ГЛАВА 37
Проходит два дня после оглашения эдикта против д'Альбрэ. Герцогиня и мы с Дювалем стоим у окна в ее покоях, глядя, как граф покидает дворец. Свита у него такой величины, что кажется, без нее замок сразу опустеет наполовину. Боюсь, где-то там и моя подруга. Как бы Сибелла смогла предупредить меня о злодействе, готовящемся в коридоре, не будь она челядинкой д'Альбрэ?
Мысль о том, что аббатиса отправила ее ко двору графа, повергает меня в такой ужас, что я молю Мортейна: пусть я ошибусь!
Вместе с д'Альбрэ уезжает порядочно знати, но во дворце сразу становится веселей. Особенно оживают молодые служанки: им больше не нужно опасаться щипков. И даже маленькой Изабо, кажется, становится легче, как будто близкое присутствие графа отравляло ей легкие.
За неделю до Рождества герцогиня устраивает большой придворный обед с развлечениями. Вечером перед пиром Изабо так возбуждена, что Анна просит меня дать девочке успокаивающего питья — пусть поспит.
Дворцовый эконом ни на что не поскупился ради сегодняшнего празднества. Скатерти на столах — камчатного полотна, расшитого серебром. У стен стоят слуги в ливреях, посуда — сплошное золото и серебро, а в зал нас, согласно последней моде, приглашают звуки рожка.
Все мы, как и было приказано, разодеты в пух и прах. Длинные, подбитые мехом плащи, негнущиеся от вышивки камзолы, многоцветные разрезные рукава. Бархат, атлас и яркая кожа новеньких башмачков!
Герцогиня с сестрой занимают места за главным столом на возвышении, кругом рассаживаются тайные советники. Последние две недели Дюваль провел практически у меня на глазах, все перемены в нем едва ли могли пройти мимо моего внимания, но я вдруг замечаю, что он сильно осунулся, а под глазами залегли глубокие тени. Переговоры с императором Священной Римской империи не задались. И герцогиня, и Дюваль прекрасно понимают, что торг идет о будущности нашей страны. Посланнику императора тоже это известно, чем он и старается воспользоваться к своей выгоде. И боюсь, напряжение, в котором пребывает Дюваль, сказывается. Он сделался беспокойным и вспыльчивым, без конца проверяет все окна и двери, уверенный, что нас кто-то подслушивает.
Да так оно, вероятно, и есть.
Меня усаживают за один из нижних столов, где расположились наименее значительные дамы и рыцари. Мне все равно. Я и так готова сама себя щипать, чтобы проснуться. Никак не могу поверить, что это не сон, что меня действительно допустили в столь блистательное общество!
Когда все усаживаются, слуги обносят нас тазиками теплой воды с ароматом вербены, чтобы перед едой мы вымыли руки. Пока вытираем их мягкими льняными полотенцами, на больших блюдах выносят угощение. За работу берутся резчики мяса; они разделывают оленину и вепревину, нарезают на порции павлинов и фазанов. И это не говоря уже о тушеной крольчатине, зажаренных гусях, пирогах со свининой, всевозможной выпечке и сладкой пшеничной каше на молоке с пряностями.
К вящему моему удовольствию, соседом оказывается Чудище: уж не Дюваля ли следует благодарить?
— Давно не виделись, — говорю я.
Прославленный воин расплывается в жутковатой улыбке.
— Дюваль мне продохнуть не давал, — говорит он. — Мы сутками не слезаем с седла, разнюхивая, не идет ли д'Альбрэ, не зашевелились ли французы.
— А что, по-твоему, опасней?
Чудище пожимает широченными плечами:
— Вот уж не знаю. Если д'Альбрэ надумал засесть в своих владениях в центральной Бретани, ему достаточно лишь повелеть верным вельможам: когда герцогиня будет созывать войско, не вздумайте откликаться. Тут, пожалуй, всей нашей обороне и конец.
