«Что это, Бэрримор, — Темза?» — «Нет, сэр. Это шпана с другого берега». Вопрос, откуда в щепетильном Лондоне с его обильными прихотями завелись гопники с их простыми запросами, жгут и громят целые районы, не на шутку волнует человечество.

И у нас, и в Британии до сих пор есть люди, которые воспринимают вынос кроссовок через витрину — между прочим, без примерки (а вдруг не подойдут?) — как форму социального протеста. «Мародеры — мразь», — пишет первый же комментатор под подборкой выразительных фото лондонских грабежей 2009 года. «Мразь — компании, уклоняющиеся от налогов», — отвечает ему второй. «Бедняки в Англии — уже давно жертвы насилия со стороны правительства и полиции. Насилие порождает насилие», — присоединяется третий. «По ту сторону баррикад находятся такие же люди», — волнуется еще один. «Я готова пожертвовать всем, что у меня есть, ради счастья народа», — пишет русская революционерка Лидия Кочеткова своему швейцарскому жениху в 1898 году (поучительную переписку опубликовал писатель Михаил Шишкин в одном из номеров «Сноба»).

Те, кто готов понять и простить, — сами порядочные люди, которые не пойдут выносить кроссовки ни при каких обстоятельствах, и поэтому им кажется, что нужны какие-то веские причины, какая-то вопиющая несправедливость и постыднейшая нищета, чтобы кто-то пошел. Психолог мог бы заподозрить их в некоторой экзистенциальной трусости — человек страхуется от падения: «Я не на дне, но если окажусь, кто-то пожалеет и меня». Но прежде всего это случай тяжелой инерции обществоведческого сознания, которое разогналось сто лет назад и не может остановиться. Ведь вся огромная интеллигентская традиция и великая русская литература про это (хотя «Преступление и наказание» — против).

Из-за этой инерции совести мы еще боимся мысли, что быть социальным низом — по крайней мере, в современной Европе — личный выбор человека. Не фатум, не рок, не «парки — бабье лепетанье», а мое хотенье, щучье веленье. Воротись, поклонися рыбке: не хочу быть столбовою дворянкой, а хочу быть черной крестьянкой. Сидеть у корыта на пороге социальной избушки. А соседки будут завидовать: как ловко устроилась.

В Царскосельском лицее, вспоминает Пущин («Записки о Пушкине»), белье постельное и столовое менялось раз в неделю, а нательное — два раза. Баня была раз в неделю по субботам. А в остальные дни — «стол умывальный, он же и ночной». Эти скромные по меркам современного горожанина гигиенические условия вспоминались ему как роскошные. Еще бы — ведь предполагалось, что в Лицее будут учиться братья великие князья. Народ же еще в конце XIX века жил в привычной грязи. «Все кишит паразитами, всюду блохи, вши, тараканы... Едят здесь вообще без тарелок — все хлебают из одного горшка сразу, и матери дают детям из своего рта прожеванную пищу», — пишет революционерка (и врач) Кочеткова из Смоленской губернии.

В предреволюционной России этот гигиенический контраст — как более наглядный — поражал верхушку общества не меньше материального. Общество разделялось на мытых и немытых, тех, кому стирали, и тех, кто стирал, на глаженых и неглаженых.

Однако ж немытая Россия минимум полвека как сказала себе «прощай», а немытая Европа и того раньше. Теперь если кто-то один не умывался и грязнулею остался, то это его собственный выбор, и сочувствовать человеку, у которого нет ножей и вилок, а есть вши и блохи, на шее вакса и под носом клякса — очевидный анахронизм. Если человек не мыт, значит, воду в его кране кто-то выпил — устаревшее представление об устройстве мира.

Похожие вещи, только менее очевидные, поскольку не изваяны в виде кранов с холодной и горячей водой, произошли в экономике обществ. Как была устроена Европа сто и даже шестьдесят лет назад? Пирамида благосостояния очертаниями примерно соответствовала демографической. Вверху — богатое меньшинство, чуть пониже и пошире — сводящий концы с концами средний класс, так сказать, обслуга богатого меньшинства, а в основании — не сводящий концы с концами народ, кормилец обоих. Хотя часть этого народа была не кормильцем других, а только себя: производительность была низкой, на других просто не оставалось. Такое представление в целом верно для современной Индии или Китая, является сильным преувеличением применительно к России и совсем неверно для Европы и прочего Запада и развитого Востока.

Тут пирамида давно раздулась во что-то похожее на толстый бочонок или веретено. Наверху — по-прежнему богатое меньшинство, а вот бедного большинства уже нет. Есть сытое — когда легче, когда труднее, — но вполне сводящее сапоги с утюгами большинство. Внизу же располагается опять-таки меньшинство «черных крестьянок», которых подкармливают и верхушка, и середина.

Из этого меньшинства, приложив сравнительно небольшие усилия, не так уж трудно выбраться, но его представители иногда жалуются, что не знают как, а иногда прямо спрашивают: «А на фига?» Если вода в доме есть, но стоит вопрос: «А на фига мыться?» — на него трудно дать однозначный ответ.

Никакого запредельного неравенства в доходах в Великобритании нет, зато налицо перераспределение доходов в пользу меньшинства внизу. В 2009/10 финансовом году средний годовой доход 20% самых богатых британских домохозяйств составлял 78 000 фунтов до налогообложения и получения соцпособий и 58 000 — после. Соответственно для 20% самых бедных домохозяйств — 5000 фунтов и 15 000 соответственно. Итоговая разница между доходами самых богатых и самых бедных — меньше чем в 4 раза. Таким образом, самые бедные в отчетный период получили помощи в три раза больше, чем заработали собственных средств. И это в высококонкурентной и экономически либеральной Британии, где неравенство не является неприличным, как где-нибудь в Скандинавии.

