Прошло больше года, как украинцев у нас записали в фашисты, в украинском же общественном мнении новое веяние: ругать последними словами не Путина, не Думу, не боевиков и российскую армию и даже не рабский российский народ в целом, а как раз ту его часть, которая с Путиным и даже с народом и армией насчет Украины не согласна. Не то чтобы своих союзников в России — это люди самостоятельные и союзы заключать остерегаются, — а тех, кто способен услышать и передать. Ответить не криком на крик, не я тебе слово, а ты мне два, а мыслью на мысль. Вот этого как раз и не надо.

На Украине много пишут в колонках и социальных сетях: какая гадость этот ваш «Дождь», «Эхо» — кремлевская подстилка, продажный Венедиктов, этот аморальный «Слон», фашиствующий «Сноб» и имперские «Ведомости», оккупант Навальный, агрессор Ходорковский. Евгению Киселеву, семь лет как украинскому телеведущему, намекают, что он московский, а таким доверия нет. Украинский публицист на «Дожде» ведет разговор так, чтобы уязвить именно аудиторию и ведущих «Дождя»: вы думаете, вы другие, вы такие же, вы, может быть, даже хуже. Вы, русские, маскирующиеся под людей, — хуже, чем Дмитрий Киселев и Стрелков-Гиркин, и на марши вы выходите не за мир, а за пармезан. Одна из главных вещей, что была слышна с Украины в этом году: для нас нет разницы между пропагандистами и честными, между властью и вами, между готовыми и разговаривать и слышать и не готовыми. Те, кто слышит это, обижены и оскорблены. Цель достигнута.

Какая цель? Прервать коммуникацию. Чем «притворяющиеся людьми» хуже Гиркина? Тем, что слышат и вступают в диалог. А этого не требуется. Не нужен диалог. Не нужна коммуникация. Хотим слышать только себя. Как прервать диалог? Послать тем, кто к нему готов, по каналам связи оскорбление.

Точно так же и тут: все наблюдали, как не только молодые и старые «псоглавцы», но и умные, образованные, способные разобраться, что к чему, русские повторяют таким же образованным, тонко чувствующим, современным киевлянам: фашисты, нацики, проплаченные, не язык, не нация, не страна.

Оскорбление чужих ушей и душ здесь не побочный эффект, не праведный гнев, случайно выплеснувшийся за свои границы. Не неразличение духов. Очень даже различение. Просто духам требуется наплевать в душу.

Старинная литература знала, что проклятья в час молитвы — лучшее, что перекрывает канал общения с творцом неба и земли. Однако на то он и творец, чтобы не обращать внимания на такие мелочи: и проклятья Иова тоже были зачтены как молитвы. Но человек слабее творца: принимать оскорбление за молитву у него получается хуже.

Наши времена — времена оскорблений и обид. Мир устроен сложнее, чем два лагеря — сил света и сил тьмы, уважительно общающихся под страхом взаимного уничтожения и просто по привычке этого страха. Но разбираться в сложностях не хочется. Хочется оправдать себя, делать и слышать то, что хочешь.

Оскорбление и обида — лучший способ этого добиться. Оскорбление и обида застилают глаза, закрывают уши праведным гневом, негодованием, огорчением. Оскорбление и обида используются как метод разрыва коммуникации. Когда слух собеседника открыт, но в его открытое ухо, в его внимательный глаз летит плевок оскорбления, они закрываются. Просто в силу инстинкта (ушами, конечно, управлять труднее). Не хочется думать над услышанным, хочется вытереться и защититься. В памяти остаются не смыслы, а сам акт коммуникации, после которого утрешься салфеткой и скажешь: «Ну вы же видели? Ну что? Разве можно с ними о чем-то разговаривать?»

Если стороны не хотят слышать друг друга, но не могут прервать общения, потому что в набор их добродетелей входят открытость, полифония, множественность высказываний и мнений, братские чувства и «один народ», — легко и действенно прервать общение, послав по каналу коммуникации плевок. Если в набор приписываемых себе добродетелей входит умение слушать других, а слушать их не хочется, хочется только себя, оскорбление — лучший выход из положения.

