ГЛАВА 52
Мой конь несется как ветер. Наверное, это благословение Мортейна придало ему сил. Что я найду в Геранде? Какое новое злодейство успел учинить канцлер?
И все же конь — не крылатый вестник Смерти, он создан из плоти и крови, а значит, должен отдохнуть. Мне и самой отдых не помешал бы, и я ищу пристанища на ночь. Нахожу полянку возле ручья, недалеко от каменного домика, вышагиваю коня, давая остыть, потом веду поить.
Пытаюсь уснуть, но сон долго не идет. Мне ниспослан великий дар, который я едва отваживаюсь принять, но сомневаться в нем не смею из страха, что любое сомнение уничтожит его. Я пытаюсь сосредоточиться на ощущении безграничных возможностей, осенившем меня в присутствии Смерти, и держусь за него крепко.
Утром просыпаюсь вместе с певчими птицами и опять сажусь на коня. Мой вес не слишком обременяет его. Боевой конь привык к долгим дорогам, привык возить рыцарей в тяжелой броне.
Спустя очень недолгое время мы достигаем Геранда.
У городских пределов я придерживаю коня. Ворота открыты, люди входят и выходят. По-моему, стража никого не обыскивает. Тем не менее я не рискую сунуться в ворота верхом на боевом коне, а то бы у охраны возникли ненужные вопросы. И я оставляю своего верного товарища возле дома на выселках, отсыпав хозяину горсть монет в обмен на клятвенное обещание ухаживать за конем и сберечь его для меня.
Пусть только попробует не сдержать слово!
Пока мы договариваемся, из дому выходит хозяйка с корзиной — снимать с веревки высушенное белье. Еще пара монет, и вместо блистательного, хотя и несколько потрепанного платья я облачаюсь в домотканый наряд.
Как здорово наконец-то избавиться от роскоши, подаренной монастырем! Оправляю простую некрашеную одежду, и что-то меняется. Я больше не чувствую себя детищем монастыря. Ко мне возвратилась моя истинная личность. Я — дочь Мортейна! И больше никто!
Скинув с себя заемное убранство, я иду дальше пешком, одетая как крестьянка, которой, в сущности, и являюсь.
Я оставила при себе только оружие.
Стражники при воротах едва удостаивают меня взглядом. Никто из них мне не знаком, но я не так уж часто здесь проезжала, а значит, выводы делать рано. Отмечаю про себя лишь то, что к выходящим из города они присматриваются пристальней, чем к входящим.
Я иду по улицам с колотящимся сердцем. Хочется со всех ног бежать прямо к Дювалю, но это будет тотчас замечено. Принуждаю себя умеривать шаг и не поднимать глаз, как приличествует скромной служанке. Но до чего же это трудно!
Ко дворцу я подбираюсь с черного хода, со стороны кухонь. На мое счастье, здесь разгружают телегу; я подхватываю корзину с капустой. Никто не обращает на меня внимания — спасибо Тебе, Отец! — и я беспрепятственно проникаю внутрь.
Из западного крыла к северной башне путь неблизкий, но в моей бывшей спальне — единственная дверь в потайные ходы, которую я знаю.
Я спешу коридорами, по-прежнему не поднимая глаз, но даже так вижу, насколько все здесь изменилось. Пажи, некогда жизнерадостные и веселые, стоят навытяжку. Слуги перемещаются только бегом, все как один мрачные и подавленные.
Наконец я в покоях Дюваля. Какое облегчение! В особенности потому, что здесь ничего нет. И никого. Ни самого Дюваля, ни слуг.
Я вхожу в гостиную и спешу в свою спальню. Оказавшись внутри, запираю тяжелую дверь.
Моя постель пуста, но простыни смяты. Ее явно не убирали с того утра, когда я уехала в Нант. На столе — свечи, но угли в очаге давно остыли, и их нечем разжечь. Приходится терять драгоценное время, чиркая кресалом по кремню, ведь не в потемках же по коридорам блуждать. Руки так дрожат, что я с трудом высекаю искру. Когда в очаге все-таки рождается слабенькое пламя, я зажигаю свечу и иду с ней к простенку возле камина.
Был бы здесь Чудище, я бы спросила, как он тот раз открыл дверь.
Ощупываю кирпичи, и один поддается — всего чуть-чуть, но пружина, удерживающая тайную дверь, срабатывает. Наваливаюсь плечом, но я далеко не Чудище — образуется щель всего в дюйм. Рыча от усилия, ищу опоры ногам. И в конце концов отжимаю дверь ровно настолько, чтобы проскользнуть внутрь.
