Глава 3
Я сижу на скамье в своей старой одежде, и меня окружают знакомые запахи восковых свечей, камня и воды. Я делаю глубокий вдох и жду, когда угомонится сердце. Оно бешено колотится с того момента, как я встретилась с Майрой.
Жрецы проходят по нефу, их мантии с шорохом волочатся по полу. Я специально, чтобы не встречаться ни с кем глазами, опускаю голову. Не хочу больше слышать никаких слов сочувствия по поводу ухода Бэй.
Здесь тетя вряд ли до меня доберется. Сиренам запрещено входить в храмы. У них есть свое место для богослужений, где-то в маленьком лабиринте зданий Совета. Но так было не всегда. Вообще-то, в первое время после Великого Раздела многие сирены были жрицами, своими особенными голосами они предупреждали людей о грехе гордыни и призывали их к самопожертвованию. Но потом некоторых сирен опьянила власть, и они начали манипулировать окружающими, использовать свой голос во вред. Тогда Совет принял решение забирать детей-сирен из семей и воспитывать их так, чтобы они могли приносить Атлантии только пользу.
Женщина на том конце нефа зажигает свечу. Почти на всех скамьях сидят люди. Интересно, есть ли среди них такие, кто тоскует по ушедшим Наверх? Наверняка сегодня не одна я ищу здесь уединения. Храм никогда не закрывается. Это единственное место, где разрешается оставаться после наступления комендантского часа.
Мама порой работала допоздна: выслушивала молитвы и просьбы тех, кто начинал испытывать кризис веры. Некоторые буквально кричали о своих сомнениях, выли и рычали, рассказывая о своих грехах. Мама считала, что каждого человека обязательно надо выслушать, что это очень важно, и поэтому, даже став Верховной Жрицей, она никому не отказывала в помощи.
А еще мама полагала, что сирен надо пускать в храм, и даже хотела провести в Совете соответствующий закон, но ей так и не удалось набрать среди жрецов достаточное количество голосов. Для мамы храм был местом, где боги и люди могут встретиться, и она считала, что никого нельзя лишать такой возможности.
Помню, однажды, будучи сильно не в духе – что случалось с ней чрезвычайно редко, – мама с горечью сказала нам:
– Вот говорят, что, мол, сирены – чудо, а люди – нет. Что за глупости! Да каждый человек – это настоящее чудо!
Я поднимаю голову и смотрю на резные каменные контрфорсы и галереи: оттуда за нами наблюдают зловещие боги и горгульи.
Боги изображены в обличье разных зверей, что живут Наверху. На колонне рядом со мной – бог Эфрам: он злобный и хитрый, а потому вырезан из камня в виде тигра. Существует много богов в образе тигра, но, если знать, какой именно тебе нужен, отличить его от других не проблема. Например, у Эфрама самые большие глаза. Он видит больше других.
– Боги все знают, – говорила мама, когда мне было трудно скрывать свой голос. – Они знают, как тебе трудно. И они довольны тобой, Рио.
Мне хотелось уточнить: «Довольны тем, что я сирена, или же тем, что у меня получается это скрывать?»
Но я так никогда и не спросила маму об этом.
Еще в детстве я поняла, что своим голосом могу заставить Бэй сделать все, что захочу. Но я не имела такой власти над мамой. Даже когда я заливалась слезами и горячо просила ее о чем-то, она все равно могла мне отказать. Но это не всегда было легко. Когда я плакала, или умоляла, или пыталась ею манипулировать, мама закрывала глаза, и я знала, что она молится, чтобы не поддаться мне. И боги всегда давали ей силу. Это был знак того, что они ей благоволят. Верховные Жрецы могут противостоять сиренам. Отчасти их и выбирают за эту способность.
Помню, однажды, когда нам было по пять лет, я довела Бэй до слез. Она так рыдала, что даже начала задыхаться. Я сделала это специально. Мне нравилось чувствовать себя энергичной, жестокой, умной и всесильной. Но после этого я сломалась и начала терзаться угрызениями совести. Мама крепко прижала меня к себе. Она тоже плакала.
– Ты хорошая девочка, Рио, – сказала она.
– Я специально сделала больно Бэй, – призналась я. – Я хотела сделать ей больно.
– Но потом ты об этом пожалела, – возразила мама. – И ты не хочешь делать этого снова.
Мне показалось, что она почувствовала облегчение.
Я кивнула. Она была права.
– Вот в чем тут разница, – продолжала мама так, будто обращалась уже не ко мне. – Именно в этом и заключается принципиальное отличие.
Она взяла мое лицо в ладони и с любовью заглянула мне в глаза.