Герои фильма «Асса» в одной из трогательных сцен общаются через визуализированный канал общения — картонную трубу вроде чертежного тубуса, «коммюникейшн тьюб»: мы на связи, мы слышим друг друга, мы понимаем друг друга, препятствий нет. Оскорбление, посланное в коммюникейшн тьюб, в канал общения, должно его забить, прекратить коммуникацию. Образовать пробку при сохранении видимости существования канала. Вот же он, канал, вот она — tube, разве не видите? Но то, что по ней идет, не имеет отношения к коммуникации. Это ее противоположность.

Сообщение, со-общение, предполагает общение. Нет общения, и со-общение невозможно передать.

Обещал слушать — и не хочешь держать слово? Обещал учитывать иное мнение, а хочешь придерживаться единственно правильного? Пошли по каналам связи оскорбление. Ну видите, мы же сами говорили: мы бы с радостью, но они, фашисты, бандеровцы, рашисты, имперцы, гейропа, гегемонисты.

Вся коммуникация сторон главного конфликта современной Восточной Европы построена на обмене оскорблениями — чем тяжелее, тем лучше работают: лугандоны, рашисты, рашка, укропы, майдауны, даунбас. Прервать, прервать коммуникацию. Заткнуть tube как можно скорее.

Оскорбление удачно заменяет, имитирует общение, когда вынужден общаться, а не хочется. В общении на уровне дипломатов, конечно, не назовешь собеседника «сверлом». Но нормы этикета здесь так строги, что вежливое, но заметное отклонение от них будет весьма оскорбительным.

Анекдот про опытного дипломата, который правит ноту юного атташе: «грязная обезьяна пишется через “е” и раздельно», — почти буквально исполнен в современной дипломатии. Разумеется на ее, дипломатии, языке.

И тут видно, что оскорбление — вещь крайне адресная. Борис Ельцин оскорбил ирландцев в 1994 году. В аэропорту, на ветру — премьер-министр и другие официальные лица, в том числе женщины, дорожка, флаги, журналисты, оркестр, почетный караул. Самолет сел, Ельцин не вышел. И премьера Рейнолдса на борт не пустили подняться для спасения лица, сделать вид, что в самолете провел встречу.

Или тот же Ельцин: в Швеции на приеме у короля при всем честном народе принялся женить тогдашнего кандидата в преемники Бориса Немцова на шведской принцессе, требовал, чтоб танцевали медляк и целовались. И он же записал Швецию в страны, которые воевали на стороне Гитлера. И он же на пресс-конференции сказал: вернем японцам острова. Потом всем Кремлем думали, как этого «не воробья» взять назад. Это было неуклюже и стыдно, но не ухудшило отношений с Западом. Все это были весьма оскорбительные вещи, но не намеренные. Их жертвы обижались, приходили в недоумение. Но никто не говорил об этом как о симптомах конфронтации и признаках новой холодной войны. Реальное оскорбление возможно там, где отношения уже плохи. Путин, может быть, деликатнее, чем Ельцин. Но любая его шутка уже попадает на оголенный нерв. Оскорбление всегда адресно. Можно сказать «козлы» так, что никто не обидится, можно «милостивый государь» так, что захочется вызвать на дуэль.

Сколько мощных плевков отправил Путин в communication tube — и про бабушку, которая была бы дедушкой, и про обрезание журналистам, и про первую брачную ночь, где важен процесс, а не результат, про то, что Берлускони не преследовали бы, если б он любил не девушек, а юношей, что недавно осужденный президент Израиля молодец, семь женщин изнасиловал, настоящий мужик, мы от него такого не ожидали и все ему завидуем. Тут, правда, была и ирония: знаем мы эти ваши изнасилования — хотели за политику посадить, пришили дело через баб. Но именно это предположение для Израиля, его политиков, его судов и граждан — еще оскорбительнее, чем обидное для женщин, да и для благородных мужчин «молодец мужик».

