ГЛАВА 44

Утром Дюваль исчезает за потайной дверкой, и я внушаю себе: раз у него хватило сил подняться и уйти, значит, все еще может кончиться хорошо.

Ночь породила некую ясность, но не подсказала решений. Я по-прежнему не считаю, что за отравлением Дюваля может стоять монастырь, ибо кого бы для этого использовать, если не меня? Со времени отъезда д'Альбрэ я не видела Сибеллу и ничего не слышала о ней. И потом, письмо аббатисы ясно говорило о том, что мне дается последний шанс доказать обители свое ревностное отношение к долгу и обетам.

Я бесконечно думаю о его шахматной доске, на которой вокруг белой королевы оставалось все меньше союзников. Среди них, верно, и находится тот, кого я ищу. Это маршал Рье, капитан Дюнуа или канцлер Крунар.

Из них только Крунар то лично, то письменно общается с монастырем. И только он обвинял Дюваля в шпионаже в пользу регентши Франции. Маршал Рье вспыльчив и сердит, но он подозревал Дюваля разве что в преследовании собственных интересов в ущерб государственным. И потом, никто ведь не отрицал совета древнего мудреца: самый верный способ отвести от себя обвинения в том или ином грехе — это обвинить в нем своего ближнего.

Загадка представляется мне хитроумным замком. К которому я постепенно подбираю отмычку. Оглядываясь назад, я повсюду усматриваю следы канцлера Крунара, укрытые напластованиями лжи. Он был среди немногих, кто знал о моем путешествии в Геранд вместе с Дювалем, и ему было известно, что один на один нас не возьмешь, можно только смять числом. Именно это и попытались проделать семеро нападавших. А единственного выжившего убили сразу после того, как в город вернулся Крунар. Я даже видела, как он накоротке встречался с французским посланником. Да, он разговаривал на повышенных тонах, но не сам ли он объяснял мне, как легко изобразить ссору?

Словом, он вполне может стоять и за отравлением Дюваля. Я прикидываю, какого рода яды можно раздобыть в городе вроде Геранда. Или снадобье позаимствовано в монастыре? Или… Ох! А что, если?..

Я тороплюсь к своему сундучку, снимаю с шеи цепочку и сую в прорезь золотой ключ. Вынимаю поддон с оружием и всматриваюсь в сосуды с ядами. Вынимаю поочередно и тщательно осматриваю. Ни в одном не заметно убыли, кроме горшочка с «силком Ардвинны». Он наполовину опустошен.

Все признаки отравления сходятся: ускоренный пульс, расширенные зрачки, сухой жар, тревожность, онемение конечностей.

И в конце — смерть.

Крунар стащил яд из моих запасов, чтобы уничтожить Дюваля.

Канцлер имел доступ к этому сундучку, он ведь ехал вместе с моими вещами, когда их переслали из монастыря. Велика ли хитрость — замок вскрыть?

Трясущимися руками я убираю яды и запираю сундучок. Встаю и пытаюсь собраться с мыслями. Если это Крунар, чего он хочет достичь? Или не рассчитывал, что монастырь прислушается к нему и даст мне приказ? А может, тут нечто большее? Что, если он с самого начала вводил монастырь в заблуждение? Но опять-таки — ради чего?

Я так и не понимаю толком, каким образом возникают на телах обреченных метки Мортейна, но догадываюсь, что все тут гораздо сложней, чем представляется не только моей простоте, но и совокупной премудрости монастыря. А ведь Крунару так легко было бы снабжать нас сведениями, лившими воду на мельницу его притязаний, и придерживать менее выгодные для него. А когда мои письма противоречили его посланиям, их, скорее всего, отметали — дескать, что взять с неопытной послушницы.

Но как я объясню это матушке настоятельнице?

Предположение о том, что Крунар использовал монастырь в своих целях, наверняка ей не понравится. Нет уверенности и в том, что она вообще мне поверит. Ну и пусть!..

Хватаю пергамент, перо и чернила и совершаю немыслимое. Я пишу письмо аббатисе, в котором утверждаю, что она ошибалась. Что посредник, связывавший монастырь с внешним миром, водил ее за нос.

