отправила в отставку дворцовых докторов. Ждала вся Россия. В итоге роды не состоялись. Об этом помалкивали, но слуги и врачи поговаривали, что у царицы была ложная беременность: она поверила месье Филиппу настолько сильно, что тело ее воспроизвело симптомы нормального зачатия.

Однако самое крупное разочарование случилось позже. В жизни Александры появился еще один святой человек, такой же провидец и мистик, как месье Филипп. Мужчина, знающий зелья, настойки и снадобья. Он стал ее ближним советником, личным врачом, священником и наперсником. Во многих письмах он также именуется НАШИМ ДРУГОМ. Этим человеком был тот самый крестьянин, который погубил великую династию Романовых и изменил всю историю двадцатого века.

– Григорий Распутин, – дала очевидный ответ Вера.

Надя обратилась к первой странице альбома, где чернильной кириллической скорописью были написаны два слова.

– Не прочтете ли? – спросил Верлен.

– Ну конечно, – ответила хозяйка. – Ваша коллега права: там написано «Григорий Распутин».

Бруно взял в руки альбом, чтобы повнимательнее рассмотреть.

– Так этот альбом принадлежал ему?

Надя чуть улыбнулась, и у босса возникло ощущение, что их жизненные пути пересеклись не без причины.

– Распутин был одним из наиболее интригующих и, с моей точки зрения, не понятых персонажей русской истории. Отец Григорий создал вокруг себя как бы некий культ – кружок почитательниц из высших слоев общества, наделявших его деньгами, общественным положением и занимавшихся с ним сексом в обмен на духовное руководство. Распутин появился в Санкт-Петербурге в девятом году и уже к одиннадцатому получил полный доступ ко двору императрицы Александры, а через нее – к Николаю и детям. Грязные сплетники утверждали, что он совратил царицу, развращал великих княжон, щедрой рукой тратил государственные деньги на собственные удовольствия; что это он, по сути, правил Россией в критический период Первой мировой войны, в то время как царь занимался лишь военным командованием. Но все обвинения были ложными, хотя он, конечно, оказывал влияние на политику правительства. Александра считала, что Распутин послан им Богом, и поэтому позволяла ему выбирать министров из числа своих друзей. Он наполнил правительство некомпетентными доносчиками, ускорив тем самым падение дома Романовых. Русские люди считают приход Распутина к власти загадкой. Его называли магом, гипнотизером, демоном. Возможно, он был и тем, и другим, и третьим, однако истинная причина его власти не имела никакого отношения к магии или гипнозу. Московские и петербургские сплетники не знали, что только Григорий мог избавить наследника престола Алексея от вызванных гемофилией страданий.

– Романовы считали Распутина умелым врачом? – спросил Бруно.

– Он не имел врачебной подготовки, – пояснила хозяйка. – Вопрос о том, на чем он специализировался, вызывал много споров. Его власть над здоровьем Алексея действительно обнаруживала нечто общее с медициной. В начале двадцатого века гемофилия являлась смертельно опасной болезнью. Хворь поражает кровеносные сосуды, они становятся хрупкими и не заживают. Таким образом, даже самый мелкий ушиб может привести к смерти. Александра являлась генетическим переносчиком этой, как ее звали тогда, кровоточивой болезни. Госпожа унаследовала ее от своей бабушки, королевы Виктории. Переносчиками являются женщины, однако болезнь проявляется у мужчин. Благодаря плохой наследственности сыновья и внуки Виктории умирали, как срезанные цветы. Царица страшно винила себя в том, что передала сыну такую болезнь. Но, понимая, что заболевание смертельно опасно и требует подлинного медицинского лечения, тем не менее доверила Распутину, не имевшему никакого врачебного образования, лечение своего отпрыска.

– Почему же? – поинтересовался ангелолог.

– Взгляните на альбом, – сказала Надя. – Методы фаворита царского дома уходили за грань медицины. Конечно, существенная доля его возможностей объяснялась силой личности. Он был мистиком, святым и выскочкой, однако обладал невероятным пониманием человеческой природы. Ни один его поступок не был случайным. Потом уже, подружившись с царицей, Распутин понял, что его власть над ней станет абсолютной, если он сумеет вылечить юного наследника. Мужчина стал усердно искать эффективное средство от гемофилии. Полагаю, Распутин спас Алексея своими лекарствами.