Российская дипломатическая риторика колеблется между «козлами» и «милостивыми государями», западная в отношении России — тоже. Путину нужно показать Западу, что он не один, а остальному миру — что у России с Западом хотя и есть разногласия, но отношения нормальные, рабочие. Западу надо показать, что ничего подобного, ненормальные. Поэтому воспитанный Запад тоже переходит к оскорблениям.

Канадский премьер подает руку Путину со словами «выметайтесь с Украины», а его пресс-секретарь рассказывает об этом журналистам. Министр иностранных дел Австралии, страны-хозяйки «двадцатки», вслух через газеты размышляет, звать президента — участника этой самой «двадцатки» или нет. Встречать его высылают третьестепенных чиновников. Селят в гостинице хуже, чем для дорогих гостей. Законы гостеприимства на таких собраниях предписывают хозяевам о гостях и гостям друг о друге отзываться хорошо, и это правило было нарушено. Путин хотя и присутствовал лично, находился в положении человека, о котором все время говорят между собой и с прессой за глаза в третьем лице. На мероприятиях смотрят неулыбчиво, сбиваются в группки без его участия, а он ищет, к кому бы подойти, или гордо проплывает мимо. Потом все бросает и уезжает раньше всех, никто из крупных чиновников не провожает его в аэропорт. Он демонстративно жмет руку полицейскому: я с народами мира, а не с политиками.

Сначала все к нему езжали;

Но так как с заднего крыльца

Обыкновенно подавали

Ему донского жеребца,

Лишь только вдоль большой дороги

Заслышат их домашни дроги, —

Поступком оскорбясь таким,

Все дружбу прекратили с ним.

Канал прерван.

Латинское слово для «оскорбления» contumelia связано с прилагательным contumax и глаголом contemno, con + temno, с + резать, и почти буквально соответствует одному из русских глаголов со значением оскорбления «срезать». Греческое prosbole, от pros + ballo, к + бросить, приставка, означающая направление действия, и глагол «бросать» тоже понятны по своей внутренней форме: бросить что-то в кого-то. Презрительно бросил. Есть даже русские вульгарные соответствия вроде хамоватого «наброс».

Оскорбление в русском — по самому устройству слова — нечто, что должно заставить человека почувствовать скорбь. Грусть, тоску, печаль. Латынь и греческий говорят об оскорбляющем — о его действии. Русский — о том, кому нанесено оскорбление. О его чувствах: об обиженном и обидевшемся.

Времени оскорбления в России соответствует эпоха обид и оскорбленных чувств. Поиска обидчиков и тем для обиды. Российские публичные спикеры последних лет лидируют не только по части оскорблений, но и по части регистрируемых ими же обид, нанесенных им лично, России, православию, нашей великой истории, национальным, религиозным, половым и прочим лучшим чувствам. Как заметил коллега Иван Давыдов, целые номера современных российских газет, целые выпуски новостей могут состоять из публичных обид. «Сегодня депутат Х обиделся на...» «Губернатора Y задело высказывание о...» Представитель комиссии такой-то заявил, что глубоко оскорблен тем-то и тем-то, этот вознегодовал, тот потребовал извинений, она — призвать к ответу. Российские ораторы жалуются, негодуют, ропщут, дуются как мышь на крупу.

Чувствительность их повысилась необыкновенно. Души тонки, как кружева барышень. Россия представляется им местом злачным, местом покойным, иде же не должно быть ни печали, ни воздыхания. И раз вздохнув — а это у нас легко, — требуют к ответу. Однако кого из страдальцев наказывать, а кому дать удовлетворение? Одни страдают оттого, что Путин вернулся, другие страдали бы, если бы он ушел. Я сильно страдаю оттого, что владельцы московских квартир вешают кондиционеры на фасады домов, лишая смысла любую архитектуру. Владелец же квартиры страдает оттого, что у соседа есть, а у него нет, — и вешает свой ржавый чемодан рядом с ионической капителью.