– Рио, каждый человек в какой-то момент своей жизни хочет сделать больно другому. Такова уж человеческая природа. Но ты от рождения обладаешь большей силой, чем другие. Вот почему ты должна контролировать свой голос.
И конечно, была еще одна, не менее важная причина держать все в тайне: мы не хотели, чтобы меня забрал на воспитание Совет.
Мама очень рано узнала о том, что я сирена, когда я еще только-только начала лепетать первые слова. Ей пришлось уйти с работы, потому что она не могла позволить, чтобы за нами с Бэй присматривал кто-то чужой, пока я не научусь маскировать свой голос. В общем, мама сказала всем, что я заболела.
Мои самые ранние воспоминания связаны с тем, как мама учит меня говорить безопасным голосом, а Бэй помогает мне в этом практиковаться. Я старалась подражать ей, говорила спокойно и тихо, но наши голоса все равно звучали по-разному.
Во сне я неизменно разговариваю своим настоящим голосом, и поэтому я всегда с радостью ждала часа, когда можно будет лечь спать. После смерти мамы, проснувшись, я часто обнаруживала, что Бэй лежит рядом, прижимается ко мне, чтобы согреться, руки у нее холодные, а от кожи пахнет соленой водой. Я никогда не замечала, в какой именно момент сестренка залезала ко мне под одеяло, но была очень рада, что она приходит за теплом ко мне.
Теперь же я лишилась сна. Меня больше не радует собственный голос, я хочу услышать голос Бэй.
Я плачу и стараюсь, чтобы никто этого не заметил. Я знаю, что жрецы озабочены тем, как сильно я переживаю уход сестры. Наступит момент, и они скажут мне, что я должна приять ее выбор, успокоиться и начать снова работать в храме с утра до вечера, а не урывками, как сейчас. Но пока еще жрецы проявляют сочувствие. Они тоже любили Бэй.
Я провожу рукой по стоящей передо мной лакированной деревянной скамье. Скамьи в храме, как и кафедра проповедника, вырезаны из старинного дерева. Они очень дорогие, ведь в Атлантии не так много деревянной мебели. И тем не менее любой прихожанин может потрогать эти скамьи и посидеть на них. Когда мама была Верховной Жрицей, она разрешала мне дотрагиваться до кафедры, и в такие моменты я еще больше проникалась нашей религией. Я испытывала одновременно почтение и смирение, и еще меня переполняло стремление жить праведной и добродетельной жизнью, всегда быть справедливой – ведь все это, думала я, и есть истинная вера, от которой мои мама и сестра не отступают ни на секунду.
Кто-то присаживается рядом со мной, и я чуть-чуть отодвигаюсь в противоположную сторону. В храме достаточно пустых скамей, меня раздражает, что кто-то решил выбрать именно эту, под статуей Эфрама.
«Поищи себе другого бога, – мысленно шепчу я. – Обратись к какому-нибудь богу-льву, – к Кэйлу, например. Попроси его прорычать твои мольбы небесам».
Но незнакомец, наоборот, придвигается ближе ко мне и берет с полочки напротив сборник церковных гимнов. Я чувствую аромат мыла, который, однако, не в силах перебить другой запах – машинного масла, уж его-то ни с чем не спутаешь. А еще я вижу руки своего соседа: натруженные, сильные и уверенные. Думаю, я знаю, чем занимается этот человек. Скорее всего, он механик и ремонтирует разные сломанные машины.
– Я тебя слышал, – говорит мне сосед.
Понятно: какой-то сердобольный тип услышал, что я всхлипываю, и решил узнать, не надо ли чем помочь. Я вытираю рукавом лицо.
– Нет ничего зазорного в том, чтобы плакать, – отвечаю я ровным голосом, хотя, вообще-то, всегда считала, что плакать стыдно.
– Конечно нет, – соглашается он.
На минуту наступает тишина: кажется, даже жрецы перестали шуршать рясами в проходах храма и сама Атлантия затаила дыхание. А потом незнакомец вдруг говорит:
– Меня зовут Тру Бек.
Голос у него глубокий и добрый, но я по-прежнему не гляжу в его сторону. Он перелистывает сборник гимнов, а я думаю: интересно, куда он смотрит – на странички или на меня?
– Я знаю, что твоя сестра ушла Наверх. Мой лучший друг тоже ушел.
Я молчу, меня не особенно интересуют взаимоотношения между людьми, если только это не кровные узы. Ничто не сравнится с узами, которые связывают двух сестер-близняшек.
– Его звали Фэн Кардифф, – поясняет Тру.