Посмотрев на открытую старушкой страницу альбома, Бруно увидел ряды цифр.

– Я имею доступ ко всем материалам, касающимся императорских сокровищ, – проговорила Вера. – И не знала, что существует такой альбом.

– Сведения о нем не относятся к числу преданных широкой огласке, – заметила Надя. – После революции семнадцатого года был создан комитет, назначенный для проведения официального расследования жизни и смерти Распутина, а также его влияния на царя. Члены комитета опросили знавших его людей, собрали информацию из первых рук – от его последователей, покровителей, врагов и друзей. На царского фаворита было заведено дело, которое пропало в коммунистические времена. Многие полагали, что его просто сожгли вместе с прочими царскими документами.

– Некоторые из моих коллег считают сожжение императорских бумаг таким же вопиющим преступлением против человечества, как сталинские чистки, – проговорила Вера.

Босс искоса посмотрел на нее, надеясь на то, что сама она не причисляет себя к ученым, ставящим исторические источники выше живых людей. Подобного рода отношение к предмету пробуждало в Бруно аллергию к академической стороне ангелологии.

– Успокойте ваших коллег – материалы о Распутине уцелели, – недовольным тоном проговорила Надя; мысль о том, что бумаги могут оказаться важнее живых людей, явно не доставила ей удовольствия. – В восьмидесятых годах я работала в советских архивах и обнаружила их в комнате, полной заплесневелых отчетов службы внешнего наблюдения. Это случилось почти сразу после смерти Анджелы Валко. Владимир перебрался в Нью-Йорк, а я – сюда, в Санкт-Петербург, тогдашний Ленинград. После тяжелой работы в Париже мне весьма понравилась аскетичная советская жизнь. Скопировав все материалы дела, я отдала его другу, нелегально провезшему бумаги во Францию. В девяносто шестом году дело выставили во Франции на аукцион «Сотбис», где его купил русский историк. Оригинал находится теперь в его руках. Он опубликовал содержимое документов и даже хочет создать телесериал о жизни Распутина.

– Вам и в голову не пришло, насколько важными могут оказаться данные материалы для нашей работы? – укорил ее Бруно, гадая о том, насколько верной старуха осталась Обществу.

– В то время я считала, что навсегда покончила с ангелологией, – ответила Надя. – Вы должны понять меня. Я не хотела иметь ничего общего с убитым русским мистиком. И была далеко не одинока в этом отношении. После того как Сталин пришел к власти, ни в Москве, ни в Ленинграде днем с огнем нельзя было найти человека, желающего поговорить о Распутине и царе. Однако двигавшие мной причины были отнюдь не политическими. Именно Распутин и его альбом поставили в опасность Анджелу Валко. Сила этого человека, его власть даже после смерти оказались чересчур сильными – я до сих пор опасаюсь результатов действия этого альбома.

– Неужели вы считаете, что в смерти Анджелы Валко следует винить Распутина? – удивился Верлен.

– Когда умерла мать, передав мне яйца и этот альбом, я показала Владимиру страницы с цветами, обратив его внимание на имя Распутина. Он понял необычайный характер этого документа, и мы вместе отнесли его Анджеле. Она решила, что альбом являет собой самую удивительную связь между старинными и современными методами борьбы с нефилимами. В моем присутствии – более того, воспользовавшись моими услугами в качестве переводчицы писаний Распутина – она истолковала эту книгу как своего рода собрание медицинских рецептов. Она полагала, что альбом содержит самые драгоценные, самые опасные химические составляющие, пришедшие к нам из древнего мира. Они могли стать ядом или – в зависимости от точки зрения – лекарством.

– Не Анджела ли оставила отрывок о Ное среди страниц этой книги? – спросила Вера и, щурясь, вытащила листок.

– Именно так, – согласилась Надя и, взяв записку из рук Веры, прочла: «Мы наставили его во всех разновидностях медицины. Теперь злые духи не смогут повредить сыновьям Ноя».