Моральное страдание зависит не от поступка человека, а от субъективного восприятия его действий потерпевшим, а это вещь зыбкая и неопределенная. Категория моральных страданий, во-первых, не квантифицируемая: как их измерить? Во-вторых, не отвечает принципу nulla poena sine lege — «без точного закона нет ни преступления, ни наказания»: потенциальный правонарушитель не может с точностью предсказать, какие его действия повлекут оскорбление чувств. То есть этот состав преступления зависит не от деяния, а от субъективной оценки потерпевшего.

Мистер Твистер с женой, дочкой и мартышкой страдали оттого, что с ними в одной гостинице, и даже на одном этаже, оказался негр. «Там, где сдают номера чернокожим, мы на минуту остаться не можем». Мартышка, возможно, и не страдала, но кто ее спрашивал.

Один страдает от вида девушки без платка и в короткой юбке, другой — оттого, что девушка оделась в соответствии с православным дресс-кодом: пропадает красота. Европейцы страдают, когда видят на своих улицах минареты и женщин в чадре, а мужья женщин в чадре — оттого, что на улицах реклама, а на рекламе плечи, речи, свечи и бедра, бедра кругом — и на каждом углу сидит по французу, и каждый пьет бордо. А пьющий его француз страдает от шумных американских туристов, которые так глупо заказывают в его бистро кока-колу и свой жидкий американский кофе. Афганские талибы морально страдали от присутствия на родных скалах исполинских будд, все остальные — от их уничтожения. А вот тут стоп: во втором случае имеется факт порчи имущества. Религиозные страдания — вообще неисчерпаемая тема. Человек, никогда не бывший церковным, даже не представляет себе степень чувствительности и соответственно способности страдать, которую развивает в себе практикующий прихожанин. Для человека, зашедшего со стороны — ну храм и храм, служба как служба. А на самом деле — нет. Православный человек в храме способен мучиться буквально от всего. От того, что батюшка подал не тот возглас или что-то в службе сократил, от того, что читают невнятно или, напротив, русифицируют отдельные слова, от того, что не по чину или, напротив, слишком по чину. Любители древнего русского благочестия страдают в храмах от живоподобных, писаных маслом икон синодального периода, больше похожих на увеличенные католические открытки, и многоголосного партесного пения, от хоров, закатывающих композиторские концерты. Любители службы, знакомой с детства, страдают от попыток внедрить в обиход элементы христианской старины.

Ревностный прихожанин, как правило, носит в душе некую идеальную службу, идеальную храмовую атмосферу. Только такую он готов признать своей и с подозрением относится к любой другой, которая ему кажется отклонением. Я видел множество таких вполне православных людей, пристально и пристрастно озирающихся в чужом храме, — все ли в порядке? Не нанесено ли ущерба благочестию? Не «неообновленец» ли тут батюшка, «католикофил», «тайный униат», «симпатизирующий раскольникам», «неправославных взглядов», не «протестант ли восточного обряда»? Или, напротив, не мракобес ли, фундаменталист и черносотенец? И, в частности, я знаю множество православных христиан, которым и служба, и особенно дворцовая атмосфера именно в храме Христа Спасителя доставляют значительные моральные страдания. Не посудиться ли христианам друг с другом? Или подождать общего для всех Страшного суда?

Это в стенах-то храмов, где житейских бурь и страстей должно быть меньше, чем в миру. А что же тогда творится за их стенами?

Лила, Лила! я страдаю

Безотрадною тоской,

Я томлюсь, я умираю,

Гасну пламенной душой.

Вот и состав преступления. Засудим только Лилу или еще и соучастников — ночь, луну, сирень, розу, соловья, легкое дыхание, трели, шепот?