Я не знаю, откуда начинать поиски, ведь, если Дюваль жив и способен передвигаться, он может быть где угодно. Запоздало соображаю, что его вполне может не быть здесь вообще! Утешает одно — Крунар его, по всей видимости, еще не поймал. Иначе я увидела бы на стене голову, насаженную на пику.
Эта мысль наполняет меня ужасом, я отлепляюсь от двери и устремляю свои чувства вовне, выискивая присутствие Смерти и страшась его обнаружить. Когда этого не происходит, я позволяю себе вздохнуть посвободнее — в самый первый раз после того, как переступила порог своей спальни. Чуть ободренная, я пробираюсь на то место, где Чудище споткнулся о ноги Дюваля. Больно думать о нем и о де Лорнэе, и я усилием воли гоню эти мысли прочь. Спасти Дюваля — вот моя главная цель!
Дважды кажется, что я заблудилась, но вот слабенький огонек свечи выхватывает из потемок край одеяла. Я падаю на колени, не смея надеяться, но он жив. Он еще дышит, но очень трудно, медленно, неглубоко. Прислушиваюсь к его сердцу: оно даже не бьется, оно едва трепещет.
— Господин мой… — окликаю я шепотом.
Он перекатывает голову, веки вздрагивают.
«Только бы не было поздно!» — отдается у меня в груди. «Только бы не было поздно!» — поет в жилах кровь. Я сама не знаю, что это. Мольба? Молитва? Властный приказ?
Беру в ладони его лицо, изможденное, совсем заросшее колючей бородой. Наклоняюсь и целую в губы.
Какие они потрескавшиеся и горячие!.. Но самое главное — я по-прежнему ощущаю на них вкус яда. Накрываю их ртом и целую Дюваля, как целовал меня Чудище, — глубоко и развратно. Я словно пью старое вино из роскошного серебряного кубка. Дюваль вздрагивает. И мое сердце взлетает на крыльях надежды.
Его губы приоткрываются, я встречаю язык и впускаю к себе. Мои руки на его щеках устали и онемели, как и губы, но я не отнимаю их, стремясь выпить до капли весь яд, перелить гибельную отраву из его тела в свое. Когда наконец он открывает глаза и пытается выговорить мое имя, я смеюсь, и мой восторг перетекает в его рот, в его горло, прокладывая путь к сердцу. Мне нужно посмотреть на Дюваля, увидеть его лицо, и я отстраняюсь — но, конечно, недалеко.
Его глаза застилают желание и радость; даже кожа кажется мне чуть менее бледной, чем раньше. Он тянет руку и закладывает за ухо непокорную прядь, упавшую мне на лицо.
— Вот уж не ждал, — произносит он хрипло.
Я не сразу понимаю, что он имеет в виду вовсе не мое возвращение в Геранд. Он думает, что уже оказался в сумрачных краях Смерти.
— Ты жив, господин мой. — И опять я смеюсь, не в силах сдержать переполняющего меня торжества.
Он напряженно хмурится, вспоминая, потом пробует сесть.
— Герцогиня цела и находится в безопасности, — рассказываю я ему. — С ней добрая половина гарнизона Ренна, и все благодаря тебе, господин мой. Франсуа вовремя добрался до нас. Ты спас ее!
Он снова закрывает глаза, у него вырывается глубокий вздох:
— Теперь я могу умереть спокойно.
— Ты больше не умираешь.
Он озадаченно глядит на меня, и я вновь склоняюсь над ним.
— Я спасу тебя, — шепчу, касаясь губами его губ.
Торопливо стаскиваю крестьянское платье. Я даже отдаленно не представляю себе, каково это — быть с мужчиной. Тем не менее я выскальзываю из сорочки и заставляю Дюваля улечься. А потом накрываю его тело своим, прижимаясь к нему как можно плотнее. Моя голова покоится у него на груди, мои ступни касаются его лодыжек. От него пышет лихорадочным жаром, каждая жилка в нем дергается и болит. Моя рука гладит шрамы у него на груди, те, что над сердцем. Оно бьется мне прямо в ладонь — куда ровней и уверенней прежнего.
Когда я с ним рядом, он делается сильнее.
Его руки бродят у меня по спине, отслеживая багровую метину. Я вздрагиваю, но вдруг понимаю, что это больше не имеет значения. Мышцы Дюваля постепенно наливаются силой, пальцы оставляют на моей коже восхитительные, словно бы огненные следы. Повсюду, где наши тела соприкасаются, меня покалывает и жжет, но что это — действие яда, который я втягиваю в себя, или просто отзыв на ласки Дюваля? — я знать не могу.