Бруно не мог поверить своим ушам. Неужели Анджела Валко и в самом деле восприняла подобным образом книгу, полную засушенных цветов? Знаменитый отрывок из Книги Юбилеев считался одной из величайших загадок, касающихся Ноя и Великого потопа. Он указывал на то, что нефилимов можно убивать с помощью лекарств и что Ной располагал этим зельем и использовал его, но каждому первокурснику-ангелологу было известно, что нефилимы пережили Потоп. Более того, в послепотопном мире они достигли подлинного процветания.

– Неужели Анджела решила, что Распутин пытался убивать нефилимов?

– Мы втроем – Анджела, Владимир и я – пытались понять его мотивы. Впрочем, никто точно не знает, по какой причине он поступал именно так. Владимир полагал, что Распутин происходил из рода нефилимов и царица Александра доверяла ему именно поэтому. Имя Григорий, в уменьшительной форме Гриша, популярно среди россиян. Впрочем, существовало свидетельство того, что мать Распутина несла в своих жилах каплю нефилистической крови и назвала своего сына Григорием в честь великого рода Григори, в девятнадцатом веке прославившегося в Европе. При физической силе Распутина, гипнотическом обаянии его голубых глаз, как и ненасытной сексуальной власти над поклонницами, в такое предположение нетрудно было поверить, но доказать его почти невозможно, поскольку Григорий принадлежал к чисто крестьянской семье. Сама фамилия фаворита несколько неблагозвучна для русского уха. Она настолько не устраивала царя, что он официально изменил ее на Новый, то есть «из новых».

– Даже если Распутину удалось соорудить вышеупомянутое зелье, удача его оставила, – проговорил Бруно. – Нефилимы живы.

– Ты прав, – согласилась Надя. – Какими бы ни были его намерения и способности, успеха он не добился. Как и Анджела. Однако, располагая альбомом, вы можете продолжить его дело.

Поднявшись на ноги, Вера взяла в руки альбом и произнесла:

– В первые годы работы в Обществе я пыталась сотрудничать с российскими ангелологами. Но столкнулась с непониманием. Они такие провинциальные, так опасаются новых идей и исследований, не согласующихся с их взглядами… Поэтому я обратилась за поддержкой к единственному человеку, способному мне помочь, – старому приятелю нашей семьи доктору Христо Азову, болгарскому ангелологу, живущему на берегу Черного моря. Когда я была девочкой, нам позволяли ездить на юг, и мои родители проводили там отпуск. Азов поддерживал мои исследования на начальном этапе. Он является блестящим ученым и достиг удивительных результатов.

– Вы считаете, что его заинтересует такой материал? – проговорил Бруно, осознавая при этом, что Вера на два шага опережает его.

– Конечно, – сказала женщина. – Невзирая на разделяющее нас расстояние, последние несколько лет Азов находился в тесном контакте со мной, помогал в исследованиях. Скоро я увижусь с ним.

Она посмотрела на часы.

– Время обеда, но если отправлюсь сейчас, то смогу оказаться у него в доме к вечеру.

– Немедленно сообщите нам, если выясните что-то полезное, – попросил Бруно.

– Конечно, – проговорила Вера, поцеловавшись со всеми на прощание.

Бруно восхитился ее предприимчивостью. Куда ему до нее…

Взяв в руки альбом, ученая дама посмотрела на Надю.

– Конечно, вы не хотите расставаться с ним, однако, не увидев всего этого, Азов не сможет помочь нам.

– Тогда берите, – нерешительно проговорила Надя. – Только вам придется проявить крайнюю осторожность. Альбом много лет скрывался от чужих глаз. Если Григори узнают, что он находится у вас, то захотят получить его. Насколько я понимаю, вы представляете себе, какими методами действуют они, добывая то, чего хотят.

Вера на мгновение чуть смутилась, но, заметив в уголке пакет, уложила в него альбом. Кивнув всем, она углубилась в недра лабиринта, который представлял собой дом Нади. Через считаные секунды Бруно увидел ее за пыльным стеклом. Она быстро шла по улице, сверкая светлыми волосами под полуденным солнцем.

Удар поразил Верлена еще до того, как он вышел на улицу. Мир заколыхался и дрогнул; он упал на мостовую и покатился, ожидая второго удара. Охотник подобрался, готовясь ответить пинком острого носка кожаного ботинка. Теплая влажная струйка потекла по лбу прямо в глаза. Он заморгал, пытаясь прогнать слепившую его кровь.