Юный Вертер очень страдал. Засудим фройляйн Лотту. Ахилл испытывал моральные страдания из-за отнятой пленницы Брисеиды. А надо было не выпендриваться, не устраивать саботаж боевых действий, приведший к гибели друга, а отправить Агамемнона на нары. И вообще — банду Гектора под суд.

Адам и Ева в раю жили хорошо, но морально страдали от бессмысленных запретов. Это рай или колония для малолетних правонарушителей? И в результате оба сосланы на каторгу с применением особо жестоких методов наказания: «в болезни будешь рожать детей; в поте лица твоего будешь есть хлеб». Есть все основания для того, чтобы судиться с творцом.

У пострадавшего от Pussy Riot охранника храма проблемы со сном, говорит его защитник. Не у него первого.

Не спится, няня: здесь так душно!

Открой окно да сядь ко мне.

Дай, няня, мне перо, бумагу.

Не написать ли жалобу в районную прокуратуру? Простая русская православная девушка с семейными ценностями страдает от действий хлыща и космополита, воспитанного католическим аббатом. Пушкин не закончил «Онегина», но, коли муки подсудны, в последней главе Евгению следовало бы обратиться в суд за причиненные моральные страдания, а генералу Гремину подать ответный иск за попытку разрушения вековых семейных устоев.

Однако же моральные страдания — неизбежная и совершенно необходимая часть человеческого существования, condition humaine в чистом виде. В христианском контексте можно считать их следствием грехопадения, но тогда они — то самое следствие, которое заставляет человека оглядеться и понять, что с миром что-то не так. Физические страдания — для этого слишком грубый инструмент. Вне христианского контекста моральные страдания — важный механизм созидания, часто его отправная точка. Моральные страдания — это хотение чего-то еще, чего нет на свете, — от Бога до новой технологии, новой музыки или нового стихотворения.

И странно, что логику искупления через страдание обидчивые официальные лица и защитники православной великой России применяют исключительно к своим обидчикам — пусть пострадают, посидят, подумают и очистятся, — и не применяют к себе. С точки зрения юридической обвинение в моральных страданиях кажется куда как сомнительным, а с точки зрения мировоззренческой — вообще никуда не годится. Никто не обещал православным христианам жизнь без страданий уже в нынешнем веке. Да и они сами разве чувствуют себя вовсе без греха, который можно было бы искупить каким-никаким страданием — хоть исключительно моральным, хоть парой бессонных ночей?

Оскорбление может закрыть канал коммуникации. Однако парадоксальным образом оно может быть тем, что его открывает — в том случае, когда адресовано носителю силы и славы. Это его проверка на доступность. Закроется обидой, осуждением, репрессиями, пытками, казнью или нет. Если нет — значит, слышит и можно с ним говорить. Античность знала и вовсю использовала такие ритуальные триумфальные оскорбления. Когда Цезарь шел с триумфом по Риму, про него пели гадости — как до этого про консулов-победителей и легатов, а после этого про императоров (правда, совсем уж ритуально).

Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника.

Деньги, занятые в Риме, проблудил ты в Галлии.

Галлов Цезарь покоряет, Никомед же Цезаря:

Нынче Цезарь торжествует, покоривший Галлию, —

Никомед не торжествует, покоривший Цезаря.

То, что в более поздней Европе считалось оскорблением величества, то, что в Азии каралось бы жестокой казнью, в Риме было формой возвеличения. Гадости пели про победителя в ситуации триумфа. Оскорбление и почесть, две крайности, сходились. И открывался канал коммуникации. Сводил победителя на землю: не зазнавайся. Смог выслушать это, значит, сможешь выслушать и остальное — и неприятную правду, и просьбу. «Мальчишки отняли копеечку, вели их зарезать, как ты зарезал царевича Димитрия».

Те же цели у ритуала омовения ног римским папой или константинопольским патриархом, та же функция у средневековых шутов и юродивых. Канал коммуникации, который мог быть прерван величием, открывался благодаря оскорблению величества.