Излив все свои подозрения, касающиеся Крунара, я скрепляю письмо печатью и тотчас принимаюсь за следующее. Я обращаюсь к Аннит, умоляя подсказать противоядие, нейтрализующее действие «силков Ардвинны». Быть может, нам повезет и сестра Серафина пришлет готовое снадобье? Помоги мне, Аннит! Да напиши заодно, как там сестра Вереда, не было ли у нее новых видений.

Запечатав и это послание, я спешу к плетеному домику Вэнтс. Ворона спит, убрав голову под крыло, и пробуждение ничуть не делает ее благонравней. Бормочу извинения и укрепляю у нее на лапке оба письма. Потом несу птицу к окну.

— Лети быстрей, милая. От тебя так много зависит!

И бросаю Вэнтс в воздух. Ворона расправляет крылья и уходит в серое небо. Я слежу, пока она не превращается в точку.

Покончив с этим, быстро одеваюсь. Мне известно лишь одно вещество, способное изгнать любой яд: это безоаровый камень. Как применять его против отравы, проникшей сквозь кожу, пока не очень понятно, но попытаться стоит. И я знаю лишь одного человека, у которого такой камень может найтись.

Домик ведьмы-травницы расположен примерно в полудне пути, если ехать верхом. С этой стороны я еще не подъезжала к нему, но нахожу без труда. Большую часть своей жизни я очень боялась старухи, которая в нем обитала. Когда в детстве мама послала меня к ней за пижмой — сестренке понадобилась от лихорадки, — я несколько часов пряталась вблизи, плача от страха, уверенная, что жуткая бабка увидит меня, поймет, что ее яд не подействовал, и немедля довершит начатое когда-то.

Конечно, ничего такого не произошло. Старуха выманила меня из ухоронки кусочком медовых сот, и я не смогла отказаться от такого редкого лакомства. Поверив наконец, что мне ничто не угрожает, я сбивчиво объяснила, зачем пришла, забрала пижму и тотчас убежала домой. Я внушила себе, что попросту осталась неузнанной, и больше не боялась ее.

Теперь-то я понимаю, что ошибалась. Ведь это именно она спустя много лет явилась за мной, чтобы увезти навстречу новой жизни в монастыре.

Подъехав к приземистому домику, окруженному разросшимся садом, я спрыгиваю с седла, привязываю лошадь к забору и открываю ворота. Весело звенит колокольчик, и я подскакиваю от неожиданности.

Пробираюсь сквозь заросли боярышника и кусты лаванды высотой до пояса, но вот наконец и крыльцо. Дверь открывается еще прежде, чем успеваю постучать, и я встречаю устремленный на меня взгляд слезящихся глаз.

— Сколько лет прошло, и снова ты тут, — ворчит травница. — Ну, входи, нечего тепло из дому выпускать.

Ни она, ни домик особо не переменились. Голова у нее все такая же седая — легкий комочек белого пуха. Разве что глаза чуточку выцвели да морщин прибавилось. С потолка свисают пучки трав, в воздухе витают их запахи, от сладких до едких. На очаге разом кипят три горшочка. Как тут все похоже на мастерскую сестры Серафины!

— И что же привело служанку Смерти на мой смиренный порог? — спрашивает она, вот только вид у бабки далеко не смиренный.

По-моему, она слегка даже злорадствует.

Я открываю рот, но в последний миг призадумываюсь. Это ведь она три года назад отправила меня в монастырь. Не догадается ли, что противоядие мне потребовалось оттого, что я вздумала пойти против их воли? И что будет, если догадается?

Но она будто не замечает моих колебаний и заговаривает сама:

— Я ведь знала, что однажды ты постучишь в мою дверь. Хочешь расспросить о своей матери, угадала?