Я беру из солонки щепотку и солю оленину у себя на тарелке.
— А французы? По-твоему, с какой стороны их следует ждать?
— С северо-востока, — отвечает он не колеблясь. — По договору Ле-Верже они до сих пор удерживают Сен-Мало и Фужер. Скорее всего, используют их как оплоты и ударят именно оттуда. Но довольно о грустном, сударыня! Уж верно, ты проводила свои дни в беззаботных забавах?
— О да, — хмыкаю я. — Вышивание и пустая болтовня с фрейлинами — ну просто мечта!
Глаза Чудища искрятся мальчишеским озорством:
— А чем бы ты предпочитала заняться?
— Чем-нибудь полезным, — бормочу я и отпиваю вина, чтобы смыть горький привкус беспомощности.
Вот уж чего я ужас как не люблю!
Он серьезнеет:
— Но разве ты не чувствовала себя полезной, находясь при герцогине, которой рядом с тобой наверняка было легче сохранять присутствие духа?
— Конечно! Если от моего вида ей хоть чуть-чуть полегчало, значит эти дни прожиты не зря! После предательства мадам Динан Анна кажется мне особенно беззащитной.
— А как дела у юной Изабо? — поглядев на верхний стол, спрашивает Чудище. — Вот ведь хрупкое дитя…
— Ее здоровье внушает мне опасения. У нее слабые легкие и, боюсь, сердечко пошаливает.
Чудище странно косится на меня:
— Это выучка убийцы тебе подсказала?
Вопрос очень смелый. Едва не поперхнувшись вином, я поспешно озираюсь: не заметил ли кто?
— Нет, господин мой. Но в монастыре я долго работала с нашей травницей, которая лечила всех.
— Я ждал, что Изабо выздоровеет, так что новости неутешительные, — печалится Чудище и залпом осушает свой кубок.
В это время вельможа, сидящий по другую руку от него, о чем-то спрашивает, и у них завязывается беседа. Это весьма кстати; я вспоминаю о своих обязанностях перед обществом и собираюсь заговорить с рыцарем слева от меня, но тот слишком увлечен сидящей рядом дамой. Ну что ж, так даже и лучше. Я обвожу глазами пирующих вельмож. По подбородкам течет жир от мяса, глаза соловеют. Мне уже кажется, что празднику сопутствует некая обреченность. Одна надежда, что скоро прибудут внятные указания из монастыря! Этот зал просто провонял трусостью и изменой!
Мадам Иверн сидит в обществе двух приморских баронов. Я смотрю на нее и невольно гадаю, скоро ли она предпримет решительные шаги. Покамест эта особа играет безукоризненно. Она благополучно дождалась, чтобы д'Альбрэ убрался из замка. Одной помехой меньше для ее планов.
Я нахожу взглядом Франсуа, благо тот всегда в средоточии любого праздника, затеваемого при дворе. Уже дважды он пытался пригласить меня на какое-то веселье, и дважды я отвечала вежливым отказом. Его попытки слегка приударить за мной ничуть меня не воодушевляют.
Тут герольды дуют в гнутые рога, возвещая начало вечернего представления, и в большой зал входит целая толпа ряженых. У предводителя на плечах голова осла, за ним следуют обезьяна, лев и медведь. Причем медведь — самый настоящий, но… до чего же он смахивает на капитана Дюнуа!
Согбенный старик катит тачку, в которой сидят два дурачка. Третий вбегает приплясывая, он несет на плече палку, с которой свешивается надутый свиной пузырь. Ряженые принимаются кувыркаться, они и уродливы и смешны; дурачки приближаются к столам и затевают игры с пирующими.