Не сразу заметишь, но в современном мире осталось довольно много от древних оскорблений триумфатора. Если мы возьмемся составлять мировую карту корректности — кого в мире можно оскорблять, а кого нельзя, — окажется, что можно сильных и нельзя слабых. Можно победителей или тех, от кого по совокупности опыта ждут побед. Нельзя тех, в ком видят заведомо проигравшую сторону, сторону, которая вряд ли осилит, одолеет, одержит верх. Если мы, Россия, претендуем на роль победителей, на значение, на силу и славу, мы должны быть готовы к оскорблениям. Победителей не судят, их оскорбляют. За триумфы и виктории — давние, новые и просто потенциальные, за то, что веселится храбрый росс, но и храбрый американец веселится не меньше. Оскорбление — признание оскорбляющим поражения до выхода на ринг. Оскорбление — спутник силы.

Русская девушка Люба в 1991 году вышла замуж за пана Дзюбинского и поселилась в польской деревне Стапорково, а в 2010 году подала в суд на золовку Терезу за то, что она называет ее ругательным словом ruska, и проиграла. «Это смертный приговор для меня. Родня мужа превратит мою жизнь в ад», — воскликнула Любовь Дзюбинска, выйдя из суда. «Далек мой путь, тяжел мой путь, страшна судьба моя».

У нас «дорогих россиян» ввел в обращение Ельцин. А у поляков мы так называемся испокон веку. Не только страна Rosja, но и жители ее Rosjane, и язык у нас rosyjski. (На правильном украинском, кстати, тоже будут «россияне» и «росийска мова».) А слово ruski является, говоря филологически, пейоративом, то есть ухудшительным вариантом: можно сказать «еврей», а можно — «жид», можно «украинец», можно «хохол», одно будет нейтрально, другое пейоративно. А по-польски можно сказать rosjanin, а можно ruski.

Кстати, в английском кроме Russian есть слово russky, не столько оскорбительное, сколько звукоподражательно-ироническое. Впрочем, некоторые английские словари помечают его как offensive, оскорбительное. Для американцев правых взглядов оно звучит почти как commies (коммуняки). Наше начальство, может, про это не знало и называло «Русский дом» на зимней Олимпиаде в Ванкувере Russky Dom. А может, знало, но пошутило над собой.

Кто сам обзывается, тот сам так называется. Сама ты, золовка, руска. И всей деревне сказать: «Сами вы руски. И мама твоя руска, и дедушка у тебя руски, и кот у вас еврей». А что еще им скажешь? Даже не жаловавший поляков Достоевский называл их просто поляками, в особенно ответственных сценах — «полячишками». Но это в литературе, а в народе как-то ничего такого нет. Есть слово «лях», но на прозвище оно никак не тянет, звучит почти респектабельно. «Кто устоит в неравном споре: кичливый лях или верный росс?»

Слова мигрируют из нейтральных в ухудшительные. Еще в XVII веке в русском языке слово «жид» было нейтральным (как в современном польском), а в конце XVIII столетия раввины обращались к матушке Екатерине, чтобы государство в отношениях с общиной его не использовало. Слово «негр» в английском было нейтральным — стало обзывательством, за которое и срок можно схлопотать.

Слово Weib в современном немецком звучит примерно, как наше «баба», а в XVIII веке означало просто «женщину» в ее, так сказать, гендерном отличии от мужчины. Das Ewig-Weibliche zieht uns hinan («Вечная женственность тянет нас к ней») — так заканчивал Гёте своего бессмертного «Фауста». И совсем не имел в виду «бабистость». Так слова расплачиваются за церемонность, которой был окружен в старые времена женский пол. Высокое хочется снизить, пафос сбить, чем выше забрался, тем больнее падение.

Сейчас ту же судьбу переживает слово Frauelein. Преподаватель латыни, уехавший в Германию, был срезан своей немецкой коллегой по кафедре: «Я же не называю вас “херрляйн” (господинчик) оттого, что вы не женаты». А вот француженки любого возраста по-прежнему не против, чтобы их называли «мадмуазель».