Несколько мгновений валяясь на мостовой, мужчина сумел свести воедино факты, предшествовавшие нападению. Замеченный возле Невы автомобиль увязался за ними. Возле антикварного магазина ангелы дожидались того момента, когда они с Бруно выйдут из дверей. Заранее продуманное нападение было проведено безукоризненно.

Отерев глаза рукавом, Верлен заметил двоих нефилимов. Переводя взгляд с одного на другого, он понял, что они во всем идентичны, начиная от пышных светлых кудрей и кончая итальянскими кожаными ботинками. Близнецы странным образом казались ему знакомыми. Он узнавал их сложение, черты лица, даже манеру одеваться. И тем не менее он просто не мог видеть их в Париже. Однако они пребывали совершенно не на своем месте. Нефилимы редко занимались грязной работой. За все годы, какие Верлен посвятил охоте, он сталкивался с подобными ситуациями считаные разы. Вскочив на ноги, ангелолог ударил ближайшего к нему близнеца, стараясь попасть в солнечное сплетение. При всех различиях в силе и сложении ангельских существ, у них имелась общая черта: самым слабым местом их были легкие. Он ощутил, что носок ботинка угодил в тело, однако эффекта не последовало. Объект его удара – Верлен осознал, что это кто-то из Григори; члены других семейств не были похожи на них – только улыбнулся, словно Верлен был не более опасен, чем какая-то мошка. Тот продолжил сопротивление, напав на второго нефилима, но монстр пригвоздил его к земле. Верлен прикоснулся к карману, нащупывая яйцо. Пока оно оставалось на месте.

И тут, уголком глаза, он заметил Эно. Быстрая, словно молния, она выступила из тени, блеснув полупрозрачной на дневном свете кожей. Крылья были скрыты под черным плащом; впрочем, он знал, что если имим раскроет их, то они покроют собой узкую улочку во всю ее ширину.

Время, казалось, остановилось… Эно неторопливо подошла к Верлену и ударила его ногой в живот. Он попытался встать, однако она снова бросила его на землю, ощупав карманы, достала пистолет, презрительно посмотрела на него и отшвырнула в сторону. После чего опять принялась шарить по карманам и вскоре вытащила артефакт. Верлен попытался отобрать сокровище, но двое других ангелов удержали его на месте.

Выскочивший из двери Бруно навел пистолет на Эно и выстрелил, та развернулась и бросилась наутек. Близнецы забрались в машину и отъехали, исчезнув с той же скоростью, с какой напали.

– Пошли, – проговорил Бруно, отряхиваясь. – Нельзя упускать их.

– Не выгоднее ли нам разделиться? – произнес Верлен, бросив взгляд на удалявшуюся Эно.

Босс с недоверием посмотрел на него.

– Считаешь, что сможешь справиться с нею?

– Скоро узнаем. – На Верлена накатило сомнение.

Еще прошлой ночью Бруно говорил, что иметь дело с Эно в одиночку подобно самоубийству. Тем не менее она принадлежала к такой разновидности ангельских созданий, об охоте на которых мог мечтать любой ангелолог. Она либо станет самой важной добычей в жизни, либо убьет его.

– Ладно, действуй, – проговорил Бруно. – Держись за имимом. Она, конечно, будет знать о том, что за ней идет погоня, но важно другое. Необходимо оказать давление. Я буду преследовать машину. В каком-то месте пути двух нефилимов и Эно пересекутся.

Подобрав оружие и сунув его в карман, Верлен побежал, понимая, что должен догнать ее, загнать в угол, ошеломить и обезвредить, пользуясь всем, чему год за годом учил его Бруно. Верлен проделывал это неоднократно – сперва на голобимах, после, получив повышение, на гибборимах и, наконец, на нефилимах. Он научился преследовать ангелов, в точности выбирать удобный момент для обнаружения своего присутствия, а потом хватать затравленную тварь. Тем не менее ему до сих пор не приходилось вкушать сладость победы над столь сильным имимом.