Проходит много, много времени, и я первая начинаю шевелиться. Я лежу, наслаждаясь мощным ритмом его сердца у самой своей груди. Открываю глаза и вижу, что сероватая бледность, предвестие конца, оставила его кожу. Я вся в капельках влаги, словно только что вышла из густого тумана, однако это не пот. Это крохотные бисеринки яда, который я приняла в себя и обезвредила, словно живой безоар.
Потом я обнаруживаю, что способна думать не только о Дювале. Я испуганно подхватываюсь:
— Изабо!..
Рука Дюваля обнимает меня за талию и притягивает обратно.
— С ней все в порядке, — бормочет он.
Я смотрю на него сверху вниз:
— Откуда ты знаешь? Ведь Крунар…
Его палец прижимается к моим губам.
— Она уже не здесь.
У меня сердце переворачивается.
— Она… умерла?
Он негромко смеется и качает головой:
— Нет, милая моя убивица. Она жива. Просто ее увезли из дворца, пока Крунар спал.
Я выпутываюсь из его объятий:
— Как тебе удалось?
Он закидывает руки за голову:
— В то утро, когда ты уехала, мне стало чуть получше. Я догадывался, что Крунар приготовил ловушку и она должна вот-вот захлопнуться. Поэтому я пошел к Франсуа и отправил его в Ренн, чтобы тамошний гарнизон успел защитить Анну под Нантом.
— И у него получилось, господин мой. Как же вовремя он к нам подоспел!
Дюваль улыбается.
— Хорошо, — говорит он. — Хорошо, что мы с ним снова союзники. Ну а затем я стал думать о том, как бы уберечь Изабо. — Его лицо становится серьезным. — Ведь она очень больна.
— Мне-то можешь не рассказывать, — говорю я.
— Анна знает?
— Знает, но не до конца представляет себе всю тяжесть ее состояния.
Он вздыхает и трет ладонью лицо:
— Ради Изабо я привлек к делу верную Луизу, готовую жизнь положить за любого из детей герцога, и мою высокородную мать, которая обязана твоему милосердию. Пришлось потрудиться, убеждая ее, что вассальная присяга Анне подразумевает необходимость рискнуть собой для спасения Изабо, но, увидев больную малютку, матушка тотчас решилась камня на камне не оставить от черных замыслов Крунара.
— И тогда ты вывел их по тоннелям?
— Вот именно, — самодовольно улыбается он. Ему есть чем гордиться.
— А дальше, дальше? — Я легонько щиплю его за плечо. — Я думала, ты тут чуть живой лежишь, а ты все герцогство за это время спас!
— Если бы, — вздыхает он. — Крунар по-прежнему на свободе.
— По-твоему, чего он все-таки добивается?
— Не знаю. Но выясню обязательно.
Наши взгляды снова встречаются, но теперь нам не до нежностей: мы оба слишком хотим заставить Крунара платить по счетам.
— Сперва расскажи мне о себе! Что за чудо ты сотворила, избавив меня от яда?
— Еще один дар Мортейна, — говорю я. И, поморщившись, добавляю: — В обители то ли не знают о нем, то ли предпочли мне не рассказывать.
Он спрашивает:
— А как там Чудище? И де Лорнэй?
Дюваль так осторожно выговаривает имена, что я понимаю — он ждет самого худшего. Рассказываю ему о битве у стен Нанта, о гибели де Лорнэя и пленении Чудища. Я чувствую, как горе охватывает его. Потом его рот сжимается в одну жесткую черту.
— Мне надо встать!
Когда он поднимается, я с удовлетворением вижу, что его даже не шатает, хотя до былой гибкой, пружинистой силы еще далеко. Он должен совершенно оправиться, но произойдет это нескоро.
— Только не вздумай ворваться в апартаменты Крунара и вызвать его на бой, — говорю я.
— Думаешь, не смогу?
— Ты на ногах едва держишься, куда тебе драться!
— Все равно вызову. Мне тошно прятаться в темноте, пока он уничтожает все, за что мы сражались!
Мы молча пробираемся коридорами обратно в мою спальню. Я больше не отговариваю его, потому что Крунар крепко насолил нам обоим. Дюваль еще слаб, но идет впереди, ведь он куда лучше знает эти тоннели. Тесные каменные стены как будто душат меня, холодный сквозняк поднимает дыбом волосы на затылке.
Заметив полоску света впереди, я ускоряю шаг и едва не наступаю Дювалю на пятки. Он касается двери и сразу замирает, потом вдруг отталкивает меня обратно в глубину хода.
— Крунар! — произносит он громко.