Это имя парня, который ушел как раз перед Бэй. Я непроизвольно поворачиваюсь и смотрю на Тру. В первый момент мне кажется, что в его облике всего два цвета: коричневый и синий. Каштановые волосы, карие глаза, синяя рубашка и синие круги под глазами. Я уже видела его прежде. Атлантия – сравнительно небольшой город, так что многие его жители так или иначе сталкиваются на улицах, хотя и далеко не всегда знают друг друга по имени.
– Я понятия не имел, что Фэн собирается это сделать, – говорит Тру.
Он симпатичный, из тех смуглых парней, глядя на которых думаешь, что их лица касались солнечные лучи, хотя на такой глубине это, конечно, невозможно. Глаза у Тру умные, а тело сильное, но сила эта не грубая и агрессивная, а, скорее, энергично-стремительная. Я все это отмечаю чисто автоматически: меня он совершенно не интересует. После ухода Бэй я чувствую только тоску от своей потери и не испытываю больше никаких эмоций.
– Ты моложе или старше Фэна? – спрашиваю я.
Ведь если Тру младше, то ему жаловаться не на что. Подождет до следующего года и выберет жизнь Наверху, а там уж найдет своего друга.
Но Тру словно бы и не слышал моего вопроса.
– Рио, тут такое дело: нам надо поговорить. Только давай не здесь, а где-нибудь в другом месте, – предлагает он.
– О чем?
– О них, – отвечает Тру. – О Бэй и Фэне.
При этом он как-то по-особенному произносит их имена. Как будто они ушли вместе: Бэй и Фэн. Холодный мрак сомнения окутывает мое сердце. Неужели Бэй выбрала жизнь Наверху из-за того парня? А я об этом даже и не подозревала?
– Я видел их вместе, – говорит Тру, словно читая мои мысли. – И не один раз.
– Этого не может быть, – не верю я. – Бэй никогда ничего мне про Фэна не рассказывала.
– Мне кажется, Рио, мы можем помочь друг другу.
– Интересно, чем же я могу тебе помочь? – спрашиваю я. – Ты вроде и без меня все уже знаешь.
– На самом деле я не знаю ничего, – отвечает Тру.
В его голосе звучит отчаяние: это отчаяние сродни печали, которую я ношу в своем сердце и о которой не могу говорить даже сама с собой, потому что тогда она меня просто раздавит. Тру склоняется ко мне поближе и туго скручивает сборник гимнов в толстой обложке.
– Я понятия не имею, почему ушел Фэн. Ты не знаешь, почему ушла твоя сестра. Мы с тобой хотим найти ответы на похожие вопросы. Может, это у нас получится, если мы будем действовать сообща?
Мимо проходит Джастус; он отворачивается, будто высматривает кого-то на других скамьях. Но на самом деле никого он не высматривает, а просто старается не встретиться взглядом со мной. Потому что он слышал мой настоящий голос в тот день, когда ушла Бэй. Джастус хороший человек, он был лучшим другом мамы, а потому не стал задавать мне лишних вопросов и просто оставил в покое. Он никому ничего не рассказал и не запретил мне ходить в храм. Большего от него в данной ситуации и требовать нельзя, однако мне очень больно.
– Бэй и Фэн ушли, – говорю я Тру. – Мы остались. А причины мы все равно никогда не узнаем, и не о чем тут говорить.
– Ты не можешь быть в этом уверена, – возражает Тру. – Наверняка кто-нибудь что-нибудь да знает. Я, например, вполне могу сообщить тебе какую-нибудь важную деталь. Так что я бы на твоем месте не отказывался: в любом случае, поговорив с людьми, ты ничего не потеряешь.
Тру произносит все это так настойчиво и искренне, что я вынуждена опустить голову, чтобы он не заметил: я с трудом сдерживаю смех. Подумать только, он советует мне поговорить с людьми! Да этот парень даже не представляет, что обращается с подобным предложением к сирене, которая никогда не сможет заговорить с людьми. К той, кого по-настоящему знали только два человека, но оба они уже навсегда покинули Атлантию.
Тру тяжело вздыхает: небось обиделся.
– Если вдруг передумаешь, – говорит он, – меня можно найти на Нижнем рынке: я там бываю почти каждый вечер.
Я не могу вернуться на Нижний рынок, ведь именно там Майра меня и подкараулила.
На алтаре тают восковые свечи. Кэйл, Эфрам и остальные боги смотрят на нас сверху вниз. Кто-то из прихожан шелестит страницами сборников, отыскивая нужные гимны, жрец тихо говорит что-то на соседней скамье. Город дышит. С тех пор как ушла Бэй, я постоянно слушаю Атлантию, просто не могу остановиться. Бывают моменты, когда я могу поклясться, что наш город – живое существо: иногда дыхание у него легкое, а иногда он сипит, хрипит и задыхается.