Эно свернула на широкий Невский проспект. По обеим сторонам дороги выстроились бутики и галереи. Ангелица нырнула в один из магазинов; за полированным стеклом витрины виднелись кожаные чемоданы, сумки и шарфы. Остановившись перед дверью, Верлен задумался, входить или нет. Оба варианта, с его точки зрения, были далеко не оптимальными. Твари было известно, что за нею следят. Если он войдет, она убежит. Если останется снаружи, существо может уйти через другой выход. Охотник припал к стеклу лицом и прищурился. В магазине было много красивых, хорошо одетых женщин. Эно остановилась перед стеклянной витриной, полной кошельков и прочих изделий из кожи. Набрав номер, она поднесла телефон к уху, ощупывая тем временем шелковый шарф – белый фуляр с черными пятнышками, вполне подходивший к ее белому берету и черному плащу. Через несколько минут закрыла телефон, сунула в сумочку, заплатила за шарф, повязала его на шею и вышла на улицу. Вжавшийся в стену Верлен проводил ее взглядом.

Если Эно и заметила мужчину, это никак не отразилось на ее поведении. Она свернула с Невского в сторону Невы, ускорила шаг. Прибавил движения и Верлен; решительное желание поймать имима крепло в его груди с каждым шагом. Острые, как стилет, шпильки превращали Эно в великаншу среди обыкновенных людей. Ангелолог шагал все быстрей и наконец перешел на бег, холодный ветерок развевал его волосы. Он не думал над тем, способен ли поймать Эно, – он был готов сделать это любой ценой. Скорее, вопрос состоял в том, насколько далеко она зайдет в попытке ускользнуть. Согласно всему, что охотник знал об имимах, Эно продолжит бегство.

Однако, следуя за ней, он все-таки на миг испытал желание прекратить погоню. Ангелолог увидел себя как бы со стороны: человек в окровавленном желтом спортивном пиджаке проталкивается сквозь толпу на мосту и бежит между машин на пути к Эрмитажу…

Величественное здание Зимнего дворца вновь возникло перед Верленом. Теперь, под лучами дневного солнца, здание показалось ему более массивным, чем несколько часов назад, перед рассветом. С того момента, когда он расцеловал Веру в обе щеки и протянул ей яйцо, совершенно не осознавая еще, что держит в руках не изысканную безделушку, а нечто большее, прошла будто целая жизнь. Хотелось знать, доберется ли Вера вместе с альбомом до Азова. И еще – не приведет ли их этот след к Эванджелине.

Когда Эно свернула на обсаженную деревьями боковую улицу, Верлен подумал, что пришло время действовать. Хотя путаный старинный квартал позади Зимнего дворца не был настолько укромным, как хотелось бы – ни темного проулка, ни замкнутого двора или пустынного перехода к станции метро, – сойдет и такой. Ему было отпущено немного времени на ход. Если он намеревается поймать Эно, попытку следует предпринять именно сейчас.

Словно разгадав его намерение, ангелица прибавила шагу. Верлен догонял, чувствуя сладкое предвкушение. После всех лет, отданных преследованию ангелов, охота по-прежнему вселяла в него смесь восторга с ужасом. Эно пробуждала в мужчине ту же волнующую смесь страха и неуверенности, какую он впервые ощутил очень давно, впервые ловя ангела. Он все более и более приближался к ней, пока не оказался в опасной, опрометчивой близости… Так близко, что смог почуять густой мускусный запах, характерный для имимов. Данный запах описывали как полный соблазна – Верлен читал это в самых ранних, дошедших до нас описаниях этих существ. Однако для его ноздрей он казался гнильем, скверной разлагающегося трупа, отличавшей низшие разновидности ангелов от более утонченного запаха нефилимов. Уже сам воздух между ними похолодел, и охотник напрягся, ошеломленный близостью. Бледная кожа дамы светилась. Мелькнуло лицо с орлиным профилем. Когда она посмотрела на него через плечо, Верлен отметил цвет глаз. Они были янтарные, золотые в куда большей степени, чем что-либо другое на свете. На лице ангелицы присутствовали все отличительные черты, какими художники со времен Ренессанса наделяли ангелов: широко и симметрично посаженные глаза, высокий лоб и скулы – неотъемлемые признаки ангельской красоты. Неудивительно, что ее жертва поры Belle Époque сразу влюбился в тварь. Эно была восхитительна.