Моя мать!.. Пока ведьма не упомянула о ней, я и не отдавала себе отчета, что хочу узнать побольше о ее судьбе. Как вышло, что она возлегла с Богом Смерти и понесла от Него? Уж не взял ли Он ее силой? Или протянул ей руку и вырвал из тягот обыденной жизни, подарив несколько мгновений… чего? Удовольствия? Любви? Передышки? Что мог Бог Смерти подарить такой женщине, как моя будущая родительница? И если это была любовь, почему мать старалась изгнать ее плод из утробы?

Старуха усаживается возле огня и движением узловатой руки приглашает сесть рядом.

— Самый первый раз я увидела твою мать, когда твой отец… нет, не настоящий отец, а тот олух, что взял ее в жены! — пришел с нею ко мне. Можно сказать, притащил прямо на порог, так ухватив за руку, что синяки потом две недели не проходили. Помнится, я мазью арники их лечила.

— И?..

Она поудобнее устраивается в кресле, наслаждаясь моим любопытством. Должно быть, не всякий день ее так внимательно слушают.

— И потребовал, чтобы я каким угодно способом изгнала из нее плод.

Вот оно как, оказывается! Это вовсе не мать хотела избавиться от меня. У нее и тут не было выбора.

Я чувствую, как оставляет меня гнетущая тяжесть, как нечто темное улетучивается из недр души.

Травница пожимает плечами:

— Я думала попоить ее чем-нибудь безобидным, но он стоял над душой, самолично наблюдая, как я готовлю отвар, и расспрашивая о каждой травинке, которую я бросала в котел. Я смекнула, что провести его не получится, он просто заявится ко мне снова. Ну, думаю, лучше уж побыстрее с делом покончить, только чтоб отвязался.

Сварила я ему правильное, крепкое зелье, а оно взяло и не подействовало! Тогда-то я поняла, что отец у тебя не простой. Прошло две недели, а олух тут как тут, молотит кулачищами в дверь и требует еще снадобья. Да только «проклятие Матроны» — зелье не слабое, и так уже твою мать чуть в гроб не загнало. Я и говорю ему — дескать, еще мне не хватало ее вовсе убить, а учитывая, Кто переспал с твоей благоверной, лучше ты, мил человек, зря Его не гневи!

Ведьма отводит от меня старчески прозрачные глаза и устремляет взгляд в огонь, так что пламя отражается у нее в зрачках.

— Твоя мама делала что могла, пытаясь оградить тебя от злобы своего безмозглого мужа. То и дело, помнится, говорила ему, Кто твой настоящий отец. Только тебе, я знаю, все равно солоно приходилось.

Мы некоторое время молчим и смотрим в огонь, но, должно быть, видим в нем совершенно разные картины. Только что мой мир в очередной раз перевернулся вверх дном, и я пытаюсь заново приспособиться, привыкнуть к нему. Теперь я знаю, что моя мама и не испытывала ко мне никакой ненависти, и это — самое главное. Как будто я всю жизнь смотрела на мир сквозь мутную пелену, а теперь мне промыли глаза.

Я спрашиваю:

— Как же вышло, что ты отыскала меня в день… — Я не могу выговорить «моей свадьбы» и выражаюсь иначе: — В день, когда отец продал меня Гвилло?

— Я пообещала твоей матери присматривать за тобой. Не следовало бы ей об этом просить, я тут единственная травница на всю округу и так дел по горло. Но что могла, то для тебя делала.

— И ты позаботилась о том, чтобы меня увезли в монастырь.

— Ну да.

— А что для тебя значит наша обитель?

Она быстро поворачивается ко мне:

— Ты что, воображаешь, будто те монашки — единственные, кто с Богом Смерти якшается? По-твоему, чем я занимаюсь целыми днями, как не танцами с Ним? Только делаю, что уговариваю Его кого-то на этом свете оставить, кому-то еще несколько месяцев подарить. А бывает, даже выгоняю Его то из легких старика, то из воспаленного мозга мальчишки. Нет, девочка, в путях Смерти сведущ не только твой монастырь.

А мне-то и в голову не приходило, как двояко, оказывается, можно понимать наше служение.

— Стало быть, ты тоже прислужница Смерти, — бормочу я вполголоса.

Сперва она смотрит с удивлением, но потом удовлетворенно хихикает.