«Ты слышишь, как дышит город?» – спросила меня Майра.
И тут вдруг я понимаю, чтó должна делать, мне даже смешно становится, настолько это очевидно. Все это время я тщетно пыталась выяснить причину ухода Бэй. Но ведь лучший способ узнать ответ – это подняться Наверх и спросить ее саму.
Несмотря на все кажущиеся препятствия, способ подняться Наверх наверняка существует.
Бэй меня освободила. Теперь меня здесь ничто не держит.
Да, раньше никому не удавалось улизнуть Наверх, но это еще не значит, что я не могу стать первой. Если я даже погибну при попытке сбежать отсюда, то хотя бы не буду торчать до скончания дней своих взаперти здесь, в Атлантии. По крайней мере, я умру, пытаясь встретиться с сестрой и увидеть мир, который всегда мечтала увидеть.
Я встаю, подхожу к алтарю и зажигаю одну из свечей. Наши свечи быстро прогорают, нам ведь надо беречь драгоценный воздух. Я опускаюсь на колени и в течение нескольких минут изображаю, будто молюсь, пока моя свеча не оплывает, а фитиль не начинает чернеть и крошиться. Свеча догорает, и я встаю с колен.
Тру ушел.
Вернувшись в комнату, я ложусь на кровать и смотрю в потолок.
Больше всего мне сейчас хочется услышать смех Бэй. Я чувствую себя невыносимо одинокой.
Иногда, чтобы подразнить меня, сестра в противовес списку причин, по которым я хотела подняться Наверх, составляла свой антисписок, где приводила доводы в пользу того, чтобы остаться Внизу. Она писала что-то вроде: «Морские сады очень красивые и многоцветные. В кафе смеются люди. Листья металлических деревьев отражают свет. На площадях есть пруды желаний, куда мы можем кидать свои золотые монетки для нуждающихся Наверху. Вода изменчива, как и небо».
Мы сравнивали наши записи и потихоньку перешептывались, чтобы никто не подслушал.
Я переворачиваюсь на бок и чувствую под щекой косичку. После ухода Бэй я еще не расплетала волосы (хотя они, конечно, уже порядком растрепались) и не вынимала из них голубые ленты. В то утро мы заплели друг другу косички очень сложным и причудливым способом. И я знаю, что если сейчас расплету волосы, то обратно их так уже никогда не заплету – самой мне ни за что не справиться.
Интересно, а Бэй Наверху тоже не расплетает косички? Или она уже выкинула синие ленточки? Наверное, там, где она сейчас, предпочитают носить другие цвета.
Может, если я поговорю с Майрой, она и впрямь сумеет мне помочь. Она могла бы научить меня, как манипулировать голосом, чтобы получить желаемое. А она ведь сказала, что знает, чего я хочу. О моей тете ходят разные истории, люди ее боятся, но еще вопрос: добивалась ли она когда-нибудь того, чего действительно хотела? И пошло ли это ей на пользу?
Вон что получилось, когда я прошептала всего одно короткое слово «нет». Теперь Джастус отводит взгляд, а Майра точно не оставит меня в покое. А что, если еще кто-то, какой-нибудь незнакомец услышал меня тогда?
У меня в голове снова звучит голос Майры: «Ты считаешь, что я плохая сестра, а твоя мама – хорошая?»
Разве обязательно, чтобы сестры были разными? Если да, то я знаю, какая я сестра, – плохая. Бэй тоже не идеальна, но она добрая. Она искренне любит наш город, любит жителей Атлантии. Бэй собиралась остаться Внизу и служить им всю свою жизнь.
Но ведь сейчас-то все переменилось: Бэй ушла Наверх, а я застряла Внизу. Тогда получается, что хорошая сестра – я?
Нет, все равно что-то не сходится. Ладно, допустим, я специально воспользуюсь своим голосом и пересеку черту – тогда обратного пути уже не будет. Может, все-таки поговорить с Майрой? Или не стоит?
Одно я знаю наверняка: мне любой ценой надо подняться Наверх. Но вот пока ума не приложу, как именно это сделать. Волна надежды, которую я почувствовала было в храме, отхлынула обратно, оставив меня на берегу бессилия и потерь.
Подушка уже стала мокрой от слез. Возможно, мне следовало бы собрать их в чашу и отнести жрецам, чтобы они использовали их для тех, кто решил провести свою жизнь здесь, Внизу, в темноте. Мы все тут вечно плачем и благословляем друг друга – тех, кто слишком труслив, или глуп, или просто упустил шанс прожить жизнь Наверху.