Когда они обогнули угол, дама остановилась и повернулась лицом к Верлену. Взгляд золотых глаз вызывал, требовал, чтобы он подошел ближе. Тонкая бледная мембрана прикрыла ее зрачки молочной пленкой, придавая им подобие глаз рептилии. Существо моргнуло, убирая пелену. Внезапно Верлен с ужасом ощутил, что она вот-вот поцелует его. Он с содроганием понял: Эно была одним из самых жутких и соблазнительных созданий, каких ему приходилось встречать.

Нужно было покрепче ударить ее, чтобы, обездвижив, получить возможность надеть на шею обруч. Охотник коснулся заднего кармана, дабы удостовериться в том, что ошейник находится на месте – тонкий, гибкий, скатанный до размера монеты, – после чего схватил врага за руку и, сделав подножку, развернул назад. Эно упала на тротуар, сумочка вылетела из рук. Откинув ее подальше, Верлен надавил коленом на грудь монстра, прижав к асфальту. Он сбил дыхание твари – слышно было, как она пыталась набрать воздуха в грудь. В такой позе ангелица не могла раскрыть свои крылья и атаковать. Одной рукой удерживая запястья имима, Верлен попытался достать ошейник из заднего кармана. Однако, едва он прикоснулся металлом к шее, она оттолкнула его руку с такой легкостью, что падение оставалось признать хорошо исполненным трюком.

Вывернувшись из-под охотника, Эно вскочила на ноги, и улыбка преобразила ее ледяные черты в чарующую красу Боттичелли.

– Ты меня недооценил.

Верлен вновь бросился на нее, нацелив удар в живот. В ответ она рванула ногтями его лицо и подсекла ноги. Ангелолог полетел на тротуар. И через долю секунды услышал стук каблуков по мостовой.

Вскочив на ноги, он ринулся в погоню. Тварь была быстра, однако Верлен держался вровень с ней до тех пор, пока она не расправила крылья. Полные энергии, они заблистали вокруг ее тела. Оторвавшись от земли, существо полетело над улицей, с каждой секундой набирая скорость.

Мужчина огляделся по сторонам в поисках какого-то средства, способного помочь ему догнать Эно. Поблизости оказался ржавый мотоцикл «ЗиД», из него торчали отсоединенные провода. Двигатель во многом отличался от его «Дукати», но за какие-то секунды Верлен сумел завести его, перебросил ногу через кожаное сиденье и помчался следом за Эно. Сжимая руль, он мчался по улицам. Наконец свернул на широкий бульвар. Попытавшись представить, где находится, ангелолог понял, что едет на запад в сторону Невы. Впереди на фоне сиреневого неба показался минарет.

Ветер бил прямо в лицо Верлена, обжигая свежую рану над глазом. Тупая пульсирующая боль пронзала череп. Сгустившаяся кровь начала затягивать царапину; однако, повернув голову, он ощутил, как свежая корка лопнула и теплая кровь потекла по коже.

И вдруг охотник заметил перед собой Бруно на заднем сиденье такси – тот преследовал близнецов в черном седане, с каждым мгновением приближаясь к ним. Верлен находился достаточно близко, чтобы помочь боссу и, сочетая маневр и скорость, подрезать автомобиль нефилимов. Глянув вверх, он заметил Эно, черные крылья которой обрисовывались на фоне неба. Она охраняла близнецов сверху. Увязавшись за такси, он мог привлечь к себе ее внимание и заманить вниз. Верлен понимал, что даже двое ангелологов вряд ли справятся с Эно, но выхода не было. Яйцо следовало вернуть, но, что более важно, Эно была нужна, чтобы найти Эванджелину.

Рокот моторов за спиной привлек внимание Верлена. Повернувшись, он увидел за собой группу ехавших строем мотоциклистов на черных мотоциклах «МВ Агуста». Высунувшись из окна, Бруно коротко махнул рукой, и мотоциклы окружили седан близнецов, выскакивая перед ним и возвращаясь обратно.

Седан завилял и, взвизгнув тормозами, остановился. Затем остановилось и такси Бруно. Подъехавший к ним Верлен оставил мотоцикл у тротуара.

Босс выскочил из такси с пистолетом в руке.