Слово «руски», возможно, когда-то тоже не было обзывательством. Ruś и означало примерно то же, что Русь у нас — домосковскую и немосковскую Россию. Обидное «руски, руска» в Польше, кстати, одинаково может относиться к представителям украинского и белорусского народов. Слово «руски» — конечно, ругательное, но уж если поляк захочет как следует приложить москаля, то поляк, как и украинец, произнесет загадочное «кацап».

Польская история напомнила мне другую, которая произошла на другом конце света и потому не попала в наши новости, а зря. Осенью 2009 года новозеландское телевидение и радио лишилось сразу двух ведущих, вернее, одного лишилось, а другой вовремя покаялся. Журналист Майкл Лоус в своем утреннем ток-шоу назвал генерал-губернатора Новой Зеландии сэра Ананда Сатьянанда «толстым индусом». В современной Новой Зеландии генерал-губернатор — безвластная представительская должность вроде президента в парламентских республиках Европы. На эту синекуру парламент избрал сэра Сатьянанда, политика из смешанной индо-фиджийской семьи, чтобы продемонстрировать расовый плюрализм и терпимость современной Новой Зеландии. Лоус же повел себя несознательно: он сравнил упитанного губернатора с Мистером Креозотом, отвратительным и прожорливым персонажем из «Монти Пайтона». «Он как-то не очень вяжется с нашим представлением об индусе. То есть я не хочу сказать, что все индусы попрошайничают на улицах Дели, но тут прямо как будто человек добрался до шведских столов лет в двадцать и с тех пор так оттуда и не уходил», — весело щебетал Лоус в шоу «Доброе утро».

А ведь буквально за день до этого с гостелевидения Новой Зеландии (TVNZ) уволился ведущий тамошнего утреннего ток-шоу Breakfast Пол Генри. В Новую Зеландию приехала из Индии министр Шейла Дикшит готовить Игры Содружества (бывшего Британского содружества) в Дели. Во время своего телезавтрака Генри несколько раз на все лады смачно и ухмыляясь произнес ее фамилию именно так, как она читается английским глазом и слышится английским ухом — Dick Shit, дик шит, дерьмовый хер (вместо того чтобы корректно произнести его как-то вроде «Диксит», как оно звучит на хинди). То есть поступил ровно так, как поступает весь российский МИД и все российское ТВ с госпожой Псаки, которая на самом деле произносится «Саки» с долгим «а», по тем же правилам, что psalm или psychology.

Пол Генри заметил по ходу: «Я узнал про нее несколько дней назад, и с тех пор мне весело, но ничего, нормальное имя, она же из Индии». А там, ясный shit, полно алмазов в каменных пещерах. «К нам приехала госпожа Говнохренова, нет, ну послушайте, ничего страшного, вполне нормальное имя, там у них — в Индии. Я узнал про нее недавно, и с тех пор у меня хорошее настроение». Так это звучало бы в исполнении Сергея Доренко, местной разновидностью которого является Пол Генри.

Министерство иностранных дел Индии выразило протест по поводу этого «расистского и нетерпимого высказывания». «Шокирует, что такие некорректные взгляды звучат в эфире ведущего СМИ в многонациональной демократии, какой является Новая Зеландия. Такие реплики абсолютно неприемлемы и должны быть осуждены всеми благонамеренными людьми и нациями», — говорилось в заявлении МИД Индии. Должны — значит будут. Премьер-министр Новой Зеландии назвал этот эпизод в эфире «печальным и достойным сожаления».

Оба новозеландских ведущих известны самым неформальным стилем ведения эфира, за него и любимы. Лоус и Генри несут забавную чепуху на грани грубости обо всем и обо всех на свете — своих и иностранцах, и прежде всего о белых новозеландских политиках. Но именно реплика про толстого индуса удостоилась специального осуждения со стороны премьера, и Лоусу пришлось извиниться, хотя руководство радиостанции его поддержало, а Генри (за которого тоже сперва вступился его канал) — и вовсе уволиться.