Герцогиня смотрит лишь на Изабо — та смеется и хлопает в ладоши. Девочка в полном восторге от представления. Вот появляется еще один ряженый, он катит большую бочку. Барабан отбивает тревожный ритм, из бочки выпрыгивает человек с оленьими рогами на голове и бросается в гущу веселья; он представляет покровителя рогатых тварей, консорта святой Матроны. Каждый год он заново рождается в самый короткий день года, чтобы умереть в день летнего солнцестояния.
Музыка тем временем снова меняется. Между столами резвится мужчина, наряженный юной девушкой. В руке у него букет цветов. Вот музыка переходит на низкие ноты и наполняется ужасом, и от стены отделяется Сама Смерть — тощая, как скелет, и в черном плаще. Зрители ахают.
Девушка силится убежать, но из потемок выныривают четверо всадников на деревянных конях. Их лица скрыты под алыми и черными масками, и я невольно содрогаюсь. Это дикая охота, явившаяся за дочерью богини Матроны, чтобы унести ее в подземный мир Смерти и погрузить мать похищенной в глубокую скорбь, которая отливается всей земле горестями долгой зимы.
Сперва девушка увертывается от них. И еще раз. Но на третий ее окружают. Мое сердце начинает частить. Не слишком ли пугающее зрелище для слабенькой Изабо?
Я всматриваюсь, как она там, и вдруг замечаю, что ряженые подобрались слишком близко к высокому столу. В моей голове звучит тревожный набат — уж не Сам ли Мортейн меня надоумил? — и, вскочив, я стремительно проталкиваюсь между ряжеными, нашаривая сквозь прорезь верхней юбки припрятанный самострел.
Под аханье всей остальной труппы один из всадников Смерти вскакивает на стол прямо перед герцогиней и выхватывает нож!
Кому-то, вероятно, кажется, что это тоже часть представления, но Дюваля и Дюнуа так легко не проведешь. Оба выхватывают мечи, но они слишком далеко. Я творю короткую молитву своему Богу, бросаю стрелу на ложе и нажимаю спуск.
Маленькая стрела бьет прямо в основание шеи, как раз туда, где ее уже не прикрывает плотная маска. Злоумышленник замирает. Из сведенных последней судорогой пальцев валится нож. И вот несостоявшийся убийца врастяжку валится ничком.
Герцогиня успевает вовремя отпрянуть от падающего тела. Темно-красная кровь забрызгивает ее бледное лицо.
В зале разражается столпотворение!
Дамы визжат, царедворцы орут благом матом и разбегаются кто куда. Из коридора вваливаются вооруженные воины и берут ряженых в кольцо. Те в немом ужасе смотрят на убитого.
— Отличный выстрел, — восхищенно говорит мне капитан Дюнуа.
Я наклоняю голову, принимая заслуженную похвалу.
— Лови Изабо! — говорю я Дювалю, видя, что силы вот-вот оставят бедняжку.
Он подхватывает ее, не давая коснуться пола.
— Варох! Де Лорнэй! Взять их и допросить! — Он кивает на ошеломленных актеров. — Ваша светлость, вам лучше укрыться в своих покоях, — говорит он Анне.
Бледная, дрожащая, та кивает и следует за ним в солярий. Дюваль несет на руках Изабо. Маршал Рье смотрит на меня так, словно я тоже выскочила из бочки ряженых.
— Что все это значит? — спрашивает он, стуча по столу кулаком.
Канцлер Крунар подходит как раз вовремя, чтобы смягчить обстановку.
— Думается, все необходимые объяснения будут даны в узком кругу, — говорит он. — Не следует ли нам закрыться в покоях герцогини? — Он заглядывает мне в глаза. — Я и вас, сударыня, имею в виду.
Теперь, когда все свершилось и опасность миновала, меня начинает трясти. Как близка была гибель! Слишком близка!.. Я иду к выходу из зала, не обращая внимания на перешептывания и указующие пальцы вельмож. Был ли застреленный мною убийца, так сказать, прощальным подарком д'Альбрэ? Или, наоборот, первой ласточкой, подосланной каким-то новым врагом?