– Прямо как сговорились, – бросил он на ходу и, посмотрев на ученика, присвистнул.

Тот выглядел не лучше, чем чувствовал себя. Лицо покрыто синяками, голова напоминала футбольный мяч после матча. Шагнув навстречу Бруно, он ощутил, что после удара по голове нетвердо стоит на ногах.

Такси отъехало, русские ангелологи слезли с мотоциклов и обступили мужчин. Верлену никогда еще не приходилось встречаться с русскими коллегами, однако он был наслышан о них – по большей части в шутках, связанных со стоической привязанностью к тяжелой амуниции. На мотоциклистах были черные перчатки с железными заклепками и покрытые кожей стальные шлемы, на боковых сторонах коих были нарисованы ангельские крылья. К французским охотникам присоединились девять россиян, доведя общее число ангелологов до одиннадцати. В обыкновенных обстоятельствах такого числа было бы вполне достаточно. Впрочем, после столкновения с Эно стало ясно, что сегодняшнюю охоту нельзя назвать обыкновенной и что Эно и близнецов никак нельзя назвать обыкновенными целями. Верлен считал, что ему повезло, раз он смог отделаться только рассечением лба.

Но когда охотник начал ощущать уверенность в том, что они справятся с ситуацией, из седана близнецов появилась новая тварь – один из раифимов, падших ангелов, обитающих именно в России. Из общего ангельского лексикона, принадлежавшего Верлену, он знал, что раифимы представляют собой монстров, подобно фениксу снова и снова воскресающих после смерти. За бледно-розовые глаза и способность возвращаться в свои тела их называли «мертвыми». Ему еще не приходилось видеть такой тип тварей вблизи. Раифим показался ему отвратительным… Плоть его была бескровной и бледной, как мел.

Мужчина заморгал, наблюдая за тем, как острые, похожие на сухие ветки крылья гротескной твари пронзают воздух, когда задняя дверь машины отворилась и из нее появился второй раифим. Один из российских охотников бросился на первую тварь и нанес ей удар в грудь. Второй ударом сзади обездвижил создание. Существо, задыхаясь, рухнуло на землю. К поваленному ангелу подбежал третий охотник и защелкнул ошейник на шее монстра.

– Полегче там, – посоветовал Бруно. – Если их убивать, они делаются сильнее и злобнее.

Уголком глаза Верлен заметил, что русские одолевают второго раифима. Прыгнувший вперед охотник ухватил его за одно из сухих, как листья, крыльев. Тварь попыталась сопротивляться, но упала на спину, неистово молотя крыльями воздух, и яростным движением полоснула по обнаженной коже под шлемом мотоциклиста. Тот охнул и повалился на землю, зажимая рану на ключице. Ощутив слабость, существо шагнуло вперед, и в тот момент, когда оно собиралось наброситься на раненого, Верлен преградил ему путь. Монстр ударил ангелолога, нанеся тому новую рану; рот охотника наполнился горячей кровью. Он попытался отплеваться, но порез сильно кровоточил. Тварь намеревалась нанести Верлену второй удар, но один из российских охотников со спины защелкнул на ней ошейник. Сложив под собой крылья, монстр упал на землю, словно его выключили.

Близнецы стояли посередине дороги, с отстраненным хладнокровием наблюдая за схваткой. Оба они казались точными копиями Персиваля Григори – не того увечного Персиваля, какого Верлен видел в Нью-Йорке десять лет назад, а юного и здорового из фильма Анджелы Валко. Охотник в недоумении смотрел на обоих, гадая, кто они и как случилось, что об этой паре нигде нет никакой информации. Согласно Бруно – и прочим охотникам, любителям систематизации, – если какая-либо тварь отсутствовала в их анналах, она не существовала вообще.

Но кем бы ни были эти нефилимы, Эно служила им. Расправив крылья, она шагнула вперед, защищая братьев. Близнецы позволили ей преградить путь охотникам, хотя из своего отдаления наблюдали за происходящим с растущей тревогой.

– Чего-то ищут, – заметил Бруно, оглядываясь.