Если бы Лоус и Генри шутили про британцев, про русских или про американцев (не афро) — этого бы никто не заметил. Про японцев — пожалуйста. Вот был ресторан «Япошка», стал «Япоша», но вроде бы японское посольство тут ни при чем. Пьяный русский, англичанин с лошадиными зубами и жирный янки попали на необитаемый остров. Над испанцами тоже можно, только так, чтобы это не приняли на свой счет эмигранты из бедных латиноамериканских стран. С китайцами уже сложнее. Вроде бы всех обошли, а могут обидеться. Не отошли еще от прошлого бессилия. А с африканцами, арабами, иранцами, индусами и прочими представителями развивающихся стран — с ними только серьезные отношения с целью брака. Представители бывших угнетенных народов лишены равноправного места в мире, а тут еще разные юмористы это будут подчеркивать. Кому смех, а кому и грех.

Однако, благодаря усилиям борцов с оскорблениями, помимо их воли складывается вот какое уравнение. Когда они борются с шутками против себя, они ведь консервируют то состояние, против которого восстали Махатма Ганди и остальные борцы с колониализмом, угнетением и неравноправием.

Это ведь над убогими смеяться грешно, над обиженными и обделенными, над униженными и оскорбленными. И вот индийцы кричат на весь мир: «Над нами смеяться грешно». И заставляют повторить это и новозеландского премьера, и СМИ со всемирной аудиторией.

Степень национального достоинства народа измеряется не числом выигранных процессов и не количеством запрещенных к употреблению слов, а способностью к самоиронии и спокойному восприятию шуток над собой.

Нормальный, не чересчур испорченный идеологиями англичанин, итальянец, немец и сам пошутит над собой и своим народом, и не обидится, если это сделают другие. А вот индус (мексиканец, африканец) может обидеться не только на прозвище, он может обидеться просто на слово «индус». И даже представитель великого, всех затмившего Китая может обидеться на слово «китаец».

Да, скифы мы, да, азиаты мы, да, руски мы, да, кацапы мы, да — Плюшкин и Обломов, Чичиков и Хлестаков, преступление и наказание, волки и овцы, Чапаев и пустота, Чук и Гек, человек и кошка, Бобчинский и Добчинский. Хорошо смеется тот, кто смеется над собой.

Хорошо, что верная Люба проиграла суд пани Дзюбинской. И хорошо, что МИД России не направил по этому поводу ноту протеста в Польшу. Это значит, поляки смотрят на нас не сверху вниз, а как на равных и даже наоборот — как на тех, кого надо срезать. Народы делятся на те, над которыми можно шутить, и на те, над которыми нельзя. Польский суд подтвердил, что Россия, слава богу, находится в числе первых.

А вот наши публичные спикеры, наши государственные журналисты, наши депутаты, министры, дипломаты хотят прервать это блаженное состояние. Хотят превратить нас в тонкокожих индийцев, в бывшую колонию: в людей, которые, оскорбляя сами, обижаются на любую шутку. Из сильных сделать слабыми, обидчивыми, убогими.

Оскорбление — спутник триумфа. Обида — спутник поражения. Самая оскорбляемая в мире страна — Америка. Потом Англия и вообще Западая Европа. Израиль — в третьем мире и среди левых. Россия — в Восточной Европе. Китай и Япония — в Восточной и Юго-Восточной Азии. Самые обидчивые и они же самые оскорбляющие — бедные страны третьего мира, молодые нации и государства, бывшие колонии, народы без государств. Кружевная обидчивость наших официальных спикеров находится в абсолютном и непримиримом противоречии с их же претензией на силу, славу и значительность России в мире.

Нация малая и слабая обижается, средняя — оскорбляется, посылает ответные оскорбления обратно или другому, более беззащитному адресату, сильная — отвечает на оскорбления подчеркнутой вежливостью. «Что это там шумит в прихожей, Бэрримор?» «Москва-река, сэр».