— Да уж, — говорит старуха и даже выпрямляется в кресле. — Так оно и есть, надобно полагать.

— Но ты ведь не на службе у монастыря? — спрашиваю я для верности.

— Нет. Мне просто подумалось, что там — единственное место, где тебя не обидят.

И я отваживаюсь рискнуть, тем более что ничего другого и не остается. Рассматривая свои руки, только чтобы избежать ее пронизывающего взгляда, я спрашиваю напрямик:

— Нет ли у тебя безоарового камня?

Она хитро щурится:

— Если у монастыря имеются яды, должны быть и противоядия.

— Там составляются яды, а не лекарства от них. В обители мы всегда держим безоар наготове — на случай, если кто-то из новеньких отравится по неосторожности, но с собой у меня его нет.

Уголком глаза вижу, как она хмурится.

— Стало быть, ты вышла из монастырского круга и начала свой собственный танец, — произносит она, и я мысленно проклинаю зоркость старческих глаз. Она откидывается в кресле. — Увы, нет у меня безоара. Честно тебе скажу, никогда его даже близко не видела.

Я спрашиваю, нет ли у нее противоядия от «силков Ардвинны», но и об этом ей ничего не известно. У нее вообще ничего нет против отравы, которая впитывается через кожу, потому что обычные очистительные средства в таких случаях не помогают. Мои плечи никнут — последние надежды рассыпались прахом!

Видя мое горе, старуха на прощание гладит меня по плечу.

— Ты взялась служить темному Богу, деточка, но помни: и Ему не чуждо милосердие.

Я еду обратно в Геранд. Услышанное от ведьмы перекатывается у меня в памяти, точно камешки гальки под ударами волн; камешки то складываются во что-то, то рассыпаются. Я вошла в домик травницы одним человеком, а вышла совершенно другим. Меня всегда окружал глухой холод отверженности, отчужденности — с тех самых пор, когда я впервые осознала, что родная мать пыталась проделать со мной еще до моего рождения. А теперь меня словно закутали в одеяло, впервые позволив согреться.

В памяти воскресает минувшее. Новое знание помогает осмыслить каждую мелочь, каждую попытку матери ободрить и утешить меня. Это были выражения любви, в которой, как я полагала, мне с детства было отказано. А ведь она не просто материнский долг исполняла, это был сущий бунт против мужа — единственный, в котором она преуспела.

Невзирая на такое вот духовное облегчение, я возвращаюсь в замок совершенно без сил. Я раздавлена, я ничего путного не могу больше придумать. Молюсь лишь о том, чтобы ни на кого не наскочить по пути в свою комнату, и моя молитва услышана.

Закрывшись у себя, я тотчас замечаю ворону на карнизе снаружи. Как сжимается мое сердце! Письма, отправленные утром, еще не могли попасть в монастырь; что же там? Новые приказы от аббатисы? А вдруг ворона доставила помилование Дювалю?

Я открываю створки, и в комнату влетает крупная птица со слегка искривленным левым крылом. Это ворона Сибеллы, которая ее только и слушается. Мне приходится выдержать настоящий бой, чтобы снять с ее лапы записку. Разворачиваю пергамент, сразу узнаю почерк Сибеллы, и дурное предчувствие охватывает меня. Единственный раз, когда я от нее получила письмо, оно содержало ужасное предостережение.

Я вскрываю печать.

Мое сердце перестает частить и выдает один тяжкий, болезненный удар. Вот так-то! Люди, которые должны были поддерживать и направлять юную герцогиню, подняли против нее открытый мятеж!

Последствия трудно переоценить. Нант — запасная ставка государыни, самый крупный и надежно укрепленный город Бретани. Ее родной город. Она ждала, чтобы отступило моровое поветрие, и хотела вернуться туда.

А теперь Нант у нее отняли. Без единого выстрела, без единого удара меча. Самая добрая весть, которую можно почерпнуть из записки Сибеллы, — раз Рье в Нанте, значит я не ошиблась и предателем в самом деле оказывается Крунар. Больше некому!