Верлен окинул площадь взглядом, надеясь, что явившийся на помощь отряд ангелологов готов приступить к действиям. Они находились в самом центре Санкт-Петербурга, рядом с Эрмитажем, что усложняло положение дел. Полиция могла заявиться в любую минуту, и Верлен не испытывал никакой уверенности в том, что она окажется дружелюбной. Небо начинало розоветь, сгущались сумерки, дымные и тусклые. Уличные огни на площади принялись зажигаться, бросая призрачный отсвет на Зимний дворец, превращая его кремовые камни в плавленый молочный шоколад.

Бруно был прав: Эно ожидала чего-то. Стирая кровь со щеки и лба, Верлен попытался сообразить, что она предпримет сейчас. Если дожидается еще одного имима, сопротивляться им будет немыслимо.

Охотник взглянул на босса, проверяя, понимает ли тот всю сложность ситуации. Если они еще надеются найти Эванджелину, придется скрутить Эно… Аккуратно, не убивая. Они осторожно приближались к ней с обоих боков, Верлен смотрел на одну только ангелицу.

– Если тебе удастся отнять яйцо, – проговорил Бруно, – садись на мотоцикл и уматывай отсюда ко всем чертям. Не оставайся, чтобы помочь, и не оглядывайся.

Приглашая охотников следовать за ним, босс задержался, позволяя Верлену шагнуть вперед. Эно не отступала. Верлен попытался схватить яйцо, предположив наугад, что оно находится в кармане ее плаща, – и не прогадал. Выхватив яйцо, он ощутил в руке холодный металл и ринулся назад, к мотоциклу. Перебрасывая ногу через седло, ощутил, как на него упала холодная тень, ледяной холод пронзил одежду, проморозил до кости. И вдруг с быстротой делающей бросок гадюки Эно повалила его на землю. Застонав от боли, он рванул с пояса пистолет, направил в грудь твари и – хотя она двигалась и он не был уверен в точности прицела – нажал спусковой крючок. Разряд тока выбил пистолет из рук, лишив надежды на второй выстрел, однако, судя по силе тока, он уже не требовался.

Охотник парализовал ее. Со стоном боли Эно прижала ладони к груди. Одна из охотниц бросила ему ошейник – Верлен отметил ее ловкие движения и подумал, что женщина принадлежит к местной элите. Ангелолог раскрыл его и поднес к Эно. Он умел одним ловким и быстрым движением застегнуть его на шее, пока ангел ошеломлен выстрелом. Как только воротник оказывался на месте, монстр погружался в состояние дремотной покорности, позволявшей ангелологу доставить его куда надо. Верлен в совершенстве владел этой процедурой. И все же, когда он стал застегивать ошейник, Эно нанесла удар. Он рухнул, ощущая, что не может дышать. Ошейник выскользнул из рук и упал на мостовую. Верлен задыхался, не в силах шевельнуться.

Новым движением дама пригвоздила Верлена к асфальту, приставив острый, как стилет, носок туфли к его горлу, словно бы намереваясь проткнуть. Склонившись над ним, она прижала ладони к груди мужчины, прямо над сердцем. Электрический удар пронзил Верлена, уши наполнил негромкий скрежещущий звук. Неизвестно, рождался ли шум в голове или же Эно каким-то образом посылала в тело свою странную музыку, но звук наполнил ужасом душу человека. Зная, что нефилимы пользуются вибрациями, чтобы ошеломить жертву, перед тем как убить – таким был один из их многочисленных приемов воздействия на чувства, – ангелолог все же не слыхал, чтобы имим был способен на такое.

Верлен сопротивлялся, отталкивал ее, ощущая, что она охватывает его крыльями, сильнее прижимая ладони к груди. Поверх биения сердца раздавался резкий пульсирующий ритм. Ему приходилось видеть людей, павших жертвой ангельских электрических ударов. Тела превращались в пепел, напоминая остатки деревьев, погубленных лесным пожаром. Волна страха – нет, ужаса – накатила на него. Эно начинала смертельную атаку.

Жар обжег кожу, будто он упал в котел с кипящим маслом. Должно быть, охотник закричал – собственный голос отстраненно раздавался в его ушах. Где-то вдали звучали шаги, выстрелы, доносился голос Бруно. Вспыхнул яркий свет, и в потоке жара, поглотившего сознание и плоть, Верлен отключился.