Абсолютной бедности в Великобритании, как и вообще в Европе, уже давно нет — никто не живет меньше, чем на 2 долл. в день. Но кто думает, что лучше жить на пособия там, чем работать здесь, будет разочарован. Бедностью в Британии считается доход в 60% и ниже от среднего по стране. Например, в 2008/09 финансовом году это было 119 фунтов в неделю на человека после уплаты стоимости проживания (ипотеки, найма, коммунальных услуг) — так сказать, чистыми, на овсянку. Тогда к этой категории относилось 13,5 млн жителей Британии или примерно одна пятая населения.

Но несчастье не в бедности, а в ее количестве. Каждый человек в какие-то моменты жизни может оказаться бедным, вот я, например — тринадцать, а потом еще раз семь лет назад. Может быть, социальные катаклизмы так прибили на дно бедных британцев, что они не могут его покинуть и знай повторяют: «Man — how proud it sounds!»

Но нет. Вырваться из самых бедных слоев в Англии вполне реально, что ежегодно доказывают тысячи англичан, которые именно это и делают. В конце 2010 года британский департамент занятости и пенсий опубликовал на эту тему большое исследование, анализирующее тенденции в этой области в 1991—2008 годах. Оказывается, только 34% тех, кто в 1991 году относился к 20% британцев с самыми низкими доходами, оставался там же в 2008 году. Две трети тех, кто считался бедным на начало 90-х, покинули социальный низ и перебрались в средний класс и выше. Да, выше, потому что почти четверть (24%) из них в 2008 году уже принадлежали к 40% наиболее богатых британцев.

Кстати, мобильность почти такая же, как и у 20% самых богатых. Из тех, кто в 1991 году принадлежал к этой группе, свои позиции к 2008 году удержали только 38%, а 22% свалились в 40% наиболее бедных британцев. В конце концов, любой, даже состоятельный организм можно отравить алкоголем.

Если разделить все население Британии на группы по 10% (то есть примерно по 6 млн человек), то за десять лет между 1999-м и 2009 годом реальный доход (с учетом роста цен) всех групп вырос примерно на 20—30% — за одним исключением: доход беднейших 10% упал на 10%. Оплакать судьбу самых незащищенных — например, одиноких пенсионеров — не получается: их в этой группе только одна десятая. Остальные 9/10 беднейших британцев, стало быть, работоспособного возраста.

Их феноменальное обеднение на фоне десятилетия всеобщего роста, лишь под конец омраченного кризисом, и на фоне 25%-ного роста благосостояния соседней по бедности группы, практически не отличающейся по доходам, представляется мне результатом личного выбора и чудовищно плохого персонального менеджмента, для которого в русском языке множество синонимов: «а мне по барабану», «да пофиг», «клал я с прибором», «буду я за эти копейки горбатиться», «щас, встала и побежала» и др.

Точно так же и в то же десятилетие росли экономики всех стран, включая беднейшие страны Африки, а Зимбабве под руководством Мугабе пришло к полному экономическому краху и инфляции в миллионы процентов в месяц.

Именно в этих десяти процентах, как и в государстве Зимбабве, особенно востребована идеология «Justice!», для которой в русском языке существует следующий синонимический ряд: «придумали кризис людей дурить», «да они на наши денежки там жируют, грабят простой народ», «развелось бездельников», «грабь награбленное», «надо здесь и сейчас осознать себя как класс», «шаг вперед, два шага назад», «чувство момента, отбросить сантименты», «мы пойдем другим путем, свободу обретем», «сегодня рано, завтра будет поздно», «посмотри на это небо, взглядом, бля, тверезым; братан, ну дай десять рублей» «эй, чувак, дай закурить, не понял что ли», «мало расстреливаем профессуры».

Социальный низ — это не доходы, это, прежде всего, поведение.

Пока сытым было меньшинство, выбиться в него было непросто. Но «выбиться в большинство» даже звучит нелепо. Сам язык подсказывает, что здесь что-то не так. Большинство — оно ж к себе притягивает с силой прямо пропорциональной массе и обратно пропорциональной расстоянию. А расстояние, как показывает статистика, не очень большое. Да и в городе — рукой подать.

Москвичам достаточно оглянуться вокруг. Сколько на их глазах иногородних ребят приехали никуда и ни к кому с нулевым стартовым капиталом, нулевой помощью из дома, с никакой поддержкой государства (ну или с поддержкой в виде где-то и когда-то полученного образования), без жилья и друзей и за несколько лет стали вполне себе очень даже. А некоторые — таки и вовсе соль земли.

Тем более — в Европе. Со времен Диккенса и Золя произошла великая социальная революция. Деньги, работа, стипендии, образование давно подведены в каждый дом — просто это не так заметно, как с водой и электричеством. Но если человека, который не пользуется водой и электричеством в своем доме, никому не приходит в голову жалеть, ну то есть — социально жалеть (всеми пятью чувствами — пожалуйста), потому что, кто ж ему мешал краник-то повернуть, то тому, кто не «пользуется» работой и образованием, мы все еще готовы сочувствовать.

Может, оно и к лучшему, а то какая же это будет интеллигенция, если перестанет жалеть народ. Главное, чтобы не вооружала тех, кого жалеет. А то будет, как у Лидии Кочетковой, которая пишет своему швейцарцу в революционном 1906 году: «Все растаскивается по домам, а в усадьбах оставляют следы варваров. Я была в одной такой усадьбе — все разграблено, портретам выколоты глаза, повсюду, во всех мыслимых и немыслимых местах кучи кала. Откуда в моем народе столько кала?! У меня совсем другое представление о нашей революции!» Ну, столько не столько, а процентов пять всегда найдется, и не только в нашем народе, а и в самом Лондоне.